БАКУ – ЗУРБАГАН
Часть II
Окончание. Начало читайте здесь
ФИСТАШКОВОЕ ДЕРЕВО
Посреди широкошумного моря на пронизанном солнцем и ветром каменистом и пыльном полуострове есть древнее место под названием Гала. Когда-то там, в домах из спрессованных временем окаменевших ракушек, жили люди. В их жилищах не было окон: свет проникал внутрь через сдвоенные широкие дымоходы, именуемые "дубла". Теперь на этом месте – музей под открытым небом. По каменным тропинкам между домами ходят палимые солнцем любознательные экскурсанты и бегают их неугомонные дети.
В одном из каменных дворов стоит одинокое живое фисташковое дерево. Ствол у него ребристый, кора – светло-серая, а корни уходят далеко вглубь земли... Фисташковые плоды упоминаются в Библии. Читал о том, что царица Савская обожала фисташки. Но не в этом дело. Дереву несколько сотен лет. Обратил внимание на невероятную гладкость древесного ствола, такое бывает только от бесчисленных касаний человеческих рук, Оказывается, в Гала существует поверье: если дотронуться до этого фисташкового дерева и загадать желание, то оно непременно сбудется. Дотронулся. Зажмурился. Загадал...
Сбылось или нет – не помню, но теперь я точно знаю, где растёт дерево счастья и как оно называется.
КУТУМ И САБАИЛ
Rutilus frisii kutum
Живёт в Каспийском море сказочная рыба-кутум. Больше нигде не живёт, только здесь. Миллионы лет стаи кутума паслись в море, питаясь исключительно моллюсками. Зубы кутума идеально устроены для того, чтобы разгрызать ими мелкие морские ракушки и добывать себе таким образом корм. Миллиарды тонн перемолотых кутумом ракушек сотни миллионов лет опускались на дно моря. И однажды посреди моря появилась суша, состоящая из перемолотых рыбьими зубами ракушек. И вырос на этой земле дворец, и возникло древнее царство. Правила им мудрая красавица – царица Сабаил. Прославилась она своей учёностью и красотой на весь мир. Услышал о ней великий царь Сулейман, пригласил в гости, а когда увидел – влюбился в неё без памяти.
Тысячи роскошных звёздных ночей провели они вместе, и каждую ночь прекрасная Сабаил рассказывала Сулейману новую историю из жизни своего народа или новую легенду.
Через много веков почти всю землю древней царицы Сабаил вновь поглотило море. Остался только маленький узкий и гористый клочок суши – Баиловский полуостров.
На этом клочке земли, продуваемом насквозь солёными морскими ветрами, однажды родился я. И всякий раз, когда я проезжаю мимо, мне снова слышится мамин голос: "Смотри, сынок, ты родился здесь..." Я люблю эту землю, этот маленький клочок суши на семи ветрах. И всегда помню о рыбе кутум...
Древний город из песка и ракушек, перемолотых острыми зубами рыбы-кутум, у подножья пустынных прибрежных гор – весь пронизан морскими ветрами. Штормит беспокойное море. Бушует. Дышит ветром, вздымая волны, успокаиваясь лишь изредка и ненадолго – то под знойным солнцем, то под тягучими облаками или светлоликой луной. Рябью пробегают по нему сны, вспыхивают мурашками и тут же исчезают в изумрудной пучине давние сказочные воспоминания. И в эти мгновения становятся явственней в его глубине полуразмытые волшебные очертания города-замка Сабаил...
Пятнадцать башен возвышались над стенами крепости. Три – круглые и двенадцать полукруглых. Маяк, каменные пандусы, широкие лестницы, водопровод, причалы для кораблей, а по верху крепостных стен – каменные плиты с резными письменами на арабском и языке фарси... В них – имена и титулы правителей и выдержки из Ал-Корана. Но здесь не только надписи! Над именем каждого правителя в строгой симметрии видны портреты людей, изображения зверей, птиц и фантастических существ. Что это за существа? Может быть, геральдические знаки повелителей страны? Или их зодиакальные знаки? На одной из плит найдено слово "гюрджи" и портрет грузинской царицы Тамары. Некоторые плиты-фризы с рельефными изображениями и надписями незакончены, намечен лишь контур рисунка... Существуют предположения, что трубы в Сабаиле служили не только для воды и канализации: по ним из естественных источников поступал в древний город природный газ.
Кому, кроме своих правителей, поклонялись люди, жившие там? Аллаху? Но Коран недвусмысленно запрещает изображать людей и животных. Огню? Но при чём здесь выдержки из Корана? Быку, чьё священное изображение-тотем до сих пор над Восточными крепостными воротами приморского города и на камнях возле его Девичьей башни? Но на каменных плитах Сабаила – фрагменты изображений лошади и льва в натуральную величину.
Некоторые придают названию замка религиозное значение, утверждая, что слово "Сабаил" состоит из трёх слогов: "Са" – три, "ба" и "ил" – бог. То есть место встречи трёх богов: воды, неба и подземного огня. По утверждениям исследователей, здесь собирались огнепоклонники со всего древнего Востока и их жрецы совершали в Сабаиле свои священные обряды. Так это или нет, но фактическое предназначение многих помещений на территории крепости, её историческая роль и истинная причина разрушения остаются загадочными, вызывая споры.
Я верю, что когда-нибудь воды моря окончательно отступят и вернут людям то, что в былые времена принадлежало их предкам. "Sabah" – означает "завтра", "sahil" – берег. Sabail – завтрашний вечный берег...
ВОЙНА КОНЧИЛАСЬ
Война закончилась за пятнадцать лет до моего рождения. Естественно, что ни я, ни мои младшие сёстры её не видели. Мы читали повести, рассказы и стихи о ней, ходили с родителями на парады Победы, смотрели художественные и документальные фильмы. Но нам повезло: всё, что мы знаем о войне, нам не довелось испытать на себе. Видеть на экране и читать в книге – это совсем другое. Ты ведь знаешь, что, как бы ты ни переживал описываемое или показываемое, на сам деле всего этого сейчас уже нет. На самом страшном месте книжку можно закрыть, а телевизор – выключить. И всё. И нет никакой войны.
Во дворе я играл с ребятами в войну. Тогда во всех дворах можно было увидеть, как бегали мальчишки с вырезанными из досок "автоматами", а то и просто палками, в "атаки", кричали "ура" и в итоге всегда побеждали всех "врагов". Ими назначались такие же мальчишки, но помладше, потому что "пленными немцами" добровольно не хотел быть никто.
Я любил фильмы про войну, такие, как "Отец солдата", "Баллада о солдате", "Подвиг разведчика", "Два бойца", "Жди меня" и другие. Тогда было много хороших фильмов, в том числе и документальных. Вместе с нами их смотрела мама. Однажды я заметил, что в определённые моменты просмотра она вдруг исчезает из комнаты. Поскольку это повторялось постоянно, я обратил внимание на эти моменты из фильмов. Они были разными, но общим в них было одно: с жутким воем пикирующие немецкие бомбардировщики. Как только возникал этот звук, иногда даже без показа самих самолётов, мама буквально испарялась из помещения. Долгое время это оставалось загадкой для меня.
