[Оглавление]


Дюжина осколков

13 страниц
из книги Алексея Андреева
"Жидкое Стекло"


[6] [7] [14] [15] [18] [20] [21] [24] [26] [28-29] [33] [34]


6.

Раннее утро. Возвращаюсь домой с вокзала. На улицах - никого. Единственный звук, который нарушает тишину - звук моих шагов. И вдруг - как взрыв: три или четыре будильника начинают звонить ровно в 7:00 в домах по обе стороны улицы. Еще один подхватывает где-то впереди. И снова - тишина, но уже не та, что была до этого.

Девочка за стенкой села за пианино.
В душе под плеск и шелест воды
девушка запела арию Магдалины.
Сосед сверху продолжил труды,
состоящие из стука и перемещений
мебели. В каком-то из помещений
хлопнула дверь. Пес на площадке
облаял выколотившего в мусоропровод ведро.
Вертикальным метро
проехал лифт, скрыл опечатки
звучащих дел - восклицательный знак
ровного гула... У нелюбителя слушать
гаммы - ожил телевизионный бардак.
Прошлепавшая на кухню из душа
налила и поставила чайник на газ.

Этюд для пары закрытых глаз
в начале марта


7.

Гвоздики: ведро белых, потом - белые с красным, за ними ведро совсем красных; дальше еще какие-то, неестественного цвета.

Тюльпаны, а рядом с ними на ящике - пачка презервативов. Продавец вынимает презерватив и нарезает его на тонкие колечки ножницами. Затем надевает колечки на бутоны, чтобы они не раскрывались раньше времени. Но ждать им осталось недолго, завтра - 8 Марта, и множество мужчин будут бродить по городу с этими нетерпеливыми, но аккуратно окольцованными бутонами в блестящих обертках.

А вот и ирисы: бледные, немного нервозные. Здесь, в неоновом свете Балтийской, они особенно хороши...

Когда у меня будут деньги,
я подарю тебе спаниеля
с ушами, как две стельки.

Когда у меня будут деньги
и время - хотя бы неделя,
мы вместе укатим в Никиту

или в другое место
очень простого быта
и тихого тили-теста.

Твой пес повздорит с волнами,
он будет бояться трапа
и бегать смешно за нами...
Когда у меня будут деньги.
Но это ведь вряд ли, лапа.


14.

Последний день в Штатах. Дорога на Даллас - тот же хайвей, но в противоположную сторону. В багажнике - голубая дорожная сумка, с которой я приехал, только теперь с нею рядом еще одна, новая и черная; плюс коробка с книгами и плюшевый пес - на заднем сиденье. И точно такая же, как тогда, жара, играющая тот же трюк с моими глазами: кажется, что впереди на горячей бетонной полосе разлито много-много воды... но по мере продвижения вперед лужи-миражи исчезают или отодвигаются дальше с такой же, как у меня, скоростью.

Но никогда, никому.
Слышишь меня, слышишь?
Эти большие глаза.
Нет, никогда, никому.

Тело - зверям. Тепло -
скользким, холодным гадам.
Волосы - птицам и ветру.
Слёзы - сухой траве.

Даже голос - волнам.
Но никому, слышишь,
эти большие глаза.
Нет, никогда, никому.


15.

В самолете познакомился с англичанкой лет тридцати пяти. Она замужем за американцем, но часто летает домой. Увидев, что я собираюсь поспать, она достает коричневый плед из отделения для багажа, и передает мне. "Спасибо, но мне, в общем-то, не холодно..." - говорю я. "А это не для тепла, - отвечает она. - Скорее, для психологического комфорта. Легче почувствовать себя как дома".

...в светло-зеленом,
на берегу ультрамарина,
в одной держа тяжелый томик
(из тех, что скучные мужчины
приносят вместо шоколада,
а ты берешь, чтоб не обидеть),
в другой протягивая к небу
мороженое - специально
для стрекозявки-вертолета
в виду всего Нью-Йорка...

Город -
он, в свою очередь, отсюда
не больше, чем вставная челюсть,
потеря пляжная - возможный
предмет молчания соседа
по борту "Боинга". Я тоже
молчу, и вот мои предметы:
на взлете - ветер и лимоны,
а дальше (когда небо - снизу) -
фигурка из карманных шахмат,
оставленная там,

под небом,
где бродит вдоль воды ребенок,
мелками расчертивший Наску,
и ищет новые игрушки
средь мусора на берегу.


