[Оглавление]




...SOL  LUCET  OMNIBUS...
(...Солнце светит всем...)


Сначала у Агриппины и Василия родилась Любочка. Это случилось в январе того года, когда поп Гапон согласился возглавить шествие рабочих к батюшке-царю, в добрые намерения коего поп свято верил. Шествие, как мы знаем, было расстреляно, а Гапон, слегка подраненный, сорвал шубу с рясой в подворотне, а вскорости и вовсе бежал за границу.

Следующим родился Михаил. Это было в июле 1909, когда воздухоплаватель Луи Блерио с загипсованной ногой, не зажившей после очередной аварии, на моноплане за тридцать минут перелетел Ла-Манш.

Потом появилась на свет Татьяна, в этот день в США происходила инаугурация 28-го президента США Вудро Вильсона, который заявил, что если мир действительно хочет мира, он должен следовать моральным предписаниям Соединённых Штатов.

Прасковья родилась в апреле 1915. В этот день в Константинополе начались массовые аресты армянской религиозной, интеллектуальной, экономической и политической элиты. Задержанным людям обвинений не предъявлялось, единственное, что их объединяло, - национальная принадлежность. Арестовали и старенького профессора Тиграна Келеджана, который всю жизнь преподавал в турецких учебных заведениях и издавал турецкоязычную газету "Сабах". Когда профессор был доставлен в лагерь для интернированных, он унал в начальнике лагеря одного из своих бывших учеников. Подающий ещё так недавно надежды турецкий мальчик Али, тайно предупредил профессора, что получен приказ об уничтожении заключенных, и посоветовал ему выбираться из лагеря любой ценой. Позднее так и не сумевшего ничего предпринять для своего спасения Келеджана убили по дороге в Сивас, куда он был отправлен якобы для того, чтобы предстать перед военным трибуналом.

В марте 1917 года в семье появилась ещё одна девочка, Катерина. Случилось это событие в день отречения от престола последнего государя. Кроме того, крестьянка Маланья, жившая неподалёку от деревни наших героев, в селе Перерва, увидела во сне Богородицу, которая указала ей найти чудотворную икону в ближайшей церкви. На иконе Богоматерь восседала на престоле Царицей Небесной. В Ее руках присутствовали знаки царской власти: скипетр и держава. Главу Божьей Матери украшала царская корона. Царица Небесная все это взяла у отрекшегося от власти царя земного, Николая II-го. (При жизни, за известные события на Ходынском поле, царя в народе называли Кровавым. В ХХI веке он и его семья были канонизированы, как мученики.). Отныне Божья Матерь стала Царицей Неба и Земли нераздельно. Сидящий на Ее коленях Богомладенец благословил вверенный Его Матери народ Руси, страны, всегда считавшей себя домом Пресвятой Богородицы. Икону назвали Державной. Но от Богородицы и Сына Её неоднократно отрекались.

Надо сказать, что родилась Катерина, когда отца всё-таки забрали на войну. То есть Агриппина осталась беременной и родила в отсутствии мужа.

Муж раненый вернулся домой. Вернулся честно. Хотя многие тогда дезертировали.



Последним всплеском любви Агриппины и Василия явилась девочка Маняша, которая родилась в год создания всем знакомых духов Шанель №5. Они пахли иланг-илангом, жасмином, майскими розами и далёким сладким сандалом.

Измученная работой, бедностью и ожиданием мужа, Агриппина умерла сразу же после последних родов. Повитуха не смогла остановить кровотечения. И не она была в том повинна. Агриппине было пора к Богу - она исчерпала свой резерв.

Через несколько месяцев умер и Василий. Говорили: "от ран..." Просто тоже срок пришёл.



Хозяйство и дети свалились на Любашу. Ей в ту пору не было семнадцати. А уж красавица-то... Медовые волосы, губы - малина, глаза - листья мяты. Целительная такая вся. И мягкая, белая, словно каждый день в молоке купалась. И многие к ней сватались, хоть из приданого только непутёвый брат, ещё даже и не подросток, да четыре девчонки. Последняя и вовсе кроха. Помимо уютности и красоты обладала Любаша добрым нравом, к тому ж работящая была.



Миша пристроен был пастушком. Собственно, был он, правду сказать, малахольный. Ну не то, чтоб совсем недоумок, но с придурью. На дворе у них коровы не было, но была коза и при ней козлёнок. Так вот Миша их при стаде тоже выгуливал. Козу как положено, а козлёнка воспитывал, словно щенка. Он у него и через хворостину прыгал, и коров заблудших в кучу сгонял, и даже лапу, точнее, копыто, научился подавать. Отзывался на кличку "Коля". И вообще приобретал козлёнок всё больше собачьих повадок. К Рождеству зарезали его. Думали, что Миша-то, дурачок, переживать будет, а он, радостный, сияя золотистыми волосами, стрижеными в кружок, уплетал козлятину вместе со всеми и причмокивал:

- Вот ем друга своего, Кольку. Вкуууууууусно!



Той же зимой, после бани, задумали девчонки Танька, Катька и Параша покатать Маняшу на саночках. В тройку играли. Укатали до воспаления лёгких. Умерла меньшенькая. Трёх годочков ей ещё не исполнилось.



А на Красную Горку Любаша вышла замуж. Егор был и собой хорош, и из семьи завидной. В хозяйстве - корова с телочкой, лошадь, земля добрая, ухоженная. А птице домашней, - курам, уткам, гусям, - и числа нет. Родители жениха не были в восторге от выбора сына, но утешались, что от красивой, сдобной Любаши будут здоровые внуки, да и помощница пригодится. И сестрёнки сгодятся для какой-никакой работы, и Мишку-дурачка можно к делу приспособить. Благо, младшенькая померла, царство ей небесное. К тому же батраков нанимать не придётся. Сами управятся теперь.



Только перемены стали происходить в деревне. Новые слова появились в сложившемся веками укладе жизни. Сельсовет, коллективизация, комсомольцы, хлебозаготовки, самообложение, крестьянский займ... Незнакомые слова, небожеские...

Мать Егора, Марья Афанасьевна, женщина неграмотная, но мудрая, поняла, что ничего доброго новизна такая не сулит. Колени болели - молилась она и Николаю-Угоднику, и Матушке-Богородице, и Илье Пророку, и сыновнему покровителю воину Георгию Победоносцу...

Деревня беднела, и многие жители перебирались в город, оставляя забитые досками, словно перечёркнутые, избы. Дворы зарастали бурьяном и лебедой. И всё-то не клеилось - не ладилось. Хлеба и животные не родили. А ворон становилось всё больше. Голуби же белые исчезли совсем.

Комсомольцы стали придумывать свои праздники и обычаи. На похоронах не отпевали, на свадьбах - не венчали.

- Страм-то какой, - приговаривала Марья Афанасьевна и крестилась, и периминалась с колена на колено.Но облегчения не чувствовавала. Не подавали ей знака ни Николай-Угодник, ни Матушка-Богородица, ни Илья Пророк, ни сыновний покровитель воин Георгий Победоносец...



Начались кампании по раскулачиванию. Егор настоял, чтоб семья добровольно вступила в колхоз. Как-то быстро заморили там и корову Зорьку и лошадь Милку.

А к концу тридцатого года закрыли и церковь.

Любаша меж тем родила хорошего здоровенького мальчика и ходила опять беременная.



Мишку молодые ребята увели лютой зимой в соседнюю деревню к девкам и одиноким молодым бабам, напоили, да как-то забыли про него. Так он и уснул навсегда на лесной стылой дороге, вспоминая горячие объятья и обширную грудь тридцатилетней вдовицы Даши Колмаковой, не дождавшейся мужа с войны.

Татьяну выдали замуж за комсомольца Ивана из деревни, где жила Даша Колмакова. У комсомольца Ивана не было ничего, кроме веры в победу коммунизма и горящего взгляда.

А Прасковья с Катериной решили ехать в Москву.



Довольно страшный город предстал перед ними. Огромный, им показалось, как тысячи деревень, с бескрайними очередями в полупустых магазинах. На улицах, больших и малых, но кривоватых и бестолковых, дамы в потёртых и потраченных молью шляпах и краснокосыночные комсомолки.

Вокруг Москвы, по слухам, стояли заградотряды, не пускающие обезумевших голодающих с Украины. Те же, кто сумел миновать заслон, были скелетами с обвисшей синюшной кожей, одетыми в домотканые рубахи. Они ходили по улицам и протягивали прохожим жёлтые костлявые руки с уродливыми грязными ногтями.



Обе девушки устроились работать на крупную швейную Фабрику. Им выдали карточки и талоны на продовольствие, и устроили жить в бараке. До Революции Фабрика была не швейной, а чаеразвесочной. Поэтому ещё не успел выветриться тонкий нездешний аромат.

В барачной комнатке, маленькой, тёмной и неприглядной, с земляным полом, впрочем, хорошо утрамбованном, жили они вчетвером. Две сестры и ещё две девушки, с Фабрики, тоже деревенские. Перегородили всё занавесочками крест-накрест: получилось по крошечному закутку, но каждой. Даже не сдружились как-то. Жили каждая сама по себе.

