[Оглавление]




ВРЕМЯ  ПРОПИСКИ.
РЕПЕТИЦИЯ  ПОБЕГА

(О стихах Сергея Комлева)


ВМЕСТО ВСТУПЛЕНИЯ

Жестокой холодной зимой 81-го года поиски крыши над головой привели меня в университетское общежитие филфака. В комнате жили два моих тезки и два монгола. В центре комнаты поставили кровать, на которой я спал, не раздеваясь, прикрывшись полушубком. Об этом времени осталось три воспоминания: обширная врачебная практика, тайная влюбленность в замужнюю монгольскую красавицу Цэцке и удивительное знакомство.

Монголы живут в юртах. Горячие батареи для них смерти подобны. Я лечил бедняг от головной боли точечным массажем и другими подручными средствами, но это помогало плохо. Иногда среди ночи один из наследников Цэденбала открывал настежь окно в тридцатиградусный мороз. Наутро Серега Шушмарин просыпался с очередной ангиной или паратонзиллярным абсцессом, в глазах его ясно читалось всё, что он думает о "нерушимой дружбе советского и монгольского народов". Я брал в руки лоток и скальпель, разводил антисептик...

Цэцке была однокурсницей Шушмарина. В Универ она не ходила, так как весь день трудилась: фарцевала кожей и вельветом. Возвращаясь после института в общагу, я часто наведывался к ней в гости, и все смотрел, смотрел...

Там-то я и встретил необычного парня. Он приходил в ту же комнату к своей зазнобе, обитал же - в соседней, журфаковской, общаге. Был вихраст, голосист, я редко встречал его трезвым. Девушка не отвечала взаимностью, что нас и сроднило с Сашей.

После очередной ссоры с возлюбленной Саня доставал из кармана рубль и посылал гонца в соседний магазин за "краской". Откуда-то появлялась гитара и граненые стаканы. Саша располагался на подоконнике в торце коридора у мужского туалета, брал в руки гитару, и... начиналось волшебство. Я пытаюсь найти слова, чтобы рассказать, как он пел, но не нахожу... Наверно, так творит художник, который, отложив в сторону кисти и мастихин, накладывает на холст горячую масляную краску пальцами, чувствуя ее не глазом, а нервными окончаниями кожи. Так пел Саша.

Это был репертуар "Битлз" и "Роллинг Стоунз", лирика "Машины времени", "Аракса", "Воскресенья". Были и собственные песни, которые Саша писал для никому не известной рок-группы.

Запомнилась наша последняя встреча. Концерт продолжался без остановки час или два, а потом гитарист сидел молча на подоконнике и "кормил" пустую консервную банку чинариками. "Завтра я уеду домой, к родителям", - сказал он в тот вечер на прощанье. И больше мы с ним не виделись...

Прошло много лет. В "Граммофоне" мое внимание привлекла новая "апрелевская" пластинка. На конверте было знакомое лицо: Саша. Только тогда я и узнал, что звали моего давнего знакомца Александр Башлачев, а уехал он в то давнее зимнее утро в родной Череповец. Для меня - уехал навсегда...

С тех пор при слове "Череповец" перед глазами возникает одна и та же картина: общага коридорного типа и поэт с гитарой на подоконнике.

Но с недавнего времени в "Череповецкой палитре" появилась и новая краска: стихи Сергея Комлева. И не потому, что оба они, Башлачев и Комлев, избрали призванием журналистику и поэзию, и не потому, что оба начинали с рок-текстов... Не знаю, почему: наверно, один у них гений места и время прописки похожее...



"СПИТЕ, ХОРОШИЕ ЛЮДИ, НАПРАСНЫЕ ЛЮДИ"

Надо написать "лирический герой Сергея Комлева", но это будет грубой ошибкой. Какой там "герой"! Это даже не солдат-контрактник, а выловленный военкоматом призывник, приписанный к безымянной Воинской Части №..., сосланный в провинцию, "глубинку". Лирический рядовой, признанный годным к строевой службе. Башлачевский Степан Грибоедов: "Он смотрел голубыми глазами, / треуголка упала из рук, / и на нем был залитый слезами / императорский серый сюртук". Новобранец? - нет, "старослужащий" русской поэзии, "маленький человек" из "Мухосранска".