18.

Набережная Невы с двумя Петрами Первыми. Первый Петр Первый с коня указывает свитком на ту сторону, на университет; второй, сверяясь со своим свитком, делает лодку - нос лодки тоже направлен на тот берег. На другом берегу, как раз там, куда направляются Петры, сидит спиной к университету Ломоносов: листы небрежно брошены на колени, рассеянный взгляд устремлен на противоположную сторону, поверх петровских голов.

На Московском вокзале - еще один Петр в образе средневекового воина, наступившего на противопехотную мину: все эти обрывки, обрубки, да выпученные глаза, косящие налево, на надпись RESTAURANT... Вернувшись домой, чтитаю в старом дневнике:

"Назначил знакомой встречу на Московском, у Ленина. Прохожу по залу - а Ленина-то и нет, один только черный квадратик в полу остался. Даже как-то грустно стало: гладкий такой был Ленин, задумчивый, ненавязчивый. Кому мешал? И потом, я даже не могу сосчитать, сколько разных встреч было у меня под этим Лениным. А теперь - точно унесли это все... Хотя они, конечно, поставят что-нибудь взамен. Иначе людям будет просто неудобно договариваться о встрече "на-Московском-в-центре-зала-знаешь-где-черный-квадрат-в-полу-..."

- Здравствуй, маленькая!
Как живешь?
Я? - нормальненько...
Я как дождь.

Заскучавший дождь...
Ну а ты?
Так мила! Цветешь,
как цветы!

Их ведь мало в краях,
где дожди...
Чао, маленькая.
Заходи!


20.

Дождливый вечер. Отражение фонаря в луже - дрожит и словно бы изо всех сил старается не разлететься на части: от него отслаиваются, точно кожура, яркие блики-змейки, а иногда оно все-таки распадается на несколько отдельных сияющих долек, которые тут же слетаются обратно, в дрожащий комок света...

Дорога в небо - разведённый мост.
Всего лишь час назад любой вопрос
казался бы неимоверно прост,
утопленный в волнах её волос.
Но - опоздал. И дымом папирос
вопросы к небу - разведённый мост.

Она же пела: "Бросьте, не резон!
Вам нужен зонтик, а не горизонт..."
Но ты твердил, упрямый, словно слон,
как это важно - сосчитать ворон.

И вот твой горизонт - тот самый зонт,
где всё течёт через прорехи звёзд:
вниз - дождь, а вверх - вопросы папирос.
И как застёжка - разведённый мост.


21.

Семья глухонемых на платформе - мать и двое детей; разговаривают жестами. У одного из детей на руках - рыжий котёнок. Ребёнок поднимает руку и начинает отвечать что-то матери, энергично жестикулируя - в это время потревоженный котенок начинает громко мяукать.

Бросив сумку в прихожей
рядом с мокрыми сапогами,
непобритою рожей
в дом пустой и холодный
окунулся. И шаришь руками
по стене, как котенок
и слепой, и голодный...
Стоп, нашел. Без протеста
вспыхнет лампа спросонок.
И хоть что-нибудь встанет на место.


24.

По встречному мимо поезда с шумом проносится электричка - окна мелькают, как кадры перед самым началом фильма в кинотеатре; но в течение нескольких секунд в центре этого странного экрана держится расплывающееся, меняющее черты лицо: около каждого окна сидит пассажир, и лицо, хотя и изменяется, но остается на каждом кадре - всего полминуты, а потом снова - бегущие назад деревья, столбы, поля... И пыль на стекле.

...а чуть остыла - и уже мертва.
Лишь миг назад - переливалась, пела,
дрожала лилией, в разгуле карнавала
форелью, выплеснувшейся из рукава
танцовщицы. Теперь - застыла

пустышкой. Склянкой. Вазой для комода.
Игрушкой модника... Нет, лучше молотка!
Удар - короткий стон - и в звон осколков
вплетаясь - еле слышная усмешка
беглянки хитрой: нет, не умерла,

но спряталась, оставив хвост фальшивый,
калейдоскоп с застывшим отраженьем,
и дразнит из угла: "Ах, дурачок!

