Жизнь и приключения провинциальной души
Песочные часы
Приснился сон. Продают арбузы. Пара человек у весов. Я выбираю себе и думаю: "Надо же, меня почти не интересует цена. Могу выбрать какой хочу." - и мне приятно и легко от покупки по карману. И тут подходит бомж лет шестидесяти. Испитое лицо полно отчаянной, гордой решимости, и я понимаю, что он хочет как все - как порядочные - купить на свои, а не выпросить или украсть, как обычно. Он протягивает руку с деньгами и говорит, мол, давай на все. И продавец отрезает ему тонкий светящийся ломтик со свернувшимся набок гребешком. У бомжа каменеет лицо от унижения, что все поймут, как мало было у него денег, но он решил выдержать до конца, чтобы уйти достойно. И вдруг я вижу, что у его доли - от корочки - начинает гнить - едва заметная полоска горького цвета... У меня заныла душа, захотелось купить ему самый большой арбуз, но подумала, что нельзя, что это больно унизит его, возможно, именно теперь. И я ухожу, ничего не купив сама.
Мы отправлялись на Синай по инерции - долгожданная поездка казалась безнадëжно испорченной. "Лев Николаевич - думала я - все семьи несчастливы одинаково и только счастливы - по-разному..." Судите сами - человеческое счастье - высокий пилотаж, вроде феномена гармонии натюрморта Пикассо с кособокими горшками в противоестественных объятиях чужих теней. Почему? Не знаю... но явление семейного счастья ещë загадочней... А несчастливые семьи - тоже мне... бином Ньютона - дикарская вера в коммунизм в отдельно взятом "мы" - в равенство, братство, счастье, мир, труд, вечный май... во что ещë?... любовь? счастливое будущее детей? Можно продолжить список: "здоровье, успехи в работе и личной жизни" - вот, пожалуй, рецепт коктейля, который пьют на свадьбе все несчастливые семьи.
Хмель - скверное начало ... - "Ты меня не любишь!" - "Я??! Да я... трëхразовое питание... мир, труд, май!!!" - "Предатель! Ты что, издеваешься?!" Вот и все страсти-мордасти, и не вижу особого разнообразия. Просто, каждый немного иначе пьянеет от коктейля, и трезвеет каждый в свой срок и по-разному. Но "мы", замешанное на общих горшках, уже "схватилось" и лишëнный божьей искры натюрморт ужасен в своей бездарности. Казалось, и горшки симметричней... пикассовских, и тени правильней, и рамочка шикарней, но... "Одно хорошо" - думала я - "если разобьëмся или арабы нас прирежут - всë к лучшему - куплю себе напоследок беспечности... на все - и сдачи не надо !"
Наше многострадальное "мы" пребывало в своей самой привычной в последнее время ипостаси - мы были предупредительно вежливы как два каренина. И, каждый сам по себе, одиноко мечтали о том, чтобы Синай, двигающийся нам навстречу со скоростью ста км. в час, как-то прекратил бы несчастье, в котором бездарно околачиваемся, не умея выбраться. Серая полоса тянулась до горизонта и мы надеялись, что она окончится в Синае.
Синай просторен, пустынен и кажется свободным, но всë не так просто. Если внимательно посмотреть на географическую карту, можно обнаружить любопытную вещь. Граница Израиля с Египтом, которая оборачивается (для проходящих еë именно в такой последовательности) грязной подворотней с профессиональными вымогателями - точка, зажатая между скалой и морем, Африкой и Евразией - точка на монолите восточного мира, к которой опасливо прикасается пальчик брезгливой Европы в перчатке Израиля.
Читатель, с трудом преодолев самое большое в этом повествовании предложение, видимо, заподозрил, что автор не любит Восток - святая правда! Дело в том, что справа от родины автора, то есть, комнаты с компьютером, окошком и сосной, находится отечество восточного семейства, флегматично орущее и бесстрастно сгребающее мусор к границам моей отчизны. И эта данность, отчасти, и гонит нас - двух карениных - прочь - броситься в густое рыбно - коралловое море и там честно посмотреть друг другу в маски.
"Тонким делом" Восток кажется там - "петрушам" средней полосы кинотеатра "Красный Октябрь". А здесь, на местах, дело пылится просто за ненадобностью, как вышедшие из моды башмаки. Когда-то они были заманчиво востроносы и расшиты пëстрым бисером, а теперь в цене итальянская кожа, немецкий раскрой, японская технология и "маде ин Чина". "Не ходите дети в Африку гулять". До акул, горилл и злых крокодилов, увы, ещë добраться надо сквозь толпу обездоленных людей, а вот малярию с дизентерией - это запросто. В тамошнем сафари, думаю, добыча - человек.
