ТИШЕ, АНЖЕЛИКА!
Не кричи. После всех тех лет, что мы были вместе, у тебя еще есть силы кричать на меня? Сидя под этим фонарем, почти потухшим, загаженным сотнями мух, у тебя еще есть силы кричать? У тебя еще есть силы? У меня их нет. Я не могу даже встать, так и лежу, гадя под себя.
Тише, Анжелика!
Твое имя - строка песни. Ан-Желика! Ан-Же-Лика! Я был молод, и ты тоже, и мы наслаждались твоим именем. Когда я трахал тебя... Да-да, тише, Анжелика, я именно трахал тебя, а ты думала, что мы наслаждались любовью... Вернее, прости, занимались любовью. Любовь - это эмоция. Чувство. Им нельзя заниматься.
Я не матерюсь, ты ведь знаешь. Просто иногда так получается. Не подобрать других слов, например. Или эмоции не выразишь другими словами. Вот когда, ты помнишь, мне на ногу упала кувалда, как я матерился. А потом палец вздулся, ноготь я так и потерял. Теперь вот, лежу, а перед глазами - голые пальцы ног. И на одном нет ногтя. Он словно и остался таким вздутым.
Тише, Анжелика, тише!
Не кричи, пожалуйста. Я ведь просто прошу, даже не требую. Ты ведь обратила внимание, что я никогда ничего не требовал, только просил. Иногда уговаривал. Ты почти всегда соглашалась с моими доводами, но чего это стоило мне. Чего мне стоило слушать твои крики, постоянно (слышишь, постоянно!!!) смотреть в твои взбешенные глаза, натужно покрасневшие щеки, сложенные домиком брови. Я, помню, еще умилялся: бровки домиком. И правда, словно в Китай попал. У тебя ведь глаза узкие. Со сна вроде даже совсем китайские. И лицо немного одутловатое.
Тише, Анжелика!
Не кричи! Со сна одутловатое! А так ты у меня красавица. Была. Где-то после шестидесяти стала терять свою красоту. Что ты говоришь? Я тоже стал терять? Так я и не был красавцем никогда. Что терять-то?
А помнишь, какой ты была? Такой невинной. Когда я попросил тебя сделать мне минет, ты спросила рецепт этого экзотического блюда. "Наверно, французское?" - спросила ты, и была почти права. Да, Анжелика, французское. И почти блюдо. Это потом, немного позже, я открыл для себя твой истинный характер. Именно из-за него я и прозвал тебя Сатаной... Прости, не Сатаной, это все проклятый склероз. Дьяволицей! Я прозвал тебя Дьяволицей. А когда родился наш сын, я окрестил его Антихристом.
Тише, Анжелика!
Посмотри, что он сделал с этим домом. Только Антихрист может сотворить такое. С домом, с городом, со страной. Со всем миром, черт подери. А я? Я - маленький шакал. Шакаленок, попавшийся на твои уловки. На призрачную невинность, на тонкий флер девственности, который ты культивировала все время, пока я ухаживал за тобой. Поцелуй меня! - А вдруг кто увидит? У тебя такая красивая грудь! - Ты меня смущаешь! И покрасневшие щечки. Как я любил эти покрасневшие щечки! В мыслях я называл их ланитами, не подозревая о том, что они - просто скулы, взрезающие воздух вокруг них. Я и не подозревал, что можно быть такой... красивой.
Тише, Анжелика!
Я слишком стар для этого. Я слишком стар для возбуждения, не говоря уже об эякуляции - для нее я уже мертв. Что остается. Сидеть под этим фонарем и брюзжать. Под последним фонарем. Он остался единственным на осколках мира. Осколках, которые создал твой сын. Помнишь, когда ему было три года. Он посмотрел так серьезно на меня, что мне сразу стало жутко. Потом я понял, что не зря. Она сказал: "Папа! Я понял, что не смогу сделать счастливым все человечество..." Это в три-то года! Анжелика, в три года он это понял!... Я, говорит, не смогу сделать все человечество счастливым. И никто не сможет. Придется делать счастливым только себя. Понимаешь, Анжелика, он не брал в расчет нас. Нас, своих родителей, он делать счастливыми не собирался. Я тогда еще подумал, что это ты его надоумила. А потом понял, что нельзя надоумить трехлетнего ребенка. Он просто понял это сам. И с тех пор наша жизнь превратилась в какой-то страшный сон.