На Фабрике работало более двух тысяч человек, среди них много деревенских. Появлялись сложные станки и машины. Девушек отправили на обучение в ФЗУ, ликвидировать безграмотность и осваивать новое оборудование.

На предприятии шили серые и бежевые пальто из ткани с заморским названием габардин. Причём пальто предназначались для летнего сезона. И - о чудо! Молодая Республика доверила Фабрике почётный заказ! Пошив формы для работников Первого Метрополитена Страны Советов.



Катерине понравилось ощущать себя частицей великого целого. Грамоте и тонкостям мастерства она училась легко и охотно. Вскоре даже была рекомендована в комсомол. И, кроме того, обнаружив неведомо откуда взявшийся литературный дар, писала злободневные статейки в фабричную многотиражку. Высмеивала пьяниц, лентяев, не выполняющих норму, мещанские проявления несознательной молодёжи и прочие дремучие пережитки.



Прасковью же больше интересовали дела амурные и стыдно признать, совсем мещанские. Норму-то она выполняла, но к большему не стремилась. Габардиновые пальто казались ей скучными, как штакетины в заборе, а форма для стройки века тоже как-то не прельщала. Впрочем, ей хотелось бы шить. Но что-то такое... Совсем другое... Её мечтания о пёстрых нарядах, выкраиваемых в воображении, никак не вписывались в концепцию развития швейного дела Республики.



Прасковья выбрала в товарки не слишком сознательную, даже, можно сказать, беспутную девушку Клеопатру (по документам Клавдию). Содержимое черепных коробок и сердец фабричных барышень было почти идентичным, а, значит, родственным.

Как-то Клеопатра принесла Прасковье журналы. Уже советские, но, кажется, больше не выходящие. Последний был двухгодичной давности. Журналы назывались: "Домашняя портниха" и "Искусство одеваться".

Помимо хрупких большеглазых женщин в струящихся платьях, там присутствовали выкройки волшебных нарядов. Кроме того, бесполезные для нормального советского человека полезные советы. Например, как чистить вуаль, перчатки из лайки или, например, как сделать кожу на руках мягкой и белой. Помимо того, в этих странных журналах сообщались новости парижской моды.

Как не были похожи эти журналы на "Работницу" и "Крестьянку"! В последних бумага была не гладкой, а желтоватой, на обложках - монстры в шапках-ушанках или красных косынках. У монстров - немытые обветренные лица. Подписи гласили, что это ударницы: Сидорова или Петрова. Только так можно было понять принадлежность монстров к женскому полу. Кроме того, в "Работнице" и "Крестьянке" печатались изображения исполинских станков и тракторов. И диаграммы, которые подписывались тарабарщиной. "Удельный вес женщины в школах ФЗУ и типа ФЗУ по подготовке кадров". Каждое слово здесь, и даже теперь ФЗУ, было понятно Прасковье, но вместе сложить мозаику абсурда в нечто логичное Прасковье не удавалось.

Собственно, бойко читать Прасковья научилась именно из-за гламурных Искусства одеваться и Домашней портнихи. Уж больно хотелось ей с помощью комбинаций различных, казалось, абсолютно бессмысленных букв, похожих на насекомых, переместиться к женщинам с яркими губами, в мир, где стирают тонкие кружева и пахнет духами "Букет Императрицы".

Прасковья отказывала себе в еде, что шло на пользу фигуре и создавало утомлённый взгляд. А, главное, ей удалось выкупить у Клеопатры немыслимый отрез на платье, небесно-голубой в белый горох. В виде бонуса к нему прилагался на четверть использованный тюбик кроваво-алой губной помады. И - о чудо! Щипчики! Щипчики в количестве трёх штук достались Клеопатре от дяди-часовщика. Одни она выгодно обменяла на почти новую, чуть-чуть побитую молью круглую шляпку. Другие оставила себе. А третьи подарила Прасковье.

Сестре Катерине как ударнице, рабкору фабричной газеты и отличнице ФЗУ, выдали ордер на головной убор, верхнюю одежду и нижнее бельё. Синие сатиновые трусы в количестве двух штук и пиджак до бёдер, удачно скрывавший вторичные половые признаки, пришлись Катерине по вкусу. Белая же беретка её расстроила. Цвет был непрактичным и марким. Прасковье опять повезло. Беретку сестра подарила ей.

Прасковья сама пошила горошковое платье, пользуясь советами и выкройками из Домашней портнихи, - правда, проявив недюжинные творческие способности, сообразуясь с некоторыми изменившимися тенденциями в моде и особенностями своей фигуры.

Из оставшихся лоскутков она сварганила, исключительно по сошедшему откуда-то вдохновению, экзотический цветок. Натёрла маленькую полусгнившую картофелину, заварила крахмал. Бело-голубой цветок, обрёл под воздействием картошки твёрдость, а с помощью наложения прасковьиных рук изумительную форму. После этого Прасковья приколола его к белому беретику, подарку сестры.

В ход пошли щипчики. Густые прасковьины брови превратились в ниточки. Ресницы она стала мазать сапожной ваксой и потом разделять каждый волосок иголкой, вынесенной с родной Фабрики. Последним штрихом была Клеопатрина губная помада. Блёклый рот Прасковьи перевоплотился в пухлые роковые губы. Потом она увидела такие в фильме "Весна", и назывались они: сексапил №6.



В таком виде она просто не могла не нравиться мужчинам, и первым обратил на неё внимание молодой мастер-наставник Николай.

Коля работал на Фабрике с подросткового возраста. Сейчас ему исполнилось двадцать пять. Был он голубоглаз (т.е. подходил под прасковьино платье), пшеничночуб, весел и ловок в работе. Впрочем, приобрести ловкость, работая десять лет на одном месте, было не очень-то и сложно.

Коля достал два билетика для пробных поездок на метро. Их выдавали только очень благонадёжным людям. Как мы помним, Фабрика, на которой работали наши герои, получила право на пошив униформы для работников метрополитена: таким образом билетики и попали к Николаю как старому кадровому работнику и, к тому же, комсомольцу.

В выходной молодые люди отправились в Сокольники. Шли от Каланчёвки пешком, но погода радовала, Коля боковым зрением видел, как мужчины оборачиваются на яркую и привлекательную его спутницу. Сначала Прасковью потряс вход в Метро. Это было так, словно шли они во дворец. По движущейся лестнице Прасковья и Николай спустились вниз, и тут у Прасковьи совсем захватило дух. Колонны, облицованные серым мрамором, показались ей серебряными, а жёлтые плиточные стены - золотыми. Прасковья видела огромные портреты. Кажется, это были Орджоникидзе и Каганович. Но восприняла их, как изображения каких-то важных вельмож из далёкого прошлого. Через пару лет этой станции метро дали Гран-при на парижской выставке.

В поезде ехали самые разные, но счастливые своей исключительностью люди. Станция "Парк Культуры им. Горького" тоже была с колоннами, на этот раз Прасковья определила их как золотые, ибо мрамор здесь использовали жёлтый.

Но больше всего поразили светильники.

"Поперли, небось, из какой-нибудь усадьбы, а то и из дворца царского..." - подумалось Прасковье. Не слишком-то верилось, после серого ассортимента на собственной фабрике, что советские люди могут делать такую волшебную роскошь.



Клеопатра, заветная подружка, посоветовала обновлённой товарке сменить крестьянское имя Прасковья на загадочное Полина. Прасковья согласилась. Но имя как-то не приживалось. Так и продолжали её звать: Прасковья, Паша. А то и вовсе Параша.



А с Колей они всё свободное время (да и рабочее) проводили вместе, и не один раз предлагал Николай Прасковье зарегистрироваться. Но не был Коля шикарным, никак не был! То говорил о полярниках, то о том, что скоро в Москве, на месте Храма Спасителя, будет самый большой в мире дом, Дворец Съездов, с самой большой статуей, изображением великого вождя товарища Ленина. Но не интересно это было Прасковье. Совершенно неинтересно...



Зато первый раз в кино повёл Прасковью Коля. В арбатский "Арс", конечно. И играл там духовой оркестр.

"А раньше тут мужик один играл, - пояснил Коля, - Тапёр назывался"

И ещё раньше на доме, где располагался "Арс", висели таблички: "Ажурная строчка", "Отучение от заикания", "Венерические и мочеполовые болезни". Наверное, такие таблички приобрели бы в глазах гламурно-фабричной работницы некоторую неизъяснимую прелесть.

Конечно, были у них отношения, как между мужчиной и женщиной, но Прасковье от того не было ни горячо, ни холодно.



А потом Прасковья познакомилась случайно на прогулке с сотрудником НКВД, который выдавал себя за лётчика, хотя одет был в чесучовую пару. И закрутился-завертелся тайный роман. У него и жена была, и дети. Но ухаживал он красиво. Водил пару раз в ресторан, дарил цветы, и даже быстрые случки в каких-то непонятных квартирах казались Прасковье, которую он звал Полиной, вершиной шика.

Николай горько запил, узнав об увлечении Прасковьи. Впрочем, роман закончился очень быстро. Но Прасковья успела забеременеть.