И ещë одно посягательство на святое позволю себе, каренину. По ТВ я видела очень огорчившее меня зрелище - ползущую по-червиному, на животах, очередь. Люди передвигались, толкая лбами чужие пятки. И, в сравнение с этим построением, очередь многодетных матерей с БАМа к женщине-космонавту Терешковой выглядела, как светский раут с шампанским и устрицами. Утомительное мероприятие происходило то ли на "Крыше Мира", то ли на другой естественной башне где-то в Тибете. Не сомневаюсь в мудрости тамошней философии, но... больно смотреть как пресмыкаются прямоходящие. Как можно любить это? Обожатели провинциальных зверинцев не понимают, что и круг бездумных зевак - та же клетка, а дефицитный третий глаз даëтся на поминки по первым двум.
Теперь выверну мысль наизнанку и обнаружу за подкладкой свою жемчужную слезу, как и положено, во всей красе еë перламутрово-розовой сентиментальности. Она росла всю жизнь в складках моего дремучего сознания, прицепившись к едва заметной врождëнной ущербности, и никакие промывания не могли затуманить еë совершенство. Но теперь, когда она полна, может пролиться и украсить собою мир, поздно, как будто - я уже не успею стать президентом США... не успею отдать должное яблочному пирогу и поверить маме - моя любовь к жизни платонична, и поездка на Синай - магическая мистерия создания достойной оправы моему сокровищу, более важному мне теперь, нежели даже сама цивилизация, которой и посвящаю свою слезу.
Когда на последнем допросе меня спросят: "Ты кто?" - отвечу: "Никто" с такой сакраментальной правдивостью, что превысит пределы восприятия всех тамошних... и... потеряюсь, даст бог, и тихо-тихо... огородами... на свою планету протирать тряпочкой баобаб.
Кое-что я могу, всë же, успеть сделать для моей нежно любимой Европы - могу не устраивать в ней провинциальный зверинец с вывозом своей персоны в клетке из тощего кошелька, гнусного английского и истерики узнавания Эйфелевой башни. На моëм английском пристойно просить работу посудомойки или скучно платить десять процентов чаевых (не девять и не одиннадцать, если принято десять). Но тыкать скверным английским в Эйфелеву башню - не хорошо: можно привлечь местных зевак и совратить их на агрессию - "Бей совков, спасай Европу".
Чужих касаний о чужие камни, почти неслышный звон - тому назад - капелей, произнесëнных слов забытое значенье - всë возвращу не пролистав.
В избытке, всегда заранее, иных дворцов, фонтанов, фигур из мрамора, пейзажей без и в рамке, бегущих мимо толп, на лоскутки крошащих площадь города чужого, отвергнутого мной.
Синай кажется мне ничейным - слишком большим... слишком маленьким, чтобы владеть им привычным людям способом. Так бывает в пустыне песочных часов - тоскливо льëтся сухая струйка, насыпая идеальный конус дюны и вдруг - хлоп! - всë взметнулось - мир перевернулся вверх тормашками и несëтся в хаос остановленного мгновения, и опять - тоненькая вертикаль песчинок нанизывает спираль ничейных минут. Я вижу хрупкую стеклянность розово-фиолетовых скал, слушаю сухое шуршание текущего навстречу шоссе, чувствую синюю бездну внизу - там, где преломляется солнечный луч, и понимаю, что в любой миг всë может перевернуться.
Кроме нас оформляла документы симпатичная восточно-европейская компания. Там был немолодой красивый мужчина с зачëсанными назад длинными седыми волосами и крепкой улыбкой, женщины были русоволосы и очерчены льющимися линиями. Но глаза... Говорят, кокаинистов можно отличить по расширенным зрачкам, а советских - по напряженным, проникающим внутрь вещей в поисках второго смысла. И, ещë, суетливость...
Американцы, которым приходится ждать, ведут себя так, будто пауза произошла по их собственному плану и по их желанию прекратится. Культура независимости психики, видимо, такова, что они способны падать из любой позиции, как кошки на четыре лапы на свой вечнозелëный газон под полосатым флагом, и организаторам человеческих пробок становится неуютно - они начинают пошевеливаться и выслуживаться, как и положено им по должности.
Израильтяне невозмутимо укладываются штабелями куда придëтся и заряжают свои аккумуляторы. Они привычно переживают факт маразма с извлечением своей маленькой пользы на уровне вегетативных систем. И от них тоже хочется избавиться, тем более, что некоторые рожи, как будто, снились в душных снах семидневного Синайского откровения.
Арабские чиновники любовно ждут свиданий с русскими туристами. Красные паспорта - для них - приглашение к хлебу и зрелищам. Для русских сияют самые большие в мире пуговицы и звëзды, для них зловеще перебинтовываются арафатки. Начинается парадный шмон - цены на такси взлетают вверх, сбегаются, побросав свои пластиковые стаканчики с неразменной бурдой, псевдотаможенники и предлагают купить из-под полы сеанс в туалете, второе место в очереди и каинову печать.
Я всегда тайно рада, когда меня не принимают за "русскую". Это значит, что пребываю в своей самой благополучной ипостаси "но проблем" и не отгрызаю себе ногу, чтобы освободиться из капкана. Особенно лестно, когда в поисках переводчика с европейских языков, обращаются ко мне. Я даже не стану объяснять, что тут не русофобия, а просто платье с лондонской распродажи можно носить, а костюм с фабрики им. Якова Свердлова - нет. С лицом и манерами то же самое. Ну, не носят нынче приличные люди красных мальчиков в глазах, не в моде иудин прикид и походка поезда из первофильма!
