[Оглавление]



ВСПОМИНАЯ  ТЕННЕССИ  (1983)


На 71 году умер Теннесси Уильямс. Так оповестил своих читателей заголовок на первой странице "Нью-Йорк Таймс". Он задохнулся, как выяснилось, во время приёма лекарства из крышечки пластиковой бутылки; в это невозможно поверить, но крышечка проскользнула в его гортань, и он умер от удушья. Это случилось в "Elysee", маленьком диковинном отеле, расположенном на 50-й улице в Исте. На самом деле, у Теннесси была квартира в Нью-Йорке. Однако когда он наведывался в город, то всегда останавливался именно в "Elysee". Эти апартаменты, расположенные на 42-й улице в Весте, с маленькими комнатами, хаотично обставленными редкостной мебелью, были "удобны" для того, чтобы снимать их для приёмов гостей всякого пошиба.

Для человека, одержимого поэтической идеей смерти, это была довольно странная кончина. Уже с юности в нём застряло убеждение, будто следующий день, станет для него последним. Всего только одна серьёзная ссора, случившаяся когда-то между нами, подвела его ипохондрическую чувственность к этой роковой черте. В то время он репетировал пьесу "Лето и дым". Мы вместе обедали, и чтобы как-то его развлечь (как я надеялся), стал рассказывать ему историю, которую услышал от одного актёра о своём режиссёре, женщины родом из Техаса. Чуть ли не перед каждой репетицией она собирала труппу и наставляла всех в том, какие усилия должны они приложить, как упорно должны трудиться, "потому что этот цветок гения Теннесси последний. Он умирает. Да, он при смерти, ему остались считанные месяцы жизни. Он сам признавался мне в этом. Конечно, он постоянно заявляет, что скоро умрёт. Однако, на это раз, я боюсь, что это правда. Даже его агент поверил".

Мой старший друг был весьма далёк от веселья, анекдот этот взбесил его. Сначала он разбил чашки и тарелки, затем отвернулся от стола и гордо прошествовал через весь ресторан к выходу, оставив меня в изумлении - к тому же я был вынужден заплатить за весь этот погром.



Мне исполнилось шестнадцать лет, когда я познакомился с ним. Меня, официанта в кафе на Гринвич Виллидж, собирающегося стать драматургом, он был старше на тридцать лет. Мы стали большими друзьями - это была поистине интеллектуальная дружба, которую люди неотвратимо понимают превратно. В эти начальные дни нашей дружбы он частенько давал мне почитать все свои короткие, одноактные пьесы, и мы даже разыгрывали их вдвоём. Постепенно, по прошествии лет, мы создали пьесу "Стеклянный зверинец". Я разыгрывал в ней роль дочери, Лауры Уингфилд.

С его склонностью предаваться сексу и пьянству круглосуточно, Теннесси, который не родился на этот свет жильцом, навряд ли протянул бы за сорок лет, если бы не повстречал Фрэнка Мерло. Фрэнк Мерло был моряком, во время войны он занимался разминированием. Мы были знакомы уже пяток лет, и он давно не служил на военном флоте, когда Теннесси увидел нас, завтракающих в одном уютном итальянском ресторанчике. Никогда прежде, ни позже я не видел его таким возбуждённым. Он сбежал с ленча со своим компаньоном - его агентом Одри Вудом - и тотчас, без приглашения, присел за наш столик. После того, как я познакомил его со своим дружком, не прошло и двух минут, как он выпалил: "Не желали бы вы отужинать со мной сегодня вечером?".

Было очевидно, что его приглашение не распространяется на меня. Фрэнк был смущён донельзя; он растерялся и не знал, что сказать. Я ответил вместо него: "Да, - произнёс я, - конечно, он хотел бы отужинать с тобой".

Так он и поступил. Они провели вместе четырнадцать лет, и это были счастливейшие годы в жизни Теннесси. Фрэнк был для него и мужем, и любовником, и деловым партнёром. У него также проявился большой актёрский талант, что весьма импонировало Теннесси. Когда Юкио Мисима, великолепный японский писатель - тот, который создал свою армию, вступил в конфронтацию с японскими военными и покончил со своей жизнью, совершив харакири, - когда в 1952 году он прибыл в Нью-Йорк, Теннесси сказал Фрэнку, что желает устроить вечеринку в честь Мисимы.

