Страна вечности
ПСКОВ. СОЛНЦЕ НА СТЕНЕ
- Нравится? Летом башни смотрятся совсем иначе, - мужчина лет сорока, невысокий, изящный ошибся. Я разглядывала фигурки из белой глины с сине-зелеными узорами, а не пейзажи. Рыбы, зайцы, кони и грифоны теснились в небольшой витрине гостиницы вперемежку с плакетками, сувенирными кружками и пепельницами.
- Вот эти - мои. - Указал на серию плакеток с видами города. Традиционное изображение Мирожского монастыря с утопающей в зелени луковкой храма, моя любимая церковь Василия на Горке, снегири на снегу, конечно, не видны, стройные башни Крома с серыми от дождя и солнца деревянными шатрами. Стоит раз подняться по высоким ступеням Наугольной башни, выйти на крытую галерею с отполированными ладонями туристов столбами, направо бежит подо льдом Пскова, налево сквозь бойницы крепостной стены - заснеженное поле реки Великой, и полюбишь город навсегда, и запомнишь, и привыкнешь. Будешь без устали бродить от храма к храму, а их - не счесть, карабкаться на крепостной вал, обжигаясь крапивой летом и поскальзываясь на крутых спусках зимой, сидеть на деревянных скамеечках, разглядывая купола и звонницы, белоснежные стены, сверкающие на солнце. Солнце может нравиться? А воздух?
- Нравится, - отвечаю решительно, ведь это всего лишь слово. Догадаться, что передо мной художник не составляло труда, хоть он и был гладко выбрит, без традиционного берета и длинного плаща. Какой плащ, на улице мороз в двадцать градусов. Коротко остриженные прямые волосы, мягкий подбородок и взгляд тоже необычайно мягкий, словно размытый беличьей кисточкой клочок зимнего серого неба. Мы разговорились, хотя по началу я отвечала неохотно. Сколько дней в Пскове, где была, что видела, а надо бы сходить туда и обязательно съездить вон куда, и как жаль, что увлекаюсь мелкой пластикой, фигурками, то есть, а не графикой. Традиционный не обязывающий треп. А откуда? Ну да, конечно, из Питера. А в Питере где живете? - И вдруг странное волнение. - А в какой школе учились? - Как будто номер школы что-то важное скажет. И после неожиданно настойчивое приглашение посетить мастерскую, и звонок по сотовому телефону жене, гуляющей с коляской где-то поблизости, и милая нетипичная для художника спутница жизни с коляской и еще двумя детьми-погодками, с круглолицым простоватым лицом и весьма хозяйственным обликом. Вот они вдвоем уговаривают меня, а я теряюсь, почему бы и не пойти, собственно? Меня ждет ужин из куска сыра, вареного яйца и растворимый кофе: ложка на чашку - не слишком увлекательная перспектива, которая сильно выиграет, если ее оттянуть, есть-то захочется.
В чужой мастерской, светлой и опрятной, с керамическими плакетками на стенах, меня поят чаем, заставляют выслушать, как старший ребеночек очень громко читает стишок, после чего жена с детьми отбывает, застенчиво пробормотав на прощанье: - Ему наверняка хочется показать картинки.
Я ожидаю самого худшего. Сейчас меня загонят в угол, зажмут креслом и пять часов кряду станут показывать что-то не усваивающееся - иначе, зачем было руки выкручивать и в мастерскую тащить при помощи жены. Могла бы сообразить, в каких случаях жены так рады гостьям, им, бедным женам, уже все равно кто, лишь бы зритель у мужа, у старшего дитятки. Не то, неровен час, захворает, запьет.
- На стенках-то у меня для продажи висит, для туристов, - похоже, хозяин извиняется. Точно, сейчас вытащит на свет "высокое" искусство.
- Хорошо продается? - Вежливо интересуюсь. Цены здесь по сравнению с Питером весьма невысокие, как искусство - еще не знаю.
- Ничего. Не голодаем. Но это так, сезонное. Большие продажи по интернету идут, по каталогу.
Я удивляюсь и жду "картинки" с большим интересом. А когда на полу не остается свободного места, все покрыто акварелями и темперой, удивляюсь совсем другому. Его графика немного похожа на работы моего любимого художника Боркова, но не столь яркая: традиционная зеленоватая псковская палитра, стихия воды, листвы и ветра. Очень эмоционально и выразительно, очень светло. Почти на каждом листе присутствует повторяющийся персонаж - юная девушка с разлетающимися прядками пепельных волос, такая тоненькая, что того и гляди, улетит, подхваченная ветром, другим неизменным персонажем. Псков, Изборск, Печоры. И вдруг - Питер, с той же героиней. Я вскрикиваю - на очередном листе с детства привычный вид - моя школа. На ступеньках знакомая девушка. За тополями в правом углу просматривается крыша моего собственного дома.
- Так вот почему вы спрашивали о школе? Тоже там учились? Вы не говорили, что жили в Питере.