Шёл 1936 год. В Японии молодые офицеры убили трёх министров, в Великобритании умер король Георг V. Германия и Италия признали испанское правительство Франко, пришедшее к власти в результате военного мятежа, в США на второй срок избирали президента Рузвельта... В Германии же проходят Олимпийские игры, открываемые Гитлером. Молодая Республика тоже не дремлет: в Советском Союзе приняли новую конституцию и запретили аборты. Молодой стране нужно было очень много людей. Впереди маячили грандиозные стройки и победы.



Поклонник Прасковьи, мастер - наставник Коля, узнав о беременности подруги, пропал. К его чести надо сказать, что пропал он совсем не поэтому. Просто как-то ночью в его дверь позвонили. Перевернули вверх дном вещи. Не помогли награды, полученные из рук вождей. Не помогло героическое прошлое юного красного командира. Их с женой увезли.

Его расстреляли через год в лубянских подвалах.

Жена же погибла уже после начала войны, в Карлаге: не сумела угодить вертухаю.

Вертухай же впоследствии поселился в Москве. А, выйдя на пенсию, стал работать мирным консьержем.

Детей взяли не сразу - они, мальчик пяти лет и девочка двух с половиной, ещё в течение трёх суток бродили по дому, растерянные и испуганные. Пищали, как котята, потому что всё, что могли найти, съели. А няня не приходила, потому что кто-то предупредил её, и она от греха подальше уехала в родную деревню. А дети отчего-то стали грызть стены и мебель, и продолжали пищать. Наконец соседи сжалились - вызвали милицию. И мальчика с девочкой, грязных и одичавших, направили в детдом. Они росли хорошо и благодарили, как и все дети страны, товарища Сталина за счастливое детство. Дети никогда не узнали ни своей настоящей фамилии, ни того, кто их родители. Впрочем, мальчик всегда помнил, что у него была сестра Аня, девочка же о брате вскорости позабыла. Их "расформировали" по разным детдомам.

В годы войны мальчик сбежал из поезда, который эвакуировал детишек из опасного Минска, и стал сыном полка у белорусских партизан. И даже заслужил Героя Советского Союза. Девочка со временем окончила педучилище и стала преподавать детишкам в младших классах. Слава Богу, никто не упрекнул их тем, что они дети врагов народа.



Скрывать растущий живот Прасковье становилось всё труднее. Она, рыдая и размазывая сопли, всё рассказала подружке Клеопатре...

- Ну, ты даёшь, Полинка, - с ужасом сказала товарка, - Ну ничего, будем избавляться.

Клеопатра знала много способов избавления от ребёнка. Она заставляла держать Прасковью ноги в ведре с кипятком и горчицей, предварительно напоив её водкой. Притаскивала какие-то таблетки, за которые Прасковья отдала месячный заработок. Общими усилиями гламурные товарки пытались впрыснуть в матку Прасковье мыльный раствор из каучукового клистира. Результата не было.

- Ну, всё... - сказала измученная Клеопатра, - Пойдёшь к Софье Михайловне.

- Кто это? - испуганно спросила Прасковья.

- Абортница подпольная, - объяснила Клеопатра, - Но нужны деньги, бесплатно она не сделает...

- У меня нет...

- У тебя колечко от хахаля осталось...

Последний ухажёр подарил как-то Прасковье колечко. Красивое такое: рыжее. В центре прозрачный камушек, а вокруг синие, на манер лепестков. Вроде как цветок. А внутри надпись. Не нашими буквами: Sol lucet omnibus. Даритель не знал, что это значит, а его возлюбленная и подавно.

Прасковье было жаль расставаться с единственной памятью о прошедшем романе. Но других ценностей у нее не было.

С утра в выходной Клеопатра с Прасковьей добрались на метро до "Парка Культуры", потом пешком до Зубовской, где, в одном из Неопалимовских, жила Софья Михайловна.

Перстенёк-оплата с бриллиантом и сапфирами Софье Михайловне понравился, и сделать свою работу она постаралась на совесть. Постелила чистую и глаженую простыню. Прокипятила в кастрюльке металлические приспособления, похожие на оснащение пыточной, и даже вместо алкоголя использовала в качестве наркоза хлороформ.

У Софьи Михайловны была дочка чуть постарше Прасковьи. Производя привычный ритуал, абортмейкерша думала, что никогда не позволит Фридке делать аборт, никогда... Колечко Софья Михайловна отложила в тайничок, расположенный в одном из ящичков резного комода, а потом подарила дочке на свадьбу.

Софья Михайловна дала Прасковье отлежаться, выдала ей пузырь со льдом, что делалось только в случаях особого расположения.

К вечеру Клеопатра и Прасковья добрались до дому. В понедельник, как ни в чём не бывало, Прасковья пошла на работу, а через недельку совсем закончилось кровотечение.



Только сны её мучили. Вернее, один и тот же сон. Розовощёкий белокурый мальчик приходил к Прасковье. И глаза у него были необыкновенные какие-то: синие, как камушки на отданном Софье Михайловне колечке, а вокруг узкой чёрной точки зрачка золотая лучащаяся обводочка.

Мальчик улыбался, гладил Прасковью по голове и говорил:

- Солнце светит всем! - потом, слегка пригорюнившись, добавлял, - теперь яблок тебе до Спаса нельзя есть.



Но через месяц-другой и сон этот странный ушёл. Вновь Прасковье начали сниться вертящиеся шпульки, рулоны светлого габардина и барышни в струящихся словно ручейки, платьях из журналов Домашняя портниха и Искусство одеваться.

Из деревни приходили дурные вести. Хоть любашина семья и отдала все орудия труда и скотину в колхоз, да и сами туда вступили, прошлого им не простили. А, может, и простили, только по разнарядке из района давали определённый процент на раскулачивание. Не добрали, наверное, процент этот. Вот и пришлась, кстати, любашина семья. Всех: и её, и мужа, и свекра со свекровью, и двух деток погрузили в товарный вагон, чтобы увезти куда-то - не то в Сибирь, не то в Казахстан. Больше о них никто ничего не слышал.



У Татьяны же, которую выдали замуж в соседнюю деревню за комсомольца Ивана, родилась дочка. Отец назвал её Искрой. Татьяна была против, но спорить с политически грамотным мужем было бесполезно. Правда, как-то отпросилась она у мужа якобы подругам из родной деревни дочку показать, а сама пешком, с ребёнком на руках, отправилась в ближнюю церковь, которая была теперь за пятнадцать километров. Слава Богу, встретился старик ей какой-то на подводе с лошадью. Благообразный, чистенький, седенький. Представился Николой. Подвёз до церкви.

По старому-то стилю было 17 сентября. А всё равно прохладой веяло. Да и с ребятёнком на руках идти непросто.

Церковь была небольшая, приход бедный. А сейчас-то и вовсе молодёжь перестала в Бога верить. Не прибавлялось народу. Старые люди умирали, а смены не было.

Когда дедушка Никола подвёз Татьяну с маленькой Искрой к церковным воротам, матушка, глядевшая в окошко, даже удивилась, кто бы это. Крикнула батюшку, заставила надеть его парадную рясу. Ряса была из хорошего матерьяла, правда, старенькая очень и кое-где матушкою подштопанная.

Отец Герасим от невостребованности и сам позабыл, какой нынче большой праздник. Вера, Надежда, Любовь и мать их София.

Так вот и получилось, что Искре при крещении дали тёткино имя: Любовь.

А Любаша в это время истекала кровью в товарном вагоне. Потому как случился у неё выкидыш. И не родила Любаша тогда. И никогда больше не родила. Да и не стало больше Любаши на этой земле.

Когда просветлённая Татьяна вышла с Искрой-Любашей из церкви, то увидела, что дедушка Никола ждёт их.

Доехали они до дому быстро, прямо чудо, как быстро. Татьяне показалось, что она и моргнуть не успела. А может, просто вздремнула.

- Уж и не знаю, как благодарить-то тебя, дедушка Никола... - сказала Татьяна, слезая с подводы.

- Дочечка! Ждут тебя тяжкие испытания, Но теперь всё славно будет, сбудется всё! Стерпится! Успела ты девочку окрестить... - Ответил ей дедушка Никола и потрусил на лошадке прочь.

Потрусил-то потрусил, а посмотрела ему вслед Татьяна и... нет его. Совсем не видать.

Вошла Татьяна с дочкой на руках домой, а мужа-комсомольца Ивана нет. Арестовали его. И её бы, наверное, с Искрой-Любашей арестовали. Только дома их не было. А потом как-то забылось. Завыла Татьяна страшным звериным голосом, но вспомнила слова дедушки Николы и успокоилась.



В Москве жизнь тоже шла своим чередом. Катерина занималась самосовершенствованием, как она его понимала. Продолжала писать злободневные статейки в фабричную газету, работала ударно, записалась в стрелковый кружок. С личной жизнью у неё не слишком складывалось. Да Катерина к этому и не стремилась, потому как считала, что общественная гораздо полезней для человека новой формации.



Прасковья опять сошлась с мастером-наставником Колей, он всё ей простил. Любил Коля манкую девушку чуть ли не больше жизни. Во всяком случае так ему виделось. Они зарегистрировались. Добрая Фабрика выделила молодым комнату в бараке.