...Когда началась война, моя мама была пятилетним ребёнком и ни в каких сражениях, естественно, не участвовала. Но она, как и её старшие сёстры и моя бабушка, оказалась тогда в особом месте – в блокадном Ленинграде. В её детской памяти запечатлелись от той войны на всю оставшуюся жизнь два момента: ощущение вечного, непрекращающегося голода и этот невообразимо страшный вой пикирующих самолётов.
Много раз она пыталась рассказать об этом и не могла, потому что вспоминать это было невыносимо.
В сорок втором году семью мамы эвакуировали. Во время переправы через Ладожское озеро их в упор расстреливали с самолётов. Представьте себе: маленькая, худенькая русоволосая девочка с большими глазами, какой я видел её на единственной сохранившейся довоенной ленинградской фотографии, и огромные, пикирующие на неё с воем и стрельбой, фашистские самолёты. Каково было этому ребёнку? Какой безумный ужас пережила её детская душа в те мгновения? С чем это сравнить? Не знаю. Не с чем. Мама помнит, как моя бабушка обняла плачущих дочек, накрыла их собой и начала молиться о том, чтобы их убили вместе, чтобы не оставляли страдать никого...
Прошло много лет. Очень много. Моя старенькая мама ещё жива. Но всякий раз, когда где-нибудь случайно она слышит тот самый знакомый ужасный звук, она прячется, Да, прячется ото всех, и нужно бежать скорее за ней, найти, обнять и сказать тому плачущему ребёнку с морщинистыми старческими руками:
"Мама! Война кончилась, мама! Кончилась война..."
"ТРИ ПОРОСЁНКА"
Если вы спросите меня, случилась ли вся эта история на самом деле, я вам не отвечу. Может быть, именно так всё и было. А, может быть, и не совсем так. А, может быть, и совсем не так. Ведь каждый помнит по-своему и своё. Но то, что мой рассказ родился не на пустом месте – наверное, очевидно каждому.
Давным-давно в одном южном городе Советского Союза жил-был очень дружный школьный класс. Восьмой "В". Ровно сорок человек – мальчиков и девочек. Они знали друг друга и друг о друге всё или почти всё, потому что почти все учились вместе с первого класса, да и жили рядом со школой. Помимо уроков многие участвовали в школьном хоре, играли в гандбол в одной команде, маршировали строем в военной игре "Зарница", собирали металлолом и макулатуру, как примерные пионеры. И с уроков на "шаталу" в кино сбегали тоже все вместе. Никто не отставал.
Так было до восьмого класса, так же происходило и в восьмом. Школа являлась обычной десятилеткой, в которую приходили в семь лет. То есть, каждому из одноклассников в ту пору было примерно 15. Изменилось в восьмом только одно: в школе появился новый учитель математики, Молодой. Интеллигентный. Выпускник университета. Атлетически сложенный. В роговых очках. С неисчерпаемым багажом знаний буквально обо всём. Умеющий рассказывать так увлекательно, как не способен был никто из педагогов. Харизматичная личность, как сказали бы сейчас, но тогда таких слов не знали. Половина старшеклассниц школы тут же влюбилась в него, а мальчишки слушали его на уроках так, как слушают мудрого гуру где-нибудь в Тибете. Юрий Гаврилович. Он свободно владел французским, немецким, итальянским и английским языками. Прекрасно разбирался в истории, географии и литературе. Знал наизусть массу стихов в оригинале и переводах. Некоторое время спустя вокруг него образовалось нечто вроде общества любителей всех гуманитарных дисциплин. И, поскольку на всё это школьного времени никак не хватало, Юрий Гаврилович стал приглашать наиболее увлечённых учеников к себе домой. Разумеется, с разрешения их родителей. Таких ребят оказалось трое. Все – мальчики с одного класса, с восьмого "В".
Дома его рассказы были такими же интересными, как и в школе, но более специфичными. Он рассказывал детям о Великой французской революции, о её деятелях – Марате, Дантоне, Робеспьере. Прекрасно декламировал стихи о революции, о свободе, равенстве и братстве. Мальчикам запомнилось, как однажды он поставил для них пластинку с "Марсельезой" и подхватил эту песню на французском вместе с голосом певца. Учитель с искренним возмущением и скорбью говорил о том, как высокие идеалы революции со временем подменяются обывательщиной населения и фарисейством руководства на всех уровнях власти. Ребята слушали его, затаив дыхание.
Уходили мальчишки домой вместе. По дороге и позднее в классе, а по выходным – встретившись во дворах возле школы, они горячо обсуждали услышанное от молодого учителя, уже сами находя примеры вранья взрослых, замеченные ими самими, подхалимства и взяточничества, услышанными от родителей, обсуждавших дома на кухнях то, что нередко случалось у каждого из них на работе или в быту. Но если в семьях всё заканчивалось обычными "кухонными" разговорами, то для юных романтически настроенных головушек этого казалось совершенно недостаточно. Им хотелось каким-то образом выразить свой протест так, чтобы все вокруг поняли: не все согласны с подобным положением, существует реальное сопротивление всеобщему злу, каждый имеет право на свои убеждения. Короче: "Да здравствует свобода!"
Как раз в это время город готовился к приезду первого лица государства – генерального секретаря ЦК КПСС, увешавшего себя в тот период уже тремя звёздами Героя всего-всего наигероического. Огромные портреты Брежнева с тремя звёздами на груди были размещены местным руководством по всему городу, в том числе и по предполагаемому пути следования правительственного кортежа.
В горячих юных головах созрел дерзкий и детски наивный план, которым они поделились со своим идейным "вождём" – Юрием Гавриловичем. Тот восхитился дерзостью и простотой плана, но предостерёг ребят от реальных действий, из-за которых у них могут быть неприятности. И тут подростки впервые возразили ему, так им стало обидно отказываться от задуманного. Возник спор, который, впрочем, никого не переубедил. И ребята ушли, поскольку приезд генсека ожидался на следующий день, и, если действовать, то действовать нужно было именно в эту ночь... Мальчишки подготовили целую пачку листовок формата А4 для расклейки по городу. Слова на листовках были написаны от руки: "Да здравствует Свобода!" Листовки ночью были расклеены. Но главным было не это. "Изюминку" протеста жители города заметили, когда рассвело. На одном из самых крупных плакатов с изображением генсека, расположенном на автотрассе, по которой ожидался проезд высокого гостя, на месте трёх золотых звёзд Героя красовались фигуры трёх грязных поросят... КГБ принялось за работу. Конечно, генсек ничего такого не увидел. Во-первых, потому что прибыл на сутки позже. Во-вторых, плакат довольно быстро заменили, но жители города всё-таки успели им "полюбоваться" и веселились от души.