Выжимать из себя раба нужно бесстрастно и систематично, как чистят зубы. Утром и вечером энергично орудуя щëткой, произносить: "О-кей. Нет проблем" и пять минут позиции "чииз". Для Хомо, воспитанного на натуральном природном хамстве, нужны сорок лет хождения с пластиковой улыбкой и только тогда, может быть, послышится: "Месир, отпустите..."
Между тем, наши московские попутчики - ботичелиевские москвички переписывались бездарными кубистами, у маэстро, близкого к удару, расстегнулась ширинка. Мы с мужем выбирались на другой берег, отряхиваясь и оглядываясь влажными оленьими глазами на бывших соотечественников, затихающих в кипении пираний.
"Вообразите положение россиянина, выползшего из своей скорлупы, чтобы себя показать и людей посмотреть. Всë-то ему ново, всего-то он боится... всякий иностранец кажется ему высшим организмом, который может и мыслить и выражать свою мысль; перед каждым он ëжится и трусит, потому что, кто его знает? а вдруг недоглядит за собой и сделает невесть какое невежество!... Он заигрывает с кондуктором и стремится поцеловать его в плечико (потому что ведь, известно, у нас нет середины: либо в рыло, либо ручку пожалуйте!)..." - читаю я вслух очерк Салтыкова - Щедрина 1865 года на берегу Красного моря в апреле 1997 - нисан 5757…
"Ха-ха" - пускаем мы горькие пузыри узнавания и идëм на таран: маска на маску. Грустная семитская физиономия поседевшего Пьера Безухова выражает раскаяние, добродушно виляют ласты... Задумчиво пожевав резиновую трубку, ломается солнечный зайчик и - эх ма!!! - жизнь прекрасна и удивительна. Скала рифа круто уходит в темнеющую синюю палитру, и божий замысел не давит сантиметрами ртутного столба, не определëн в провинциальные клетки и изменчиво абстрактен: рыбы похожи на цветы, цветы на камни, черви - на звëзды, а люди... похожи на людей, и феномен невесомого человека, бездельно созерцающего свободный мир, прост и прекрасен, как в начале…
Волшебство состоялось - каренины удалились по-английски. Муж снял штаны (то есть закатал их до колен, что для него означает высшую степень разгула), а я купила за десять шекелей шаль в попугаях и завернулась таким немыслимым образом, что в ресторанчике под пальмовой крышей нас приняли за самих немцев, что означает предел местного понимания северной крутости. Чудо невесомости продолжалось. Мы были веселы, молоды, влюблены, смеялись и понимали, что своим присутствием улучшаем мир. Официант старался быть поближе и угодить понимающим людям, посвящëнным в тайну "ноу проблем" - здесь, на ничейном пятачке между прозрачными синими куполами.
Мы благодушно пили холодный сок, обсуждая следующий заплыв к соблазнительно торчащей поодаль скале, когда приехал автобус. Из него вышло полсотни дам с сумками и несколько мужчин с фотоаппаратами. Все организованно проследовали к морю, аккуратно разделись, сложили сумки в горку, укрыли платьями, приставили покараулить батюшку в рясе, зашли в море по пояс и стали тихонько похлопывать руками по водичке.
Я забеспокоилась: "Смотри, они так ничего и не поймут. Они выложили свои последние деньги, чтобы как все... но ничего не получат: смотри, сейчас они уйдут, уверенные, что были на Красном море... Они не видели кораллы и рыб под ногами - там, совсем близко... Я пойду, дам им маску" - "Кому, всем пятидесяти? Опять в народ?"- "?..."- "Ты только расстроишь их, сейчас они уверены, что видят мир, и все им будут завидовать - там, у них... Видишь, как фотографируют - на память о Синае. Вот, целятся на верблюда, на олеандр у туалета, на нас и нашу с тобой сладкую жизнь..."- "Смотри, они даже не купили себе попить... как мы прежде."
- "Давай, давай - догони своих бедных пэтэушников, скажи: "Милые, добрые бомжи, вот вам самый большой арбуз" - заворчал муж, начиная раскатывать штанину - беги, расскажи им про свою Красную рыбу с поминок по Андропову..."
- "Нет, только не это" - опомнилась я, ухватившись за дрогнувшие, готовые перевернуться, песочные часы, удерживая равновесие согласного взметнуться мира - "Нет, мессир, оставьте меня, пожалуйста, ...я сама!"
К нам подошла большая белая собака, положила лобастую голову возле тарелки, не прикасаясь к ней на миллиметр, и вывернула на нас глаза в честном ожидании одобрения еë фокусу: всë обошлось, как будто; мы были, кажется, были - пообедали с собакой, скоротали счастливый часок и опять пришли к морю.
"Знаешь" - сказала я проплывающей мимо рыбке - "кажется, я умею останавливать мгновение... сама..."
© Татьяна Ахтман, 1997-2024.
© Сетевая Словесность, 2002-2024.