Тише, Анжелика!
Страшный сон - по-иному и не скажешь. И тогда он стал бить фонари. Глупая, пустая трата времени, какое-то анархическое беснование. Это на первый взгляд, а если подумать. Когда коммунальщикам надоело вкручивать лампочки на нашей улицы, во что она превратилась? Ты помнишь, как страшно было выйти на улицу после сумерек. Наша родная улица, на которой мы прожили без малого десять лет... на тот момент, конечно... превратилась в большой неприятный сюрприз. Она могла принести все, что угодно: сломанную ногу, расквашенный нос, потерянный кошелек, нож в спине. И он, наш сын, стремился именно к этому. Иначе почему он на этом не остановился? Почему следы его войны с фонарями потом, чуть позже, стали встречаться по всему городу. У нас маленький город, Анжелика, ему не так трудно было собрать бригаду мальцов, одержимых им и его странными идеями. Хотя, если подумать, ему тогда было уже пять... Так ли просто стать лидером... нет, не лидером, даже вождем, правителем, фюрером целой кодлы пацанов и девчонок в возрасте от четырех и до девяти-десяти. Эти малолетки, они держали в страхе пол-города. А затем и город. А затем, когда они выросли до вполне адекватного возраста, они добились того, чтобы их партия участвовала в выборах. Сначала был референдум, итога которого позволили участвовать в выборах с одиннадцати лет. Потом была агитация, больше напоминающая запугивание...
Тише, Анжелика!
Ты ведь помнишь, как он говорил с трибуны: выберете нас - мы обеспечим вам защиту и покой, пошлете нас - получите страх и опасность. Страх темноты, потому, что она - наш главный козырь. Опасность - потому что в темноте мы не разбираем, кто голосовал за нас, а кто - против. И все испугались. Они помнили, какой разбой устраивали эти "дети" в подворотнях. Как торговали женской плотью, крышевали мошенников и карманников, занимали рекетом. Только представь себе, ты наверно, не обращала на это внимания, как выглядит толпа детей с пистолетами и ножами, когда они вламываются в твой магазинчик и предлагают свои услуги. Такой маленький магазинчик, с маленькой квартиркой над ним. Сфера влияния - один-два квартала. И постоянные клиенты. И всех детей вроде знаешь, ан нет - их многовато для одного-двух кварталов. Вот, справа, внучка старого Карла Беймера из дома напротив. А чуть левее, за крупным пареньком с выхрастой головой - малышка Бекки из семнадцатого дома. А перед тобой - твой собственный Петер. Малыш Петер, твой маленький кошмар. И он сбивает с тебя деньги. И ты отказываешься. И что? Он говорит тебе: "Папа, ты - как все. Все платят - и ты будешь!" Они разворачиваются и уходят. А потом, дома, ты достаешь свой самый толстый, самый тяжелый ремень, и нещадно хлещешь явившегося поесть сына по заднице. А в ответ он кусает тебя за палец, с ревом устремляется в свою комнату и баррикадирует дверь. Шкафом и комодом, которые потом ты привинтишь к полу намертво. А палец гноился и нарывал. И ощущения в руке были такие, словно тебя укусил кто-то ядовитый...
Тише, Анжелика!
Ты же знаешь, что это так. Палец нарывал, и врачи даже хотели его отрезать. Слава Богу, обошлось. Но потом умер странной смертью Арнольд, парикмахер из конторы на углу. Помнишь его, лысый с шикарными усами. Мы еще шутили, что у него все волосы ушли на усы. Ты же видела, как он умирал. В воскресенье, в церкви - пена, конвульсии, богохульные звуки. Ужас! Все кричали, а мадам Буавенур упала в обморок. Ее так и не откачали. Это были первые две смерти на его счету. Потом просто устали считать.