Фрэнк согнал всех девочек-гейш от Нью-Йорка до Сан-Франциско, но на этом не остановился. Он экипировал в женские платья сотню гейш. Это была самая фантастическая вечеринка, какую я не видел за всю свою жизнь. Теннесси тоже переоделся в гейшу, великосветскую даму, и всю ночь до рассвета они шатались по парку, распивая шампанское. Так Мисима впервые вкусил западной жизни, после чего он сказал: "Я никогда не вернусь в Японию".

Когда в 1962 году Фрэнк умер от рака, Теннесси сильно сдал. Я очень хорошо помню последние часы жизни Фрэнка. Его поместили в госпиталь, в Нью-Йорке; в его палате туда и обратно непрестанно дрейфовали толпы друзей. В конце концов, доктор приказал всем посетителям убраться вон, в том числе и Теннесси. Однако он отказывался уходить. Он стоял на коленях возле узкой кровати, сжимая руку Фрэнка, поглаживая его щёки.

Несмотря на всё это, доктор сказал, что он должен выйти. Неожиданно Фрэнк прошептал: "Нет. Пусть он останется. Мне это нисколько не вредит. Кроме того, я привык к нему".

Доктор кивнул и оставил их вдвоём.

После всего случившегося Теннесси уже нельзя было узнать. Он постоянно напивался, при этом смешивал алкоголь и наркотики. Он связался также со странными людьми. Я думаю, что последние два десятка лет он жил одиноко - с призраком своего Фрэнка.



Однако сейчас, когда я вспоминаю Теннесси, я думаю о хороших временах, весёлых временах. Он был человеком, который, несмотря на свою внутреннюю печаль, никогда не переставал смеяться. У него был замечательный смех. Он не был грубым или вульгарным, или даже особенно громким. Его удивительный смех клокотал в горле как у выходца с реки Миссиссиппи. Вы всегда могли сказать, когда он вошёл в комнату, сколько бы там ни было народу. Что касается его чувства юмора, то обычно он был довольно-таки резковатым для уха. Однако когда он впадал в ярость, казалось, что он отплясывал между двумя крайностями: либо болезненным юмором - смеялся без остановки в течение тех своих пяти мартини во время ленча, - либо с глубокой печалью о себе, о своём отце, о своей семье. Отец никогда не понимал его и, кажется, семья также винила Теннесси за безумие его сестры, да и Теннесси сам себя тоже - в общем, я думаю, он считал себя не очень психически здоровым. Всё это вы могли бы прочитать в его глазах, которые были изменчивы, как чёртово колесо, - от веселья до уныния.

Это не говорит о том, что с ним не соскучишься. Мы частенько ходили вместе в кино. Я думаю, что ни с кем больше я не посетил такого количества кинотеатров, как с ним. Он любил зачитывать титры, дурачась под Джоан Кроуфорд. Это продолжалось до тех пор, пока к нам не подходил управляющий и не просил покинуть помещение.

Один забавный случай четырёх или пятилетней давности запечатлелся в моей памяти. Я остановился с Теннесси на Кей Весте. Мы были в ужасно переполненном баре - там было порядка трёхсот человек, гомосексуалистов и натуралов. Некая пара, муж и жена, сидели в уголке, совершенно пьяные. Когда женщина подошла к нашему столику, держа в протянутой руке карандаш для бровей, в ней боролись нерешительность с дерзостью. Она хотела, чтобы я оставил свой автограф на её животе. Я только рассмеялся и сказал: "О, нет! Оставьте нас!".

"Как можешь ты быть таким жестоким?" - изрёк Теннесси, взял карандаш для бровей из рук женщины так, будто каждый в этом зале пялился на него, и написал моё имя вокруг её пупка.

Когда она вернулась к своему столику, муж её был взбешён. Прежде, чем мы успели смекнуть, в чём дело, он выхватил этот карандаш из её рук, подошел к нам, затем расстегнул ширинку, вынул свой пенис из брюк и, обращаясь ко мне, сказал: "Раз уж вы оставляете повсюду свои автографы, то не изволите ли подписать и мой хуй?".

