Сергей Слепухин
Иллюстрации автора

Речь листопада

(О стихах Виктории Кольцевой)

Память... Недоброжелательная, непокорная и скупая. Для кого бережет она величие старинных соборов, цветные пятна листьев и осенних окон, скамейки святоюрского парка, "запахи акаций и сбруи", контуры любимых губ, "удушающий привкус коричных отелло" кавярен и цукарен? Для кого существуют они - ее осколки? Не расшифровать, не перебороть их упорное молчание - только смириться, лишь в беспамятстве сна найдешь обрывочные, недосказанные ответы. Или оживишь в стихах.

"Листопадовый чин" - так назвала книгу Виктория Кольцевая, родившаяся далеко на Востоке - в Новосибирске, а ныне живущая далеко на Западе - в Ровно. На обложке сборника написано: "Листопадовый чин". Что это? Предполагаешь: яркие краски лиловых, золотых, багряных листьев, земля, "осыпанная" увядающей красотой, первый лед на лужах, отрезвляющее чувство наступления зимы, старости, умирания...

"Чин" - на русский глаз и слух - "порядок", "церемония", "ряд священных образов" иконостаса. Да, кажется, все верно, ведь стихи Кольцевой написаны на русском. Но... Можно предположить, что отправная точка другая: строки связаны с львовской улицей Листопадового чину, под сенью тенистых, раскидистых деревьев которой, автор когда-то родился как поэт. Само "Ноябрьское Сопротивление" - по-украински "листопадовий чин" - к стихам Виктории Кольцевой отношения не имеет, русскому читателю гораздо важнее знать, что бульвар, чье имя в названии, долгие годы носил имя Адама Мицкевича, а, значит, в речи его листопада - стихи! "Теперь и в нашей речи за столом / разгул не громче падающих листьев".

"Докуриваем холод и листва
летит на обгоревшие слова.
К утру смиренный запах листопада
займется над запальчивой рекой".


От Краковской дороги - стремительно вверх до собора Святого Юра. Памятные места, здесь было испытанно некое идеальное состояние, по насыщенности эмоций сравнимое разве что с первой любовью.

В молодости казалось, что всему еще только предстоит случиться, ты был уверен, что досыта насытишься блаженством. "Листопадовый чин" - как он расточает время, лишает искушения и желаний! Небесное дуновение, погружение в молитвы о скромном христианском рае.

Когда мы появляемся на свет, пространство ощущается гораздо менее непонятным, чем время.

"Выигрывали улицу и день,
пока сезон надежд не оскудел,
пока хранили вещи очертанья
и запах, и сообщнический дух.
И так легко казалось думать вслух,
что будет вслед за тем,
что было с нами".


Растущий, поднимающийся вверх человек долго расценивает пространство как нечто постоянное, солидное, единое, лишенное западней и ловушек. С годами в голове и сердце неожиданно проясняется: площадь, протяженность, простор постоянно сокращаются, полноценный, расширяющийся во все края света объем жизни превратился "в двухмерный гобелен", а сам ты в какой-то ужасный момент непоправимо застрял "в реликтовом настенном одиночестве", где "и звуки, и зрачки наперечет". Я написал "ужасный момент"? Нет, старость остро переживаешь только в молодости, в старости с ней сживаешься...

Нельзя не согласиться, что коварное и враждебное чудовище Время противно самой природе человека. Легко ли, скажите, различить смысл таких понятий, как "завтра" и "вчера"? Не уверен. Станислав Лем, например, признавался, что в детстве достаточно долго помещал их в пространстве: "завтра" располагалось над потолком, как бы на следующем этаже, и опускалось на нижний уровень ночью, когда все засыпали. "Я был все-таки убежден, что "завтра" находится над нами, а "вчера" - под нами; причем это "вчера" отнюдь не растворилось в небытии, но продолжает существовать, выпотрошенное, где-то там, под моими ногами. В этом образе было несомненное противоречие, но оно мне как-то не мешало".

"Мы не знали, что время покоится в мрачной капелле,
отбирающей жизни, покуда они не поспели,
и наперсникам мрака вручает сердца как гранат".