Барак представлял собой длинное грязно-жёлтое дощатое сооружение с крышей, покрытой щепой. Летом сгнившие участки щепы меняли специально присланные для такой работы люди. К стенам липли завалинки и дровяницы. В длинный коридор выходили двери отдельных комнатушек с небольшим тамбуром вроде прихожей. Кухня - одна на всех. Туалет - во дворе. Дощатый, вонючий, на шесть дырок-очков. Но пол не земляной. Хороший дощатый пол. Даже крашен краской желудёвого цвета.

Барак, в котором поселились Прасковья и Николай, конечно, не был единственным. Бараки стояли рядами. Меж ними пролегала свободная земля, сердцем которой являлась "кубовая". Там пыхтели титаны с кипятком, а жильцы бараков бегали туда с чайниками.

Большинство жителей бараков были выходцами из деревень, поэтому пространство вокруг домов обрастало убогими сараюшками, а под окнами разбивались огородики.

Коридор в бараке был не только длинным, но и широким, и всё равно там царила беспрестанная толкотня: бегали хозяйки с кастрюльками и неутомимо играли дети всех возрастов.



Прасковья с удовольствием начала вить семейное гнёздышко. Николай смирился с пружинной кроватью, декорированной никелированными шишечками и шариками, так как видел в ней практическую пользу: на ней можно было спать и заниматься любовью. Все же остальные предметы, откуда-то добываемые Прасковьей, вызывали у него недоумение. Например, этажерка из кленовых жёрдочек. Где Прасковья расположила свои любимые журналы Домашняя портниха и Искусство одеваться. Впрочем, Николай пристроил туда же марксов "Капитал". Прочесть знаменитое произведение у Николая не хватало духа и времени, но по статусу всё-таки нужно было его иметь.

В свободное время Прасковья вязала крючком причудливые кружева из белых бумажных ниток и обшивала ими занавесочки, подзорчики, салфеточки, скатёрки. Мама-покойница успела немножко мастерства своего передать девочкам. Но Катерина этим не интересовалась, Татьяна был подслеповата и не приспособлена к рукоделью, у Любаши всю жизнь были более необходимые для устройства жизни дела, Манечка маму так и не увидела, только Прасковья и несла в себе кружевную генетику.

Николай считал увлечение жены мещанской дурью, но пока молча терпел. Не выдержал он только, когда Пашка начала разбивать под окошком цветничок. Сначала он не понял. Думал, морковка там всякая, брюква, лучок. Понятное дело. Баба из деревни, как ей без огорода. Но когда Николай увидел результат, не выдержал:

- Ну, что творишь, баба безмозглая, ну, зачем тебе это? Люди для корма в земле ковыряются, а ты? Для чего, объясни?

- Для красоты, - кротко ответила Прасковья.

Николай сплюнул и пошёл к друзьям. Они во дворе возле кубовой построили столик и лавочки, и теперь собирались там вечерами и выходными, поговорить за жизнь и баб, выпить, песни попеть.

И ещё одно печалило Николая. Сколь усердно, и не первый год уж, ни подминал он под себя Прасковью - не зачинались у них дети. Ну, никак не зачинались. Добрые люди объяснили Николаю, что у Пашки, наверное, последствия аборта, а ведь он знал про аборт! Знал! Вот она, любовь-то, буржуйский пережиток это. Как же семья без детей? Вот придёт время, умрёт Колька и не останется от него ничего на этой земле - так, что ли?

Коля начал пить чаще и больше, стал поколачивать Прасковью, с каждым разом больнее. И шипел змеем или кричал на весь барак обидное слово: пустоцвет.



"Ну, ладно ", - думал он, глядя, как его жена, работница Фабрики, радостно суетилась около елки.

И, главное дело, ведь сам он по пьяни эту ёлку в Серебряном Бору срубил, где они с друзьями выполнение плана отмечали. Не без шмар, конечно. Взял, дурак, и срубил. В подарок... Пашечке! Пустоцветику любимому.

Прасковья заставила Николая притащить ведро песка и засунула туда ёлку, чтоб не сразу умерла, ёлка-то... И пошленько захлопала в ладоши, стала, как девчонка, кружить по комнатушке. Николай давил в себе всплывающую откуда-то нежность, пытаясь генерировать её в отвращение.

" Ну, ладно... До лета подожду!" - решил Николай.

Прасковья наделала украшений на елку из лоскутков, ваты, конфетных фантиков. Особенно раздражали Николая белоснежный ангелок и шестиконечная серебристая звезда на верхушке. Звезду он бросил в печку, ангелочка Прасковье удалось спасти и спрятать в свой сундучок.



Но новый, 1941, год всё равно отметили весело. Пришли девчата и парни с Фабрики. Николай не одобрил, правда, прихода Клеопатры, но к пашкиной сестре Кате относился очень уважительно. Он смотрел на Катю и думал, что, может, не ту он сестру-то выбрал... Может, плюнуть бы на красу завлекательную и создать бы семью с Катей, которую ценили в коллективе и всем ставили в пример? А и какая в Пашке красота? Вон у Катьки и сиськи больше, и задница. А чего ещё от бабы надо?

Впрочем, выпив, Коля подобрел и даже стал плясать кадриль с Клеопатрой.



На Рождество, по новому стилю седьмого января, жена фабричного бухгалтера Раечка разрешилась от бремени мальчиком. Они жили в соседней комнате, и когда Прасковья увидела малыша, то перекрестилась. На каждой ножке у ребёночка было по шесть пальцев. Прасковья, да и не только она, посчитали это недобрым знаком.

Учителка Нина Васильевна говорила, что, когда ездила осенью в деревню навестить родных, было много грибов. Так много, что хоть косой коси. Но старики не радовались, говорили, что не к добру. Нина Васильевна ещё подумала - какие, мол, они тёмные, неграмотные. Вот уж, кажется, мать-природа им дары даёт, чтоб зиму впроголодь не жить, а они недовольны. Но сейчас она поняла, что неспроста они так горевали. Будет худо, будет...

На Крещенье вырубили в Москва-реке полынью тайно, вроде как рыбу наловить, но батюшка воду освятил, заглянул туда, а там - языки пламени.

На Сретенье Прасковья вышла из дому, а вокруг замерзшие птицы лежат. С чего бы? Сретенье. Зима с весной встречаются. Да и не холодно вовсе.

На Благовещенье бабки фабричные судачили, будто висела над Кремлём черная туча.

На Пасху же одна из них, тётя Настя, поехала на Преображенское кладбище к мужу на могилку. И вот поправляет она там всё, розы бумажные на крестик ладит, а народу мало... Боялись тогда люди на церковные праздники-то под бдительным оком сознательных товарищей оказаться... А вот тётка Настя не побоялась, подняла вверх задницу, в земле ковыряется - сорняки выдёргивает. Вдруг ей кто-то до плеча тихонько дотронулся. Она выпрямилась, обернулась, - старичок.

- Здрась, - говорит, - Настасья Петровна.

Она аж захолодела вся, он-то ей незнакомым показался.

- Да не бойся ты меня, я Студент Холодных Вод.

"Какой ты студет", подумала Настасья и задорно так ему отвечает:

- Студет - в обед сто лет!

Старичок засмеялся:

- Вот такой уж я, Настасья Петровна!.. Да не о том речь. Поползут скоро по земле русской чёрные железные черепахи с хоботами да с крестами. А по небу божьему полетят птицы железные тоже с крестами. И будут четыре буквы Г, воедино связанные и криво ставленные. И значат эти буквы: Горе, Голод, Гнев, Грех.

- Как это, милый, не разумею я?- ответила тётя Настя.

- Всё поймёшь, когда срок придёт... А меня зовут Иван Яковлевич.

И зашагал куда-то и песню такую запел:


Господи, кто обитает
В светлом доме выше звезд?
Кто с тобою населяет
Верх священных горних мест?

Тот, кто ходит непорочно,
Правду навсегда творит
И нелестным сердцем точно,
Как языком, говорит...

Тётя Настя, женщина не слишком грамотная, всё от слова до слова запомнила, аж сама удивилась, и тут же к батюшке побежала. Всё до буковки ему рассказала. Батюшка выслушал внимательно, вздохнул, перекрестился и сказал:

- Это, раба Божья Настасья, был Корейша, юродивый. Он тут у нас похоронен, ай не знала?

- Как не знать, батюшка? И цветочки ему на могилку ложу, когда мужа-покойника навещаю. Но мы-то, батюшка, всё Корейша, да Корейша... Я и не знала, что он Иван Яковлич, да ещё Студет...

- Господи, помилуй мя грешного и рабу твою Настасью! - Сказал батюшка. - А ведь Иван Яковлевич слов на ветер не бросал.



Были ещё более ясные приметы. Учили стрелять, прыгать с парашютом, надевать противогазы. Создавались добровольные пожарные команды. Инструкторы из райкомов собирали людей по домоуправлениям и, выйдя с ними на определённые участки окраин Москвы, учили делать укрытия.

На Фабрике организовали группу защиты. В её задачу входила охрана революционного порядка, химоборона и санитарное подразделение.

Предчувствие войны пытались душить сообщениями о том, что её не будет.

В этом театре абсурда Прасковья совершенно потерялась. У неё не получалось быстро надеть противогаз, жгут накладывался то слишком туго, то совсем расхлябанно. Она частенько плакала ночами, понимая, что не вписывается в новую жизнь.

