[Оглавление]





БДЕНИЕ  ПЕРВОЕ
"Когда состарятся слова..."


"Много лжи сочиняют поэты".
Аристотель

"Здесь скорее царит каприз и безрассудный произвол".
Пор Рояль.
Грамматика



* * *


"Жил на свете мальчик философский..."

Поздняя поэзия Алексея Цветкова - это встреча двух персонажей: молодого поэта, уже метра поэзии, и молодого философа, уже доктора философии. "Есть птицы поющие двумя голосами" 1 . Похоже, что они разговаривают на разных языках: один говорит языком чувственных образов, языком ощущений, языком впечатлений, а другой - языком логических образов, языком понятий и категорий. Дух же поэзии стремится не к понятийному знанию и самосознанию, а к "мысли без рассуждения". По сути, это столкновение двух типов мышления, понятийного и образного. Они друг друга не слышат, но очень усердно говорят. Говорят нервно, говорят сумбурно, много жестикулируют, сильно гримасничают, срываются на крик и крепкое русское словцо - как в любом застолье, за которым собираются шибко умные и, конечно, подвыпившие интеллектуалы, готовые сойтись на кулаки "за правду-матку". В чём она? Будем же школярски внимательны к их распрям. Постараемся не ударить лицом в грязь перед их неистовостью, и как бы нам не перепало по затылку невзначай.

Вправе ли мы разводить их по разные углы поэтически-философского ринга? Это право нам даёт присущее нам чувство свободы, не терпящее ограничений. Не будучи свободным духом, невозможно добыть никакой истины. Она же добывается разумом. Произвол и своеволие против обладания подлинно свободным сознанием, которое достигается в мышлении. В безумии нельзя обладать сознанием. Поэзия как дух, поэзия как свободное сознание не стерпит никаких интеллектуальных или антиинтеллектуальных, религиозных или антирелигиозных, эстетических или антиэстетических спекуляций. Она самостийна. Она пребывает над этими способами мышления, и вовсе не они подпирают её. Она дух над водой. А человек восходит к нему этими тропами - интеллектуальными, религиозными, эстетическими... Поэт, не изведав бездн, не познает высот.

"Оставайся как есть бесполезный певец/ чьи оба дискурса поперёк пустоты/ не получают ответа ни на один".

Эта фраза свидетельствует о ментальном и духовном тупике, в котором поёт безутешная или затравленная муза Цветкова. По крайней мере, никакой перспективы нам не оставлено.

...Вправе или не вправе, но этот цветковский разговор всё-таки рассчитан на солидную публику. Его разговор публичный. Более того, мы слышим, как стучится в стену его муза. Морзянка речи - осмысленной речи - перебивается отчаянной тарабарщиной чего-то чуждого. Кто заманил её туда? С какой целью? Автор-минотавр. А муза как приманка. На вопли и стоны музы он заманивает незрелых юношей, чтобы питаться их сырым мясом и ломать их хрупкие черепа. Самый сильный голод - это голод по осмысленной человеческой речи.

Мы же ведём наш внутренний, приватный разговор вслух из-за стены, не разрушая её, не покушаясь на несвободу Другого, в том числе на свободу быть Жертвой. Возможно, муза прислушается к нам и потихоньку выйдет сама из лабиринта чуждого ей мышления, то есть мы надеемся на её ум. Мы знаем, что Минотавра можно затравить одним старческим духом Гегеля, но погодим трясти этим гегельянским рваньём перед его носом...

А как зовут, кстати, эту музу? Или она безымянна? Кто она? По крайней мере, она не неразумная, хоть и доверчивая. От греческой мифологемы перекинем мостик к египетской. В храме великой богини Нейт, "открывательницы путей", главы "дома бальзамирования", создательницей семи богов и людей, кормилице двух крокодилов, были высечены такие слова: "...я - то, что есть, было и будет, никто не поднимал моей завесы". В этих словах Гегель усматривает речь о сокрытой истине, недоступной уму смертного человека. С этим уже не может согласиться юный греческий разум, поэтому бог Аполлон, гуманист по своей сути, призывает: "Человек, познай себя самого!". Познать самого себя означает обрести "свободное самосознание" или "абсолютное знание". Здесь нам вновь улыбается Гегель из небесной чистоты, плывущий светлой мыслью уже без рассуждения.

Этому противится вся поэзия Цветкова, заваленная всезнайством, но не знанием о мире как он есть "поистине". Почему противится? Он попытался, возможно, надкусить "Dinge-an-sich" кантовской философии, и эта "вещь-сама-по-себе" оказалась не просто непознаваемым объектом, а камнем преткновения. Из этих камней выстраивается лабиринт (китайская стена, вавилонская башня) непознаваемого мира. Европейский человек, рождение и освобождение которого началось с известного императива Аполлона, споткнулся на императиве Канта. А нам как быть? От вопроса "кто ты есть" мы приходим к вопросам "как быть" и "что должно". Это вопросы о бытии человека. Бытие человека - в его сознании и в его мышлении.

Нам следует разобраться в том философском и поэтическом содержании, которое выражают с такой экспрессией эти двое, отчаянные бойцы, что любо заслушаться. За что и против чего они столкнулись лбами?

Открывая поэтические книги, мы не всегда способны запросто отдаваться непосредственной чувственной достоверности той или иной поэзии, мы ищем какое-то содержание, которое автор намеревался внести в этот мир своим произведением. Кто-то вносит смыслы, а кто-то их выносит, как мебель из комнаты. Чтобы разрушить что-то, необходимо чтобы оно было. Сама форма стиха уже обещает некий смысл. Какой? Обещать-то обещает, но это не значит, что он есть лично у Цветкова. Он заманивает нас обещанием в ловушку. У смысла бытия сырный плесневелый запах, и люди, поди, как мыши, ведутся на него... Господь послал кусочек сыра... А сыр-то в дырках! Кто славит сыр, а кто-то дырки от сыра... Вот и вся разница в философиях. Удивительный поэт Цветков: съев сыр, он утверждает, что ел только дырки. Ах, лукавство!



...Хотя нет, мы не правы, адресат у его стихов не читатель и не слушатель, не вы и не вы, товарищи, а Бог! Его Бог сущий злодей! "У-уу!" - кричит он творцу, словно в космическую дыру, в бездны небытия. Ему адресован этот монолог в двух масках - метра поэзии и доктора философии. И, возможно, Алексей Петрович сознательно сталкивает этих двух персонажей для нашего задорного литературного веселья, а вовсе не для зрелого размышления. Философский "остаток" этой поэзии не даёт нам покоя, першит в горле словесной трухой, и мы продолжаем пересыпать пеплы от сгоревших слов, понимая, что этот пепел всё ещё хранит тепло бытия...

Что есть бытие для поэта? Собственный чувственный опыт, ощущения, мысли... Их бытие субъективно. Они творят поэзию чувственной достоверности. При этом идёт неистовый спор с кем-то внешним? С тем, кто не удостоверяет его бытие как истинное. С тем, кто не открывает ларцы премудрости своей. Инвектива в адрес Бога звучит не так, как распря Иова - без прозрения, без просветления, без покаяния. Бог создал человека и дал ему назначение, а в награду, скупердяй, ничего не дал. И в наших ушах ещё продолжают звенеть проклятия. Человек отвернулся от своего назначения и проклял Бога. Человек отвернулся от "царства целей" (Кант), от своего бессмертия, которое было ему обещано, да, обещано, и не такое, какое представлялось человеку - телесное, чувственное, эмпирическое, а бессмертие во всецелостности бытия, в которое включено бытие каждого из нас, смертного. Человек не распознал своей сущности, остался глух и слеп. Всё, что мы рассказали сейчас, относится к мифологически-философскому сюжету, который слово за слово разворачивается от самой первой книги до последней вокруг трёх основных проблемных тем: свободы воли, бытия Бога и бессмертия души. Сплошь метафизика, куда ни плюнь!

Эта поэзия обращается не столько к нашему сердцу, сколько к нашему разуму. Да, в общем-то, не обращается он ни к тому, ни к другому. Это внутренняя распря, воплотившаяся в поэтическом слове. И мы, читатели, здесь ни при чём! Это сердце самого поэта обращается к уму философа, а тот не соответствует запросам, как будто бы так, как будто бы так... Мир, универсум в поэзии Алексея Цветкова не мотивирован ничем, никаким божественным замыслом. Этот мир, возникший как природная случайность, становится фатальным, конечным, обречённым, эсхатологическим. Человек в этом механистически-казуальном мире не свободен духом, он марионетка в руках этих природных случайностей. Он, лишённый воли и разума, рабски следует законам природы. В нём не обнаруживается никакого метафизического трансцендентального содержания. Он - человек-машина, человек-растение, человек-марионетка. Возможно, это человек постиндустриальный. Человек будущего. Конца цивилизации.

Категория свободы относится к понятиям этике, которую природа не знает, как ничего не знает она о своих целях и назначении человека, призванного их открыть. Человек с его волей, с его разумом исключён из субъектов этого мира, превращается в безвольного статиста. Мир в поэзии Алексея Цветкова не преображается во внутренне-целесообразное этическое бытие, которое творится каждый субъектом воли. От образа к преображению - это не путь нашего героя. Человек не постигает своей судьбы, не освобождается от игры случайностей. Такова философия в поэзии Алексея Цветкова. Но поэзия, пусть не обладающая способностью суждения, но зато обладающая даром воображения и представления и... преображения, превышает всякую философию, хотя бы уже тем, что предоставляет иную возможность бытия. Непонимание целей и причин, или путаница с ними, приводит разум поэта к обскурантистскому мышлению. Как продолжение этой философии становится то, что называют эстетикой и поэтикой разрыва, деструкции.

Эту поэзию можно рассматривать как образец интеллектуальной спекуляции в духе умирающего постмодернизма, или как урок мировоззренческого кризиса, который коренится, возможно, в психологической установке, или, возможно, в способе недобросовестного мышления. Философско-поэтический мир Алексея Цветкова освобождается от этики, то есть от понятий цели, свободы, назначения, воли. С устранением бытия Бога и бытия в целом, в поэзии Алексея Цветкова не утверждается также никакое этическое бытие, возможное только в присутствии Человека. Вот почему сам человек в его мире не становится свободным. Напротив, его мир замкнут, ограничен, конечен, предопределён, фатален. Не-разум не делает человека свободным.

"Он закован в нечеловеческое стекло. Он полон страхов...".

Эта фраза из одного письма, сказанная о русском актёре Михаиле Чехове, психологически точно характеризует поэтическое письмо Алексея Цветкова, направленное на преодоление метафизики как таковой: как мировоззрения, как традиции философствования, как способа существования 2 ... И здесь у него находятся союзники, по крайней мере, один из них - это Ницше. Тот хотя бы не устранял бытие, а искал новые способы переосмысления европейских ценностей. Поэзия Алексея Цветкова, напротив, предприняла попытку развенчать божественную инфраструктуру, путём устранением философского понятия "бытия". Если она отсутствует, то зачем столько громогласного пафоса; а если она всё-таки существует и посылает нам через культуру и язык свои директивы, то какая же это анекдотическая нелепость кричать дракону-бытию в "дыру"! "Иду на вы!" - говорит поэт, отважный и робкий воин... По сути, мы имеем дело с тем же мифологическим сознанием, с той же отрицательной теологией, с тем же догматическим философствованием.

Это будет единственный движитель его поэтического сознания. А куда? В какую сторону двигается оно, пытаясь утянуть нас, как добычу, в своё логово-подсознание? Ответим: не в сторону позитивистского познания "вразумлённых очей", реализма или гностицизма, а уже опробованного литературой абсурда, как бы взяв (для прочности своего суждения) под руки Льва Шестова и Альбера Камю, выйдя из паба за полночь в танце пьяных дервишей, вытанцовывающих неприкосновенные "истины небытия"...

Мало сказать, что мир и человеческое существования абсурдны в своём существе, следует понять, из чего же вообще проистекает это суждение. Отвечаем словами Мартина Хайдеггера: из забвения истины сущности бытия. А то, что это суждение, а не просто эмоциональная блажь или лирический вопль смертельно испуганного поэта (или его человека-героя), свидетельствуют его многочисленные отсылки к литературным и философским источникам, мимо которых нам нельзя пройти и не перечитать в "свете" его поэзии.

Всякое суждение коренится в мышлении. И тут обнаруживается проблема для каждого худо-бедного владельца разумом. К чему мышление, если нет ни истины, ни сущности, ни бытия! Блэз Паскаль, с его духом сомнения и скепсиса, частенько спускал разум, который стучался в неурочный час в его дверь, по ступеням, чтобы посмеяться над его нелепым положением, но Алексей Петрович опустил его ниже плинтуса. Ну, так это же был нерадивый разум, а он нуждается в попечении да радении.