Я не знал другого такого шумного места, в котором триста посетителей умолкли бы разом. Растерянный, я не знал, что сказать в ответ - только смотрел на него.

На помощь пришёл Теннесси, который взял карандаш для бровей из рук незнакомца. "Я не знаю, подходяще ли это место, чтобы Трумен оставил свой автограф, - произнёс он и подмигнул мне, - но воспользуюсь случаем, чтобы засвидетельствовать своими инициалами".

Весь зал взорвался.



Последний раз я видел Теннесси за несколько недель до его смерти. Мы обедали вдвоём в очень приватном местечке под названием "Le Club". Теннесси был в хорошей физической форме, но очень печален. Он сказал, что у него больше нет друзей, и я был один из немногих в его жизни, кто знал его по настоящему. Он хотел, чтобы мы стали ближе, как в прежние давние годы.

И когда он говорил при мерцающих огнях в камине, я подумал: "Да, я прекрасно его понимаю". Я вспомнил премьеру - это было много-много лет назад - задолго до того, как я впервые понял, что это была правда.

Шёл 1947 год. Премьера спектакля "Трамвай "Желание" стала ошеломительным, ослепительным событием. Как только стали тускнеть лампы в финальной сцене и Бланш Дюбуа, идя с вытянутыми руками в темноту вслед за санитаркой и доктором, прошептала: "Кто бы вы ни были, я всегда зависела от доброты чужих людей", - дрожащая тишина парализовала аудиторию. Ужас и красота остановили сердца зрителей.

Занавесь опустился, но ещё долго продолжалось онемение зала. Потом раздались хлопки, как будто лопнули воздушные шары, один за другим, и череда хлопков переросла в каскад взрывов. Великолепные аплодисменты, знаменательное вставание зрителей были таким же неожиданным и захватывающим зрелищем, как тайфун.

Звёзд, исполнителей главных ролей, Джессику Тенди и Марлона Брандо, вызывали из-за кулис шестнадцать раз прежде, чем закричали: "Автора! Автора!". Он не был расположен к тому, чтобы выйти на сцену, этот молодой мистер Уильямс. Он покраснел, будто его впервые поцеловали, да ещё какие-то незнакомцы. Конечно, он не ссорил деньгами на вечеринке (у него был нестерпимый страх перед деньгами, такой сильный, что даже случай, подобно этому, не мог подавить его мыслей о новом костюме), ведь он был одет в костюм такого же тёмно-синего цвета, как и потёртые сиденья в метро; узел на его галстуке был ослаблен, одна пуговица на рубашке болталась. Однако он был очарователен: невысокий, подстриженный, со здоровым цветом лица. Он поднял обе маленькие ладошки "парня от сохи" и утихомирил восторги зрителей ровно настолько, чтобы сказать - "Спасибо вам, спасибо вам! Очень, очень, очень..." - голос его был по-южному вялым, как Миссиссиппи, в воды которой сливали виски. Всё, что он чувствовал, нельзя назвать счастьем; он испытывал радость. Радость - это что-то вроде короткой кокаиновой оттяжки, однако счастье, по крайней мере, это более продолжительное томное чувство.

Теннесси был несчастным человеком даже тогда, когда он улыбался или смеялся во весь рот. Правда состоит в том (по крайней мере для меня), что Бланш и её создатель были равноценны друг другу; они разделяли одинаковую чувственность, одинаковую беззащитность, одинаковую вожделённость. И вдруг мне показалось, прежде чем кто-либо мог подумать и заметить это, когда он откланивался перед оглушительными возгласами, что он пятился на сцене, чтобы исчезнуть за кулисами вслед за тем же доктором, который уводил Бланш Дюбуа в сумрачные тени бесстрастия.




© Александр Белых, перевод, 2008-2024.
© Сетевая Словесность, 2008-2024.




Версия для широкого дисплея
[В начало сайта]
[Поэзия] [Рассказы] [Повести и романы] [Пьесы] [Очерки и эссе] [Критика] [Переводы] [Теория сетературы] [Лит. хроники] [Рецензии]
[О pda-версии "Словесности"]