Люди верят, что все обстоит именно так, как они видят, но потом оказывается, что их дети взрослеют, а родные начинают умирать - "обрывается сухая песочная нить". Лишь стихи восполняют пробелы.

Память без речи - глухая, невидимая стена. Ты всегда был убежден, что память все знает и может, но как только попытался заставить ее раскрыться, поддаться, уступить, то воочию убедился: упрямица презрительно замкнулась, "облекая периметр", "по стеклянному горлу" вползла в бессловесность. Перед глазами остался лишь пустырь, усеянный редкими угасающими образами. "Пугаешься о вечном": неужели все безвозвратно потеряно?

Есть верное средство уговорить строптивицу-память, это средство - поэзия! Вся она - дыхание, дающее каждому гласному звуку свободу, а в согласных заставляющее звучать и серебро, и медь.

"Вначале были негативы слов,
рентгеновские пленки сочленений,
проявленный крупнозернистый слой
просвета -
под корундовой иглой,
записанный на ребрах и коленях
запретный искушающий мотив -
задолго до всего,
до первой ночи,
седьмого дня, учений подзамочных".


Звук вне художественного текста не имеет собственного значения. В обычной речи мы подыскиваем наиболее точное слово, не обращая внимания на звучание. Поэт, напротив, занят отбором нужных звуков и слогов. Для Виктории Кольцевой фонетика и ритм гораздо важнее, чем синтаксис и движение мысли.

"Расковав" звук, поэт "раскрепощает" слово. Кольцевая неожиданна в выборе слов и нередко использует неологизмы и фантастические сочетания. Блестящие находки: "Кремль-брюле", "двуспальная рожь", "ход эндшпилечно-булавочный", "скорлупа Фаберже". Ухо улавливает "листвяный шелест польской речи", все эти "краевиды", "кокилы" и "bydlo", в стих нередко вплетаются галицкие диалектные слова, а также обрывки фраз на немецком. А как же иначе, листопад на землеразделе бывших империй!

"Так, щекой прижимаясь к Вавелю,
одурачишь себя родством
с Черной речкой и небом палевым,
с боем башенных -
ни по ком.
И ни с кем доживешь до вечера,
до подстрочья немой тоски,
не насилуя речь, приречена
слышать всплеск и считать круги,
птичий гомон ловить.
А Висла ли
гомонит или Южный Буг -
между каменными отчизнами
существует воздушный крюк".


Длинные сложные слова и строки задают спокойную, вдумчивую, повествовательную интонацию, настраивают на размышления. Один из часто используемых приемов Виктории Кольцевой - накопление плавных [р] и [л], способных не только длить собственное звучание, но и придавать дополнительную напевность гласным.

"Здесь все в клубок: повозки и трамваи,
о край пилона чиркающий эркер,
и в сумеречной влаге созревает
голгофа
во дворе армянской церкви -
игрушка, а не жизнь.
Реальней кофе
нет ничего,
объекты растворимы:
цукерня, кофемолка,
сытый профиль Тараса на тарелке,
пилигримы
с фарфоровыми нежными горбами,
австрийские кирпичные шкатулки,
нарезанные дробными кусками
фасады шоколадных переулков,
позеленевший котелок собора,
блестящий купол кумпеля,
но прежде -
обычная скамейка, на которой
тебя встречаю с утренней пробежки".


На каждой странице сборника звуковая волна, пронизывая текст, неизменно подчеркивает самые важные в смысловом значении слова: "свет", "покой", "пустота", "разговор" о человеческой судьбе. Когда-то живописцы, творившие на этой земле, оставляли на крае полотна свое стихотворение, которое дополняло и разъясняло изображение. Если следовать традиции, лучше всего о "Листопадовом чине" Виктории сказала бы ее приписка к одному из стихотворений: "Прогуливаясь, хочется говорить о пустяках, будто впереди вся жизнь и еще несколько жизней позади".






• Смотрите также: Виктория Кольцевая в "Сетевой Словесности"