Примерно к таким заключениям мы пришли после долгого чтения его стихов и философских текстов по его же прямой наводке. Чтобы говорить на эти застарелые темы, на темы о бытии, нужны будто бы новые слова, а их у поэта не находится. Нам тоже не обойтись без старых слов школьной философии Декарта-Канта. Алексей Цветков будет нашим проводником в царстве теней европейского самосознания. Осторожно скажем: романтического самосознания. Это мы так думаем по наивности, а на самом деле он втащил нас туда силком, взяв за шкирку, и втащил из нашего религиозно-ритуального уютного бытия в приватный ад. Архетипическая, товарищи, ситуация. Там уже побывали до нас Орфей и Данте...

Мифы и культы, как религиозные, так философские и идеологические, мы горазды развенчивать, и преуспели в этом деле, но значит ли это, что возможно устранить само бытие, и само сознание бытия? Нет. На очищенном месте возводится новый культ, культ небытия, культ сознания небытия. Подмена как приём (или уловка) поэтического мышления.




* * *


Раз мы, многоликие авторы этого текста, живущие в дальневосточной культурно-философской парадигме: Кун Фу-цзы против Лао-цзы, то могли бы бросить взгляд и в этом ракурсе. Поэт предлагает нам западноевропейский контекст нового времени: Кант против Фихте. Эта парадигма такова: закон и произвол, ритуал и воля. Кажется, что время остановилось, или мы движемся в одном и том же круге идей, определяемых недиалектической оппозицией бытия и небытия. Это время субъективно, поскольку дискретно в человеческом восприятии. Именно на эти временные отрезки распадается стих Алексея Цветкова. Поэзия такого рода, переживая время фрагментарно, как ограничение, как исход, начинает мыслить бытие механистически. А что с нами и временем происходит, мы вообще не знаем. Точнее сказать, знаем: мы умираем в каждое мгновение бытия. Да, умираем. Время есть чувственный феномен поэтического сознания. Время как бы утрачивает ощущение длительности. Оно кончается на каждом отрезке поэтической фразы, синтагмы, фонемы, вздоха, выдоха. Конечность времени и конечность человека - философские темы поэзии Алексея Цветкова. Там, где разворачивается трагедия, не место для философствования. В трагедии нужно рыдать и плакать, метать и рвать... Тогда искусство здесь не причём. Греческое искусство знало трагедию как катарсис, христианское - как преображение, а постиндустриальное искусство узнало трагедию как коллапс...

Эту роль "постороннего" наблюдателя мы возьмём на себя. Что нового в этой трагедии современного человека? В том, что он, лишённый посредника, остался наедине со смертью. "Грек знал и ощущал ужас и жуть существования: чтобы вообще суметь хотя бы просто жить, он был вынужден выставить впереди них сияющее порождение сна - олимпийцев", - писал Ницше в эссе "Сократ и греческая трагедия". На смену одного сна, мифологического, пришёл другой сон - это метафизический. Квинт Тертуллиан также утверждал в своё время, что "большинство людей познаёт Бога из сновидений".

Сон есть сон, и когда-то должно наступить пробуждение. И где мы окажемся? В своём уме или в чужом? На смену этого сна должна стать воля. Сон и воля порождают свою поэтику и философию. Однако в состоянии сна невозможно постигать истины бытия, если, конечно, поэзия озабочена таковыми. Она может и не ставить такой задачи, но обращается к ней невольно.

Что значит "невольно"? Мы оговорились? Если к истине у поэзии "невольное" отношение, то и ко лжи это отношение будет тоже "невольным". Поэзии без воли не бывать. Аристотель писал в "Метафизике", что "ум, направленный на существо предмета как суть его бытия, истинен всегда; ум же, касающийся чего-то другого, - не всегда". Здесь мы усматриваем дилемму самой поэзии как ума, который всегда на что-то направлен: к истинному или ложному, к благу или злу, к сущему или не-сущему... Одно имеет отношение к философии, а другое к этике. Можно невольно заблуждаться. Есть ли воля к истине в поэзии того или иного поэта?

Станислав Куняев, советский поэт, современник и антипод Алексея Цветкова, в стихотворении "Размышляя над Конфуцием" (1973) задаётся вопросом: "идеи управляют кровью - или кровь сама рождает их?". Здесь, конечно, кровь будет метафорой "бессознательной воли". И, пожалуй, к ней устремлена "умышленная" воля Алексея Цветкова, устремлена к тому, чтобы погрузиться в сновидение, впасть, так сказать, в "бессознанку", чтобы заслониться от реальности и трагичности бытия. Сказано ведь, что сон разума порождает чудовищ.

Сон и/или мысль; мысль и/или воля, воля и/или сон...

В этих переходных (бинарных) состояниях поэзия пытается не только говорить о неких истинах, но и судить о них. Кровь и воля, то есть инстинкт жизни против всякой метафизичности и против всякой религиозности, как бы должны стать признаком истинности. Однако поэзия Алексея Цветкова не пахнет кровью, она бескровна, как бы ни стремился поэт чем-либо увлажнить её "порошковой кровью". Его поэзия - это сухой чёрнозём, неуклюже текущий в жилах. Мотивы крови будут сопровождать нас всегда в этой поэзии как "почва и судьба" пастернаковской музы, грезящей "гибелью всерьёз".

"Отсюда солон или сух/ Срединной жизни волок/ Перечисляю мысли вслух, / Пугаюсь оговорок. / Громоздкой речью полон рот, / Природа в горле комом, /И недоуздок губы рвет /Железом родниковым./До крови содрана спина, /А кровь суха и холодна. /Зачем же музыка и медь, /Тупой пехотный метод? /Неужто я назначен петь/ На долгий волок этот? /Я вырос в теле испитом / Безглазым тягловым скотом /В срединном караване. /И вот дубленым лоскутом/ Распят на барабане. /Надолго в голосе моем /Испуга стиснутый объем".

Без крови нет ни воли, ни мысли. Без них поэзия вместе с человеком превращается в тягловый скот, в производственный агрегат, а его ум в вербальный конвейер. Тягловый скот также обладает и своей душой, и своим мышлением. Жюльен Офре де Ламетри уже предписывал такое механистическое бытие, где человеку не остаётся права на свободу и волю...

Юноша Дмитрий Веневитинов, романтически настроенный на самопознание в шеллингиановском духе, в духе всецелостности бытия, размышляя о необходимости "образовать систему мышления", чтобы судить о произведениях искусства, в статье от 1826 года пишет: "У нас язык поэзии превращается в механизм; он делается орудием бессилия, которое не может себе дать отчёта в своих чувствах и потому чуждается определённого языка рассудка. Скажу более: у нас чувство некоторым образом освобождается от обязанности мыслить и, прельщаясь лёгкостью безотчётного наслаждения, отвлекается от высокой цели усовершенствования".

Пожалуй, мы пребываем всё в том же положении. Этот упрёк адресован всей романтической поэзии. Мы должны быть внимательны больше к тому, что другие уже продумали за нас прежде и дали нам направление мысли. Вспоминаем уроки. Возможно, причина разногласия в различии природы способностей суждения поэзии и философии, или форм (способов), и эта антиномия будет считаться признаком романтической поэзии...




* * *


Да вот ещё. Мы вас заговорили и не объяснили толком, почему возник всё-таки восточный контекст, кроме географического фактора нашего пребывания. А именно мы хотим сказать, что поэтическое мышление вообще-то близко к восточному способу философствования. Морис Мерло-Понти, комментируя гегелевское наблюдение о мышлении Востока - "Европейцу никогда не придёт на ум помещать чувственные вещи в непосредственной близи от абстракций" (что, собственно, мы наблюдаем в поэзии Алексея Цветкова, это его фирменный приём) - пишет: "Восточное мышление без пользы скользит от абстракции к чувственным вещам, не испытывая ни становления, ни возмужания".

К этим словам мы добавим: и потому, что оно не знает понятия становления, роста, развития, цели, энтелехии, телоса, конца, завершения, оно не знает также кризиса разума, охватившего западное мышление, как в метафизике, так и в поэзии (понятийный кризис), в силу которого мы присутствуем при разрушении союза с бытием, оказавшегося более устойчивым в восточной цивилизации даже без религиозных стяжек и скрепок, а также интеллектуальных натяжек.

Стоит отметить, что этот способ соединения чувственного с абстрактным, не стал плодотворным для поэзии Цветкова, поскольку её мыслительный горизонт протекает в западном философском русле, который включает поиск, познание, развитие, раскрытие истины, сущности, бытия, смысла. Абстрактное и чувственное, которые в представлениях восточного философа сосуществует многоярусно, по архитектурному образцу пагоды, в сознании западного философа они начинают играть по его правилам как антиномии, а не как равноправные ценности.

"Создаётся впечатление, что китайские философы, в отличие от западных коллег, не говорили о познании или понимании, что они не представляли себе интеллектуального генезиса объекта, что они стремились не ухватить его, а только воскресить во всей его первоначальном совершенстве; вот почему они обладали силой внушения, вот почему у них невозможно отличить комментарий от того, по поводу чего он создаётся, облекающее от облекаемого, означающее от означаемого; вот почему у них понятие в той же мере отсылает к афоризму, в какой афоризм отсылает к понятию", - пишет Морис Мерло-Понти и, резюмируя гегелевское представление о восточном мышлении, продолжает: "Стало быть, с одной стороны мы имеем интуицию, "которая ничего не видит", мышление, "которое ни о чём не мыслит", бестелесное Существо, вечную, невозмутимую обширную субстанцию, ни с чем не сравнимую собранность, мистическое имя Бога... иными словами бессознательность и пустоту".

Речь идёт о Дао, о Пути, который интерпретируется нигилистически, как Ничто. В европейской же поэзии продолжается позитивистский разговор о сущности, субстанции, бытии, Боге, смерти, смысле, но не о долге. В ней соседствует и афоризм, ссылающийся на понятие, и апофегма, и метафора, и символ, и образ. "Чувственное" и "абстрактное" конкурируют между собой в "понимании истины, в овладении бытием, в её интеллектуальном завоевании". Не владей и не желай! Исполняй долг! Долг преодолевает смерть. Смерть постыдна, если не исполнен долг.

...В итоге поражение терпит и поэзия, и философия. На это поле противоречий, которые мы называем логическими, накладывается противоречия мировоззренческие: между религиозным и философским сознаниями, в данном случае в лице одного автора. Это противоречия понятийные: между человеком и Богом, между идеей и его существованием. И такая окрошка, и такой микс в стихах из сырого человеческого мяса, из его философий, что не удивительно и нам попасть в эту мясорубку!

А, собственно, кто внушил человеку идею смерти как венца всего: мира, деяния, становления? Смерть воспринимается в христианском эсхатологическом сознании как наказание и воздаяние, то есть этически; также в восточном мышлении: как исполнение долга, по Конфуцию; в философии - гносеологически: как завершение становления, по Гегелю. В поэзии Алексея Цветкова смерть лишена этического содержания, она и цель, и назначение без всякого гносеологического, или этического, или эстетического смысла (Юкио Мисима).

Идея конечности застряла в западном мышлении с тех пор, как греческое слово "?????" - "конец, цель, завершение" - стало мыслиться философски: как овладение окончательной истиной. Знание назначения (смысла) вещей подменилось на идею овладением истиной. Каждый философ, ставя задачу выразить Бытие, стремился к системе, которая должна быть законченной, а стало быть, истина, проявленная в этой системе, является конечным пунктом назначения: всё, приехали, конец! Дальше метро не идёт! Нет так в восточном мышлении: истина переживается как момент. Истина мерцает. Истине нет предела, поскольку мышление безгранично!

В этом смысле высказывание Паскаля звучит с восточным акцентом: "Все философские системы, вместе взятые, не стоят и часа потраченного на них времени", но при этом он всё-таки продолжает говорить о "конечной истине" или в лучшем случае о "чистой истине". Пожалуй, истина пребывает в поле человеческих ценностей, в которую также включена смерть. "Бояться смерти, когда мы вне опасности, а не когда она уже рядом, ибо человеку должно всегда человеком". Об этом многие стансы Алексея Цветкова, если бы не их удручающе злобная и немужественная интонация, в отличие от прискорбной мысли Блэза Паскаля: "Пусть сама пьеса и хороша, но последний акт кровав: две-три горсти земли на голову - и конец. Навсегда".

Что любопытно для письма Цветкова: он тождественен самому себе. Он обрёл свою целостность и монументальность в своём отрицании. Он пишет тексты, но они неизменны во времени, они наслаиваются друг на друга, как японские стихотворения в антологиях, как ярусы китайской пагоды, как камни в пирамиде, поскольку его истина-вера-догма неизменна, она абсолютна как небесный кремнистый свод, определявшийся в старых японских стихах эпитетом "хисаката".