Часам к одиннадцати утра в школу, где училась тройка свободолюбивых подростков, прибыли сотрудники госбезопасности. Они знали всё. Бледная от страха, трясущаяся директриса Ида Львовна немедленно собрала всех педагогов школы и в присутствии кэгэбистов и, конечно, с их разрешения рассказала педагогам о случившейся истории, позорящей всю школу, после чего слёзно попросила работников карающих органов дать школе последний шанс продемонстрировать глубокую сознательность своих учеников, их приверженность принципам социализма и коммунизма, и... так далее, и тому подобное. План директрисы был и суров, и прост, и, по её мнению, справедлив... Госбезопасники в целях воспитания в детях приверженности к социалистическим ценностям любезно согласились подождать конца придуманного Идушкой Львовной "спектакля".
Вскоре весь восьмой "В" был выстроен во внутреннем школьном дворе, закрытом от сторонних глаз с трёх сторон (с четвёртой двор закрывала высокая тенистая изгородь). Ребят и девчат расставили по восемь человек в пять рядов так, чтобы между каждым из них было расстояние примерно в один метр. Директриса приказала детям стоять по стойке "смирно", как такое бывало (правда, в общем строю, не раздельно) на тренировках к строевому маршу в "Зарнице", до тех пор, пока кто-нибудь из них не сообщит имена трёх "бунтовщиков" и учителя, который их вдохновил на "позор всей школе". Она не посмела даже сообщить классу о том, что же произошло прошлой ночью, но была уверена, что кто-то из детей об этом непременно уже знает. Она не ошибалась в этом. Если не все, то многие знали. Она ошиблась в другом... Прошло полчаса, миновал час. Никто из детей не пошевелился и не издал ни звука. Наконец, одна из девочек потеряла сознание. Её унесли. Завуч Екатерина Теодоровна с грубым солдафонским голосом и мужскими кулачищами продолжала следить за остальными. Прошло четыре часа. Продолжавших стоять на школьном дворе осталось на ногах меньше половины, когда кэгэбистам надоел "весь этот театр" и они молча забрали с собой "бунтовщиков"... Никто из троих мальчиков не выдал учителя. Класс расформировали. Детей разместили по другим школам. С родителей юных "бунтарей" взяли подписки об ответственности за поведение и воспитание и, разумеется, о неразглашении. Дети, все трое, были несовершеннолетними, иначе им их поведение обошлось бы гораздо дороже. Юрий Гаврилович за всей экзекуцией над восьмым "В" классом наблюдал в окно, поглядывая из-за занавесочки.
Он сильно переживал, но не смог заставить себя выйти к своим воспитанникам, поскольку его мучила совесть: это он предал их и написал донос в КГБ вечером после ухода детей. Потому их сразу и "нашли". В своём предательстве учитель признался мне позже. Гораздо позже. Через много-много лет... в письме. Издалека. Наверное, ему от этого стало легче.
А у меня перед глазами до сих пор та ужасная и в то же время потрясающая картина: дети, одиноко стоящие на плацу, не выдавшие никого. Их родители были разных наций, ныне нередко враждующих между собой, разных вероисповеданий, разного социального уровня: обеспеченные и не очень, рабочие и врачи, музыканты и вчерашние сельские жители... Всем им низкий до земли поклон, они правильно воспитали детей: никого нельзя предавать. Даже если очень страшно.
ДОМ НА БЕРЕГУ
На пустынном берегу моря однажды поселился дом. Большой, каменный, трёхэтажный, с балкончиками. Первой в него забежала ящерица. Прямо по стене забежала, ближе к потолку. Облюбовала уголок под балкой и начала сторожить дом от мух и комаров. Потом к дому подошёл ёжик. Огляделся, обнюхал стены, вошёл и растворился в доме. Так и живёт в нём – невидимый. Только по ночам иногда слышится быстрый мелкий топоток невидимых ножек. Наверное, он. А перед домом стала прогуливаться большая дикая черепаха. Живёт сама по себе: то уйдёт куда-то, то вернётся и любуется домом или красавцами удодами с яркими хохолками-"ирокезами", которые перелетают стайками то с крыши на балкончики, то с балкончиков на песчаную землю – ближе к соснам с пышными широкими кронами. Самый частый гость в доме – морской ветер. Этот гуляет по всем комнатам и коридорам – что днём, что ночью. Перемещается, шевелит занавески, хлопает то и дело дверями и скрипит чем-то на чердаке, ходит по потолку, балуется.
Добродушный дом всех привечает. По ночам к нему подбегают ушастые маленькие лисички, потом отбегают и тявкают издалека от досады, а зайти боятся, потому что по двору бродит большой лохматый и добродушный пёс. Он давно уже ни на кого не лает, даже на ворон, которые воруют у него шашлык. Смирился. Ящериц в доме со временем стало гораздо больше, чем людей. Вечерами они собираются возле наружных стенных фонарей: общаются, угощают друг друга всякой летучей мелочью. Хорошо, когда есть такой дом, где всем уютно: и ёжикам, и ящерицам, и черепахам.
ОДНАЖДЫ У БЕРЕГА МОРЯ
Это случилось весной 1986 года, но никак не осенью, потому что осенью меня в Баку уже не было. На дачу моего наставника в мире поэзии Владимира Кафарова, где я в это время находился с его сыном Ровшаном, приехал народный поэт Азербайджана, Герой Социалистического труда, председатель Верховного Совета Азербайджана с 1971 по 1989 годы и соавтор гимна советской республики, живая легенда азербайджанской литературы – Сулейман Рустам. Почему я столько рассуждаю о дате? Потому что во всех энциклопедиях датой рождения Сулеймана Рустама указывается 27 (по старому стилю 14) ноября 1906 года. Во всех, кроме автобиографии самого новорождённого, где он честно написал, что родился 10 марта. В отдельных источниках я находил указание на 12 марта 1906 года.
Однако моя память сохранила три дня. Поскольку все эти три дня я находился на даче, значит, они были нерабочими, ведь я работал. Открываю календарь 1986 года и вижу, что выходными и праздничными были 8, 9 и 10 марта. Значит, именно 10 марта, в свой реальный день рождения, Сулейман Рустам и посетил дачу Кафарова. Других вариантов нет.
Владимир Абдул-Азимович и Сулейман Али-Аббасович сидели в центре накрытого праздничного стола и беседовали, как поэты, как друзья и как старшие за столом. Мы с Ровшаном находились с краю. О чём они говорили между собой, я скромно не прислушивался, Единственное, что было, когда вошли старшие, я, естественно, поздоровался с легендой азербайджанской поэзии, он пожал мою руку и ответил на приветствие.
Кто-то сообщал на одном из сайтов интернета о том, что Сулейман Рустам не любил музыку. Могу засвидетельствовать, что это – неправда. Вскоре после появления именинника на дачу приехали музыканты с народными инструментами – таром и кяманчой. Мэтр слушал их игру с превеликим удовольствием. Было много речей и тостов. Всем известно, что на Востоке тост – не столько повод для того, чтобы выпить, сколько удачная возможность в непринуждённой дружеской обстановке поделиться с окружающими своими мыслями и чувствами. Была великолепная солнечная погода. Поэтому застолье на даче в Шувелянах происходило не внутри дома, а на площадке перед ним – под сенью виноградных лоз. Где-то вдали шумел Каспий. Когда с ответным благодарственным словом выступал Сулейман Рустам, голос его звучал негромко, но было так тихо, что все присутствовавшие слышали каждое слово. Поэту в тот день исполнилось восемьдесят лет. Его величественная лысая ("по Котовскому"), как биллиардный шар, голова, сверкающая на солнце, хорошо запомнилась мне в тот погожий мартовский день...