- Не я. Анюта. Это Анюта, - повторяет он, как будто имя все объясняет. Короткий зимний день уползает по льду за Пскову, из окна мастерской виден тот берег с куполами Троицкого собора. Мне, наверное, пора уходить. И его ждет дома многочисленное семейство.
- В каком году ваша Анюта окончила школу, возможно, мы знакомы?
- Вряд ли вы ее помните. Она лет на пять младше. - Почти безошибочно угадывает мой возраст. Долго разглядывает свой рисунок, сидя перед ним на корточках, резко поднимается, идет к книжному шкафу, достает бутылку вина из-за толстых цветных альбомов. Зачем здесь сижу, уж пить-то с ним я не собираюсь. Решительно встаю, но лишь для того, чтобы достать сигареты из сумки.
- Ваша жена не будет волноваться?
- Моя жена? - он удивляется, разве, я сказала что-то странное? - Моя жена, - он подчеркивает слово "моя" - не будет. - Улыбается.
Я сдаюсь. Принимаю наполненный стакан и прошу: - Расскажите.
- Вы угадали. Все дело в вашей школе. - Он собирает часть рисунков, укладывает в большую папку с завязками. На освободившееся место ставит некрашеную табуретку, кладет четыре крупных желто-зеленых яблока - стол готов. Садится возле, на маленькую скамеечку. Свет покидает мастерскую, и в наступивших сумерках мы застреваем, как в прошедшем времени. Он смотрит не на меня, ни на рисунки, ни даже в стакан. Смотрит перед собой, может, видит то, о чем рассказывает.
- Мне оставалось учиться два года, когда нас повезли всем классом в Питер, на каникулы. Поселили в вашей школе, учителя договорились меж собой. Мы спали в классах на полу, на спортивных матах. Девочки в одной комнате с учительницей по литературе, мы с "физкультурником", отличный был мужик, совершенно "свой", хоть и пожилой уже. Нас водили в Эрмитаж, таскали по замерзшему Петергофу, по набережным и мостам, сливающимся в очарованных умах в один бесконечный. На четвертый день многие уже чихали и сморкались. Самоотверженные учителя, организовавшие поезду на свой страх и риск, решили сделать передышку и денек выдержать нас в школе. Пригласили "в гости" учеников-хозяев, договорились устроить дискотеку. Я расстроился, после разозлился. Боялся, что не успею посмотреть Питер, рвался в Русский музей, в Манеж, да мало ли у вас мест, жизненно важных для пятнадцатилетнего художника, сильно о себе понимающего. Пытался сбежать, был выловлен физкультурником и водворен в столовую, где за сдвинутыми столами сидели наши и "хозяева". Я мрачно пожирал пирожки, один за другим, запивал горячим чаем и не желал ни с кем знакомиться. Когда началась дискотека, смылся на второй этаж и шатался по коридору, пытаясь разглядеть город за унылыми девятиэтажками. Раз пятьдесят пройдя туда и обратно, обнаружил, что мое одиночество нарушено. У щита с местной стенгазетой, разукрашенной отвратительными рисунками, стояла девчонка и наблюдала за мной, вздернув подбородок. Когда я поравнялся с ней, собираясь просочиться этажом ниже, высокомерно спросила: - Нравится? - С тех пор люблю начинать разговор именно так. Как и вы сегодня, я не понял, к чему относилось ее "нравится"- к стенгазете, к дискотеке или городу, собрался буркнуть "ничего" или "ну-ну", но ни с того, ни с сего разозлился еще сильнее. Хотя почему, ни с того, ни с сего. Меня взбесило ее высокомерие. - Нет, - рявкнул я. - Рисунки - фуфло, дискотека - отстой. - И уставился на девчонку, сведя брови как можно суровей. Уставился, и пропал. Ходил за ней весь вечер, как собачка. Она была прекрасна, моя Анюта, порывиста и непостоянна, то высокомерна, то нежна. Я отпросился у физкультурника, не знаю, как он отпустил меня, освободил от общих походов. Оставшиеся дни мы шатались с ней по холодному городу, я сгорал и глотал дворцы и проспекты с Анютою вместе, пейзаж без нее не существовал. Вот в этом подземном переходе она сама взяла меня за руку, на том горбатом мосту я неловко поцеловал ее в смеющийся глаз. Она привела меня к себе домой, родители были на работе. Мы сели на диван целоваться и уже через минуту любили друг друга, как взрослые. У нас получилось почти сразу. Хотя и у меня, и у нее это был первый опыт. Раньше времени вернулась мама и, похоже, что-то заподозрила, пусть мы и сидели на кухне за чаем, как примерные детки. Мама отнеслась ко мне весьма неласково и быстро спровадила вон. Но это ничего не могло изменить. Анюта писала удивительные письма, а я писать не умел, так, глупости. Еще ревновал ее страшно, Питер - город большой. Я рвался приехать к ней летом, но негде было остановиться, Анютина мама не пустила бы меня на порог. С суровой мамой и экскурсией она приехала сама, но мы ухитрились вырвать у судьбы несколько часов. А после - выпускной класс, подготовка к экзаменам, которые мы оба легко сдали, несмотря на письма и переживания. Я собирался учиться и работать, до зарезу нужны были деньги, ведь я должен жениться на Анюте при первой возможности. После экзаменов все-таки выбрался в Питер, и одну ночь ночевал на вокзале, другую у новых друзей, заведенных ради этого случая. Анюта встретила меня холодно, вела себя как чужая, на речи о нашей свадьбе лишь щурилась и твердила, что сперва надо закончить институт.