В таких обстоятельствах, ни о каком философском вопрошании в поэзии не может быть речи: истина утвердилась в голове автора, и вместе с ней окаменело бытие. Конечность бытия знаменует конечность мышления, удаляющегося как от разума, так и от веры. У Цветкова возможен иной вектор поэтического мышления: отпадение от веры сопровождается также отдалением от разума.

Физиология страха, который заменил ему главенствующую интуицию, какая ведёт, скажем, Платона или Декарта, выходит на поверхность письма, подавляя всякую эстетику, метафизику, гносеологию, аксиологию, историю, бытие, а также вытесняя самого человека.

Вот неполный перечень имён, замурованные в небесном кремне цветковского не-со-творческого небытия: читай в сноске 3 .




* * *


Итак, начнём издалека, прежде чем мы взглянем на поэзию в свете негативной диалектики Теодора Визенгрундта Адорно, но будем держать его теорию в уме, только бы ум за разум не зашёл. Итак, мы начнём с аз-буки-веди, с того, что согласно аристотелевской эпистемологии, искусства, а в их число входит поэзия, относятся к третьему виду знания, а философия к первому. Иначе говоря, поэзия также относится к знаниям, хоть и к более низкой ступени. Философия познаёт "первоначала и причины, ибо через них и на их основе познаётся всё остальное".

Напомним это предметное разделение знаний по классам: теоретические - философия, математика, физика; практические - этика и политика; творческие - искусства, ремёсла, прикладные науки. Поэзия есть удивительный род умственной деятельности, в ней всё переплетено: ремесло, этика, политика, психология, философия, математика, история, физика и так далее...

С тех пор, как человек стал познавать себя и мир, соотносить микрокосмос и макрокосмосом, всякое знание обосабливалось друг от друга, только поэзия всеми силами пыталась сохранить его первородное единство и целостность мышления, обращённого к сущему (или, наоборот, не к сущему).

В трактате "О душе" Аристотель приходит к заключению, что душа есть в некотором роде всё сущее. "В самом деле, всё сущее - это либо воспринимаемое чувствами, либо постигаемое умом, знание же есть в некотором смысле то, что познаётся, а ощущение - то, что ощущается".

Мы также могли бы отождествить в этом смысле поэзию с душой. Это в том случае, если поэзия направлена к истинно-сущему. Разумеется, поэзия сама по себе ничего не делает, это поэты предлагают всяческие стратегии уже не столько синтетического, сколько синкретического мышления. Она проделывала извилистый исторический путь от образного языка к логическому, дискурсивному, спекулятивному языкам. Все эти языки или что-либо отрицают, или что-либо утверждают, то есть говорят об истинном или ложном. Однако "воображение же есть нечто иное, нежели утверждение или отрицание", которые свойственны всякой высказывающей речи. И тут мы имеем конфликт конкурирующих типов мышления. Поэзия же не должна забывать своей цели - истина, сущее, благо. Единство целей дарует единство мышления.

Аристотель считал, что "историк и поэт различаются тем, что один говорит о том, что было, а другой - о том, что могло бы быть, то есть о воображаемом. Поэтому поэзия философичней и серьёзней истории, ибо поэзия больше говорит об общем, история - о единичном". Говоря о единичном, поэзия всегда говорит об общечеловеческом. "Общее есть то, что по необходимости или вероятности такому-то (характеру) подобает говорить или делать то-то... А единичное - это, например, что сделал или претерпел Алкивиад".

Речь идёт о таком поэтическом вымысле, в котором выражается некая идеальная правда, именно правда, пусть отличимая от исторической конкретности и действительности. Выражение "могло бы быть" открывает для поэзии простор для возможного мира, и нисколько не отнимает у неё ни реальной, ни исторической правды этого мира. Возможность не есть ложность, поскольку она сообразуется с другими законами. А ложь не сообразуется ни с одним из законов, её можно вывести на чистую воду. "Над вымыслом слезами обольюсь"... Над ложью никогда никто слезами не обольётся, если только не кровавыми!

Этих простых и классических представлений будет достаточно, чтобы пуститься вплавь из тихой гавани умозрительного созерцания, этого аристотелевского идеала человеческой жизни. Наверняка сам автор, Алексей Цветков, или пусть его смятенный герой, отправляясь в это одиночное плавание, не предполагал, что вместо берега обетованного рая он окажется в метафизических безднах, и приведёт за собой в эти бездны своих читателей, нас с вами. И нам придётся выбираться из них собственными силами, а именно силой самого разума, пусть ещё не просвещённого, неуклюжего, и это лучше, чем потчевать свой мозг антидепрессантами или чем посерьёзней.




* * *


"...Что сделал или претерпел Алкивиад" - это сказано как будто бы об одном человеке, или одном персонаже, или одном поэте, например, Алексее Цветкове, однако опыт одного субъекта выдаётся за нечто всеобщее - или за научное знание, или за религиозное откровение, или за философскую истину, или за поэтическую правду.

Зачем мы пошли вслед за ним? Чтобы расставить ориентиры. Поэтическая истина и философский разум, которые могут различаться только по форме выражения, но не по существу, стали первыми жертвами в поэзии Алексея Цветкова.

Почему это произошло? Спросим у Аристотеля. В "Большой этике" он пишет: "Надо обратить внимание на то, что у любой науки и умения есть какая-то цель и эта цель есть всегда некое благо: ни одна наука, ни одно умение не существует ради зла. И если благо - цель всех умений, то очевидно, что целью высшего умения будет высшее благо". Аристотель уточняет, что мы должны говорить "не вообще о благе, а о нашем благе", то есть о человеческом благе, а не божественном.

А какое благо у поэзии? Разумность? "Разумность одна сама по себе ещё несовершенна". Ответ может быть однозначным и, если считать, что поэзия является частью знания, то это будет истина или правда. К истине можно прийти, если всегда иметь в уме идею блага, с одной стороны, а с другой стороны, необходимо держаться м е т о д а. Этот м е т о д называется логосом, который является свойством разума.

Поэзия бывает истинной, правдивой, правдоподобной, баснословной. Что связывает её с философией? Разумеется, только истина. А также заблуждение. От заблуждения к истине пролегает путь и поэзии, и философии. Бывает, что поэзия вопрошает философию, как это случилось в поэзии Алексея Цветкова. Так откуда же берётся заблуждение?

Для поэзии и философии истоки заблуждений будут разными. Считаем, что кроме логоса, есть ещё такая часть ума или души, которая называется неразумной, тёмной, чувственной - одним словом, иррациональная. Таким образом, у поэзии есть два источника, из которых она проистекает; они сливаются в один: чувственно-интеллектуальный. Неумение различать и разделять одно от другого приводит поэзию к заблуждениям в том, что она называет истиной. Об этом разделении позаботились уже древние греки, отделив физику от метафизики, чувство от разума.

"Душа, утверждаем мы, разделена на две части - обладающую разумом и внеразумную. В обладающей разумом заключены разумность, проницательность, мудрость, способность к научению, память и тому подобное; во внеразумной - то, что зовётся добродетелями: благоразумие, справедливость, мужество и другие черты нрава, вызывающие одобрение".

Если поэзия опирается на иррациональную часть ума, то истины её будут иррациональными. Тогда как понимать с этой точки зрения эти истины, идею блага, мы не знаем. Отметим, что у Аристотеля "внеразумная часть души" не является отрицательной, а также не является антиподом священного безумия или поэтического безрассудства. Нас может запутать то обстоятельство, что мы ошибаемся в целях поэзии.

Первые строки "Никомаховой этики" нам говорят: "Всякое искусство и всякое умение, а равным образом поступок и сознательный выбор, как принято считать, стремятся к определенному благу. Поэтому удачно определение блага как то, к чему все стремятся. В целях, однако, обнаруживается некоторое различие, потому что одни цели - это деятельности, другие определенные отдельные от них результаты".

Поэзия есть род мыслительной деятельности, которая направлена как на произведение самой по себе деятельности, так и на достижения результатов. Так или иначе, назначение поэзии связано с представлением об этике, учении о благе.

Исходя из этих общих рассуждений, обратимся к книгам Алексея Цветкова, и посмотрим, чем мотивирована его деятельность. В первую очередь вопрос будет заключаться в том, с какой этикой согласуется, или какую этику предлагает поэзия Алексея Цветкова или поэзия любого другого поэта? Вопрос о поэтике и эстетике будет следующим, вторичным.

Мы вспомнили Аристотеля потому, что в одном стихотворении русский поэт причисляет себя к племени Платона, отсылая нас к исходному пласту европейской философской мысли и культуры. Аристотель же был его не только учеником, но и оппонентом. В том числе в вопросе, касающихся наших рассуждений. Аристотель понимает, что истинность этических принципов неочевидна, так как очевидны истины в геометрии, и говорит, что "добродетель внеразумной души не возникает в нас от природы". Это также понимает Алексей Цветков, и потому обращается к Канту, то есть к его априорным категориям мышления.

Если взглянуть на поэзию и философию с точки зрения категорий свободы и необходимости, которые согласно Канту нигде и никогда не пересекаются и существуют в разных отношениях, то мы обнаружим, что поэзия всегда претендует на царство свободы воли, в то время как философия доказывает идею необходимости и обусловленности. Поскольку и философия, и поэзия не существует сами по себе, а только отражение человеческого сознания, то они, выражая два способа видения человека, отражают две разных его ипостаси.

По сути, в поэзии Алексея Цветкова мы будем свидетелями конфликта разума, который должен подчиняться законам необходимости и оставаться свободным. Независимо от логики философствующего рассудка, поэт выбирает свободу волю, которая не обеспечена у него ни моральным императивом, ни этикой блага, ни законами разума. Здесь истоки европейского романтизма или романтического нигилизма.

В чём смысл поэзии? В том, чтобы отвечать на сократовский вопрос "что есть?", (вопрос о понятии), или на аристотелевский вопрос "что должно быть?", поворачивающий нас лицом к проблеме ц е л и... Поэт знает, как зажечь поэтический огонь, но не знает для чего и не знает почему. Стремление к знанию причин и начал как всеобщих законов сближает поэзию и философию, и тем самым они отличаются от ремесленников, обладающих только умением версификации.

Мы, вслед за Аристотелем, разводим по разные стороны умелую поэзию от мудрой поэзии. Само слово "поэзия" восходит к греческому глаголу "пойейн", что означает "делать", то есть производить действия и знать с какой целью. Синонимичным этому слову будет глагол "праттейн", означающий "поступать", от которого произошло слово "практика". И поэзия, и практика оказываются не такими уж далёкими понятиями. Между ними как видами деятельности и видами знания стоит слово "теоретика" - "умозрение". Умозрение даёт знание о причинах и началах, руководствуясь которыми поэзия совершает действие. Без этого знания поэтическая деятельность превращается в бессмысленное ремесло, в поделку, в артефакт.

В книге "Топика" Аристотель говорит о трёх видах знания: умозрительном, деятельном и творческом. Та же мысль выражена в книге "Метафизика": "всякое рассуждение направлено либо на деятельность или на творчество, либо на умозрительное". То, что мы встретили в лице Алексея Цветкова поэта и философа, это не случайно. Но нет меж ними ладу! И причина этого разлада может быть не столь субъективной, то есть частной проблемой, как кажется сначала. Чувство, рассудок, разум, умосозерцание - разные модусы поэтического мышления. Что может сообщить нам поэзия, довольствуясь тем или иным модусом, какие истины феноменального и ноуменального миров?

Поэзия, также как и философия мыслит бытие: чувственно (феномены) и рассудочно (ноумены). Рассудок укоренён в чувстве, однако не всякое чувственное мышление, например, поэтическое, полагается на разум: оно куда более заносчиво и высокомерно по приоритету первичности восприятия, поэтому её бытие всегда эмпирическое и чувственное и никогда не интеллигибельное.

Иммануил Кант различает "возможное бытие", "действительное бытие", "необходимое бытие". Поэзии тоже нельзя отказать в способности мыслить и то, и другое, и третье - "деятельно", "творчески", "умозрительно" все эти модальности бытия, если действительно поставить перед ней такую задачу. Однако ещё не было такого поэта, который бы проявил такую способность. Такой поэзии предшествует философское размышление. Мыслилось только действительное бытие языком чувственных образов. Алексей Цветков впервые вводит в текст рассудочные понятия, которые не срабатывают. Они звучат не как смыслы, а как случайные артефакты.

Ещё Брюсов упрекал Пастернака (изучавшего Канта в Марбурге у неокантианца Когана) в подобном "грехе" в статье "Вчера, сегодня, завтра русской поэзии". Под поэтическим грехом им понимается "интеллигентность". "...Чрезмерная интеллигентность обескровливает поэзию Пастернака, толкает его к антипоэтической рефлексии, превращает иные стихи в философские рассуждения, превращает иногда живые образы остроумными парадоксами".