Потом я узнал, что он всю жизнь был дружен с Али-Агой Вахидом, который в свою очередь дружил с Сергеем Есениным в ту пору, когда великий русский поэт жил здесь же неподалёку – в селении Мардакяны. Узнал и другие интересные моменты биографии Сулеймана Рустама, родившегося в Новханах – другом селении, находящемся невдалеке от Баку. Например, о том, что его отец, работавший кузнецом, был не азербайджанцем, а курдом. О том, что поэт, переводивший на азербайджанский произведения Крылова, Пушкина, Лермонтова, Некрасова, Исаковского, Смелякова, создавший в 1941 году знаменитый впоследствии цикл стихов о Южном (Иранском) Азербайджане "Тебризские стихи" (Тебриз – столица Южного Азербайджана), был участником второй мировой войны, предпринявшим, подобно Велимиру Хлебникову в двадцатом, свой военный "поход в Персию" в августе 1941 года, в разгар боёв под Киевом...
Мне кажется, что, хотя о биографии Сулеймана Рустама, председателя Верховного Совета Азербайджана, написано достаточно много, в ней всё ещё имеются неизвестные и неожиданные страницы, требующие дальнейших научных исследований. Сулейман Рустам скончался 10 июня 1989 года. Это моё юношеское воспоминание – дань глубокого уважения памяти великого восточного поэта, которого мне довелось лично видеть и слышать в дружеской обстановке гостеприимного дачного дома Кафаровых.
ПЕРСИКИ
Это было в школьные детские годы. Я с дядей Ханбалой оказался на бакинском базаре. Вообще-то, он меня домой привёз из села Уладжалы после того, как папа возил меня к своему брату отдыхать то ли на неделю, то ли на чуть больше. А у дяди был большой персиковый сад, который достался ему ещё от отца, моего дедушки Аббас-гулу. Деда я не помню, он умер за год до моего рождения.
Папа оставил меня у своего брата и уехал в город. И я со своими двоюродными братьями, сыновьями дяди, целую неделю собирал эти самые персики для того, чтобы он увёз их в город на продажу. Честно говоря, я их не столько собирал, сколько выбирал самые спелые и съедал. Самые спелые до города всё равно не доедут, портиться начнут. Но поскольку всё съесть было совершенно не в моих детских силах, я вскоре вышел из строя из-за проблем с пищеварением. И персики собирались уже без меня. К отъезду из села я как раз окончательно пришёл в себя.
Помню, год был очень урожайным на персики. Они были всюду и стоили совсем дёшево. На базаре некоторое время я сидел рядом с дядей за прилавком. Было очень жарко, середина или конец июля. Наконец, дяде куда-то срочно понадобилось, и он поручил мне присмотреть за персиками, а сам ушёл быстрым шагом. И я остался наедине с прилавком, заваленным персиками.
Как только дядя ушёл, перед прилавком возник высокий сухопарый старик в белой рубашке с короткими рукавами и большой увесистой тростью. Он спросил меня о цене на персики. Я цену назвал. И тут он как закричит на весь базар! Да как мне, мальчику, не стыдно торговать персиками! Да как я смею продавать персики такому уважаемому пожилому человеку! И какой я бессовестный! И, наверное, я ещё и пионер. Гнать меня надо из пионеров! И в какой же школе я учусь? Гнать надо моих учителей с работы!.. И так далее, и тому подобное... Он грозно размахивал тростью, указывая ею на меня так, будто я – Зимний дворец перед штурмом в семнадцатом году...
Мне стало так стыдно и неловко, что я убежал. Ну их, эти персики! Дядя меня увидел только вечером в нашей городской квартире, куда я добрался с базара пешком. На этом моя торговая эпопея закончилась. Навсегда.
ПЕСОК ВРЕМЕНИ
Течёт песок. Возникают из него замки и города, горы и холмы, степи и скалы, и люди – песочные человечки, и всё живое и неживое. Возникают, текут и исчезают, и появляются новые, и новые тоже исчезают, становясь старыми, растворяясь во времени...
Иной раз говорят про старого человека: "Да из него песок сыплется!" И смеются. Вроде как пошутили. А песок, только совсем иной, невидимый песок времени, из которого состоит всё вокруг, может быть, и впрямь сыплется. Рассыпается песочный человечек.
Всё, порождённое песком времени, однажды вновь сливается с этим песком. Как в песочных часах, перетекает время в иные формы, порождая новых людей, зверей, рыб, горы, океаны, планеты, звёзды и бактерии. Ибо всё это – лишь зыбкий, неуловимый песок...
КЮКЮ И ДОВГА
В Баку изысками местной кухни гостя не потчует только ленивый! А если в гости приехал уроженец города, то сам Аллах велел напомнить ему в родных стенах о дорогих сердцу с детства блюдах. Речи нет о бесчисленных видах кебаба и люля! Всё это совершенно невозможно съесть или даже просто перепробовать, если не пощадить свой желудок более низкокалорийной здоровой пищей, такой, как довга или кюкю. Мне на прошлой неделе очень пришлась по душе именно кюкю: лёгкий омлет из свежей зелени. Вроде бы ничего особенного: много-много-много свежей мелконарезанной зелени (петрушка, укроп, зелёный лук, шпинат), несколько яиц, причём на один пучок зелени – всего одно яйцо, чуть-чуть муки, нежирной сметаны, соль и перец. Всё! А как естся кюкю! М-ммммм... Пальчики оближешь! Наверное, именно после кюкю кто-то произнёс знаменитый бакинский возглас: "Пях-пях!" Действительно: кюкю – это именно пях-пях! Особенно наутро после жирной жареной пищи. О, друзья мои! Если же вообще вспоминать о нашей кухне, то конца и края этому рассказу не будет, потому что о каждом блюде просто необходимо сказать хотя бы два слова, и даже тогда в целом получится уже роман, не меньше! Начнёшь рассказывать про мелкие дюшпяря, непременно вспомнишь ещё что-нибудь про мясо на садже или о кутуме на шеше, а только подумаешь про ярпаг долмасы или чыхыртма, как придётся вспоминать и про баклажанные, и про помидорные их виды, э-ээээ! Всё, не могу. Сейчас жене скажу, пусть срочно готовит мне кюкю: извините, аппетит разыгрался!..