Однажды они выехали на рытьё щелей и укрытий другого рода. Так, во всяком случае, обозначил задание райкомовец товарищ Плешаков. Прасковья задумала членовредительство и сознательно ударила лопатой по пальцу.

Рана получилась глубокой, - точнее, Прасковья почти отрубила себе палец. Её отправили в фабричную санчасть. Тамошняя фельдшерица обозвала Прасковью несклёпистой дурой, но рану обработала, швы наложила и забинтовала. И даже выписала освобождение на три дня.

У Прасковьи созрел план. Она пробралась в сортир, огляделась, чтоб никого не было, размотала бинт и стала писать на палец. Прасковье казалось, что соль разъест рану, и ей удастся похалявить подольше. Не знала глупая женщина целительных свойств урины.

На следующее утро, когда Прасковья пришла в санчасть на перевязку, фельдшерица, размотав бинт, сказала:

- Ну, Панька, ты как кошка... Почти всё зажило. Сегодня денёк отдохни, а с завтрашнего дня - на работу. И оборону страны крепить! Прям, словно ты и не из деревни... Городские с лопатой ловчей управляются...



На Первомай Катерина с Прасковьей, наконец, выбрались проведать Татьяну и посмотреть на племянницу.

Тем более, что за соседями по Паниному бараку должен был прибыть родственник почти совсем из тех краёв. Предполагалось, что их подвезут, сколько будет по пути, а дальше уж совсем недалеко. Километров шесть-семь, не более.

Катя всю зиму сушила сухари, чтоб ехать не с пустыми руками; кроме того, ей подружки-комсомолки с Трёхгорки достали метров пять ситца с красивым рисунком огурец.

Прасковья сшила племяннице сарафанчик из синей шерсти в полоску (выменяла на кружевную скатёрку почти новое платье, думала себе переделать, да решила племянницу порадовать) и белую блузочку. Манжетки и воротничок обвязала кружевцем. Просто загляденье. И всё вручную. Никак не получалось Прасковье швейной машинкой обзавестись. Мерки сняла со старшей дочки бухгалтера, сестрёнки шестипалого мальчика Павлика, появившегося на свет в это Рождество. Вроде бы были девочки почти ровесницы. Но Прасковья подстраховалась. Слегка на вырост сшила.

Кроме того, Прасковья подогнала по фигуре костюм для Клеопатры, а та расплатилась прямоугольной коробочкой. Коробочка была жестяной, радостно-оранжевой и о себе бесхитростно сообщала следующие сведения:

МППТ РСФСР
МОНПАНСЬЕ
Росглавкондитер
Ф-ка им. БАБАЕВА
Москва 250г

Внутри, призывно гремя при нежной встряске, лежало сладкое разноцветное сокровище.

Но, самое главное, сёстры влезли в долги и купили Татьяне неземной прелести платок. Точнее, даже шаль. Их привозила из Павловского Посада на продажу родственница барачных соседей Прасковьи Агаша. Дородная женщина с улыбкой на зависть всем: уж больно на жемчуга зубы её походили. Дело это было рисковое. Агаша очень боялась милиции. Продажа проходила тайно, предложения на покупку поступали только к самым доверенным людям, переговоры велись шёпотом, а купленные платки клиенты уносили домой под верхней одеждой.

Дело в том, что Республике было невыгодно, чтобы старейшая фабрика занималась изготовлением платков, поэтому там теперь выпускались преимущественно хлопчатобумажные ткани с набивным и печатным узором. Но начальство добилось разрешения оставить малюсенький цех по производству этих волшебных квадратов, украшенных цветами, орнаментами и шёлковыми кистями.

Поговаривали, что вскоре и этот цех закроют. Старики прятали резные набойные доски для переноса рисунков, надеясь на лучшие времена.

Лучшие времена пришли не скоро. И производство стало машинным. А вот Агашу в конце войны привлекли к ответственности, и она пять лет валила лес где-то в Сибири, но выжила и снова вернулась на любимую фабрику. Правда, все зубы жемчужные потеряла: цинга.



С такими гостинцами и отправились сёстры в деревню. Ехали весело да споро, а чтоб не скучно было, песни пели. Шесть километров до татьяниной деревни дошли, как долетели.

Нашли татьянину избу, стали стучать - никто не открывает. Наконец, дверка приоткрылась, и сёстры увидели на пороге племянницу.

- А мамка за клапивой пошла... А вы кто, тёти? - Спросила девочка.

- А мы твои тёти и есть, - ответила Катерина, - тётя Катя да тётя Паня. А ты никак Любочка?

- Любаса. А меня мозно и по-длугому звать!

- Как же, детонька?

- Исколка!

У Любаши, как у покойной тезки-тётки, были глаза-мята и губы-малина. Только худенькая Искорка была, - прутик-прутиком, да головка почти налысо бритая.

Прасковья поцеловала девочку в темечко и разглядела, что волоски-то пробиваются медового цвета, как у Любы-покойницы.

Тут и Татьяна подоспела с охапкой крапивы. Она и кур ею кормила, и щи варила. Сёстры бросились друг к другу, расплакались. В избе у Татьяны было чистенько, иконы в углу. Как мужа-то забрали, она их вытащила из подвала, маслицем постным помазала, чистой тряпочкой протёрла. Собрали на стол. Лучку, картошечки, солёных грибков да огурчиков, бражки бутыль. Но, прежде чем приступить к трапезе, начали разглядывать городские гостинцы.

Искорка-Любаша нарядилась в сарафан и белую блузку. Конечно, с размером тётя Паня немножко ошиблась, потому как бухгалтерская дочка, с которой снимались мерки, была значительно упитанней. Но Искорка всё равно была счастлива и радостно прыгала вокруг московских гостий. Мать, погладив дочку по голове, объяснила сёстрам:

- Вши. И корь. Но сейчас вроде всё ничего...

Накинув на плечи подарок сестёр, Татьяна зарделась и сама стала, как розы набивные на павлово-посадской шали.

- Переоделась бы ты, Любаш, - сказала Татьяна дочке, - А ведь сейчас сядем за стол, вся изгваздаешься, как порося... Уж больно хорош наряд, даже и не знаю, куда ей такой носить-то...

- Да что ты, Таня, - одёрнула сестру Катерина, - Ведь праздник нынче какой! Первомай! Пусть девочка красавицей побудет.

Искорка обрадовалась. Она встала на табурет, пытаясь разглядеть себя в небольшом мутноватом зеркале.

Сели за стол. Выпили по стопочке, закусили. Любаша гремела монпансье. Она сообразила, как открыть жестяную банку, но содержимое посчитала игрушкой.

- Это конфеты, Искорка, - их кушать можно, - объяснила Прасковья. Девочка недоверчиво посмотрела на тётку, потом перевела взгляд на мать.

- Их сосать надо, доченька. Они сладенькие! Вот смотри, - Татьяна взяла в рот жёлтенький шарик и зачмокала.

Девочка последовала маминому примеру и счастливо улыбнулась. В уголках губ появились розовые капельки - Искорка попробовала красненькую. Некоторое время девочка сосредоточенно сосала конфетку, по лицу растеклось блаженство, глаза неподвижно смотрели куда-то вглубь, потом она очнулась и сказала:

- Деда Никола пло лай так ласказывает...

- Какой ещё деда Никола? Про какой лай? - спросила Катерина у Татьяны.

- Не про "лай", про "рай", - засмеялась та, - а дед Никола - это Любашин крёстный названый. Он меня к церкви подвозил, когда я дочечку крестить собралась... Тогда-то сами поп с попадьёй крёстными у неё стали... Да их вскорости заарестовали, а церковь под амбар колхоз взял... Ну, дед Никола, возчик-то наш, и говорит, что, мол, теперь я любочкин крёстный... Я ж её в Троицком крестила, нашу-то, ближнюю, давно ещё заколотили...

Катерина вздохнула:

- Тонет ещё наше советское село в предрассудках! Переть малого ребёнка в даль такую, да ещё голого в непонятно какой воде купать, потом непросохшего домой везти!.. Ну, не глупость ли?

Тут же, правда, все три сестры примолкли. Вспомнили Маняшу, которую укатали на саночках после бани до смерти.

Прасковья, чтобы сменить тему, спросила Татьяну:

- А что, про твоего-то слышно чего?

Татьяна перекрестилась на иконы, чем вызвала очередной недовольный вздох Катерины, и ответила:

- Бог милостив! Жив покуда. Даже пишет иногда. Я ж даже на ликбез ходила, чтобы письма его читать, и сама кое-как карябать научилась.

- Может, ещё разберутся да и отпустят его, а, Тань? - сказала Прасковья.

Татьяна просветлела и затараторила:

- Конечно, разберутся. Ведь не виноват он ни в чём. Оклеветали его. По доносу. И даже знаю, кто. Но Бог-то всё видит - этого человека уж и расстреляли!

- Глупости опять говоришь, сестра! - осадила Татьяну Катя.- Раз посадили - значит, виноват. Советская власть напраслину не возводит!

- А как же Любаша с семьёй? - спросила Прасковья.

- А уж, Паня, сказать по правде, кулаки они были. И ничего не попишешь - старое надо выжигать под корень!