Возможное бытие - устанавливает согласованность с тем, что дано в чистых формах созерцания, то есть в пространстве и времени, и подлежит определению через чистые формы мышления (категории); действительность бытия - проявляет связь с чувственным восприятием; необходимость бытия - устанавливает сопряжение объекта по общим эмпирическим законам. ("Тезис Канта о бытии" М. Хайдеггер). Поэзия Алексея Цветкова не желает считаться ни с общими эмпирическими законами действительного бытия, а только с личным опытом, основным на чувственном восприятии пространства и времени, которые замыкаются в капсуле конечной субъективности человеческого сознания, а также ни с возможным бытием. Отсюда возникает идея конечности бытия и вся трагедия разума как конечности мышления. Это не беда поэзии, а беда одного поэта.

Бытие и время - в этих категориях мыслится поэзия Алексея Цветкова, у которого дискретно бытие и дискретно время. В зависимости от того, как мыслятся эти категории, мы имеем характер мышления как такового. Время продолжительно, бытие пространственно, следовательно, эти качества относятся и к самому мышлению, которое развёртывается во времени. Поэтика Алексея Цветкова говорит нам о свёртывании (коллапсе) бытия, времени, мышления.




* * *


Если смотреть на поэзию с точки зрения этики, а именно ценности и познания, то, используя геометрический метод, этот средневековый метод философского изыскания истины, подсказанный нам Алексеем Цветковым, мы могли бы предложить следующую геометрическую фигуру, размещённую внутри круга, которая будет символизировать наше представление об этическом идеале, Summum bonnum.

Начертим шестигранник со сторонами, которые будут символизировать следующие этические идеи: Бог, Добродетель, Долг, Благо, Счастье, Воля. Центр этого шестигранника будет совпадать с идеей этического человека, которая проявляет своё содержание в отношениях с каждой из сторон через категории Ценности и Познания. Мы увидим, что Воля отражается в Долге, Добродетель отражается в Счастье, Благо отражается в Боге.

Эстетика (поэзия) будет отражением Этики. Познание осуществляется благодаря Разумности и Мышлению. Ценность воплощается в Мужестве и Вере. Через атрибуты разумности и мужества Этика и Поэзия выстраивают отношения с каждой из категорий этой геометрической фигуры. Если мы проведём прямые, их будет три - Познание, Ценность, Вера, - через углы шестигранника, то получим шесть треугольных сегмента. Искомая вещь этой геометрической конфигурации как сумма частей, будет Истина. Она будет заключаться в гармонии всех частей и всегда имеет этическое содержание.

Такова модель человеческого этического мироустройства и структура человеческого "Я" по нашему "геометрическому" "средневековому" умозрению. В поэзии Алексея Цветкова каждая из этих идей подменяется другими. Попробуйте сами вычислить эти подмены. И вообще, какой этический идеал предлагает нам автор вместо той системы, которая подвергается у него ревизии? Этот вопрос мы должны всегда держать в уме, отправляясь в поэтическое странствие по его тропам. Связан ли этот идеал с природой или с искусством? Этический идеал Лао-цзы, Эпикура, Диогена, Зенона, Аристотеля, Юма, Канта и т.д. отличаются друг от друга, но никто из них его не устраняет.

Идея конечности мира, преобладающая над всей поэзией Алексея Цветкова, как грозовой циклон, формирует его эстетический и этический статус: "нет ему бога и вся эта жизнь ничья". "Этическое" суть "человеческое". Этика очерчивает границы человеческого бытия. Алкивиад, ученик Сократа, не отличался моральностью в своих политических деяниях, несмотря на причастность к философии. Не случайно он со слезами на глазах и стыдом в сердце умолял философа научить его добродетели, когда Сократ доказал этому избалованному самовлюблённому красавцу, что тот не достоин называться именем человека. "Правду в сердце взращу/ под соломенной крышей простой, / И смогу я себя/ человеком достойным назвать", - писал древний китайский поэт Тао Юань-мин (перевод Эйдлина).

Быть достойным звания человека - это значит иметь правду в сердце. Правда как мерило человечности. Поэт владеет правдой, философ - истиной. С какой правдой и с какой истиной пришёл Алексей Цветков, чтобы сказать своё слово как поэт и как философ? Этот вопрос будет нас сопровождать на протяжении всего нашего повествования. Для английских романтиков "озёрной школы" правдой было само поэтическое слово. Не поэзия о правде, а поэзия правды. И нередко они уклонялись от этой правды в сторону искусственности, возможно, по инерции мысли, а не по умыслу.

В другом стихотворении Тао Юань-мин говорит: "Учителем нашим/ такой был завет оставлен:/ "Печальтесь, о правде, / пусть вас не печалит бедность"... Под учителем поэт подразумевает Конфуция. В стихах Алексея Цветкова много имён философов, но никто из них не наделён этим званием учителя. Китайский поэт вовсе не привязывает свою правду к тому или иному учению и к их истинам, Конфуция или Лао-цзы. "Спрятал я свои мысли/ в стороне от сказанной речи, / И к тебе эти строки/ разгадать не может никто!" - продолжает Тао Юань-мин.

Очевидно, что, разрушая этическое, мы разрушаем то, что есть в человеке собственно "человеческого". Это отличает его от всего живого и выделяет из природы. И вовсе это не по произволу смерти мы лишаемся человечности. Смерть, что приводит только к разложению телесности, не может служить причиной разложения морального духа человека, и более того: в её присутствии укрепляется его мужество. Она наделяет человеческим качеством живого человека. Есть разница между страхом смерти и чувством смерти. Одно животное, другое человеческое. Хочешь быть человеком, научись быть смертным! И только тогда человек остаётся человеком после смерти. Из отсутствия или присутствия того или иного качества проистекает не только поэтическая манера, или стиль.

Мы должны понять, что основания этого стиля могут лежать как в мышлении, так и в характере. И то, и другое исправимо. Наверное, требовать от человека мужества в реальной жизни было бы не совсем гуманно и справедливо, однако поэзия - это мир другой возможности. Малодушный в бытовой жизни один поэт может быть мужественным в своих стихах или даже опасно безрассудным, поскольку слово поэта есть действие, поступок. А также наоборот.

Вспомним, что Аристотель мужеством называл нечто среднее между трусостью и безрассудной отважностью. Это значит, что это качество относится к разумным. На достижение этих качеств добродетелей - мужества и разумности - требуется воля. Сохраняя разум, мы сохраняем мужество, которое не может питаться безрассудностью. Воля опирается на мотивы, а они питаются чувствами или страстью к познанию. Страсть к самовыражению и страсть к правде не всегда совпадают и, бывает, конкурируют между собой.

Романтики двигались к познанию через самовыражение и на этом пути сломали устоявшиеся правила прежней поэзии. И, конечно, сделав много лирических открытий, наломали немало дров, породив немало заблуждений. Дмитрий Веневитинов пишет, что "легче действовать на ум, когда он пристрастился к заблуждению, нежели когда он равнодушен к истине". В заблуждении он видит положительный момент. "Ложные мнения не могут всегда состояться; они порождают другие; таким образом, вкрадывается несогласие, и само противоречие производит некоторого рода движение, из которого, наконец, возникает истина".

И трудно бывает отличить заведомую ложь от заблуждения. "Всеобщую страсть выражаться в стихах" он называет "недостатком нравственной деятельности", которая пренебрегает правилами вообще, когда отвергнуты прежние. Тогда смысл поэзии будет заключаться в том, чтобы сохранять человеческое достоинство (и это будет считаться благом) при любых обстоятельствах - в мудрости как у Зенона, в естественности как у Диогена, в блаженстве как у Эпикура, в святости как у христианина, в общении с высшим существом как у Платона, в слиянии с первозданным космическим естеством как у Лао-цзы, в соблюдении ритуала как у Конфуция...

В основании каждого из перечисленных понятий блага будут лежать, как мы уже заметили, чувственные или эмпирические данные. Кант предложил основывать принципы моральности на законах разума, на моральном императиве, поскольку "принцип моральности, основанный на эмпирической системе, покоится на случайных основаниях". А дальше мы отсылаем читателя к интеллектуальной этике Канта, рассуждающего об априорных принципах моральности для самостоятельного исследования...

Как видим, говоря о поэзии, мы говорим больше об этическом, чем эстетическом, потому что прекрасное соотносится с добродетелью. Зачем-то всё-таки Алексей Цветков "в руки брал то Гуссерля, то Канта и пел с листа..." Если мораль имеет основание в рассудке, в понятиях доброй воли и долга, тем более объективная истина, которую разыскивает поэзия, то она должна быть также помыслена не чувственным умом, а рассудочным.

Пожалуй, поэзии это не по силам будет сделать её способом выражения, её языком, кроме как интуитивным. Следовательно, её истины эмпиричны, субъективны, недостоверны, недостаточны. Чтобы избавить поэзию от химер, ей следует отказаться от познания и пребывать, как в заповеднике, в области фантастического и баснословного, не так ли? Отчего же совершенно реальный, человеческий, онтологически-детский страх, хоть нагруженный понятиями зрелого разума, пронизывает все поздние творения Алексея Цветкова? Поэзия как может, так и мыслит и, прежде всего, её мышления начинается с представления, которое восходит, в конце концов, к чистому разуму.

Тем не менее, можно заключить, что мышление поэзии включает в себя три аспекта: гносеологический, этический и эстетический. Через них поэзия проявляет себя по отношению к основаниям бытия, ratio essendi. В этих аспектах следует сканировать любую поэзию. Однако единство этих истин поэзия может выразить в образах всеохватного целостного чувства бытия как отражения божественного разума.

Возможно, поэзия своим языком утверждает то, что нет истин, кроме чувственных и эмпирических, что все истины от разума спекулятивны? А это значило бы, что и пространство, и время, и причинность должно было мыслить чувственным языком, отказывая им в априорности, что вовсе не так.

И вот любопытно, что Кант, произведший тихую немецкую революцию в педантическом разделении истин чувственного разума от истин практического разума и чистого разума и спекулятивного разума, вовсе не отказывает трансцендентальным истинам от чувственного восприятия и познания, например, начал вселенной и божественного.

Сейчас мы, конечно, знаем несколько больше о происхождении вселенной из чистой энергии, пребывавшей в состоянии жидкости, конденсации энергии, постепенном возникновении элементов материи, начиная с водорода, большом взрыве, освобождении света, расширении пространства и времени, завершении творения в форме разума, психической формы энергии, окончательном рассеивании материи в великой пустоте...

В ранней работе "Естественная история и теория неба" есть поэтический пассаж, в который мы, не скупясь, и с удовольствием процитируем. "Разве бессмертная душа должна во всей бесконечности своей будущей жизни... оставаться всегда прикованной к этой точке мирового пространства, к нашей Земле?.. Кто знает, не суждено ли ей когда-нибудь узнать и увидеть вблизи те отдалённые тела мироздания и совершенство их устройства, которые издалека так возбуждают её любопытство? Быть может, для того и образуются ещё некоторые тела планетной системы, чтобы по истечении времени, отведённому нашему пребыванию здесь, уготовить новые места обитания на других небесах. Кто знает, не для того ли спутники Юпитера обращаются вокруг него, чтобы когда-нибудь светить нам?.. В самом деле, когда дух преисполнен такого рода размышлений, вид звёздного неба в ясную ночь доставляет удовольствие, доступное лишь благородным душам. При общем безмолвии природы и спокойствии чувств говорит нам на неведомом языке познавательная скрытая способность бессмертного духа и сообщает неразвитые понятия, которые можно почувствовать, но не описать".

Обращаем ваше внимание на последнее предложение. Этот "неведомый язык скрытой познавательной способности бессмертного духа", который "сообщает нам неразвитые понятия", "которые можно почувствовать, но не описать", возможно, призвана прочитывать поэзия. В конце концов, ей не отказано в достоинстве интуитивного ума, раз метафизике уже недостаточно априорного языка человеческого разума, чтобы выразить эти "неразвитые понятия", которые могут быть выражены в образах и которыми мыслит поэзия. По крайней мере, именно в этом стремлении к выражению смутных понятий определяется идеал поэзии и раскрывается её познавательная способность.

"При общем безмолвии природы и спокойствии чувств"... Это есть как раз то самое состояние отрешённости ума, к которому стремятся и даосы, и дзэн-буддисты, православные исихасты, и, кстати говоря, поздний Хайдеггер, приводивший мышление к отрешённости (уводя его от кантовского воления и хотения) к "интуитивному уму" (Плотин), и прочие другие, кого называют мистиками, чтобы обрести желаемое единство - единство понимания природы и понимания её целей, бытия и мышления, раскрываемого через человека, о чём говорит зрелый Кант уже без сентиментальности, другими словами в "Критике практического разума": "...Звёздное небо надо мной и моральный закон во вне... Я вижу их перед собой и непосредственно связываю с сознанием своего существования. Первое начинается с того места, которое я занимаю во внешнем чувственно воспринимаемом мире, и в необозримую даль расширяет связь, в которой я нахожусь, с мирами над мирами и системами систем, в безграничном времени их периодического движения, их начала и продолжительности. Второй начинается с моего невидимого Я, с моей личности, и представляет меня в мире, который поистине бесконечен, но который ощущается только рассудком и с которым (а через него со всеми видимыми мирами) я познаю себя не только в случайной связи, как там, а во всеобщей и необходимой связи..."

