ДЕЖУРНЫЙ ГОЛУБЬ
* * *
Освобожденной от оков земного бремени,
уже нацеленной на дальние транзиты,
ей отпускается совсем немного времени
на развлеченья и прощальные визиты -
не очаровываясь яркими товарами,
не понимая слов банального жаргонца,
летать над водами, садами и бульварами,
и заглянуть во все знакомые оконца.
Но за отсутствием достаточного опыта
и руководств по части техники полета,
неслышней вкрадчивого лиственного шепота
она зовет себе в помощники кого-то.
И вот от стаи суетливых и замызганных
привычных птиц, живущих тихо и потешно,
над сетью улиц, мелким дождичком обрызганных,
дежурный голубь отделяется поспешно.
Дежурный голубь - вот престранное явление!
Такси бесплатное, печальный небожитель!
Душ ускользающих последние веления
беспрекословно исполняющий служитель.
Он пронесет ее над розой и крапивою,
над спелым полем и над речкой малокровной -
по всем местам, где довелось ей быть счастливою,
и несчастливою, и до смерти виновной.
Ему следить ее безмолвные рыдания,
ему - не думать о еде и о погоде
во имя памяти, любви и сострадания,
и общих уз всего, живущего в природе.
Душа - о нет! - она не птица и не бабочка,
она невидима, безлика, иномерна!
Тогда на голубе к нам прилетал наш папочка,
но мы о голубе подумали неверно.
И говорят мои прозрения сумбурные,
равно достойные хвалы и осмеянья,
что меж бродячих кошек тоже есть - дежурные.
Они работают на минирасстоянья.
_^_
* * *
А лошадь разбила копыто
в лабиринтах, бескрайних, как море,
и уныло стоит в коридоре
на второй, невредимой ноге,
примостившая ту, что разбита,
на холодный пустой подоконник.
А под окнами едет покойник
в простынях, как волшебница Ге.
О знакомое чувство, с которым,
обнаружив в себе разрушенье,
замираешь в нелепом движенье,
обрываешь беспечный мотив,
чтоб пройтись по Господним конторам
и повсюду сквозь розы и злаки
принудительно считывать знаки
недалеких гнилых перспектив.
Эта помесь смешка и смущенья,
любопытства, наивной обиды,
слез утраты родимой орбиты -
оскорбительное ассорти!
Кратковременный плен ощущенья
бледных сумерек в комнате душной,
стука в двери и ямы воздушной -
бесполезного, как ни крути!
Так стоит она в недрах больницы,
как покинутая Перикола,
и глядит она в бездну раскола,
не на совесть глядит, а на страх,
а оттуда навстречу ей - птицы!
Барабаны, бинты и банкноты!
Мотыльки, и пчелиные соты,
и колхозники на тракторах!
_^_
* * *
За окном кустов персты, за окошком ветер веет,
Семена осины сеет, черным вороном твердит:
"На земле никто-никто не полюбит - не сумеет,
не поймет - не пожалеет, не простит - не пощадит!"
Только ты, о, только ты, только ты любить и смеешь,
Только ты любить умеешь, не калеча, не скупясь!
Только ты - в грехе, в грязи - все поймешь и пожалеешь,
Не отринешь, не истлеешь, не предашь, не втопчешь в грязь!
Что - весна?! На что - весна?! Свет - на что, коль ты не любишь,
Второпях сурово судишь, молча в сторону глядишь?!
У чужих столов сидишь, сгоряча чужих голубишь...
Жизнь - на что, коль ты не любишь, не жалеешь, не щадишь?!
Так сотри мои следы с каждой книжки, с каждой ложки,
Разнеси мои одежки по оврагам и дворам!
Разводи свои сады, не сходя с моей дорожки,
Счет ведя любой подножке, всем обидам и дарам!
За окном - комет хвосты. За окном - луны кадило,
Вечной полночи чернила, фиолетовая мгла!
Для чего, о, для чего, для чего ты не любила,
Не жалела, не щадила, не умела, не могла?!
_^_
* * *
Подвержен весенним томленьям,
бог леса верста за верстой
весь день, обернувшись оленем,
блуждает по чаще густой.
А ночью по сумрачной трассе
вдоль синих озер и степей
в нелепом больном тарантасе
он едет к подруге своей.
В кудрях его звездные блестки,
на шляпе - живой светлячок,
в букете кукушкины слезки
и красный цветок башмачок.
А поутру тянется с луга
белесый туман к ивняку.
и бога лесного подруга
идет за водой к роднику.
У ней золотые ресницы,
из глаз ее плещет любовь,
а в жилах девицы струится
чудная зеленая кровь.
Она к роднику приникает,
склоняется ниже травы,
и с рук ее тонких стекают
косули, медведи и львы,
и стаи щеглов и зарянок,
и коршуны - так, со щепоть,
и мир обретает порядок,
и смысл, и голос, и плоть.
И блещет под солнцем дорога,
и дети бегут в шапито,
и недруг влюбленного бога
проносится в черном авто.
_^_
* * *
Полынью и пылью
Дышал июльский полдень,
Один солдатик маленький
Собрался на войну.
Он трясся в телеге,
Раскачивался в поезде
И всю дорогу плакал,
Укрывшись рукавом.
"Так скучно, так душно,
темно и неуютно!
Но горше, моя милая,
Не видеть мне тебя!"
Стыдил его ротный,
Весь полк над ним смеялся,
За слабость и медлительность
Бранил его сержант.
А пули свистели,
И взрывы рокотали,
На землю камнем падая,
Он горестно твердил:
"И грустно, и пусто,
и холодно, и сыро!