Ты думаешь, Анжелика, почему сейчас мы сидим под этим проклятым, последним на свете фонарем. Это ведь был его последний подарок... Ты ведь помнишь, как он ушел. Он вошел в нашу спальню, как всегда беспардонно вломился, когда мы трахались, и крикнул: "Папа! Мама! Я ухожу!" И все, Анжелика, больше мы его не видели.
А его ногти? Ты помнишь его ногти. Маленький, острые как тысяча чертей, словно с иголки срисованные. Ты помнишь, как он царапал твою плоть, когда ты купала его. Еще бы: ты ведь всегда делала воду слишком горячей. Помню, как ты первый раз готовила нам ванну. Было столько пара, что я не нашел ее. Заплутал в собственной ванной комнате. Ты громко смеялась надо мной. Но еще громче ты смеялась, когда я выскочил из ванны, ошпаренный и перепуганный. Из ванны, в которой уже лежала ты. Ты призывала меня и смеялась. Но тогда я уже понял, что ты смеялась надо мной, а не со мной вместе. Да, я смеялся, когда пришел в себя. Только наш смех, твой и мой, диссонировал. Мой был от неловкости, твой - от скрытой злобы. Ты уже тогда ненавидела меня. "За что?" - задавал я себе вопрос. А за то, что посмел обронить в тебя свое семя. И породить Его.
Тише, Анжелика!
Ты ведь помнишь, как к нам впервые пришла полиция. Они расспрашивали нас о нашем сыне так, словно он - преступник. Я хотел выгнать их вон из нашего дома, но ты успокоила меня. Успокоила так, как умела только ты. Ты погладила меня по руке, слегка, едва касаясь волосков. И еле слышно дунула в ухо. И все, я был уже готов делать для тебя все. Даже не ругаться с этими копами. Даже мириться с тем, что они говорили о нашем сыне, который в это время (я знаю, я слышал) едва дыша прятался на лестнице и глядел вниз, в холл. Потом я отлупил его. Я не обращал внимания на его острые ногти, почти не боялся его ядовитых укусов. Я испугался лишь, когда взглянул на тебя: ты улыбалась, глядя, как я стегаю нашего сына. Как-то хищно улыбалась, словно наслаждаясь зрелищем. Да ты и наслаждалась. И даже не тем, что я бил ребенка, а тем, как по моим рукам струились тоненькие ручейки крови из ран и порезов, нанесенных нашим сыном.
После порки он сбежал из дома. Ненадолго, на три дня. И, по странному стечению обстоятельств, именно тогда прорвало плотину на реке. Помнишь, как воды хлынули на улицы и затопили полгорода. Мы могли плавать на работу на лодках и прыгать в прохладную воду прямо из окон. Но когда вода стала рушить стены наших домов, а те, что остались стоять, покрывались зарослями плесени, мы поняли, что случилось ужасное. Мы переехали к твоей сестре. Прекрасная женщина. Как ее звали? Елена! Как она была хороша в постели...
Тише, Анжелика!
Не возмущайся так. Я ведь думал, что ты обо всем знаешь. Без твоего молчаливого согласия я ни за что бы не стал трахать твою сестру. Хотя, искренне признаюсь, лучшей женщины у меня не было. Кроме тебя. Или ты ждала других слов? Нет, ты - лучшая. Но от Елены родилась моя дочь, Тереза. Ты помнишь ее, она потом стала любовницей Антихриста. Нашего сына. Моя дочь спала с моим сыном. И никто, кроме меня об этом не знал. Из их союза... Впрочем, ты прекрасно знаешь, что получилось из их союза. Наша внучка. Вылитая ты!
Тише, Анжелика!