Если и "пел с листа" эти кантовские страницы лирический герой Алексея Цветкова, то, по-видимому, по этой причине он "запнулся" на одной из ступеней той лестницы представления и познания, по которой восходил Кант, ведя нас за собой от чувственного бытия к сверхчувственному бытию чистого разума, а удар головой (простите за иронию), вероятно, принял за "эвтаназию чистого разума" - конец всего сущего, скептической безнадёжности...

То обстоятельство, что человеческий разум научился творить не только вещи, но уже и элементы самой материи, благодаря её свойству отражения, подсказывает нам мысль, что материя вселенной тоже могла бы быть результатом такого отражения, но более мощной энергии разума, и почему бы нам ни принять это за поэтическую гипотезу, как поэтическую возможность, вместо расхожей идеи всеобщего уничтожения материи и бытия и устраивать вокруг этого апокалипсические пляски?




* * *


Итак, перефразируя стихи Алексея Цветкова, скажем, что от позитива вразумлённых очей его рассудок пускается в смертельное пике, начиная с первой книги - "Сборник пьес для жизни соло" (1978). И слово "безумный" встречается в стихах чаще, чем ум или сходное с ним слово. С чем связано умаление рассудка? И можно ли искать истину в состоянии безумия? И действительно ли цель его поэзии есть истина? И вообще, какое понимание вкладывается в слово "безумие"?

В некотором смысле "безумие" у него противопоставлено "душе казуиста", которая квартирует на "скудном пайке" и понимать это выражение нужно как "философствующий разум", искусный в доказательстве ложных или сомнительных положений, как подсказывает словарь. Следовательно, за "безумием" открывается путь к некой истине вещей, как это виделось Платону в божественном безумии. Аристотель же видел этот путь в человеческой разумности.

В любом случае, его поэзия что-то утверждает или что-то отрицает, из этого мы заключаем, в чём состоит сам предмет истины (истинности) или неправды в поэзии Алексея Цветкова. Нас нисколько не должны смущать в поэзии заведомо баснословные метафоры. Они выполняют в стихах орнаментальную, а не смысловую роль, и существуют сами по себе и для себя, ничего не выражая как у многих поэтов. Это есть та самая деятельность, которая не направлена на достижение результатов познания, то есть истин или блага.

Если под безумием понимать состояние иступлённого вдохновения, то мы вправе рассчитывать на некое откровение "внеразумной части души". Мы в напряжённом ожидании этого откровения. Если нам отказано в эстетическом наслаждении, мы готовы вытерпеть любые акции и провокации, и профанации. Чем выше мы поднимаемся над европейским умозрительным пейзажем идей в поэзии Алексея Цветкова, тем отчётливей и рельефней вычерчиваются основные хребты его поэтической идеологии, которая складывается из столкновения двух линий: нигилистической философии с апофатической теологией. Это конфликт в его поэзии между Богом и Ничто. Однако, к нашему удивлению, мы постепенно становимся свидетелями того, как этот конфликт трансформируется в коллизию воплощения идеи Бога в идею Ничто. Здесь лучше сказать о подмене идеи Бога идей Ничто. Это есть основное содержание такой поэзии: подмена, подлог.

Вот когда получается невозможным "отличить канарейки от слона"! Платон, который различал "ложь в словах" как заведомый обман и "ложь в уме" как ошибку, указывает нам на истоки поэтического суждения Алексея Цветкова. "Рассудок ничего не может созерцать, а чувства ничего не могут мыслить. Только из соединения их может возникнуть знание" - резюмировал Иммануил Кант в "Критике чистого разума", подводя итоги всей этой долгой древнегреческой гносеологии в европейской философии.

Что делать поэзии? Похоже, что поэзия, как будто однажды подслушав слова Демокрита о том, что мы видим вследствие вхождения в нас идолов, то есть образов, тоже "считает", что ощущение и мышление возникают вследствие того, что образы приходят извне. Вот эти самые идолы, божки, образы поэзия продолжает выставлять нам напоказ, а потом переставлять их с места на место, и всё это осмеливается называть мышлением, и продолжает судить об истинном и ложном, о смерти и бессмертии, о свободной воле, бытии Боге т. д. В других случаях поэзия предпринимает попытку внести понятия и принципы умозрения спекулятивной философии ("душа казуиста"), но при этом они также превращаются в идолов и божков.

Ошибка поэта в том, что он совершает подмену понятий: ставит знак равенства между "разумом" и "душой казуиста". Он стал бороться с разумом при помощи не столько безумия, сколько его имитации. Так что же делать поэзии? Вступить на стезю диалектического материализма и понять, что вещи существуют в сознании не как идолы и не как отпечатки в мозгу человека, а и д е а л ь н о, как отражения, как образы.

Есть ещё один путь: воздержаться вообще от всякого суждения об истинном и ложном, то есть отказать поэзии в том, что Аристотель называл "высказывающей речью", и податься в скептические наследники Пиррона из Элиды, чтобы достигнуть состояния адиафоры, апатии и атараксии (безразличия, бесстрастия, покоя души). Припомним ещё агностиков Гексли, Юма, Канта... Куда податься поэзии? Айда в Китай, товарищи, за отрешённостью!




* * *


Понятно, что поэтические произведения рождаются из страсти, из неподотчётного разуму непосредственного вдохновенного воображения, которое предшествует и работе мысли, и суждению, и философии, как бы опережает их на три шага вперёд, когда - мгновенно, вдруг, внезапно (то есть интуитивно, и потому их истины не нуждается в доказательствах) - возникает состояние тождества чувства и мысли, образа и символа, духа и вещи, разума и воли - того самого тождества мышления и бытия, которое обнаруживается в длительной работе дискурсивной мысли в априорных категориях разума, поскольку разум есть мышление, основанное на принципах, а они, эти принципы, рождаются в самом человеке, и это значит из его характера и его воли. Как знать...

Бывают случаи, когда поэзия, как запряжённая лошадь, влачит за собой телегу, нагруженную мыслями, суждениями, философией, моралью, идеологией. Бывает, что всё это перечисленное содержание сбрасывается поэтом с откоса вместе с телегой и лошадью - и мы сокрушается об утрате всего этого добра под названием эстетики и поэтики, и как нам не повезло! И понеслась лошадка! Бывает, что поэтом водит игра воображения (или представлений), которая водит нашей душой, не подчиняясь авторитарному рассудку. И слово "игра" будем ключевым в том, что мы называем мышлением в поэзии, а также будет свидетельствовать о его простодушии, детскости, незрелости, оборачивающейся порой совершенством и мудростью...

В слово "вдохновение" поэтами чаще всего вкладывается элемент непроизвольности мысли, магии, волшебства, таинства, пророчества, священного безумия, экстаза, просветления, молитвы, словесной игры - кому что нравится. Некоторые поэты, решительно отказываясь признать поэзию актом мышления. Они считают, что напрямую подключаются к "божественному рассудку", который, заметим, только тем и занят, что производит вещи, в отличие от поэтов, которые эти вещи могут всего лишь представлять в своём воображении. Но спросим себя: разве стихотворение не вещь?

Таких поэтов можно поставить в один ряд с теми живущих грёзами фанатиками и духовидцами, о которых писал Кант в работе "О болезнях головы" и определял как людей, находящихся в состоянии непосредственного вдохновения и чувства несомненного для них общения с небесными силами. Вот эти самые грёзы мы пытаемся проверить в нашем эссе грёзами самой метафизики тех философских писателей, на которых ссылается или опирается в своих стихах Алексей Цветков, а также тех, которые почему-то выпали из его лексикона, и эта избирательность имён тоже представляется нам знаменательной.

Поэзия и познание окажутся в равных обстоятельствах, если принять суждение одного даосского мудреца из книги "Гуань Инь-Цзы", сказавшего, что познание подобно размышлениям во сне. В эссе "Опыт о человеческом разумении", в главе "Об идеях вообще и их происхождении" Джон Локк также рассуждает о мышлении души в сновидении. Познание, напомним, руководствуется методом, а поэзия - манерой. У каждого поэта своя авторская манера, метод всё же един для всех. Манера, будучи свободной формой мышления, пусть даже осуществляемой во сне, всё же подчиняется авторской логике и, следовательно, всегда можно обнаружить структуру и подвергнуть её аналитическому расчленению.

Однако, противопоставление "вдохновения" и "мышления", то есть интуитивного и дискурсивного, представляется поверхностным. В глубине эти акции едины. Логосом или логикой владеет всё также интуиция. Не во всякой поэзии обретается тождественное единство воображения и рассудка, но то и другое питаются вдохновением или воображением.

Как ориентировано мышление в поэзии? Вопрос этот об интенции будет стоять над нами на протяжении всего повествования. Уже само слово "ориентирование" предполагает такое состояние и направление в мышлении, которое определяется движением или покоем, то есть рассуждением или созерцанием. Всё мыслится и всё мыслимо. Человеку даны два модуса мышления: чувственное и рациональное или созерцательное и категориальное. Что мы знаем о других формах мышления, кроме того, каким обладает человек, существующий лишь в одном из пространственно-временных континуумов?

Вдохновение понимается как эмоциональная вовлечённость в объект притязания, наивысшая сила притязания к овладению наличного действительного бытия. Вдохновение как проявление власти и воли: у поэтов - в слове, у художников - во взмахе кисти, у воинов - в силе удара мечом. Следовательно, мышление проявляется через вдохновение в хотении, в воли, в овладении, в действии, в характере. Всякое хотение, всякое представление есть мышление, говорит нам Кант. Мышление есть деятельность духа, созерцание есть напряжение духа. Деятельность производится посредством орудия, т. е. инструментом цивилизации, следовательно, и мышление как орудие будет относиться к культуре той или иной цивилизации. Созерцание же обходится без инструментария мышления, проникает с сущность вещей непосредственно, естественным путём - скажем, путём Дао. Поэзия находится на перепутье. На пути к своему естественному мышлению, где обретается тождественность бытия и человека, поэт может взбунтоваться против своего орудийного аппарата мышления, или довести его до совершенства. Поэзия есть эмбрион мышления.

У последователей учения Лао-цзы вдохновение мыслится: как созерцание самого пути мышления, как покой в движении, как движение в покое, направленное на самозарождение сознания в лоне вселенной. Эмоциональное отстранение, отсутствие предпочтений, преодоление разделения между "эмпирическим" и "рассудочным" - так мыслится ими вдохновение. И в этом же проявление невластного и невластолюбивого могущества.

Всё же согласимся, что поэтическая мысль рождается из чувства добра и зла. Добром или злом вдохновляется всякая мысль, которая овеществляется или осуществляется. Подобно тому, что у каждого есть своё Благо, также у каждого есть своё Дао. Если Благо есть деяние (благодеяние), пути которого неисповедимы, то Дао есть недеяние.

"Осознавая свою мужскую асимметрию, удерживай свою женскую асимметрию, и станешь руслом ручья для нисхождения Небес. Став руслом ручья для нисхождения Небес, не будешь терять связь с Потенцией постоянства; вернувшись, придёшь в состояние ребёнка. Осознавая белое в себе, руководствуйся чёрным в себе, - станешь моделью для нисхождения Небес. Став моделью для нисхождения небес, не допустишь чрезмерности в Потенции постоянства; вернувшись, придёшь в состояние Отсутствия пределов. Осознавая благородное в себе, руководствуйся низким в себе, - и станешь долиной для нисхождения Небес. Если станешь долиной для нисхождения Небес, тогда Потенции постоянства будет достаточно. Вернувшись, придёшь в состояние необработанного куска дерева. В результате воздействия на целостную простоту дерева получается утварь. Применяя это, человек мудрости становится властителем функций. Причинность: в большом порядке нет разделения".

Этот весьма осовремененный перевод 28 главы из "Дао Дэ Цзин" Лао-цзы сравним с переводом Алексея Лукьянова: "Кто знает своё женское, хранит своё мужское, становится ложбиной Поднебесной. Ставшего ложбиной Поднебесной постоянное Дэ не оставляет и возвращает в (состояние) младенца. Кто знает своё белое, хранит своё чёрное, становится образцом для Поднебесной. Ставшему образцом Поднебесной постоянное Дэ не наносит вреда и возвращается в беспредельное. Кто знает свою славу, хранит свой позор, становится руслом Поднебесной. Ставшим руслом Поднебесной постоянное Дэ овладевает во всей полноте и возвращает в духовную простоту. Духовная простота рассеивается и становится правилом-предметом. Совершенномудрый человек исполняет его и становится чиновным вождём. Вот почему Великое правление не разрушается".