- Какие страшные слова говоришь ты, Катечка! - ужаснулась Татьяна, - Это же сестра наша родная! И потом - они ж в колхоз вступили. И скотину всю отдали. И веялку, и борону! У них-то на дворе только лопата осталась да пара кур!

- Я правду говорю, Таня, правду! Ты можешь и не знать чего-то...

- Но это ж наша сестра родная, при чём тут советская власть? - Возмутилась Прасковья.

- Ну, знаешь, - ответила Катерина, - Это простительно Таньке, она сидит тут в своей дыре и не может пока вытравить из себя дремучесть, но ты-то! Ты работаешь на крупнейшем предприятии! Находишься в самой гуще новой жизни и остаешься практически несознательной!

- Ой, девки, давайте о чём-нибудь другом поговорим! - попыталась рассеять сгущающийся сумрак за столом Татьяна.

- Ну, уж нет... Я тебе так скажу, Панька наша ещё дремучей, чем ты! Ни на один митинг по разоблачению врагов народа и вредителей не ходит, словно её это не касается... А тут вообще... Разоблачили тут одну нашу работницу, Иванченкову, она диверсанткой оказалась - станок сломала - так Панька за неё вступаться начала! Дескать, у той пятеро детей и не может такого быть! Её, Паньку-то, чуть саму не посадили. А в голове у неё, Тань, только тряпки, да как рожу накрасить, да как волосы причесать, чтоб не как у нормальных людей! Как будто не было пролитой крови за освобождение рабочего класса. Как будто Ленин и Сталин столько горя перенесли, по ссылкам мучились, революцию делали, чтоб наша Панька своей жопой перед мужиками виляла, да мещанскими кружавчиками своё гнездо украшала!

-Но, Кать, - возразила Татьяна, - Ведь эти кружавчики об мамке память! Она ж нас выучить всех хотела. Только у Панечки и получается.

- Мать другое дело, Тань, она была женщина неграмотная. Никто не учил её чёрное от белого отличать!

Во время катиного монолога у Прасковьи на коленях сидела Любаша, тихонько сосала монпансье и гладила тётку по голове.

- Да ну, сестрёнки! В кои-то веки встренулись, не будем ссориться! - Катя, видно, и сама устала от пламенных речей. Сёстры выпили, закусили остывшей картошечкой и затянули:


Летят утки, летят утки и два гуся.
Ох, кого люблю, кого люблю - не дождуся.

Я влюбилась, я влюбилась, молодая.
Ох, знать, судьба... знать, судьба моя такая.

Мил уехал, мил уехал за Воронеж.
Ох, теперь его, теперь его не воротишь.

Когда, милый, когда, милый, бросать станешь,
Ох, не рассказы... не рассказывай, что знаешь.

Ох, как трудно, ох, как трудно расстаются -
Ох, глазки смотрят, глазки смотрят, слезы льются.

Цветет колос, цветет колос, к земле клонит,
Ох, по милому, по милому сердце ноет.

У Татьяны голос был чистый да привольный, у Прасковьи небольшой, но тоже чистый (и, хоть начала она уже покуривать, не появилось ещё в нём хрипотцы). Катя пела приятным густым контральто, а Искорка-Любаша порой включалась серебряным колокольцем.

Вечерело, и Катерина с Прасковьей спохватились ехать домой, но Таня их успокоила:

- Щас деда Никола, крёстненький, приедет, - ему всё равно в город, подвезёт!

Дедушка Никола и впрямь скоро приехал, привёз крестнице саечку и мармелад яблочный в бумажке. Любаша от него не отходила, целовала, ласкалась и теребила седую опрятную бородку.

Катя и Паня расцеловались-распрощались с Татьяной и Любочкой и залезли к старичку в подводу. Лошадка тихонько засеменила в сторону города.

- Приезжайте чаще! - крикнула вслед Татьяна. На руках она держала Искорку в полосатом сарафанчике и белой блузке, девочка махала ладошкой тёткам вслед.

Несмотря на то, что лошадка казалась не шибкой, на основную дорогу попали скоренько.

- А далеко ли живёшь ты, дедушка? - спросила Прасковья, чтобы как-то завязать разговор.

- А это как сказать, доченька... Кому далеко, кому и близко...

Катя застегнула пуговицы на шерстяной кофточке - начинало холодать - и попросила:

- А рассказал бы ты нам что-нибудь, дедушка...

- Чего же, доченька?

- Ну, например, как тяжело до революции жил. Ты ведь из крестьян?

- Можно сказать, и из крестьян...

- Ну, вот... Что дала тебе наша власть народная, советская?..

Прасковья тут же поправила:

- Да что хочешь, дедушка... Ты человек пожилой, много повидал...

Дедушка Николай причмокнул на лошадку и начал:

- Ну, ладноть, девоньки... Слухайте! Сегодня праздник...

- Это мы, деда, в курсе - Первомай... - уточнила Катерина.

Паня одёрнула сестру за юбку.

Дедушка Никола продолжил:

- В этот день, девоньки, шестеро святых: были казнены... Царь ихний незадолго до того пытками и издевательствами старался заставить Егорий Победоносца отречься от Господа Иисуса Христа. Но Егорий так и умер христианином. Мужество Егория и его неколебимая вера привели этих людей ко Христу. Хоть до того они и были язычниками... Так и заявили они, что отныне веруют во Христа. Вот за это их царь и казнил... Да... Так-то... А объявится скоро другой воин Егорий, его покровитель-то небесный Егорий Победоносец будет всячески ему помогать... Так вот с милостью Божьей к Пасхе-то, на Егорьев день, считай, всё и кончится... Но многие испытания людям предстоят и не все до светлого праздника доживут...

И вот, после этих слов, смотрят сёстры - уже к Москве подъезжают. Чудеса!

- Спасибо, дедушка! - сказала Прасковья, - Ты уж крестницу-то не забывай! Сирота она у нас, безотцовщина.

- Грех так говорить, доченьки, есть у неё батька, и помирать не собирается покуда! Но крестницу, конечно, не забуду, что ж я, нехристь, что ли?

После этого дедушка перекрестил сестёр, потом подошёл к Кате, поцеловал её крепко и перекрестил ещё раз.



Ленинградские учёные, сотрудники Эрмитажа, затеяли экспедицию в Самарканд. Целью её было вскрытие гробниц исторических лиц эпохи Алишера Навои. Решили начать с усыпальницы Тамерлана. И 19 июня 1941 года сняли необычайной красоты нефритовую плиту, которая охраняла останки великого воина.

И не слушали атеистически настроенные, искоренившие предрассудки, политически грамотные учёные местных дремучих граждан. А местные дремучие граждане умоляли учёных не делать этого. Говорили, что нефритовая плита закрывает, как дверь, Духов Войны. И что нельзя её открывать, никак нельзя...



В ночь с 21 на 22 июня у Прасковьи пришли очередные месячные. И рядом лежавший Николай сказал:

- Всё, Паня... Ухожу я от тебя. Дитё хочу.

Паша прорыдала до утра. Потом вышла в палисадник. Ясным светом вливалось ей в сердце цветочное марево. Пурпурные турецкие гвоздики, лиловые садовые васильки, лазоревые люпины, рыжие и жёлтые ноготки, но пышнее всего в этот год расцвели маки. У Прасковьи создалось ощущение, что в нескольких сантиметрах от земли парит шёлковый отрез на платье. Немыслимой красоты, лёгкий, полупрозрачный, но подпорченный пятнами крови. Она начала выдёргивать маки, словно пытаясь отстирать ткань и вернуть ей гармонию.

В таком состоянии и настроении Прасковья встретила начало войны. Николая забрали почти сразу. Он обнял Прасковью, но совсем по-дружески:

- Вот, Паша... Развестись не успели. Может, это и к лучшему. Если погибну, то, может, тебе какое пособие дадут...

- Колюшка! Да что ты такое говоришь, миленький? Я тебя ждать буду!

- А вот этого не надо, Паша! Я, ежли вернусь, всё равно другую жену себе возьму... Так что устраивай свою жизнь без огляда на меня!

- Да как же это, Коленька?.. Ведь...

Но Николай оборвал её:

- Я всё сказал, Паша. Теперь ты мне никто, хоть и зарегистрированы мы.

Николай поцеловал Прасковью в щёку и ушёл.

Прасковья замерла, потом, опомнившись, выскочила за ним. Солнце било в глаза. Прасковья приложила к ним руку на манер козырька и увидела родную, чуть ссутуленную колину спину и трогательный, почти мальчишеский, не очень умело стриженный затылок.

Прасковья опустила руку, она упала вдоль бедра чужая, словно принадлежавшая тряпичной кукле. Вторая рука, левая, была плотно сжата в кулак. Прасковья медленно разжала пальцы и увидела острые осколки пустоты, которые совсем не поранили ладонь, но искалечили душу.



Через неделю пришла прощаться Катерина. Да и как могло быть иначе? Катя не могла не пойти на фронт. Как не может не цвести черёмуха по весне, как не может здоровая кошка не рожать котят, как не могут не разрушаться камни, медленно подтачиваемые водой.