Вчера был праздник, было весело. Пришли желанные дорогие гости, было щедрое застолье, были душевные разговоры, тосты, музыка, танцы. Хорошо было. Будет о чём вспомнить. Завтра. А сегодня с утра – так тяжко: голова болит, самого мутит, в глазах темнеет... Вай-вай-вай! Что делать? Как спастись, чем себе помочь? Неужели бежать к врачу и идти на больничный? Ай, как нехорошо... Ну-ка, что там, холодильнике? Минералка? Айран? Что ещё? Во-о-он там, в кастрюле, что там? Довга...
Единственный суп, который холодный и вчерашний гораздо вкуснее сегодняшнего и горячего! Литр катыка, литр воды, одно яйцо, столовая ложка гороха нохуд, немножко муки, полстакана риса, шпинат, щавель, петрушка, кинза, мята... И ты спасён!
Хмель проходит, тошнота исчезает, в глазах светлеет. Нет, всё-таки жизнь – прекрасна! Спасибо тебе, родная довга! Можно жить, можно петь, можно танцевать!
МИШКА ШИМАЛДА И БЯРБЯРХАНА
Про медведей вроде все всё знают: есть медведи гималайские, бурые, гризли, белые, есть гигантские панды (хотя утверждают, что они ближе к енотам). Есть шишкинские медведи из "Утра в сосновом лесу". Конфеты такие с детства помню...
А вот про Мишку Шималду, уверен, мало кто слышал. Зря. Весьма заслуженный такой медведь. Очень был популярен среди детей в Баку в шестидесятые и семидесятые годы прошлого века. Мы, ребятишки, его всей школой просто обожали. Вкусный. Сладкий. Обалденный. Вреда никому никакого. Потому что шоколадный.
Были (а, может, и есть?) такие замечательные конфеты: "Мишка на Севере". Север по-азербайджански "Шимал". На Севере – соответственно, "шималда". Когда выпуск конфет освоила бакинская фабрика, то в некоторых магазинах появились ценники, в которых слово "мишка" никак не переводилось, поскольку его все и так знали, наверное. А вот "на Севере" – перевели. Так и родился Мишка Шималда.
Супермедведь! Пальчики оближешь, гарантирую. Вы сами, случайно, не встречали Мишку Шималду? Встретите: привет передайте.
Что такое настоящая бярбярхана я познал только этим летом в Турции, хотя с детства помню, как отец водил меня в это чисто мужское заведение на улице Ага-Нейматулла. Бярбярхана (или берберхана – в русском произношении) была через дорогу, на другой стороне улицы. В то время все переходили улицы там, где казалось удобней, привычки ходить по пешеходным переходам, по "зебрам" у населения ещё не было. Да и никаких "зебр" конкретно на этой улице я не помню. При этом автомобильно-трамвайно-троллейбусное движение там было настолько оживлённым, что сам удачный переход каждый раз откладывался в памяти, как событие. Проходящие вдоль середины улицы трамваи, похожие на битком набитые людьми железные кирпичи, увешанные снаружи виноградными гроздьями из футбольных болельщиков, производили регулярные сотрясения уличного асфальта, маслин и тополей, и даже деревянных полов внутри бярбярханы.
Отец передавал меня старому матёрому бярбярханщику, и начиналась стрижка. Матёрый бярбярханщик – это вам не московский парикмахер и не севильский цирюльник! Это ходячее агентство новостей! Это бездонный сборник свежих анекдотов и кладезь футбольных прогнозов! Хочешь узнать, что творится в твоём районе? Иди в бярбярхану. Там тебе и свежий чай в армудах, и крепкий сахар, наколотый острыми щипцами, и модная стрижка за пол-аббаса (10 копеек) – максимум! Да, так было! Сейчас этого нет. А жаль...
В самом звучании слова мне слышалось нечто дикое, пустынно-африканское, берберское, даже верблюжье. Но как именно это связано с мужской стрижкой я познал лишь недавно, в турецкой деревенской бярбярхане. Невысокий круглоголовый бярбярханщик-турок явно гордился своими музыкальными достоинствами: на стене напротив клиентского кресла висел турецкий саз – баглама. Рядом красовалось несколько грамот. Видимо, струнная народная музыка являлась увлечением бярбярханщика. Хотя, кто знает, может быть, наоборот – стрижка была увлечением музыканта? Я не уточнял.
Стриг он исключительно механическим способом – ножницами. Я уже прикидывал, что угодил в кресло надолго, как ножницы исчезли и в руках мастера появились два пылающих факела. Вот он, древний берберский способ стрижки, в действии! Несколько умелых пассов – и все волосы на моей голове аккуратно и ровненько подпалены! При этом – никаких ожогов я не получил! Я рассчитался и поблагодарил мастера, а он предложил напоследок послушать его багламу. Бесплатно. Жаль, что я торопился и не услышал багламы турецкого бярбярханщика! А было бы занятно. Наверняка.
ЗА КРАЕМ МОРЯ
Торжественно и плавно, словно продольная трещина на лобовом стекле автомобиля, пересекает одинокая чайка светло-голубое, почти белесое пространство выгоревшего августовского неба над синевато-изумрудным морем. А люди глядят и глядят...
Радостью или печалью, или чем-то ещё, вовсе необъяснимым, но пронзительные крики чаек волнуют душу всегда, особенно там, где их самих и не видно, только голоса. Особенно на рассвете...
Да что ж они так истошно кричат? Что ж они душу-то мне выворачивают? Это раньше когда-то было: "над седой равниной моря". Теперь иначе, теперь над мусорными баками да над помойкой возле тундрового посёлка. Их уже и не чайками зовут. Иное прозвище нашлось – халеи, помойные птицы... Этим, чтобы плодиться и процветать, – моря не надо.
Тащат рыбаки сеть к берегу. А чайки рыбу у них тащат. Бдительные. Всё рассчитают, не лезут на рожон, но и спуска не дают, стоит только зазеваться. Оставят люди рыбью мелочь на берегу, чуть отойдут в сторону и... начинается извержение белоснежного облака чаек над пищей, делёж беспощадный.
Есть такая восточная средневековая поговорка: "Убейте его! У него нет друзей!" Смысл её ясен: лучшая характеристика личности – её отношение к людям. Если у человека за всю его жизнь не появилось ни одного друга, значит, вот такой вот он человек, что никому от него никакого добра нет, только зло. А зло надо искоренять. Ради добра людям. Но когда следишь за белоснежным кипящим комом дерущихся чаек, убеждаешься, что количество в качество не переходит. Чаек много. Очень. Только друзей здесь нет. Одни враги. Все для всех враги. Наблюдаешь и радуешься мысли о том, что люди – не птицы. По крайней мере, не эти.
Образ чайки – образ мечущейся, страдающей, одинокой души в её кратком полёте над вечной стихией времени. "Море времени". Есть такое выражение. Что если и в буквальном смысле время – это море? Огромное, безбрежное. Летит чайка-душа над бездной моря и всё пытается разглядеть: что в нём? И что там, за краем моря? И есть ли он – этот край?..