Общее метафизическое содержание этой главы выразим в предположении, что Дао в изложении Лао-цзы будет соотноситься с Законом Тождества. Однако он будет пониматься в отрицательном смысле, как апофатическое выражение Бога, и в этом мы обнаружим пока аналогию между европейской метафизикой небытия и восточной мистикой пустоты.

"Тот, кто, умирая, не прекращает быть, обретает вечность" ("Дао Дэ Цзин", Стих 33). Иначе говоря, вечность есть то, что не прекращает быть, и в этом стихе устанавливается тождество бытия и вечности. Поэзия в идеале будет рассматриваться нами как с п о с о б образного выражения идеи Блага, идеи Тождества, идеи Дао. Вдохновение как метафизическое состояние тождества в поэзии ещё должна найти свою форму вербального выражения, которое и есть мышление, и которое будет равняться письму. В письме осуществляется акция мышления, происходящая здесь и сейчас. "Стихотворение, снятое со стола, годится для подтирки". Это грубоватое высказывание одного дзэнского поэта, Мацуо Басё, свидетельствует о преодолении дуализма в сознании между мышлением и бытием.

Любопытно, что Мартин Хайдеггер в статье "Закон тождества", определяемый им как высший принцип мышления, начинает с акцентуации слов "путь" и "благо". "Когда мышление, побуждаемое своим предметом, исследует его, может случиться так, что оно изменится в пути. Поэтому благоразумнее будет в дальнейшем обращать больше внимания на путь, чем на содержание".

Обратить внимание на путь (способ) означает также обратить внимание на благо. Книга "Дао Дэ Цзин" переводится словами "Книга Пути и Благодати". Мышление прокладывает себе путь к некоему единству, или тождеству, или благу, или Дао, и потому оно должно меняться, а сам путь мышления есть содержание бытия. Поэтому бытие и мышление - одно. Поэзия даёт образное и чувственное выражение этого содержания - бытия и мышления.




* * *


Кстати, Иммануил Кант находил учение древнекитайского философа о высшем благе "чудовищным", потому что оно мыслилось, по мнению кёнигсбергского философа, как Ничто, которое понимается как "осознание растворения себя в лоне божества благодаря слиянию с ним и уничтожению тем самым своей личности; китайские философы, закрыв глаза, в тёмной комнате создают предчувствие такого состояния, мысля и ощущая своё ничто". Он, как человек мысли, выступает против всякого рода мистицизма, как христианского, так и восточного, поскольку идея Блага как вечного покоя, "который наступит вместе с блаженным концом всего сущего, - понятия, знаменующее прекращение рассудочной деятельности и вообще всякого мышления".

Кант обескуражен тёмной силой Ничто, неподдающейся умозрению. В трактате "Конец всего сущего" (1794) он пишет: "Представления о том, что когда-нибудь наступит момент, когда прекратятся изменения (а вместе с ними и время), возмущает наше воображение. Тогда ведь вся природа застынет и окаменеет, в мыслящем субъекте остановится и пребудет вовеки неизменной последняя мысль, последнее чувство. Для существа, которое способно осознавать своё бытие и его величину (продолжительность) только во времени, подобная жизнь (даже если её назвать иной жизнью) должна выглядеть как смерть, ибо для того, чтобы мыслить себя в подобном состоянии, надо вообще мыслить, а мышление содержит рефлексию, которая может происходить только во времени. Можно представить себе, как обитатели иного мира в зависимости от их местопребывания (на небесах или в преисподней) либо поют всё время аллилуйю, либо издают всё те же стенания, что свидетельствует о полном отсутствии перемен в их состоянии". А, следовательно, и отсутствия мышления...

Не такова ли поэзия?

От себя скажем следующее: если в этом мире всё есть явление, и нет ничего неизменного, то и смерть следует рассматривать в этом же ряду, то есть не как конец, а как перемену состояния или перемену участи. Чтобы владеть бытием, нужно владеть и смертью. И где пролегает граница между бытием и смертью? То, что даётся в наличии, то есть бытие, даётся как будто само собой: ведь оно у нас под руками и перед глазами; а то, что не даётся в наличии, то есть смерть, трудно представить, каким образом именно оно владеет всем бытием.

Магия слова "ничто" помрачает обычный ум, поскольку понимается как конец всего сущего и как абсолютное зло. Мы имеем дело со словом, но не с его метафизическим содержанием. Алексей Лукьянов пишет: "В философии, по заверению Лао-цзы, древние мудрецы имеют дело не с постоянным Дао, а с его копией. Постоянное Дао навсегда останется в метафизике естества (Глава 25, "Дао Дэ Цзин"), поэтому в мыслительном пространстве цивилизации оно определяется не иначе, как апофатически".

То, что "невидимо", "неслышимо", "неосязаемо", "неизрекаемо", "недейственно", "небытийно", понимается европейским умом не иначе, как "ничто", как "небытие", а у Лао-цзы называется Дао. Всякий положительный разум, мыслящий категориями, отказывается его понимать, поскольку противостоит чуждому ему всякому мистицизму. Одно дело доказывать и философствовать, а другое дело прорицать и мудрствовать. "В мышлении Поднебесной Дао превращается в "ничто", - заключает Алексей Лукьянов.

Поэзия как дитя разума легка на испуг, отнимающего силу разума - как волю к мышлению, так и волю к вере. Её пугает ничто. Крик, вопль заменяет и то, и другое. Дао есть знание того, что "всё как одно", и следует знать только это "одно", избегая многознания, и "одно" есть истина, Дао. Одно - это то, что не много и не мало. Идея конечности есть идея границы. У целого, у круглого нет границ. Граница есть недостаточность, нехватка цельности. Истина есть полнота качеств. Самодостаточность не выражается в понятиях границы. Истина и велика, и мала одновременно. Истина есть не то, что безгранично, и не то, что ограничено. Истина - это не то, что есть, а то, что возможно.

Младенчество, проявляемое в поэзии, или младенчество самой поэзии, может быть не только незнающим и крикливым, но мудрым и просветлённым. Поэзия ищет мудрости, учительства, которое ассоциируется со старостью, и обозначается иероглифом "лао". Поэзия ищет "лао", но приходит к младенческому лепету - "цзы". В том-то и великая ирония Дао, замечает исследователь. Стало быть, всякий человек, кто соединил в себе эти два начала, становится Лао-цзы! Мудрость младенческого лепета. Непросветлённая ирония европейской романтической поэзии не поймёт просветлённую иронию даосизма или дзэн-буддийской поэзии. Игра в мудрость становится мудрой игрой поэзии. Напомним слова Гераклита: "Эон - ребёнок, играющий в пессейю, ребёнку принадлежит царская власть".

Всё учение Лао-цзы говорит о следовании закону естества, и это напоминает утверждение Канта о том, что закон рассудка суть закон природы вообще, или закон природы суть закон рассудка. Когда Кант говорит о природе вообще, то под этим словом понимается вселенная как целостное бытие, а не в натурфилософском смысле, как физис. Любопытно, к чему тогда относится поэзия: к сфере природы или рассудка? И разве поэзия автономна, и живёт по своим собственным законам? Или она, возможно, в этом тождестве рассудка и природы, перестаёт быть речью и становится состоянием духа, вдохновения, вселенной - как душа, о которой сказал Кант, что, она, преисполненная чувства, есть величайшее совершенство.




* * *


Ничто всесильно над бытием. Вот единственная истина! Её мы выводим из всей поэзии Алексея Цветкова. Эта мысль вбивается в сознание читателя гвоздями. Власть, сила всегда вдохновляет. В длительно развивающейся философии Алексея Цветкова устраняется - через чувственное переживание смерти - ценностные категории обыденного сознания: "смысл", "жизнь", "человек", "мышление", "Бог", "долг", "добродетель"... Поэт как будто попытался при помощи утлых слов и дырявых образов вычерпать океан, в котором пребывает жизнь и пребывает он сам...

В том океане плавала одна любознательная рыбка и вопрошала: "Океан, океан, все говорят! А что это такое?"... Поэт пытается сочинить собственное сознание одною своей мыслью, будто оно рождается и существует само по себе в капсуле его суверенного мозга, и, сочинив его, он уже боится растворить его в океане человеческого сознания или в океане духа.

Для поэта истина только то, что существует в его голове. При этом мы не знаем, что именно. Всё остальное - иллюзорно. "Нигде нет ничего прочного, ни вне меня, ни во мне, есть лишь беспрерывное изменение. Я ничего не знаю о бытии... даже о своём собственном. Бытия нет... есть образы: они - единственное, что существует, а они знают о себе на манер образов: образы, которые проносятся, хотя нет того, перед чем они проносятся, образы, связанные образами образов, образы, не имеющие в себе ничего отражённого, значения и цели... Вся реальность превращается в странное сновидение".

В этой субъективистской философии Фихте, чьё наукоучение Кант определял как несостоятельное, коренится обоснование, как Цветковской поэзии, так и, пожалуй, всякой. Мы разделяем мир на объект и субъект. Так утрачивается тождественность мира и человека, слова и вещи, поэзии и мышления, жизни и смерти. Мир целостен, как океан, как бы мы его не разлагали на молекулы. Именно это разделение порождает временную иллюзию ума, в сети которой попала та самая любознательная рыбка. И что же стало с этой рыбкой?


Но жизнь была как рыба молодая,
Обглоданная ночью до кости, -
В квартире, звездным оловом пропахшей,
Она дрожала хордовой струной.

Один человек пришёл к наставнику с жалобой: "Мой ум беспокоен! Что делать мне с ним?" Русский поэт, или пусть это будет герой Алексея Цветкова, в таком случае заглянул бы тотчас в учёные книжки: "Я в руки брал то Гуссерля, то Канта/ и пел с листа".

Кстати, что бы он прочитал у них? Возможно вот это ключевое высказывание из письма Иммануила Канта к Марку Герцу от 21 февраля 1772 года: "...Чувственные представления воспроизводят вещи так, как они являются, интеллектуальные - так как они суть". Любопытно отношение Канта к поэзии, а им был отмечен только один английский поэт-метафизик, Александр Поуп <...>

Поэзия есть чувственное представление вещей, и таков её способ мышления. Она может описать явление вещи без проникновения в суть вещи или, напротив, дать суть вещи без описания явления. Что ближе поэзии: название или сущность? Если поэт всё-таки читает с листа философов кантианского мышления, то должен отличать истины чувственного разума от истин чистого (априорного) разума, выраженных в общих категориях мышления (пространство, время, причинность, сущее, число). Образно говоря, нельзя производить арифметические действия с предметами разного порядка и рода. От рек отнимать моря, океаны складывать с рыбами. Феномены сознания (Гуссерль) соединять с категориями мышления (Кант). Из этой фундаментальной сшибки, слово за слово, странным образом расстраивается падающее поэтическое здание Алексея Цветкова.



... А тот наставник ответил: "Принеси свой ум, тогда его успокою". Стихи есть тот самый беспризорный ум поэта, подброшенный на порог читателя, или к дверям Паскаля. Как мы поступим с ним? Стихи - это место встречи поэзии и мышления. Порой они не сверяют часы и разминаются в пути. Для одних смысл человеческой жизни открывается в разуме, для других в Боге, для третьих в Дао. В нашем понимании идея Дао есть третий путь, где возможна встреча чувственного разума с интеллегибельным миром, как его понимает и Платон, и Кант.

Ни того, ни другого, ни третьего нет у Цветкова. Если на чём-то и основывается поэтический пафос Алексея Цветкова, так это на идее небытия (выдвинутой Платоном в "Софисте"). Это очень стимулирующая (не говорим: плодотворная) идея для писательства: Ничто тоже может быть целью. Разрешается эта идея в поле негативного реализма или даже негативной религии. Так или иначе, всякому поэту приходится во что-то верить, выбирая из этой троицы - разум, Бог, небытие - чтобы начинать свои поэтические пляски. Смысл открывается для него вне ума, в присутствии смерти, через страх, разрушающий мышление.



"зачем живешь когда не страшно /как будто вещь или плотва /и до утра в твоем стакане / вода печальная мертва /душа воды не выбирает /в просвете стиксовых осин/ но до отметки выгорает/ ее кровавый керосин// живущий в страхе неустанном/ не может вспомнить об одном/а смерть железным кабестаном/ всю жизнь скрипела под окном/ и надо бережно бояться/ как девочка или лоза/ когда над озером двоятся/ беды любимые глаза/ твой прежний ум обезоружен/ в сетях великого ловца/ но дар судьбы как скромный ужин/ еще не съеден до конца/ и ты живешь в спокойном страхе/ не умирая никогда/ пока в осиновой рубахе/ стоит высокая вода"



То, что было океаном жизни ("высокая вода"), обернулось у поэта "стаканом воды" - это образ личностного сознания, в нём пребывает человек как "вещь или плотва", как "душа воды". Но пока стоит высокая вода океана, человек не умирает, продолжает жить и его сознание. Плыть в океане со стаканом воды, боясь его расплескать - вот чем обеспокоена поэзия Цветкова. Так прокомментировали бы мы это стихотворение. Однако смыслом этого существования остаётся страх смерти, и ничто иное, и это как раз то, что "обезоруживает ум".