У Кати была шинелька не по росту, лихо нахлобученная пилотка и вещмешок за спиной. А вот сапог не было. Совсем не нашлось сапог даже приблизительно подходящих по размеру. Потому очень трогательно выглядели девичьи баретки на шнурочках. На шинели, как брошка, красовался значок Ворошиловский стрелок, обилием деталей напоминающий слоеный пирог с разными начинками. На переднем плане мишень, на ней целящийся влево человечек, распятый на алой звезде, звезда прибита к алому знамени, а знамя держится на фоне из шестерёнки и колоса.

- Пока, Пань! Через пару месяцев вернусь!

Сёстры обнялись. У Прасковьи не по-хорошему заныло сердце и застучало в висках. Катерина же ушла, весело посвистывая.



Потом происходила эвакуация Фабрики. В первую очередь вывозили, конечно, оборудование и специалистов. Потом дело дошло до не менее ценных работников и их семей. Эвакуировались в основном женщины с детьми. Мужчины пошли на войну.

Прасковья пыталась понять, что ей понадобится там, в далёком сибирском городе. Она не могла в себя прийти после недавней простуды, свалившейся неведомо откуда в тёплую солнечную погоду. Прасковья ощущала слабость, покашливала и частенько стирала со лба капли липкого ледяного пота. Так что же брать с собой? Ясно, что согревающие вещи. Ясно, что не портящиеся продукты. Ясно, что драгоценности. У неё было пальто с чернобуркой, несколько клубков шерсти и катушек ниток, приличное ватное одеяло, полкило гороха, немного муки и с четверть постного масла... А в основном-то салфеточки, скатёрочки, занавесочки, подзорчики - всё в кружавчиках. Кому это может там понадобиться? Поэтому рукоделья свои Прасковья не взяла. Но с горошковым платьем и береткой с цветком расстаться не смогла. Всё остальное увязала, как смогла. Эвакуационный талон лежал в белой клеёнчатой сумочке, вместе с документами и несколькими фотографиями...

В дверь постучали. Это была жена бухгалтера, Раечка. На руках сидел возмужавший шестипалый младенец Павлик, появившийся в Рождество, а за юбку держалась упитанная девочка Лия - с неё Прасковья снимала мерки для сарафана племянницы. Раечка плакала:

- Панечка! Мой-то попал в больницу... С аппендицитом... Стыдно-то как...

- Что ж тут стыдного, Рая?

- Ну, как же... У людей война, а у него аппендицит!.. А потом... Эвакуироваться же сегодня! Что ж мне делать-то...

- Ну, потом он приедет, Раечка! Доберётся как-нибудь... Или мы вернёмся...

Бухгалтер после зимней финской компании мобилизации не подлежал. Колено у него было раздроблено, и глаз один почти не видел...

- Как я поеду в такую даль, одна с двумя маленькими детьми, Паня?

- Ну, не ты одна... А потом мы с Клеопатрой поможем! Я вот сижу, жду её. Собирайся иди! Я уж готова, давай с ребятами побуду.

Раечка, всхлипывая, пошла к себе в комнату. Паня сразу бросилась целовать младенца, делать ему "козу рогатую". Мальчик заливисто хохотал, показывая первые сахарные зубки...

- А ты, детонька, - обратилась она к старшенькой, - вона возьми на этажерке-то ленточку... Я тебе коску заплету!

Девочка принесла алую ленточку. Прасковья усадила малыша на кровать с шишечками, потом стала расчёсывать своим гребешком жиденькие, но волнистые волосёнки бухгалтеровой дочурки. За этим занятием её и застала Клеопатра.

Потом вернулась Раечка с мешками и узлами. С грехом пополам добрались до поезда.

Состав, наконец, тронулся. Прасковья поняла, что пассажирского вагона им не досталось. Она, Клеопатра, Раечка с двумя детьми втиснулись в теплушку. Собственно, это был товарняк с двухэтажными дощатыми настилами и печкой-чугункой в центре.



С этого момента Прасковья почти ничего не помнила. Ни бомбёжек, когда все прыгали с поезда и прятались, где придётся, ни бледную худенькую женщину, с плачем бегавшую по вагонам в поисках потерянной в этой ситуации дочки. Паня не слышала страшных, но необходимых разговоров о том, куда девать трупы. Она не осознавала, сколько простаивает их поезд на разъездах, потому что навстречу шли военные эшелоны, а это было значительно важнее. Она не то, чтобы потеряла счёт времени, она выпала из него, как выпадает из крошечной прорехи в мешке зёрнышко. У зёрнышка всего четыре пути. Можно укорениться в пространстве, в коем оно оказалось. Тут существует опасность, что затопчут, ибо оно, то бишь пространство, может быть проходным и проезжим. Или ещё возможно оказаться среди плевел - тогда задушат. Третье - можно просто тихо сгнить. И четвертое - пойти на корм птицам небесным. Но Прасковья выбрала пятый путь: она не поняла, что она уже не в поезде.



Прасковья сознавала, что больна, что лежит, укрытая своим ватным одеялом, и что заботливо его подтыкает неведомо откуда взявшийся дедушка Никола.

- Ты откуда тут, дедушка?

- По делам, девонька, по делам... Вот тебя лечить буду... Заграничным лекарством!

- Откуда ж у тебя, дедушка, заграничное лекарство?

- Учёные люди дали, прямо с Англии тебе привёз, девонька...

- Как же ты там оказался дедушка?

- А в командировке!

- Кем же ты работаешь, что тебя за границу шлют?

- Ну, считай, по путейному ведомству... На-ко вот! - дедушка Никола протянул Прасковье серо-зелёную плесень.

- Что это, дедушка? Гадость-то какая!

- Это не гадость, девонька, Это в будущем несчётное количество жизней спасёт!

Прасковья с отвращением проглотила дедушки-Николино лекарство, потому как не было у неё сил сопротивляться.

-А как ты за границу-то ехал, дедушка, на поезде?

Дедушка Никола засмеялся:

- Да нет, милая, на оленях!

- А, может, ты английский шпион, дедушка? Кто тебе лекарство-то дал?

- Ну... Какой я шпион... А лекарство дал мне раб Божий Александр, да только у него мало было. Пришлось обращаться к рабам Божьим Эдуарду и Эрнесту... Они это лекарство-то усовершенствовали. Вот, гляди-ка! - старичок вытащил из холщовой сумы жестяную радостно-оранжевую коробочку, - узнаёшь ли? - спросил он Прасковью.

Прасковья взяла коробочку слабыми руками и прочитала:

МППТ РСФСР
МОНПАНСЬЕ
Росглавкондитер
Ф-ка им. БАБАЕВА
Москва 250г

- Это никак от монпансье, что я племяшке Искорке-Любочке привозила на Первомай?

- Да, милая, крестницын подарок это мне... Теперь вот там лекарство. И тебя вылечит, и, дай Бог, ещё кого-нибудь... - Дедушка приоткрыл коробочку и показал Прасковье коричневатый порошок.

- А как же ты, дедушка, с теми людьми разговаривал? Или ты и по-заграничному можешь?

- Я по-всякому могу, милая... Только вот не люблю я, как они меня на свою манеру называют... Санта Клаус - вот как! А ты съешь вот ещё - порошку-то... Я ж ведь им, и Александру, и Эрнесту, и Эдуарду обещал к концу войны за их лекарство по гостинцу, по премии от раба Божьего Альфреда... Да и впрямь сказать, заслужили они её, премию-то...

- Загадками говоришь ты, дедушка Никола, но мне вроде лучше стало, - сказала Прасковья.

- Ну, пошёл я тогда. У меня делов много, девонька... И помни! Солнце светит всем, милая!

- Куда же ты теперь? - поинтересовалась Прасковья, но дедушка уже куда-то делся, а ответила ей Клеопатра:

- Полинка! Никак очнулась? Слава те, Господи!

- А где же дедушка Никола? - растерянно спросила Прасковья.

- Что ты! Это бред у тебя был, ты ж всю дорогу болела, думали, уж и не довезём тебя!

Прасковья почувствовала, что под узелком с вещами, который служил ей подушкой, что-то мешается. Она вытащила нечто твёрдое и прохладное. Это была оранжево-солнечная баночка от монпансье.



Когда добрались до места, шёл холодный, совсем осенний дождь. Прасковья выглядела нелепо с моментально промокшей чернобуркой на плечах.

Первые фабричные специалисты и основная часть специалистов прибыла в Сибирский Город почти на месяц раньше их эшелона, поэтому оборудование было смонтировано на одном из пустырей. Жильё же для рабочих было в недостроенном состоянии.

Очень повезло и Прасковье, и Раечке с детьми. Похоже, прасковьины меха, под действием дождя обернувшиеся заморенной крысой, и измученное тяготами пути и не привыкшее к голоду бухгалтерское потомство производили жалкое впечатление. Во всяком случае, ответственная за встречу эвакуированных комсорг Архипова, милостиво повелела отправить всех четверых на постой, тогда как Клеопатру отправили в полупостроенный длинный сарай.



Постой представлял из себя барак, очень похожий на родной московский, с той только разницей, что комната там состояла из двух маленьких секций. В одной проживала хозяйка Арина Фирсовна с восьмилетним внуком Славиком. В другой же предстояло разместиться Раечке с детьми и Прасковье.