Закон жизни, устав воинской службы бесхитростно прост: "поздно медлить, рано торопиться", важно "держаться правил". "Здесь так заведено":

Пейзаж за окном: "дома на надгробья похожи", "домостроенная грязь", "мечутся тени по гетто квартала, / и тьма обступает, как зондеркоманда", "не работает даже метро, его здесь и не рыли...". Растерянно-покорное пространство занято исключительно собой, оно, как пишет поэт, "живет предощущением формы". Пока еще предощущением, пока еще только формы, но отнюдь не ощущением содержания. Есть ли точки отсчета, точки опоры, координационная сетка? Точек - две: " в хрупкое небо впечатана точка вороны. / В чистое зеркало озера вмерз человек". Брёйгелевская перспектива.




"ПОРОЮ ВЖИМАЯСЬ В СТЕНУ"

Время про- или приписки в этом месте странно контужено, "выправить" ходики не находится умельцев. Здесь как в тайге: мера отсчета - зима, зимовка. Главное - ее пережить:

Но частые суровые зимы не проходят даром: время - "отморожено", оно "застревает" на одних и тех же мелочах. Вифлеемская звезда всего лишь только "ворочается" в складках туч и не думает разгораться предвестницей Искупления. Взгляд пытается за нее зацепиться "перед тем, как исчезнуть в великом просторе".

А так - всё нормалёк: вода в трубах булькает, болота, знай себе, цветут, "...и медленно рваной губой / воздух глотает в садке непутевая рыба". Ильич - стоит, воробушек на постамент какает... "...Ежели глубже копнуть, может, сыщется что-то / типа пласта культурного / или сокровищ валькирий".

Ну, а люди? - "Соплеменников рядом - как грязи...", "в одиночку попарно стаями". Выверенный распорядок, привычный маршрут: дом - работа - кабак - дом.

Может показаться цинической рисовкой та пристальная тщательность, скрупулезность, с которой поэт передает духовную неполноценность, жалкую уродливость обитателей "Мухосранска". Обыватели "копошатся", "сопят", спешат за водкой... Одним словом, "следят" по жизни: "наследили ушли растаяли". Их дети тоже оставляют следы, напоминают о своем существовании: из окон орут колонки, свидетельствуя, что их обладатели не умерли "от передоза чувств, экзистенции и гормонов", Потомки "измываются над разбитым фоно", и это давно стало привычной "музыкой": "тишина-глухота" непереносима: "сам готов грызть зубами клавиш".

Когда поэт говорит "нагота-срамота", это не о "николах-нидворах", справляющих "самогонную тризну". Это о духовной нищете человеческих существ, населяющих его строки. Каков удел лирического рядового? Мечты, мечты... Несостоятельные, ленивые, глупые... Можно, например, помечтать, что "выпишешь" себе в медвежий угол жену-филиппинку, назовешь ее Дашенькой, она тебе деток нарожает. Будет зимой квашенная капуста и воскресные "походы к Разиным". "Можно, конечно, с соседом изладить дуэт, /

Спеть с ним про зайцев, а после про яблони-груши". Пройдешься "по прошпекту чинному с леди", " порою вжимаясь в стену, / чтоб не попасть под колеса какого-нибудь мудозвона".

Но на самом деле в стихах С.Комлева нет насмешки, цинизма, озлобленности, ненависти. Скорее, в них сквозит чувство несказанной грусти: "помолились за них чтоб выжили":




БРЕМЯ ПРОПИСКИ. УГРОЗА ВОКЗАЛА.
ОТЦЕПЛЕННЫЙ ВАГОН

Alter ego поэта, отнюдь не "герой", решает извечную неразрешимую задачу - дух его рвется из оков тела и окружения. В голове - "чудовищный ускоритель", на устах - "приглушенное му-му". На все вопросы, которые человек задает себе ("крестный ход покаянной мысли / через задний проход ума"), есть только один ответ: "алло!.. не слышно!.. алло!.. отбой!.." Основная публика смирилась с "блицкригом распада": пялится в "ящик", где "диктор с осевшим лицом / деянья и судьбы итожит", " и свет, и тьму", продает "за гривенник, за кроху". Население "опухло от телестраданья" к бразильским кинодивам. Непрекращающийся телесериал псевдожизни: ну их, заботы! - "перетопчется, перебьется..."