БЛИСТАЮЩИЙ МИР
Занесла однажды судьба молодого ещё не писателя Александра Грина в Пензу. Шёл март 1902 года. И устроился Грин солдатом 213-го Оровайского резервного пехотного батальона. Часть как раз в Пензе квартировала. Не понравилась Грину солдатчина. Сделала она из него заядлого темпераментного эсера. Романтическая атмосфера подпольной деятельности, за которую могут и наказать сурово, будоражила тогда его юное воображение, и вспоминался ему южный приморский город, в котором он, восемнадцатилетний, забивал в морское дно первые сваи будущего бакинского бульвара...
А в селе Усть-Уза в той же пензенской губернии по усадьбе голубоглазого Юсупа, приказчики которого торговали зерном с далёкой Канадой, носился трёхлетний светловолосый сынишка Хасян, изображая, как он скачет на лошадке... Богатое село, раздольное – на устье реки Узы. На праздниках да на свадьбах не задорные гармошки радовали слух, а изысканные скрипки выводили узоры искристых татарских мелодий. И наречие татарского языка, на котором общались жители села, не было похожим ни на какое другое в мире. Об этом даже в академической книге написано. Словно из какого-то иного мира пришли когда-то сюда голубоглазые и светловолосые предки селян. А из какого – неведомо...
Шло время. Встретил Грин однажды девушку по имени Нина. Полюбили они друг друга и поженились. А где жить? На дворе 1921 год. Петроград. Только что окончилась гражданская война. Начало июня. Поселились они в доме по улице Пантелеймоновской, №11. Трудная была жизнь, но бытовая неустроенность не отдалила супругов, а сблизила. И начал Грин писать роман "Блистающий мир", где всё иное, а люди – умеют летать... А потом, через год, переехали из этого дома в другое место, и далее – к тёплым крымским зелёным берегам вечно смеющегося солнечного Чёрного моря, где за каждым мысом чудится сверкающий огнями Зурбаган или призрачный Лисс...
А через полтора десятка лет стены дома на улице Декабристов, №11 огласились детскими голосами. По комнатам бегали девочки – дочки Хасяна Юсуповича, выглядывая в распахнутые окна и распевая цветистые песни родной Усть-Узы. Солнечные блики отражались на стенах. И не знали они, счастливые, что это сияет им блистающий мир Александра Грина, писавшего когда-то в городе на Неве свой роман о времени, в котором все люди, где бы они ни жили, будут счастливы... Самую озорную и смешливую, младшую из сестрёнок, звали тогда Александрой, Шурочкой, Саней, а по-татарски – Санией, как и нарек её, родившуюся в Пензе, любимый и родной папа Хасян.
Питерский их дом по адресу ул. Офицерская (после революции – ул. Декабристов), д.11 (изначально 12) был построен по проекту архитектора В. Я. Лангвагена в 1839-1840 гг.. А в их квартире №11 изначально проживал сын владельца дома, купца второй гильдии Христиана Зиберта – Андрей Христианович Зиберт, служивший в Государственном контроле. Его братья, надворный советник Николай и коллежский советник Христиан, жили в том же доме, но в квартире №35.
Грянула страшная война. 900 дней и ночей длилась блокада города на Неве. Обезлюдел дом. Не осталось в нём прежних довоенных жильцов... В 1986 году на фасаде дома №11 по улице Декабристов была установлена гранитная доска (архитектор В. Б. Бухаев) с текстом: "В этом доме в 1921-22 годах жил и работал известный советский писатель Александр Грин".
К тому времени сильно повзрослевшая татарочка тётя Шура-Сания жила с тремя детьми и любимым мужем-азербайджанцем Алихасом в Баку, на берегу Каспийского моря невдалеке от прекрасного бульвара, основанием которого стали когда-то сваи юного Александра Грина.
Миновало ещё сорок лет. Старенькая Сания вглядывается с балкона в вечернюю даль, и ей всё явственней кажется, что там, в дали, от Нагорного парка к морю, переливаясь, спускаются городские огни сказочного Зурбагана...
НА БАЗАРЕ
Встретились на базаре двое.
– Эй, ты кто?! – кричит один.
– А ты кто? – отвечает другой.
– Я никто.
– И я никто.
– Как так?
– А вот так.
– Надо же! – удивились оба.
– Ну, а раньше-то ты кем был?
– Ой, кем только я раньше не был! И не спрашивай! Так вот и жил, пока не понял, что лучше никем не быть, чем быть кем попало...
НИНИКО
Забавно, когда человечек трижды моложе тебя увлечённо рассказывает о чём-то, особенно, если ты это уже не раз слышал, причём очень недавно. Худенькая, небольшого росточка девчушка приглашает прохожих, гуляющих по набережной возле моста, на прогулку по реке. А я особо и не возражаю: поехали! Рукой, сжимающей рекламный проспект, она, тараторя на ходу, приглашает следовать за собой, и мы с ней пересекаем реку по мосту.
Возле пристани на скамейке сидит круглолицый розовощёкий плотненький паренёк. Предлагает взять с собой на катер вина. Оно тут же перед ним в кувшинах на столике не первой свежести. Рядом – поднос с ячейками для стаканчиков и сами пластиковые небольшие стаканчики. Жарко. Вечереет, но солнце ещё высоко. Соглашаюсь на вино, но прошу девчушку добавить к винным – стаканчики с водой. А воды нет. Есть только вино. Девушка вопросительно смотрит на меня. Я настаиваю. Паренёк слышит меня, вскакивает и бежит к пожилому мужчине через дорогу за водой. Вскоре он возвращается с прохладным, запотевшим стеклянным кувшином, в котором плещется вода. И передаёт его девушке скороговоркой, словно дразнясь, повторяя её имя: "Нинико, Нинико, Нинико!.." Странная улица: с одной стороны – вино, с другой – вода...
Нина смущается, опуская взгляд и, кажется, краснеет. Её смущение действует на розовощёкого Гию, как красная тряпка на быка. Он распаляется и уже почти вопит на всю улицу: "Нинико, Нинико, Нинико!!!" Внешне она – почти ребёнок, и лишь приглядевшись, понимаю, что скромница в сереньком платьице с по-школьному гладко зачёсанными к затылку волосами, скорее всего, учится в местном университете, а у моста подрабатывает вечерами на желании таких же заезжих туристов, как я, прокатиться по Куре. Да, чуть не забыл: мы на набережной в центре Тбилиси.
Подъезжает (чуть не сказал "подскакивает") речной катерок. Рыжий кудрявый подросток сжимает руль и вопросительно посматривает на берег. Нинико с подносом, на котором стоят пластиковые стаканчики с вином и водой, аккуратно перешагивает с берега в покачивающуюся и подрагивающую от нетерпения посудинку. Мотор набирает обороты. Берега отплыли от нас. И вот мы уже на середине реки, а над нами – тот самый мост. Ажурное творение итальянца Микеле де Лукки – пешеходный Мост Мира, соединяющий улицу Ираклия II с парком Рике. Покрытый голубоватым стеклом, он находится между Метехским мостом и мостом Бараташвили. Как раз об этом и рассказывает мне сейчас Нина. Заслышав фамилию "Бараташвили", вглядываюсь в небо сквозь голубоватый стеклянный купол над мостом и невольно вспоминаю гениальные стихи грузинского поэта в вольном переложении Бориса Пастернака:
Цвет небесный, синий цвет,
Полюбил я с малых лет.