Она ведь продолжила дело отца. Он ведь не успел закончить начатое им. Помнишь, как он говорил: "Папа, мама, мне так грустно. Я не могу осчастливить всех людей Земли..." Благие намерения, не так ли, осчастливить всех людей Земли. Так вот, он говорит: "Я не могу осчастливить всех людей Земли. И те, кого я не могу сделать счастливыми, должны быть уничтожены". Это в три года-то! Такие мысли! Черт возьми, да он же гений, этот маленький сукин сын! Гений, рожденный нецелованной сучкой и болваном, который повелся на ее невинность! Кто бы мог подумать, что от этого союза родится тот, кто уничтожит эту Землю? Мне иногда кажется, что если бы наш сын не погиб, он бы рано или поздно стал бы кем-то вроде сумасшедшего гения. Помнишь, профессора Нимнула из "Чипа и Дейла". Не внешне, конечно, похожим, но тот внутренний бесенок, который привел его, трехлетнего, к таким мыслям, рано или поздно превратил бы его в такого же сумасшедшего. Я так и слышу его смех, вымученный, наигранный, злодейский смех... Слава Богу, что до этого не дошло. Но его действий было достаточно для Начала. Для того, чтобы потом все пошло по накатанной, по проложенной нашим сыном колее. И я даже в какой-то степени им горжусь.
Начало? Ты спрашиваешь, что послужило Началом. Не знаю точно, наверно, тот самый Потоп. Да, из-за которого мы вынуждены были уехать к твоей сестре. Не злись. Да, я трахал ее, но ведь я трахал и тебя. И тебе это нравилось. Помнишь, ты даже сказала мне тогда, что я как-то по-особенному нежен с тобой. Разве с тобой можно было быть нежным? Ты не просто отдавалась мне, ты делала это так, как будто потом, после оргазма, планировала съесть меня. Яростно, порыкивая, стеная громче самой древней баньши, ты имела меня по полной. Помнишь, как ты моей головой разбила окно. Маленькое такое, оно в нашей комнате заменяло все остальные источники света. Эту комнату выбрала ты, темную, сырую, как ты любишь. И это маленькое окошко было как раз над нашей кроватью. Ты так прыгала, что в конце концов я не удержался на тебе и со всей дури врезался головой в окно. И что сделала ты? Пожалела меня? Попыталась остановить хлынувшую кровь? Нет! Ты продолжала держать меня мертвой хваткой рук и ног, вдавливая мои чресла в свои, размазывая мою кровь по своей груди. Тогда я впервые увидел твои соски возбужденными. Словно маленькие башни, они выпирали из мазков моей густой крови. И я понял, что кровь тебя возбуждает. Я кусал тебя до крови, я резал твою кожу ножом в надежде, что тебя возбудит и твоя кровь. Но это было не так! Тебе нравилась моя кровь. Ты сходила с ума, когда я поливал тебя своей кровью. Теперь ты уже не была яростной, рычащей, стенающей баньши. Ты стала богиней Кали, готовой удушить, выпустить кишки, вырвать сердце. И я боялся тебя! Да, это добавляло остроты ощущениям, но я боялся! Потому-то я и связался с твоей сестрой. Она... она воплощение того, чего не было у тебя: нежности, слабости,.. какой-то домашней обстановки. Когда я сидел и смотрел телевизор, она обязательно появлялась где-то рядом, якобы вытирала пыль или поливала цветы. И этот коротенький халатик, словно случайно неровно опоясанный, задирался сзади и показывал то начало маленькой, но мясистой ягодицы, а то просто полоску трусиков, ты знаешь, таких, как маленькие шортики. Она словно знала, что я обожаю такие трусики. А иногда, уже после того, как она заметила мое внимание к ней, она перестала одевать трусики. И тогда... Я не могу больше рассказывать. Я просто взял ее. Я трахнул ее прямо на том комоде, с которого она якобы стирала пыль.