"Редукция молитвенной параболы" есть редукция смысла и утрата ценностей - из этих истоков вытекает поэтическая речь Цветкова. Отметим, что Кант тоже высказывал суждения, устные и в работах, об отсутствии ценности в молитве. Полагаем, что этот запоздалый цветковский нигилизм следовало бы рассматривать в русле широкого европейского нигилизма. Если сузить рамки, то в основе его лежит русский литературный романтический опыт. Смотри статью Мартина Хайдеггера на одноимённую тему, в которой он рассматривает его истоки. "Слово "нигилизм" вошло позднее в оборот (через Фр. Г. Якоби в письме к Фихте. - А.Б.) через Тургенева как обозначение того воззрения, что действительно существует только сущее, доступное чувственному восприятию, т. е. собственному опыту, и кроме него ничего нет".

Европейский позитивизм, против которого выступал ещё Владимир Соловьёв в "Кризисе западной философии", убил Бога прежде, чем заявил об этом Фридрих Ницше. Свято место пусто не бывает. Была провозглашена идея всемогущего человека. Нигилизм рассматривается не как учение, не как философия, а как долговременное событие в сознании европейца, при котором власть Бога над сущим утрачивается и человек лишается своего предназначения, раскрывавшегося через идею становления. Истина о сущем, о которой всегда заботилась метафизика, обесценилась. Декартовская опора на разум стала шаткой и безнадёжной, человеческая личность "скувыркнулась" в бездну, по Цветкову - "в дыру".

В чём же тогда "истинный мир" человека, обделённого вечностью? Поэзия Алексея Цветкова пребывает в панике от беспомощности ума. Этот тип сознания мог бы обрести гармонию, если бы обратился, например, к даосской философии Лао-цзы, коль христианский Бог не утешает, но, кажется, это слишком экзотично для европейца Цветкова...

Скоро само слово "европеец" станет экзотикой, как древний эллин. Быть китайцем уже актуально. "Рыбка, которая не хочет быть такой, как все рыбы, выбрасывается на берег и там погибает". Такой вопрошающей рыбке китайский мудрец советует "быть текучей, как вода, покойной, как зеркало, отзывчивой, как эхо, невозмутимой, как тишина". Он говорит, что "размышление есть разум, а то, благодаря чему можно размышлять называется волей, но не разумом". К разуму движутся путём языка. Только к мудрости движутся путём молчания. Поэзия пребывает между метафизикой и мистикой. Поэзия пребывает вне слова. Её бытие - "кажущееся". Одна девочка из рассказа Евгения Мамонтова сказала: "Вечность - это то, что кажется". "Кажущееся" не значит невозможное, а напротив: если нечто кажется, то оно и возможно...

Чтобы что-либо мыслить, необходимо владеть мышлением, а чтобы было мышление, необходима сама мысль. "Бытие как стихия мысли"... Но что есть мысль сама по себе? Мысль как та рыба, которая спрашивает: что есть океан, то есть бытие? Что же называется мыслью? Любое чувство, любое хотение, любое ощущение, любое слово, любое понятие... Так ли? В поздней работе "Письмо о гуманизме" Хайдеггер, чьё философское мышление не чуждо было метафорическому поэтическому мышлению, находит, что логика, то есть техника мышления, зародившаяся со времён Платона и софистики, стала подменять собой мысль о бытии. "Бытие как стихия мысли приносится в жертву технической интерпретации мышления... Люди подходят к мысли с негодной для неё меркой. Мерить ею - всё равно что пытаться понять природу и способности рыбы судя по тому, сколько времени она в состоянии прожить на суше. Давно уже, слишком давно мысль сидит на сухой отмели. Уместно ли тогда называть "иррационализмом" попытки снова вернуть мысль её стихии?"

В этом месте, вероятно, поэт согласится с философом. Здесь, в этом суждении, пожалуй, есть лазейка для поэзии Алексея Цветкова, решительно взламывающей логику, что, в общем-то, не ново для всякой поэзии. Однако дальше этого взлома его поэзии нечего предложить. Взломать-то взломал, а что дальше? Она становится жертвой этого взлома. Ей уже не до истины, которой как будто была озабочена вначале. По пути невесть куда его поэзия позабыла о своей задаче. На этом пути, кстати, можно встретить безмолвных даосов, мыслящих небытие отрешённо, без панического европейского пафоса. Вернуть мысль её стихии - вот задача поэзии... На вопрос той рыбки, что есть океан, ей ответили: "Ты живёшь и движешься и существуешь в нём. Океан внутри тебя и снаружи, ты создана из него и в нём умрёшь. Океан окружает тебя, как твоя сущность".




* * *


Истина проверяется добром, коли ум не способен провести различие. Истина тянется к добру, ложь льнёт ко злу. Что может быть банальней этого высказывания, но оказывается всё сложнее, если ум заведомо не сделал выбор между добром и злом. Ответственность художника есть забытое понятие. Безответственное вдохновение выдаются за священнодействие, и противопоставляется ответственному мышлению. Поэты сопротивляются тому, чтобы их произведения подвергали логической интерпретации. Они полагают, что это противно природе самой поэзии, что воспринимать её следует особенным органом. Мы не знаем, как называется этот орган, где он находится в человеческом организме. Пусть это называется сердцем, пусть это называется печенью или душой. Как будто душа и сердце не есть ум как таковой, а не просто интеллектуальная работа мозга. Вот именно! За поэзией и за человеком мы невольно, по внутреннему ощущению, словно это знание дано нам от рождения, признаём присутствие некой метафизической реальности, понимание которой сопротивляется представлению о конечности и смертности человека и сопрягается с идей непостижимости человеческого бытия в его метафизическом измерении. Алексей Цветков, кроме того, что он поэт, он ещё доктор философии, и вовлечён с обоих флангов (поэзии и философии) в эту проблему мощнее всех других "молодёжных" поэтов современности и терпит решительное поражение. Его фигура как бы замыкает собой ряд поэтов, впадающих в отрицательный пафос, питающихся романтической иронией и дуалистическим сознанием. При этом нет и победителей. Предупреждал ведь Бисмарк, не воюйте на два фронта! Мы, читатели, его пушенное мясо, то есть объекты поэтической манипуляции. Мы попали в конвейер поэтической машины. Нам велят поклоняться идолу поэтической поп-механики и одухотворять его своим жертвоприношением, то есть: читайте сердцем, а не разумом! Но его стратегия продумана и лишена сердца!

Итак, идея "конечного" и "бесконечного" пронизывает все его поэтическое повествование от книги к книге. А то, как он воюет, есть проблема философского мышления: тактики как поэтики и стратегии как мировоззрения. Очевидно (или возможно), что орган, которым мы воспринимаем поэзию, пусть душа или сердце, а их питает непременно любовь, есть метафора общего чувства жизни, если, конечно, сами произведения рождаются из этого самого чувства нераздельного единства жизни, которому будет близко, кстати, и мифологическое, и религиозное мышление. Поэзия есть живой организм, чтобы можно было безболезненно для поэта препарировать её аналитическим методом, как хладнокровный педантичный нигилист Базаров свою царевну-лягушку. Любовь не описать биохимическими процессами в мозгу. Как обидно было бы влюблённому человеку слышать такое утрированное представление о своём чувстве, но отрицать эти процессы мы также не будем, и признаем их. И всё же любовь есть то, что выводит человека в сферы метафизики. Не всякого!

Есть критики, которые согласны с поэтами в этом суждении о сердечном прочтении поэзии. И мы тоже согласны с ними. В том-то и дело! Алексей Цветков, как человек "без вериг и веры с сердцем полным любви", тоже согласен с этой идеей, как будто согласен, на словах. Его песня не из сердца... а... из пятки... куда убежало сердце... Вот чем, левой пяткой, пишутся стихи. То есть страхом.

И высказывание его будет заключаться в тотальном неприятии этой самой идеи о метафизики поэзии, метафизики любви, метафизики жизни, вытекающей из самой идеи бесконечного бытия. Слово это, троекратно повторенное, бранное будет. Вот почему нам потребовался скальпель Базарова, которым оперирует направо и налево Цветков. Его высказывание основано на редукции идеи человеческой природы как сущности, не ограниченной, по нашему мнению, его физическим существованием. Сказать этого будет недостаточно, необходимо разобрать на винтики весь механизм мышления, из которого проистекает такого рода философия.

Если читать "душой" и "сердцем" стихи Алексея Цветкова, то мы можем только унестись на волнах его поэзии в смертную бездну. Если это захватывает ваш дух, то ничего не поделаешь. Вперёд! Романтиков всегда влекла смерть. Чтобы там была героика. Однако это чувство у Алексея Цветкова трагическое, а не героическое. В общем, мы перед дилеммой: или снимаем трагичность чувства смертности, доказываем его метафизическое бессмертие, и таким образом открываем человеку простор для свободной смерти, то есть освобождённой от страха, исполненной мужества; или мы соглашаемся с идей конечности и окончательности, культивируемой всей поэзией Алексея Цветкова, и пребываем в вечном и безбожном страхе. По большому счёту человек одинаково не желает ни вечной жизни (иначе ему нужно принять и страдания), ни смерти самой по себе. И жизнь пугает, и смерть ужасает. Ему остаётся выбрать один из трёх жребиев: страх, мужество, свобода.

Итак, это заколдованный круг, в котором пребывает герой Алексея Цветкова. Его герой (возможно, это каждый из нас) уже представлен Петром Вяземским: он "боец без мужества, труженик без веры". Мы как будто всё объяснили в поэзии Цветкова, и на этом следовало бы закончить, не успев начать наш разговор. Мы хотим отстаивать идею свободной смерти, которая вытекает из идеи метафизической природы человека, не прибегая к религиозным догматам. Это путь мышления, метафизики, мужества.

Мы вынуждены, мы просто вынуждены самим поэтом, самим его письмом, самой его литературной стратегией, вынуждены воспользоваться его же методом расчленения, воспользоваться разумом, чтобы сказать, что чувство смертности есть не единственное из чувств, на которых может быть построена его философия. Что чувство смертности есть эмпирическое чувство, что видеть разложение, не значить знать о смерти как о конечном существовании. Смерть можно понимать как переход границы.

Есть критики, которые занимаются описанием поэтических объектов и выражением своего впечатления о них. Один такой критик вручил нам несколько книжек Алексея Цветкова и сказал, что это выдающийся, значительный поэт нашего времени. В чём заключается эта значительность? Поэты любят таких критиков. Они добрые. Это прекрасно. Такое отношение является одной из форм сакрализации как поэзии, так поэтического творчества. Если он выдающийся, следовательно, выражает нечто общее в современном состоянии человеческого духа. Под это состояние подверстывается вся философия. Всё разговоры об авангардизме и постмодернизме будут нелепы в присутствии метафизической проблематики, переживаемой поэтом. Эстетика, поэтика, стиль есть следствие его личного ужаса.

Таким образом, поэзия становится в один ряд с мифологией и религией. Поэты тоскуют по временам Диониса, демиургов и Орфея. Времена наступили "рациональные" для поэзии, и только страх напоминает об "иррациональной" природе жизни и смерти. А что делать, если поэт опередил такого критика и самолично подверг своё поэтическое творчество логической вивисекции, представив нам разъятый механизм своих творений.

Разобрать-то разобрал, а как собрать не знает. Утрачены связи. Инструкция божественной схемы потеряна. И лежат слова в беспорядке на страницах книги, как бесхозные. И снова на помощь должен прийти критик, но уже с другой задачей, чтобы оживить поэтический организм, ведь там ещё что-то дышит, там ещё что-то шевелится. И поэту сделать искусственное дыхание. Отнять у него страх смертный.

Эрнст Кассирер пишет в "Опытах о человек": "Из всех явлений культуры миф и религия хуже всего поддаются чисто логическому анализу. На первый взгляд миф кажется только хаосом - бесформенной массой бессвязных идей. Искать "основания" этих идей представляется зряшным и безнадёжным делом. Специфика мифа, если таковая существует, в том, что он лишён "связи и смысла". Что же касается религиозной мысли, то она вовсе не обязательно противоположна рациональному и философскому мышлению".

На первый взгляд поэтические произведения Алексея Цветкова, написанные в последние годы, вполне подходят под это описание. Это формальное сходство, видимое глазом, при наличии элементов мифологизации или сакрализации авторского "я", единственной реальности поэтического мира, всё же обнаруживает сущностное расхождение с мифом по отношению к жизни, к смерти, к истине, к реальности, к личности.