В детстве он мне означал
Синеву иных начал.
И теперь, когда достиг
Я вершины дней своих,
В жертву остальным цветам
Голубого не отдам...
А наш катерок, ведомый рыжим Авто ( так представился мне наш юный речной капитан – Авто, то есть, если целиком, то Автандил ), уже приближался к Метехскому мосту, сразу за которым высоко над обрывистым берегом высился памятник царю Вахтангу Горгасали, восседающему на мощном гигантском коне. А за спиной его – Метехская церковь 13 века. Нина с явным удовольствием повествует мне о подвигах святого грузинского царя, правившего здесь в незапамятные времена – в пятом и начале шестого веках, когда ещё не было никакого Тбилиси, а вокруг Куры стояли широкошумные леса с обильной дичью. Здесь, однажды охотясь, царь Иберии набрёл на тёплые целебные источники, которые и дали название будущей столице Грузии.
Мы поворачиваем влево вслед за рекой. Над изумрудными волнами то парят, то садятся на воду чайки! Слева – уходящая вдаль каменная стена первозданного скалистого берега, увенчанная вверху непрерывной чередой зданий с балконами и балкончиками, нависающими над рекой, словно гроздья ласточкиных гнёзд. А позади – фантастический вид на гору с медленно опускающимся к ней палящим солнцем. На горе – старинная мощная крепостная стена с башнями, она же крепость Нарикала. Время её основания точно никому неизвестно, однако говорят, уже в IV веке на этом месте стояла крепость ШурисЦихе. Цитадель обрела современные очертания в XVII – XVIII веках, но, увы, как горестно продолжает рассказывать мне Нинико, сильно пострадала от взрыва порохового склада в 1827 году. А то она была бы ещё красивей. Хотя лично мне кажется, что и в нынешнем состоянии Нарикала просто неотразима. Особенно – на закате.
Странное ощущение: пустынная стихия зеленоватой куринской речной воды и буквально рядом – шумный, смеющийся крышами город. И сухощавый подросток (это внешне, а на самом деле, наверное, всё-таки старше) Авто в шортах, разлапистых сандалиях и коротенькой рубашонке, лихо управляющий рулём. И щебечущая воробушком Нинико, которую я иной раз почти и не слышу из-за шума мотора и прохладного встречного ветра при ослепительном солнце... Мы возвращаемся. С берега уже доносится дурашливое, звонкоголосое, торжествующее: "Нинико! Нинико! Нинико! Нинико! Нинико! Нинико! Нинико! Нинико! Нинико!"
Я счастлив.
ФОТОГРАФИЯ ИЗ ЕСЕНИНСКОГО ДОМА
В приморском посёлке Мардакяны на Апшеронском полуострове Каспийского моря есть старый дендрарий, в нём – Центр Азербайджано-русских литературных связей имени Сергея Есенина. Ныне он является филиалом Национального музея азербайджанской литературы имени Низами Гянджеви и относится к Национальной Академии наук Азербайджана. Много лет назад это место именовалось Мемориальным Домом-музеем Сергея Есенина. Не имени Сергея Есенина, а просто его домом, потому что это и есть его дом, Есенин здесь когда-то жил. Не в Баку жил, а конкретно здесь, в Мардакянах, куда приезжал из Баку по Балаханской дороге (помните его строки про "балаханский май"? ), возле которой через много лет был построен и стоит поныне тот самый "дом из ракушек", в котором прошло моё школьное детство.
Бывал я в доме Есенина много раз, поскольку в детстве дорога на излюбленный нашей семьёй шувелянский пляж пролегала мимо него, а когда мы с сестрой стали взрослыми там же, неподалёку, в Шаганах, у сестры появилась дача. И домик Есенина стал её соседом. Сооружение, в котором жил знаменитый поэт и где он был счастлив со своей последней женой, внучкой Льва Николаевича Софьей Андреевной Толстой, достаточно скромное, всего две комнаты. Даже с учётом пристройки советских времён: площадь у него всё равно небольшая. По этой причине экспозиционное содержание музея мною за много лет посещений было основательно изучено. Бывал я здесь и в одиночку, и с семьёй, и с гостями семьи. И вот однажды осенью 2017 года, явившись сюда в очередной раз с московским другом-поэтом Александром Карпенко, дабы ознакомить гостя с нашей приморской достопримечательностью, я внезапно обнаружил в музее новый экспонат, стенд с до боли знакомым фотопортретом человека из моей юности: лицо поэта и переводчика Владимира Кафарова. Над фотографией – его фраза: "Я сделал даже то, что не мог..." Ниже – сведения о нём. И хлынули в память мою голоса Владимира Абдулазимовича, его супруги искусствоведа Солмаз-ханум, их сына Ровшана и их внука. И нет их уже никого...
Он родился и умер в ХХ веке. Не помню, где и как именно мы встретились первый раз. Скорее всего это случилось в начале 80-х, но не могу отрицать, что это могло быть и немного раньше, потому что помню, как посещал литературное объединение при газете "Молодёжь Азербайджана" в 1976-78 годах и познакомился там со многими из тех, с кем долго общался и позже. Помню, как дружили с его сыном Ровшаном, как общались с матерью его сына Солмаз-ханум, как бывал не раз и у него дома, и на его приморской даче в Шувелянах, и, разумеется, на заседаниях литературного объединения при ЦК ЛКСМ Азербайджана, которыми он руководил.
Владимир Абдулазим оглы Кафаров. Основоположник научно-художественного перевода азербайджанской поэзии на русский язык. Русскоязычный поэт, обладавший собственным неповторимым голосом, философ и мудрец. Автор более 50 изданных переводных книг, в том числе десяти сборников серии "Азербайджанская ашугская поэзия". Заслуженный деятель искусств Азербайджана. Член Союза писателей СССР с 1957 года, принятый по рекомендации самого Константина Симонова без единой изданной книги, будучи двадцатиоднолетним молодым человеком...
Сын капитана судна "Чапаев" Абдулазима Кафарова, он родился на корабле возле города Сабирабада 19 мая 1935 года. Мой отец – тоже из Сабирабадского района, родился в селе Уладжалы в семье бакенщика. Так что капитан Кафаров, проплывая по реке Куре на "Чапаеве", наверняка не раз видел бакенщика Ахадова, внук которого через полвека встретится с его сыном, чтобы учиться у того искусству поэзии.
Помню его раздумчивый голос, читающий вслух стихи. Помню наши встречи среди песков и виноградников на гостеприимной даче, где творил его двоюродный брат-художник... Как-то однажды Кафаров сказал, что минареты – это вывернутые наизнанку колодцы. Замечательный поэтический образ! Он сказал. Я запомнил. Запомнил так, что через множество лет, вернувшись к этому образу, догадался, что это – прозрение. Почему? Если минареты это – колодцы, то башни это – шахты, только не в землю, а в небо! Следовательно, можно предположить, что первоначальным предназначением знаменитой бакинской Девичьей башни мог быть сбор ("добывание") и хранение влаги из морского воздуха! Потому что самое дорогое в нашем полупустынном климате это вода!