Черт, в последнее время я слишком часто употребляю слово "трахать". А ведь дело-то совсем не в этом: мне очень жаль, Анжелика, но твоя сестра стала третьей жертвой нашего сына. Он убил свою тетю, мать своей любовницы ножом. Просто ножом. Вернее, ножами. Не знаю, как, но он свалил на нее целую горсть ножей. Россыпь ножей. Волну ножей. Не знаю, откуда в этом доме взялась такая масса колюще-режущих предметов, не иначе как коллекция. Он собирал ее, судя по тому, как коллекцию использовали. Я как сейчас помню это: вот она стоит передо мной, наклонилась, расставила ноги, облокотилась на какой-то стол, не помню. И в следующий миг, за секунду перед тем, как готовился вставить ей, в ее спину, аккурат под правой лопаткой, врезается нож. С деревянной рукояткой. А затем еще один пришпиливает ее голову через затылок к столу. И еще один - в шею. А потом еще и еще и еще. И ни один меня не задел. Зато Елена... Ее не стало. И дело тут не в банальных сантиментах вроде "Ааааа! Ее не стало! Аааа!" Ее не стало потому, что то, что лежало передо мной после этого ножепада, никак нельзя было назвать Еленой. Кусок мяса. Но я все равно дотрахал ее. Ведь я любил ее, Анжелика! Я любил твою сестру. И я люблю тебя.
Тише, Анжелика!
Да, я люблю тебя. И я люблю нашего маленького сыночка. Маленького раздолбая, царство ему небесное. Ведь он же не виноват, что стер с лица Земли все живое. Это было не так просто. Особенно трудно было начать. Во всем виновата Тереза, я ведь тебя предупреждал. Она надоумила его продолжить свой расстрельный список. Хотя расстрелами дело не ограничивалось. И не надо на меня так смотреть! Тереза надоумила его, я это прекрасно знаю. До Терезы на счету нашего мальчика было три жертвы, после Терезы их миллионы. Какие тебе еще нужны доказательства?
Я знаю, она нравилась тебе. Прилежная девочка хороших родителей. Но в тихом-то омуте водятся ой какие черти. Черти Терезы были большими, рогатыми и ужасно злыми. Она меня сразу раскусила: глаза словно пеленой заволокло, задышала тяжело. Казалось, что вот-вот начнет копытами... каблуками по паркету стучать, а потом набросится и на куски разорвет. Но внутренняя сила... Какая же у нее была внутренняя сила! Она смотрела и терпела мое присутствие. Уже потом, когда я трахал ее... Да, милая, я трахал и ее тоже! Каждый раз она отдавалась мне как в последний. С таким шумом, словно до меня у нее не было никого лет пять. А я-то знал, что был. Мой собственный сын. И он знал. В те часы, когда я был занят его девушкой... Да, Анжелика, я трахал ее, когда они даже не были женаты. Если можно назвать свадьбой тот ужасающий обряд, которые они провели... Короче, в те минуты, он немного успокаивался. Как потом рассказывал Петер, в те часы он оправлялся на берег озера Пфердекопф. Какой-то остряк окрестил так то болото, которое разлилось после прорыва плотины. "Лошадиная голова". Так индийцы именовали вход в загробный мир, я рассказывал тебе, помнишь, Анжелика, Вадавамукха.
Я открою тебе страшную тайну: этот остряк - я. Я называл все деяния Петера особыми Именами. Именно Именами (прости за каламбур), потому что каждый его шаг, каждый поступок был искусством. Когда он взял в заложники семейку ничтожного американского дипломатика, я недолго думал над Именем. Я сразу понял, для чего он это сделал. Просто, чтобы привлечь внимание Америки, а следовательно и всего мира. Убить семь человек - это не так просто, тем более что особого опыта у Петера тогда еще не было. Он убивал, да, но не своими руками. А эти семеро - я окрестил их Бауопфер. Какого здания? Не здания, наверно, пока лишь фундамента того тотального террора, в который потом ввергнут мир его сторонники. Он целенаправленно строил это здание, дом террора. Общество террора и силы. Гевальтполитик. Это было мерзко, страшно, невыносимо, но я молился за своего мальчика. Я желал ему силы в его борьбе. И счастья. Непременно счастья, но не помогло.