Лучшей иллюстрацией к городской лирике Сергея Комлева могла бы служить картина Карла Хофера "Ранний час" - мужчина, проснувшийся возле спящей обнаженной подруги, "застывший белой мишенью / в прицеле ночи". "Постоялец мертвого дома". Во взгляде - потерянность и опустошенность: будущего - не предвидится, героическое духовное очищение - невозможно, зло - неистребимо.

Поэзия Комлева - это печальная, гневная, порой ироническая повесть о поколении, пребывающем в безвоздушном бездуховном пространстве, сером мраке пустоты, одиночества и отчаяния. Лирический "рядовой" поэта, человек, измолотый и измятый, остро переживает весь ужас пост-советского застоя: "муторно от повидл, / кисло от щей зато". И он, увы, весьма далек от активных действий, от протеста: "Ты не готов к обороне, / тем паче - к атаке". Надежда на побег все же еще живет в нем: "в темень метнуться, покамест далеко шаги...". Жизнь не должна закончится моральным банкротством. Для этого во время всеобщего сна и храпа ("спите хорошие люди, напрасные люди...") мало "менять позы" в постели ("поза младенца / два пальца в горло"), для этого важно совершить ПОСТУПОК, иначе тело (и душа!) превратятся в "одеяло". Но какой должен быть этот поступок? "Собирать ли нам камни? Последний платить оброк? / Выбивать ли морзянку пломбами: Боже правый?!"

Резервация слишком мала для отчаянной одиссеи: вырвавшись из натоптанной постели можно лишь "наматывать круги" вокруг скверика.

Тело несмело делает шаг в пространство. Это не "емелино хотенье", но "угроза вокзала". "Уехать бы отсюдова, сбежать как от холеры, но от себя, родимого, далеко не уйдешь". "Полыхни напоследок, Илюша, чтоб все ослепли!.."

Побег обречен на неудачу. "Все, приплыли. Сушите весла" Вагон - отцеплен.

"Поезд спешит на свидание с катастрофой" - так начинается одно из стихотворений Сергея. Мне вспомнился другой писатель - Генрих Белль, фрагментом повести которого, "Поезд прибывает по расписанию", я бы и хотел закончить рассказ о стихах череповецкого поэта:

"А наигранно-бодрый голос призывал поторапливаться. Поезд следовал точно по расписанию".

/.../

"...бодрый голос проплывал где-то над ним, словно сгусток слизи:

- Поезд отправляется!

- Не хочу умирать, - крикнул он, - не хочу умирать, но весь ужас, что я умру!.. Скоро!"

/.../

"Бывает, что слово, которое человек обронил, казалось бы, случайно, приобретает некую каббалистическую силу. Оно становится весомым и до странности подвижным, быстро опережает говорящего, раскрывает где-то в неизведанной дали дверь будущего, а потом возвращается назад с гнетущей неотвратимостью бумеранга".


DIE SCHWARZEN ZIMMER
        Сергею Комлеву
 Бей, барабанщик, выкормыш луны,
Слух расцарапай каменной шрапнелью.
Накроет полночь оползень войны
Холодною простреленной шинелью.

Страх гонит прочь полевок и кротов
Забиться в норы, спрятаться, забыться.
Не пронесется дробь поверх голов,
Стать невидимкой - суждено не сбыться.

Сплошь черная, без примеси других -
Отживших - красок, смертная тревога:
В затылок обухом и кулаком под дых,
Столоверченье неба, ты затих...
Еще немного...

Сергей Слепухин  



© Сергей Слепухин, 2007-2024.
© Сетевая Словесность, 2007-2024.



Версия для широкого дисплея
[В начало сайта]
[Поэзия] [Рассказы] [Повести и романы] [Пьесы] [Очерки и эссе] [Критика] [Переводы] [Теория сетературы] [Лит. хроники] [Рецензии]
[О pda-версии "Словесности"]