Вкратце выразим это таким образом: поэтическая мысль автора питается не столько "общим чувством жизни", сколько "частным чувством смерти". Это чувство смерти переросло в поэзии Алексея Цветкова в догматическую веру, которая стала определять и характер, и психологию, и философию, и всё его мышление в целом. Из всего этого проистекает то, что называется поэтикой, языком.

Одним словом, мы хотим сказать, что всё-таки чувство, эмпирический опыт, пусть и подтверждённый чужим опытом, возобладал над разумом; но не таким образом, что стал верховодить им, а сформировал такую метафизику, за которой, как за маской, прячется первичный страх смерти. Отношение к нему в мифе и религии не столь трагическое, как оказалось в поэзии Алексея Цветкова. Мы ведь никого не собираемся спасть от неминуемой смерти эмпирического сознания, не отнимаем право личного выбора, а только говорим, что к этой теме можно сформировать какое-то иное отношение, чтобы эта жизнь и поэзия не были приватным кошмаром.

Тем не менее, его поэзию невозможно не рассматривать как в отношении к мифу и религии, так в отношении философии или отрицательной теологи. Поэзия вольно или невольно прибегает к смешению всех типов мышления, чем характеризуется поздний стиль Алексея Цветкова. В разное время поэзия отдаёт предпочтение одному или другому. Отправной точкой, однако, всегда является мышление чувственное.

В стихотворении из ранней книги "Сборник пьес для жизни соло" (1978) однозначно выражено его отрицательное отношение к рассудочному мышлению. В нём обозначился исход к будущей "трагедии человеческого разума". Мы взяли последние слова в кавычки, потому что прочитываем их как тему его поздней поэзии уже не как личную, а как всеобщую.



"Рассудок - это слишком резко, / Не обойдешься головой. /В ней много вычурного треска, /Унылой спеси мозговой./У нас в ходу ланцет и призма, /Но суть разъятая бедна./ Под черным камнем силлогизма /Вся истина погребена. /Быть может, гордая наука /Для лучшей жизни хороша, /Где царство тяжести и звука, /И время длится не спеша. /А в нашем космосе отпетом, /Чей смысл сквозь вещи не пророс, /Ты сам старайся быть ответом /На свой незаданный вопрос".

Все важные слова, которые станут навязчивыми и неразрешимыми темами его поздних стихов, будут произнесены ещё в то далёкое, советско-иммигрантское время. "Вся истина погребена", "царство тяжести и звука" "смысл сквозь вещи не пророс". Ещё была у него вера в то, что "природа слов тепла не лишена", что "в них наши тайны искрами повисли", он ещё готов отдать "всё" за слово "тишина" и за слово "жизнь", конечно же, "в его прощальном смысле".

Все эти мотивы, как снежный ком, стали нарастать в поздней лирике Алексея Цветкова, лишённой и легкого романтического голубовато-дымчатого налёта на виноградном мясе его поэзии, и наилучшего порядка слов в духе Кольриджа. Разве что "унылой спеси мозговой" прибавится, да "общее чувство жизни" иссякнет. Возможно, герой Алексея Цветкова споткнулся на этой рассудочной ступени познания как подсказывает нам Кант в работе "Критика способности суждения". Понятия "рассудок" и "разум" разведены у него по разные стороны интеллектуального спаринга. Нет, это не совсем удачная метафора. Потому что сознание по Канту представляет собой иерархическую многоярусную структуру из нескольких правительств со своими законодательствами. Если автора наделить законодательными полномочиями разума, то он может спускать свои указы правительству рассудка, которое издаёт подзаконные акты. Плебс, то есть бессознательное, подстрекаемый хаосом чувств и ощущений, на всё это, конечно, плевал. Он творит свои беззаконные акции, не гнушается вандализмом. Поэзии это нравится, но, пребывая в этом безрассудном аффективном состоянии, она ещё претендует на истину и требует вернуть правду бессознательному демосу, и вообще настаивает на своей правоте, а у каждого поэта ещё есть и своя правота, не отвечающая общим законам мышления. Примерно так представляется сознание в учении Канта в нашей интерпретации. Так вот, между рассудком и разумом Кант обнаружил ещё одну промежуточное звено, не обладающее законодательными функциями, а только рекомендательными.

Это всё ирония. А между тем эта мысль произвела переворот в эстетике, сначала произведя впечатление на Гёте и Шиллера, так что мы теперь не можем читать их поэзию, не вспоминая Канта добрым русским словом за то, что он открыл нам вполне законное чувство эстетического удовольствия, внятное не только личному эмпирическому вкусу, но и подтверждённое априорными основаниями его целесообразности. Отметим, что правительство разума разделено у него на два крыла: практический разум и теоретический разум. И тому, и другому от Канта досталось по конструктивной критике! Так вот, это промежуточное звено, как мы это поняли, называется "способностью суждения" и призвано соединить их опосредованными связями.

Поэзии ли до способностей суждения, товарищи! Она руководствуется мнением плебса! Этот же рассудок критикует поэт. Кант критикует рассудок и разум и способности суждения с тем, чтобы всего только разграничить их законодательные полномочия и сферу юрисдикции в сознании, а не ради умаления их способностей, как у Цветкова. Разговор "по понятиям" рассудка - ни по платоновским, ни по аристотелевским, ни по кантовским - ему не приемлем из каких-то соображений. Взамен, однако, мы не слышим, чтобы он предложил какой-то иной метод, хотя бы метод интуитивного ума, позаимствовав его у Плотина...

В результате ему всё-таки приходится пользоваться обломками всё той же философской логики (идея, число, фигуры, геометрия), которые мы должны вытаскивать из груды поэтических образов, идентифицировать их и смотреть к месту ли они были или не к месту... Что можно сказать против трёх основных законов рассудка? Что "спесивого" в законах Галилея, Ньютона, Гюйгенса, Декарта, Кеплера? Что "спесивого" в законе инерции, законе пропорциональности причины и действия, законе равенства действия и противодействия и так дальше? Кант доказывает, что законы природы соответствуют законам рассудка.

Может быть, поэзия в таком случае желает говорить не о физических законах, а о тех, что лежат за пределами физического мира, то есть метафизических, а стало быть, рассудок не в силах обосновать их целесообразность? Если мир целесообразен, то он обладает логосом. Логос, как принцип объяснения мира, устранён из поэзии Алексея Цветкова - то ли потому, что он кажется абсурдным априори, то ли потому, что это вытекает их самой манеры мышления или из установки его разума. То, что целесообразно, то имеет назначение, цель, развитие, смысл, логос. Если же ты "сам себе ответ", то этот ответ будет в твоём собственном разуме. Но чтобы он был, необходимо этот вопрос правильно поставить.

Их три, собственно: это вопрос о бытии Боге, бессмертии и свободе. Их наличие в поэзии Цветкова помещает его творчество в сферу метафизики. Однако первые два вопроса звучат у него риторически, и по существу сняты. Они зияют в бездне пустоты. Негативность такого решения можно понимать двояко: в апофатическом ключе (религиозном) или нигилистическом ключе (философском). Последний же вопрос, о свободе, решается в категории произвола, отвергающего законодательство и рассудка, и разума.

Кант пишет в предисловии "Критики способности суждения": "Понятие природы, содержащие основу для всякого теоретического познания, покоились на законодательстве рассудка. Понятие свободы, априорно содержащие основу для всех чувственно не обусловленных практических предписаний, покоилось на законодательстве разума...

Однако в семействе высших познавательных способностей существует ещё промежуточное звено между рассудком и разумом. Это - способность суждения, которая, как можно предположить по аналогии, также должна содержать если не собственное законодательство, то во всяком случае собственный принцип обнаружения законов, правда, лишь априорный субъективный принцип, и, хотя этому принципу не дана в качестве его области определённая сфера предметов, он всё-таки может иметь какую-то почву и определённые её свойства, для которых значим лишь этот принцип".

Эрнст Кассирер комментирует: "Если чистый рассудок открывается нам как "законодательство природы", то разум подступает к эмпирическому материалу не повелевая, а вопрошая и исследуя, следовательно, относится к нему не конститутивно, а регулятивно, не "определяя", а "рефлектируя". ("Жизнь и учение Канта").

Ну а каким образом в таком случае проявляет себя поэзия в отношении как эмпирического, так и интеллигибельного мира с точки зрения способностей суждения? Ответ один: без всякого законодательства рассудка, без всякой необходимости, без всякой рефлексии разума, без всякой целесообразности, одним словом, по произволу! Вот здесь будут корни буйной эстетики и чудовищного вкуса. Произвол, понимаемый как априорный субъективный принцип, ставит поэзию вне познания и вне этики.

Как понимать произвол?

Таким ли чудовищем может оказаться произвол для этического человека? Опять обратимся к Канту: "Образ мыслей, т. е. первое субъективное основание принятия максим, может быть только одним и направлен на все применения свободы вообще. Но сам образ мыслей должен быть принят свободным произволом, иначе он не может быть вменён. Субъективное основание, или причину, этого признания нельзя, в свою очередь, познать... Следовательно, так как мы этот образ мыслей, или, вернее, его высшее основание, не можем выводить из какого-либо первого акта произвола во времени, то мы называем его свойством произвола, которое присуще ему (хотя действительно оно имеет свою основу в свободе) от природы". ("Религия в пределах только разума").

Критиковать априорные высказывания поэта, не имеющие отношения ни к способности суждения, ни к свободе, мы не можем. Такова уж воля автора. Такова модель его субъективного мироощущения. Таковы максимы его воображения. Однако если это суждение об абсурдности мира основано на устранении рассудка и разума, то мы вправе пуститься в наши рассуждения. Алкивиад - вот спесивый лирический герой с несуразной речью той поэтической манеры мышления, которую представляет Алексей Цветков. Хотя Лев Шестов, возможно, не согласился бы с таким сравнением, и назвал бы его дерзновенным и "раскованным" Парменидом за то, что его мышление порвало с законом необходимости.

Вы уже поняли, что конфликт, кажущийся неразрешимым противоречием, возникает между законами воображения и законами познания. Для поэзии этот закон единственен, а для метафизики всеобщ. Проблема нашего мышления заключается в том, что соединить это "единичное" с "всеобщим". Поэзия, которую мы читаем, работает на разрыв этих связей. Алексей Цветиков не вбил своего гвоздика в "пустое пространство", на котором бы повесил свою картину мира. "Субъективная всеобщность" Канта воплощена в нескольких стихотворных строках поэтов хайку - Басё, Бусона, Иссы. В эстетическом суждении всякого произведения мы должны руководствоваться этим принципом, позволяющим нам удержаться от высказываний вкусовщины.




* * *


Чувство смерти, иррациональное по природе своей, стало носить определённо рационалистический характер. И собственно, кроме эмпирического факта уничтожения тела, человек ничего больше не может сказать о своей смерти. Это область религии или умопостигаемых истин метафизики. Тут бы и включиться тому самому поруганному рассудку, если вера, тоже иррациональное чувство, не проросла в сердце, и хотя бы попытаться что-то помыслить. Напротив, умоляется само мышление. Да и о каком мышлении может идти речь в поэзии, если она не руководствуется ни рассудком, ни способностью суждения, ни разумом, ни верой!

Ирония заключается в том, что так поэзия, путаясь в дискурсах чувственного, мифологического, теологического и философского мышления, не может не прийти к иррационализму как мировоззрению. Вот здесь-то открывается простор для критики поэзии как мышления.

Реальным в поэзии Алексея Цветкова становится только две вещи: авторское "я" и его смерть. Именно они овеществляются или гипостазируются. Любой ум, воспринимающий мир только эмпирически, отнесётся сочувственно к такой поэзии, владеющей завораживающими (спец)эффектами.

Крайняя форма этого философского иррационализма является оккультизм, основанный на культе смерти. Как видим, поэтическое искусство может быть частью идеологического сознания, поскольку обращено сразу ко всем его сферам.

Задача нашей критики должна заключаться в детальном анализе поэтики, которая приводит - как результат методологических ошибок мышления - к тому или иному мировоззрению. В этом смысле, поэзия Алексея Цветкова, будет, пожалуй, наглядным образцом спекулятивного и неответственного мышления, не такого уж редкого явления в русской поэзии, продолжающей создавать кентавров, аргусов и химер.

Готфрид Лейбниц писал, что "беда людей как раз в том и состоит, что в конце концов сам разум им надоедает, а свет утомляет. Вновь появляются химеры, они привлекают тем, что содержат в себе нечто чудесное. В царстве философии то же самое, что и в царстве поэзии..."






Версия для широкого дисплея
[В начало сайта]
[Поэзия] [Рассказы] [Повести и романы] [Пьесы] [Очерки и эссе] [Критика] [Переводы] [Теория сетературы] [Лит. хроники] [Рецензии]
[О pda-версии "Словесности"]