Но горше, моя милая,
Не видеть мне тебя!"
А только однажды
Душа его не вынесла,
Из пламени и дыма
Подался он назад,
И выстрелом в спину
Был ранен он смертельно,
И умер на рассвете,
И все шептал в бреду:
"Так странно, так рано,
напрасно и нелепо...
Но горше, моя милая,
Не видеть мне тебя!"
И ангел пресветлый
Сказал ему сурово:
"Да разве ж нужен на небе
какой-то дезертир?!
Забыл ты о Боге,
Не помнил ты о чести,
Не думал ты о совести!
Гори теперь в Аду."
"Так жарко! Так жалко!
Так медленно и долго...
Но горше, моя милая,
Не видеть мне тебя!"
_^_
КОЗЯБЛИКИ
Бумажные кораблики по лужице плывут,
на палубах козяблики о Родине поют,
о том, как дырки бубликов дымятся на столе
и горький запах рубликов струится по земле,
как славно там гуляется по саблям и граблям,
как небо умиляется бумажным кораблям,
про свет козявкологии, что к цели их вела,
про то, что ждут их многие и добрые дела,
что не боятся бремени ни тягот, ни забот,
но есть проблема времени - хронический цейтнот.
Не успевают все еще в пылу своих затей
ни дом построить стоящий, ни вырастить детей,
и не жевать им яблоки, когда пора придет,
с тех яблонь, что козяблики сажают каждый год.
Торговцы местной фабрики изделья продают.
Идут ко дну кораблики. Козяблики поют.
Не плачь, моя красавица, укройся и усни!
Нас это не касается, тони себе они!
Их глупые ансамблики баюкают ребят.
Когда поют козяблики, спокойно дети спят.
_^_
* * *
По сравненью с нами - рано, а по данным школьной карты -
где-то возле Еревана жили древние урарты.
Жаркий хлеб пекли из проса, пряли шерсть, варили пиво,
на соседей глядя косо, деловито и строптиво.
Тяжелели, млели склоны от обилья винограда,
крепли стены и колонны ослепительного града,
ткались пологи и шали, длились плавные беседы,
боги щедро обещали и удачи, и победы.
Лгали боги, злились печки, пели вражеские стрелы.
Не осталось ни дощечки - все пропало! Все сгорело!
В доме красные обновы, вина красные в подвале,
в стойлах красные коровы - почернели, отпылали.
И пошли урарты с пылью, с дымом об руку по миру,
распевая песнь ковылью погорелому кумиру,
с мудрецами и царями, с невеселой детворою,
зябнут, жмутся под дверями, плачут в ивах под горою:
"Теста я не домесила! Не дошила покрывала!
я серег не износила и от солнца не устала!"
Причитают, словно ветры, гонят листья по дороге...
Впрочем, может, это венды, скифы или аллоброги.
Или русские к исходу подступающего века
на распутье в непогоду. Осень. Ночь. Фонарь. Аптека...
А покуда ты - живая, можешь ты побыть немного
и рабынею Мамая, и натурою Ван Гога,
выйти в красном за калитку к пикту, готу или хетту,
взяв прабабкину накидку, зная, что спасенья нету.
_^_
* * *
Руины имперской деревни - банальная, злая картина.
Проезжей усталой царевне по самое горло хватило -
все эти осколки и щепки, уголья, завалы, заплаты,
простершие руки-прищепки крикливые дегенераты...
Так жалко их, пегих и сивых, худых, золотушных, болезных,
в рассвете и то - некрасивых, с рожденья уже - бесполезных.
Десятки встревоженных фурий так жадно глядят на дорогу!
Да это же страшно, Меркурий! Как все запустили, ей-богу...
Аттила не сказка, так пешка, процесс многогранен и сложен...
А нам позволительна спешка: мы здесь никому не поможем.
Все грустно и верно на свете. Бунтуя, ропща и робея,
исчезнут, отмучавшись, эти - другие родятся плебеи.
Царевна помедлит, любуясь на розовый куст у овражка,
разумно и строго торгуясь, у мальчика купит барашка,
покуда в объятьях Эреба беснуется серая масса
алкающих зрелищ и хлеба, ей хочется секса и мяса.
_^_
* * *
А дверь балкона могла открыться, как дверца Рая.
К моим ладоням слетались птицы со всех окраин.
Я выходила порою ранней, чтоб дать им хлеба,
Чтоб в пенье крыльев и воркованье расслышать небо.
Она парили, они мирили с любой погодой.
Они царили, они дарили меня свободой.
Они носили из высей горних благие вести,
Они учили в гульбе и в горе держаться вместе.
А снег валился промерзшей кашей по ильмам голым,
И время бойко клевало наши года, как голубь.
К иному ль дому дружок продажный переметнулся,
Но каждый в небо взлетел однажды - и не вернулся.
Снег не растает, и нарастает тоска, хоть в прорубь.
Я в этой стае, я в этой стае - последний голубь!
Мои объятья, мои проклятья пусты и кротки.
О, где вы, бабки, деды и братья, дядья и тетки?!
Кто стукнет в окна легко и сладко, на посиделках
Кому расскажешь об их повадках, об их проделках?!
И что отныне мои порханья и воспаренья?!
Кого взволнуют мое дыханье и оперенье?!
Пытаю, плача о многоточье, небес глубины,
Но птичьи стаи, равно, что волчьи. Нет голубиной!
Ларьки, бульвары, садов мочала, дворы и бары...
Я не умею начать сначала, мне нету пары.
_^_
© Виктория Измайлова, 2001-2024.
© Сетевая Словесность, 2001-2024.