Ты ведь помнишь ту страшную ночь. Ночь совершения преступления, Татнахт. Да, Анжелика, именно преступления. Наш сын ничего плохого не сделал. Он просто хотел сделать этот мир чуть лучше. Он не мог сделать его таким... Слишком велик был груз ответственности... И пришлось отразиться в том зеркале... Он так и говорил: "Папа, я не могу сделать счастливыми всех людей! Придется отразиться в зеркале". Шпигельбильд. Так Петер Именовал свое преображение. Он ведь был хорошим мальчиком. Всегда...
Тише, Анжелика!
Не плачь... Что ты говоришь? Я тоже плачу. Я уже и отвык. Последний раз я плакал, когда Петер потравил тех детей. Помнишь, я еще очень сильно ругал его. Он пришел домой совершенно разбитый. Я думал, он понял свою вину, но нет, он просто очень сильно устал.
Тише, Анжелика!
Чего ты не поняла? Какую вину? Он убил детей. Зачем, ведь они не могу быть счастливы - они слишком малы для этого. Его Шпигельбильд дал осечку. Помнишь, он подсыпал какой-то дряни в детские смеси. Тысячи... тысячи малышей в тот день отдали Богу душу. Этого я, честно, не понял. И никогда не пойму. Я жестоко наказал его. Но это не помогло, кажется, именно после этого случая начался тотальный террор. Нахтмар, как окрестил я его. Не правда ли, милая, в точку... Милая? Милая!? Ты спишь, Анжелика... Спит...
Вставай, Анжелика!
Как ты посмела. Как ты посмела спать, когда Я говорю. Вставай, сука. Я тебе говорю... Ты не просыпаешься?! Так я разбужу тебя... Анжелика? Какие странные у тебя следы на шее. Приходил Петер? О, Петер, зачем ты убил свою мать. Ты ведь умер, Петер. Зачем сомкнул свои руки на ее шее. Так погаси же фонарь! Зачем ты подарил его нам? Чтобы я видел, как умирает твоя мать? И эти отблески на твоих щеках, это слезы? Ты плачешь, Петер, ты еще умеешь плакать. Последний раз ты плакал, когда я бил тебя. Ты причитал, что больше так не будешь, но если честно, сын, я знал, что ТАК ты больше делать не будешь. Ты пойдешь еще дальше. Ты вербовал психов и наемников, которые по одному мановению твоей руки взрывали больницы и стадиона, переполненные болельщиками. Ты организовывал похищение лучших людей планеты, превращая их в скулящих трусов перед камерами, а значит и перед миллионами настороженных глаз. Твои шоу превратились в самые дорогостоящий продукт. Но никто не мог купить тебя, а особо щедрые предложения ты отправлял обратно предлагающим с отрезанными языками и выколотыми глазами их посланцев. Ты рушил плотины, отправляя на дно тысячи людей и взрывал атомные станции, чтобы пустить мирный атом в далеко немирное русло. По сравнению с тобой Гитлер и Пол Пот, Осама Бен Ладен и Сталин - малыши, копошащиеся в своей песочнице. Но всему наступает конец. Наступил и твой. Ты умер, когда стало нечего уничтожать. Ты оставил эту задохнувшуюся от крови планету жалкой кучке выживших. Но им нет до нее дела. Они продолжают убивать друг друга за те остатки, которые даровала им умирающая цивилизация. И я уничтожил тебя. И если ты и сейчас не уберешься отсюда, я убью тебя... Да, именно так, как только что убил твою мать. Убирайся прочь! Ты слышишь! Ты еще смеешь на меня кричать, гаденыш! О, как больно. Я разбил его. Я разбил это чертово зеркало. Свет фонаря слишком тускл, и я не видел его. Болит рука! Сколько крови! Наверно, я здоров порезался. И мне некому будет помочь. Так и буду лежать тут, истекая кровью, пока вместе с нею не вытечет и моя жизнь. Быть может именно тогда с этой планеты, наконец, исчезнет Петер, мой сын...
© Алексей Бойко, 2011-2024.
© Сетевая Словесность, 2011-2024.