Он перевёл на русский дастан "Кёроглу", главы из "Китаби Деде Горгуд", стихи Мехсети Гянджеви, Юнуса Эмре, Вагифа, Физули, ашуга Хэсте Касума, Алиаги Вахида, Самеда Вургуна, Микаила Мушфига, Расула Рзы, Бахтияра Вагабзаде... Широко известны слова Павла Антокольского, написанные о нём: "Перевод его точен в той мере, в какой может быть точен поэтический перевод. Это означает, что в нём нет буквализма, нет рабской кальки подлинника, но зато есть верность его духу, соответствие той правде жизни, которая стоит за песней, которая в ней подразумевается, как её душевный подтекст. Но это и означает, что перевод Кафарова может быть назван явлением русской поэзии".
Он похоронен в родной земле 19 июля 2000 года, в день моего рождения. Я горжусь тем, что в юности судьба подарила мне возможность общения с поэтом Владимиром Кафаровым, написавшим о своей Родине такие строки:
Азербайджан, Страна Огней, Отчизна,
Ты каждой ночью мне сулишь зарю.
За то, что призван я тобой и признан,
Благодарю, как сын, благодарю.
...
Пусть кто-то там тиражит обращенья,
О милых подвигах своих трубя,
А я пытаюсь вымолить прощенье
За всё, что я не сделал для тебя.
ОГЛЫ
У меня есть имя. Есть фамилия. А есть отчество. У всех они есть. У каждого своё. У меня отчество азербайджанское, из двух слов: первое – имя отца, а второе – "оглы", что в переводе значит "сын". Нет в азербайджанском языке окончания "ович" или "овна". Только "оглы" или "кызы" (дочь). Всё бы ничего, но я в России живу больше четверти века, а здесь это не всеми и не всегда адекватно воспринимается. И на работе бывали сложности. Вроде мелкие: ну, похихикает кто-нибудь, ну, "чёрным" как-то раз в спину назвали. Не в лицо, нет. В лицо постеснялись. Я ведь по-русски говорю и пишу получше, чем многие из них. И соображаю неплохо. Вот и постеснялись.
На улицу выхожу всегда с паспортом. В принципе, нигде, кроме Москвы, проблем не было. Да и в столице, тьфу-тьфу, обошлось. Остановили пару раз, проверили, прочитали и такое холодное недоверие в глазах – из-за того, что я "оглы", а не "ович"... Всё равно как-то неприятно, неуютно, что ли... Как будто я что-то плохое сделал и скрываю...
А годы были тревожные, бандитские, девяностые. Вот и советует мне однажды моя русская жена:
– Зачем тебе это "оглы"? Ты же и говоришь по-русски, и думаешь по-русски, и живёшь в России. Сходи в паспортный стол, поменяй отчество, заплатишь и станешь Александровичем, как режиссёр Рязанов, или Алексеевичем каким-нибудь. И детей наших в школе дразнить перестанут. А?
Задумался я. Достал фотографии отца, матери, сестёр... И тут выпала из пакета с фотографиями старая бакинская газета. Январская. Девяностого года. На ней – городская площадь у берега моря, вся покрытая бесчисленным людским морем. В городе действует комендантский час. На улицах танки, бронетранспортёры, пулемёты, тысячи вооружённых солдат. Больше трёх человек собираться запрещено. А народ вышел на площадь. Не побоялся народ ни арестов, ни смертей. Поэт Галич когда-то пел:
"Можешь выйти на площадь,
Смеешь выйти на площадь
В тот назначенный час?!
Где стоят по квадрату
В ожиданьи полки..."
А ведь полки действительно стояли в ожидании приказа. И над площадью барражировали военные вертолёты. Но люди, простые безоружные люди, бакинцы, шли и шли на эту площадь. И их было не остановить никому!
Никаким солдатам, никаким пулемётам, никаким танкам. Они шли хоронить своих детей, убитых солдатами в ночь на 20-е января. В этих продолговатых прямоугольниках на фотографии – убитые. Я не знаю, как их звали: сотни убитых, молодых, пожилых, юношей, девушек, детей, стариков...
У каждого из них было имя. Была фамилия. И было отчество... Первую часть их отчеств я не знаю, но вторую – не могу забыть, где бы я ни был.
Я – оглы, я – сын моего отца и моей матери. Был и останусь. Нацисты, скинхеды, бритоголовые – не важно, кто встретится на пути, я останусь тем, кем родился.
БАКУ
Баку жемчужно-серебристый,
Омытый пеною морской,
Ошеломительно лучистый,
Один на свете ты такой...
Ветрами вечно голосистый,
Листвой волнующий рассвет,
Ты снова плещешь мне вослед
Водой жемчужно-серебристой.
Я покинул Баку вечером 11 июня. Но Баку не покинул меня. И мысленно, и душой – я всё ещё там, на площади Фонтанов, на Торговой, на улочках старого города, возле дворца ширваншахов, на бульваре, в аллее шахидов... И волны Каспия с лёгким протяжным шумом ложатся к моим ногам. И ласковый летний хазри нетерпеливо треплет меня за рубашку, словно старый дачный Фокс, вертящийся, поскуливая, возле раскрытых зелёных железных ворот, застывших в ожидании меня... Я всё ещё там.
Эта книга не-прощания с тобой, мой Баку, мой сказочный Зурбаган, мой город Ветров, город осеннего Бога с голубыми глазами небес. Я не прощаюсь с тобой, Бахтияр, не прощаюсь, Бясти, о вы, соседи моего детства: великий учёный и великая актриса! Я не прощаюсь с тобой, мой монтинский двор с жизнерадостной ребятнёй из детского сада, с упругим мячом, летающим среди старых олив под азартные выкрики ребятни постарше...
На кладбище в Сураханах, неподалёку от храма Огня Атешгях, под могильными плитами покоятся моя младшая сестрёнка Наиля и мой отец Алихас-мюаллим. Я не прощаюсь с вами, мои родные. Я всегда рядом, где бы я ни был.
Я не прощаюсь ни с теми, кто ушёл, ни с теми, кто ещё остался на белом свете, мои сабирабадские, уладжалинские и бакинские родные и друзья! Вы все – возле моего сердца, где бы я ни был: Бейбала и Нигяр, Шофкет и Низам, Али-Магомед и Назим, Хейрулла, Джамиля и Билял... Я не прощаюсь.
И, конечно, я никогда не смогу проститься с сестрой Шафигой и с мамой – Санией ханум. Вы – глоток моей жизни, вы – самое дорогое, что есть у меня на земле.
Я не прощаюсь. Я здесь. Я всегда с вами...
Ваш Эльдар.
© Эльдар Ахадов, 2024.
© Сетевая Словесность, публикация, 2024.
Орфография и пунктуация авторские.