Порезался... Ещё одну расквасил...
Ну, лезь опять в огонь, дуй снова в трубку,
да не обугли губки, дурачок!"


26.

Конец ноября, но все еще тепло и дожди. Однако вчера вечером наконец-то собрались и законопатили ватой рамы окон и балконную дверь. Рано утром, еще затемно, в сон просачивается какой-то очень зимний звук, хотя и не сразу понятно, что это - шарканье деревянной лопаты по тротуару... Выглядываю в окно - действительно, за ночь все замело!

первый снег -
все тропинки старого парка
одинаково чистые

первый снег -
возвращаясь домой, рисую
волны на крышах машин

первый снег -
слишком нравится, чтобы думать
что до завтра растает


28-29.

Холодно, и в небе - четкий серп луны. Замотаться, застегнуться, спрятать руки в карманы. И все равно холодно. Но вот в самом углу кармана безымянный палец правой руки попадает в чашечку от желудя, подобранную когда-то давно, в солнечное воскресенье сентября. Гладкая внутри, она удивительно точно повторяет форму подушечки пальца; и сам палец, примеряющий чашечку, уже понемногу оттаивает...

"Помнишь, где у меня родинка?"
Приглядываюсь, но во тьме
только глаза и кнопки
комбинезона.

"Помнишь?" - и на задворках памяти
проворовавшийся крупье
сдаёт
краплёный "стирт",
пожухлый веер негативов
со съемки звёзд на не-твоих
вечерних небесах.

"Пом..." - сам хватаю, встряхиваю мозг,
"...нишь, где?" - годами не полосканую тряпку
ленивого официанта.
И сыплется всё собранное с белой
посуды тел:

хлебные крошки,
горошины черного перца,
давленая брусника,
выковыренный изюм,
даже большая (кофе со сливками?) клякса -
метка на чьем-то бедре,
даже три сантиметра спагетти
в высохшем кетчупе (а у тебя,
кажется, не было аппендицита
и прочих порезов...)

"Нет, не помнишь." Вздох-подтверждение
вылетает, как воздух из шарика,
и оказывается вдруг, что ты -

не живая, а сотканная из воздуха,
и теперь пропадаешь,
таешь,
распускаешься,
как недовязаный свитер -
по стежку,
по петле,

начиная оттуда - конечно же! -
где была та самая родинка,
незатянутый узелок моей памяти
о тебе.


33.

Даже в обеденное время - какая-то сумеречная подводность во всем. И весь день натыкаюсь на таблички "Музей Восковых Персон". Их как будто становится больше. Вот этот, у зоопарка - уже четвертый на сегодня.

отряхивая снег
с волос и капюшона,
она задерживает взгляд
на манекене
в витрине магазина для новобрачных


34.

С утра - пасмурно. На лотке уличного торговца - крупный мороженый судак: все зимнее небо свернуто в его мутном, заиндевелом глазе, похожем на брошь из лунного камня, что продается в соседнем ларьке.

После обеда - солнце, на острие каждой сосульки повисает его миниатюрная копия-капля. Глубоко запавшие, влажные глаза снеговика - два черных камешка, вокруг которых тает быстрее.

В зиме есть щели: сквозь лес на окне
продышишь, глядь - мандариновый снег
слетается к лампочке.
Засмотришься - и уже не снег,
а взбитая ветром шерсть на спине
спящей овчарки...

Или вот еще: иногда
в прицеле раковины вода
свернется улиткою
и шепчет знакомое "да!... да!..."
в той же манере - как раз когда
я и не спрашиваю.

"Жили-да-были двойняшки-сестры.
Одна жила в мире странном и пестром,
другая - в обычном, будничном.
Миры разделяло стеклышко в рамке.
Но проходя без единой ранки
сквозь тонкую щелку-трещину,

сестры могли меняться местами.
С одной вы встречались, когда листали
Льюиса Кэрролла.
Хотите знать, что в это время делала
другая?..."


Copyright © 1997 Alexey Andreyev
All rights reserved. No part of this text can be published/used on WWW pages without the author's personal consent.





Версия для широкого дисплея
[В начало сайта]
[Поэзия] [Рассказы] [Повести и романы] [Пьесы] [Очерки и эссе] [Критика] [Переводы] [Теория сетературы] [Лит. хроники] [Рецензии]
[О pda-версии "Словесности"]