* * *
"Осенний крик ястреба"
И. Бродский
1.
...Наряду с другими - и нашего брата -
поэта смущающий странностью голоса,
он когда-то был persona non grata,
но, возможно, был и посланцем Логоса.
Из статьи о нём, (для многих - кумира),
написанной до того, как его похоронят:
"Противостояние человека жёсткому миру
осмыслено в духе романтической иронии".
Уникальность этого эстетического факта
обусловлена неповторимостью автора.
Уберём же предвзятости катаракту
и оценим факт из ближайшего "завтра".
Он звучит привычному вопреки,
игнорируя нормы во многих случаях,
и порезаться можно на сколе строки,
и висят абордажные рифмы-крючья.
Он внедряется в память - и раной саднит,
он какой-то жестокий секрет постиг,
оставаясь при этом только одним
из бесчисленных срезов реальности.
2.
...Далеко от Нью-Йорка и Сан-Диего,
и от прерий, затканных ковылём,
где в избытке снега - но только снега,
где скребёт о мели паковый лёд,
где и летом не щедро солнце к природе,
а зимой - лишь складчатые миражи,
иногда отрешённым сознанием бродит
тот, который с бродяжьей фамилией жил;
той же нации, но не из тех людей,
что опять покупают в Намибии копи:
препаратор фразы, поэт-иудей,
безразличный к попыткам офсетных копий
со стилистики нобелевского лауреата,
равнодушный к всемирному "гран-мерси".
...Голубой бриллиант в девятьсот каратов
на канадском чёрном небе висит.
Льётся чёрная тьма из Большого Ковша,
сыплет с Млечной Тропы молоко сухое
в эту тьму, где неровно мерцает душа,
не нашедшая в жизни себе покоя.
И молчания песня - как долгий вой
над волнистым пространством сухого снега,
под луной, ледяным бессмертьем больной...
И алмазный шип - безумная Вега
умножается в блеске сионских звёзд,
в мириадах кристаллов, готовых вспыхнуть.
Длятся тени, упавшие в полный рост,
длятся скалы, лиственницы и пихты,
из прорехи времени выпавший цент, -
длится миг между "будет" и "только что спето",
и почти не заметен рашен-акцент
у равнин, облитых алмазным светом,
но отсюда ближе к цепочке дюн.
Там такой же снег с таким же альбедо,
там он был - и был беззащитно-юн,
там живет не забытая им обида -
только память, без доли телесного брутто -
неостывшим, давним, усталым горем...
Ястребиный пух из Коннектикута
порошит из туч над Балтийским морем.
МЕДИТАЦИЯ НА КРАСНОМ ГЕОРГИНЕ
В осеннего воздуха медленный ток
небрежной рукой вплетена паутина,
и мощный, раскидистый куст георгина
венчает прекрасный цветок.
Как слизень, в слепом летаргическом трансе
сквозь влажные дебри пластинчатой чащи
свое существо незаметно влачащий -
так взгляд, замирая на каждом нюансе,
скользит осторожно по зелени темной,
вдоль русел прозрачного терпкого сока,
сквозь тени и блики восходит истомно
к цветку без греха и порока.
Не темпера, не акварель, не сангина
смиренно творили цветок георгина,
но плотное масло, мазок за мазком.
Он алый, как крест на плаще паладина,
и темно-багрова его середина,
и с телом планеты извечно едина,
и звездам он тоже знаком.
Он в душу вмещается полно и сразу,
и в ней позабытый восторг воскресает,
и пиршество глаза - на грани экстаза,
когда откровением вдруг потрясают
отшельника - лики на створках киота,
а кантора - громы классической фуги,
спартанца - кровавая рана илота,
любовника - лоно подруги.
Он цвета любви, полыхающей яро,
родник нестерпимого красного жара...
И поздние пчелы стремятся к летку,
вкусив от его бескорыстного дара,
и солнце - сверкающей каплей нектара!
И первая чакра моя, муладхара,
раскрыта навстречу цветку!
СНАЙПЕРЫ
Черная дыра зрачка вставлена в систему линз.
У химеры - глаз без сучка. Глаз химеры целится вниз.