Через полгода она прислала письмо, ласковое, как прежде, но вот в самом его конце сообщала, что выходит замуж. Я сорвался, поехал выяснять отношения. Дверь открыла ее мать, в дом она меня все-таки пригласила. Анюты не было.
- Не портите девочке жизнь, - сказала проникновенно, чуть ли ни ласково. - Вы видный молодой человек, у вас таких романов будет не меряно. Анечка выходит за солидного человека, который сможет обеспечить ей прекрасное будущее. А если задумаете учинять глупости, учтите, что у нашего жениха большие возможности, и неприятности вам обеспечены. Если.
Я не испугался неприятностей, я искал их, но Анюта отказалась встретиться со мной, и на письма перестала отвечать. Через год, я узнал, она родила ребенка. К тому времени я и сам оказался женатым. Что скрывать, мои романы действительно наползали один на другой. Я исправно увлекался, влюблялся, порой в нескольких подруг одновременно. Но никакого отношения к моей душе это не имело, страсти владели телом. После того последнего Анютиного письма меня скрутил бурный роман, ну что же, заодно и женился. Врать не буду, в первую брачную ночь никого не представлял себе на месте молодой жены, не всплывало Анютино лицо в памяти, не грезилось на подушке. Не до того было. Жили мы шумно, не всегда весело, часто не мирно. Жена не походила на Анюту ничем, кроме пылкости. Она тоже была художницей, как я, и как-то раз оказалась в Голландии, да там и осталась. Не одна, разумеется. Я негодовал, в клочья изодрал шторы и покрывало, купленные ею совсем недавно и брошенные в "старой" жизни. Но незаметно для себя, если поверите, вступил в очередной роман. И в следующий, и так далее. Пока однажды не встретил в магазине, рядом с домом свою жену, не первую, а настоящую. Она протискивалась в двери с коляской, ребенок капризничал, плакал, мы даже толком не поговорили, я подхватил сумки, свертки и проводил до дома. Я топтался у нее на кухне, не выпуская из рук сетки, она понесла ребенка в комнату, крикнула мне, чтоб поставил чайник. За чаем очень буднично сообщила, что недавно овдовела. Мужа застрелили, хоть у нас не Чикаго, но случается. Они приехали в наш город недавно, по его делам. Он оказался бизнесменом, даже не слишком крупным. Уже тогда я зарабатывал немногим меньше. Она вот-вот собиралась уезжать, "сидела на чемоданах", ждала какую-то справку. Мы поженились полгода спустя, через несколько месяцев она родила нашего среднего. Старшего я тоже считаю своим, он не помнит отца, а я не делаю разницы между детьми. И они все так похожи на мать. Внешне. Романы у меня изредка случаются, но жена совершенно не ревнива, она понимает все, насчет души. Ей мои романы не страшны. Такие уж мы мужчины от природы, что поделаешь.
Я не была уверена, что его жена переносит все столь бестрепетно, но спросила о другом: - А к вашей постоянной модели, к вашей Анюте, она не ревнует? Ей не обидно, что вы всегда рисуете свою первую любовь?
Он засмеялся и смеялся долго. В комнате совсем стемнело, я плохо различала его лицо.
- Не первую, - единственную. Она ревнует? Она счастлива, хоть это может быть и незаметно. Она привыкла к счастью, как и я. Не верьте, что к счастью нельзя привыкнуть. Вы же не радуетесь солнцу каждый миг его пребывания на небе, не замечаете воздуха. И я не замечаю. Я живу этим. Анюта знает, даже когда я не могу уделить семье внимания, или уезжаю.
- Надо же, - я закурила новую сигарету. - Ее тоже зовут Анна, как ту девочку?
- Почему тоже. Это она и есть. Конечно, изменилась, раздалась после трех родов. Но я вижу и рисую ее такой, какой она была тогда, в нашу первую зиму. Я могу нарисовать ее с закрытыми глазами. И вы удивитесь, она совсем не скучает по Питеру. Странно, да?
Но вот тут я ему не поверила. Иначе, зачем же они зазвали меня в мастерскую. А может, им еще раз захотелось пережить начало?
© Татьяна Алферова, 2006-2024.
© Сетевая Словесность, 2006-2024.