У химеры - камуфляж. Высоко взлетела, тварь.
Превращает площади в пляж, на асфальты льёт киноварь.
Киев, Вильнюс и Москва перед ней лежат пластом.
Им ли о телах тосковать, если души смяты пестом...
Профессиональный ствол цокнет - и проблемы нет.
Деловитый смерти укол - с людоедом наш паритет.
Длинным пальцам мертвеца хочется живых сердец,
толку, что в конце-то конца свой же в глотку брызнет свинец.
Он не знает полумер. Варятся идеи-фикс
в черепах таких же химер, в кабинетах с номером "икс".
Смрад, и блуд, и ложь - их дух. Подоплёка шкуры - бакс.
Письмецо от "сорока двух" - деликатный им пипифакс.
Синдикат, консорциум, пул, подлости замес на кровях.
...Векторной проекцией пуль ненависть прошита моя.
* * *
В один прекрасный - но зимний - месяц,
в субботний день, в восемнадцать десять,
они ушли почему-то вместе,
спустившись в холл по одной из лестниц.
Потом - проспектом, где ветер пасся,
глодая чёрные лапы елей.
Потом - под горку, пологой трассой,
напоминавшей вираж бобслейный...
...Там мост восходил в темноту порталом,
подсвеченный сливочно-жёлтым светом,
и шло по реке ледяное сало,
и сизое небо глядело слепо.
И вечер рождал неизбежный случай -
но чувства казались беспечным блефом,
и вьюжную напасть таила туча,
и черву опять покрывала трефа.
А новой любви не значилось в смете,
не пел хорал, не звенели лютни...
И был мороз хорошо заметен,
перерастая в крещенский - лютый,
одолевая перчатки, гетры,
стараясь влезть под одежды кокон
и завивая шершавым ветром
седые локоны стылых окон.
Но всё же ведали что-то губы,
раскрытые встречно немного позже -
на том коротке, что едва возможен
для первого вечера, шарфа, шубы.
И чуял - за сотню шагов - прохожий,
и знал спелёнутый куст самшита,
и сердцу, обёрнутому рогожей,
не полагалось уже защиты...
ПЕЙЗАЖ С ЛОВУШКОЙ ДЛЯ ПТИЦ
Каменные печки-дома, вязов и кустарника вязь.
Стоя на вершине холма,
более, чем сам, становясь -
вслушайся, вдышись. Торопись бремени подставить плечо.
Брейгеля-мужицкого кисть.
Старого Брабанта клочок.
Верный, как испанский клинок - лодку и купальню, мостки
выписал его колонок,
врезал в сердцевину реки.
Каждое зерно сберегал. За четыре века до нас
видишь, как лежит в берегах
твёрдый и туманный Маас.
Вётлы и прибрежный рогоз - в свежей и пушистой воде.
Утро. Наступивший мороз
веет от лесистых Арденн.
Снежная сырая постель, жёлтая небес полоса
светятся в голландском холсте,
прочном, как времён паруса.
Снег не проминая ступнёй, спелые угодья зимы
трогаешь... и копишь её
мельницы, низины, холмы,
птичий задремавший полёт, всякую лозину и тварь.
Море отражённое шлёт
призрачный прозрачный янтарь.
Чёрные фигурки сельчан - древними букашками в нём.
Клювы суетливо стучат.
Кормится лукавым зерном
то, что любят гёз и монах. Сытная дичина, дрозды
под приглядом буковых плах
споро набивает зобы.
Птицелов, кормящий с руки, каждому сторицей воздаст:
те, что на равнине реки,
так равновелики дроздам.
Тут вязанки он разжигал. Тут коптил и пёк про запас.
Тут в огне его очага
прахом разметался Клаас.
Время обретая, как дар, глядя на седые места
думаешь ли, где и когда?..
Там, куда глазам не достать -
видишь ли соборов кайму? Стрельчатые их чудеса
зыбятся в морозном дыму,
мстится, что растут к небесам.
Радуется жизни душа. Пепел укрывает туман.
Сладостно и горько дышать,
стоя на вершине холма.
|