Арина Фирсовна, прямо сказать, была не слишком рада постояльцам. Зять и дочка, оба врачи, ушли на фронт вместе. Бросили её, старую, с ребёнком, спасибо, не с грудным. Она не могла простить дочку, которая, как казалось Арине Фирсовне, сменяла мальца на хрен. Надо сказать, что Арина Фирсовна и впрямь была немолода. Дочка долго сидела в девках, вышла замуж уж за тридцать. Не сразу, - потому, как опять же казалось матери, "Нутря заржавела ужо", - а годика через два-три родила Славку. И нет бы радоваться и дитём заниматься! Ничего подобного! Только оклемалась, сразу на работу. И дитё, как сирота, потому как бабка у него за мать и отца. А им ну, не до Славки. У их работа. А сейчас новую забаву себе придумали: война. А ребёнок опять на бабке. А тут ещё определили выковырянных. Да ещё и московских. А этих московских Арина Фирсовна, хоть впервые увидела недавно, сразу раскусила: бабы-бляди, дети набалованные. А ничего не попишешь, определили на постой - значит, терпи.

Работала Арина Фирсовна на хлебозаводе. И ничего, пусть и нелегко. Да им со Славиком хватало.



С утра Прасковья отправилась на работу. Для новой группы эвакуированных устроили собрание, где и объяснили задачу Фабрики. Собственно, она была несложной: пошив обмундирования для Советской Армии. Всё для фронта, всё для победы. Работали по шестнадцать часов в сутки. Дни были похожи один на другой. Прасковья добиралась до ариныфирсовнина барака и засыпала. Силы после болезни ещё не восстановились. Единственное, что ей удалось заметить из радостного и заманчивого, это то, что у них в комнатёнке, накрытая тряпицей, жила швейная машинка Зингер, прасковьина мечта. Никак Прасковья не могла собрать денег, чтобы купить себе такую подружку, отчего-то немецкую, хотя расписанную по чёрному фону золотыми цветиками. Совсем как хохломские ложки из детства, когда живы были ещё все. И мама, и отец, и Миша с Маняшей, и Любочка. Прасковья порой, когда Арина Фирсовна засыпала, потихоньку пробиралась к машинке, называла её подружкой Зиночкой и нежно гладила стройные бока, словно наряженные в чёрно-золотую парчу.



Пальто с чернобуркой Прасковья высушила, почистила, мех расчесала. И выменяла на местном рынке весьма удачно на килограмм сероватой перловки, называемой шрапнель, и буханку хлеба с припёком. Хлеб официально отпускался по весу, поэтому припек, сыроватая непропеченная кайма толщиной более сантиметра, значительно увеличивал массу буханки. Шрапнель она отдала Раечке, и та долго варила жиденькую кашицу на вечер. Так что хватало и ей самой, и дарительнице Прасковье, и деткам, и Арине Фирсовне, и её внучку Славику.

С Татьяной и Любашей-Искоркой на время эвакуации потерялись. От Катерины приходили редкие письма. Судя по ним, Катя была на своём месте и чувствовала себя неплохо, Николай же не писал, и непонятно было, то ли он выполняет обещание и отпускает Прасковью на все четыре стороны, то ли что случилось. Первым пришло нехорошее известие о Раечкином муже. После аппендицита он попал в народное ополчение, где и погиб. Раечка выла два дня, потом собралась на Фабрику, оставив малыша на попечение старшенькой. Надо было работать. Иначе не выживешь. Ей как вдове поддержки больше ждать было неоткуда.

Фирсовна ворчала на постояльцев при первой возможности, но возможностей было не слишком много. Три взрослых женщины (в том числе и хозяйка) целыми днями работали, а дети жили как-то сами по себе. У них словно сложилась своя семья из трёх человек. Лия, бухгалтерская дочка, смотрела за малышом, кутала в одеяла жидкую кашицу-обед, мальчик после школы пытался придти не с пустыми руками, на завтрак ему выдавали крошечную булочку. Сомнительное изделие из муки с примесями или, точнее сказать, из примесей с добавкой муки. Половину он стал приносить постояльским детям. Детям выковырянных, как уточняла бабка Арина. Половинку делил пополам. Одну отдавал девочке, другую разжёвывал, заворачивал в тряпицу и давал сосать малышу, который был уже вполне зубаст, но любил причмокивать вкусную соску, наку.

Видя, что хозяева уже объединились с постояльцами, Прасковья как-то неосторожно задала Арине Фирсовне вопрос:

- Тёть Арин! А что у тебя за машинка тут стоит?

Арина злобно замерцала совсем не старческими лазурными глазами, отрезала:

- Забудь, бесстыжая! Это моей сестре машинка. Она у меня раньше в горничных служила, ей хозяева за работу дали. И приданое хорошее! Жила бы припеваючи, если б... - тут Арина горестно сморкнулась, - А... Чего там теперь вспоминать... Нет Фимки более... Одна память о ней осталась - машинка эта. Я к энтой машинке не то, что фифе московской, а даже и дуре дочке своей единственной не дам прикасаться!

И Прасковья осеклась.



Зимой стало совсем холодно, дров не хватало. Углы обрастали льдом, приходилось скалывать, в оконные щели задувал снег. Бабка Арина извлекла из сундука, служившего ей кроватью, какой-то странный коврик с верблюдами и египетскими пирамидами, и пристроила его в один из леденевших углов. И действительно, неизвестно почему, стало немножко теплее.

А тут ещё привалила радость. На Фабрике совершенно бесплатно работникам выдали их же собственного производства стёганые штаны и телогрейки и, кроме того, вязаные варежки и валенки.



Зимой случилось несчастье. Славик катался с горки на самодельных санках, сделанных из дощечек и арматуры, и пропорол ногу о подобное же устройство товарища. Сначала не придали значения. Помазали ранку йодом, а бабка вообще благодарила Бога, что не в глаз. Но нога отчего-то не заживала, положили Славку в госпиталь, ему становилось всё хуже.

Как-то вечером Арина Фирсовна пришла из госпиталя в слезах и сказала:

- Они завтра будут резать Славке ногу.

После этого Арина Фирсовна слила остатки постного масла в лампадку и задернула занавеску между своей и постояльцевской комнатушкой.

С утра Прасковья на Фабрику не пошла, просила Раечку передать, что сильно больна. Сама же подождала, пока взрослые уйдут, и побежала в госпиталь, спрятав под телогрейку солнечно-оранжевую коробочку от монпансье. Кроме того, совсем на голом теле у неё был пристроен аптечный пузырёк с надписью "Перекись водорода". Но в нём была тёплая водичка, где Прасковья разболтала до взвеси часть коричневого порошка из жестяной коробочки. Ещё в одном из карманов у неё лежал маленький узелок, обвязанный кружавчиками, это была салфеточка из московского дома, а в ней: полбуханки хлеба, сахарин в газетном кулёчке и, в таком же кулёчке, но побольше, -овсяное толокно. Прасковью долго не пускали, сказали, что мальчика готовят к вечеру на операцию. Она сказалась тёткой и уверила нянечек, что ей надо повидаться с племянником.

Славка пребывал в полубреду и изредка звал маму. Прасковья достала пузырёчек и влила содержимое в сухие мальчиковые губы. Славка закашлялся, но проглотил. Прасковья не понимала, сколько она сидит со Славкой, она тихо гладила мальчика по голове и пела колыбельную, которая выпорхнула тихим пёрышком из детства.


Спи, спи, мое дитятко.
Спи, спи, мое сердечко!
Уж ты вырастешь большой -
Будешь в золоте ходить,
Чисто серебро носить!
* * *
Спи-тко, детка, здорово,
А вставай весело.
Уж ты спи камушком,
Вставай перышком.

Прасковья увидела лицо мамы, которое, как казалось, совсем ушло в никуда. У мамы губы-малина, которые сохраняла на себе сначала Любушка раскулаченная, а теперь передала Любушке-Искорке. Мамины волосы ярче и светлее солнышка, как у малахольного Мишеньки. Мамины глаза цветут фиалками, как у Маняши. Мамины скулы тверды и решительны, у Кати такие. Мамины щёки подёрнуты румянцем, словно только что с мороза, такой румянец у Танечки. Мама сидит и делает что-то знакомое, но забытое, она слегка покачивается, её пальцы что-то скручивают. Прасковья рассмеялась, потому что поняла: мама просто прядёт. А ещё Прасковья увидела, что руки у мамы, как у самой Пани: пальцы сильные, длинные, ладони узкие, но крепкие, и тонкие-тонкие запястья.

Тут Прасковья очнулась и поняла, что вздремнула. Она поцеловала Славика в щёку. Щека, кажется, стала не такой горячей. В это время подошла нянечка и сказала, что долее Прасковье тут оставаться нельзя. Потом нянечка поправила Славику подушку и автоматически-профессинально пощупала мальчику лоб:

- Ох, свят-свят!- запричитала нянечка, - А жар-то, кажись, спадает.

Прасковья отвела нянечку в сторону - сунула ей в руки жестяную коробочку.

- Вот, тётенька... травки тут из деревни. Дедушка один дал. Разводи мальчику по ложечке и давай шесть раз в день...

- Да что ты, девка! Не положено нам!

Тут Прасковья достала из-за пазухи салфеточный узелок, и нянечка смягчилась.

- Ладно! От травок-то хуже не будет!

Славик выздоровел, вернулся домой. Врачи считали, что произошло чудо, и хорошо, что с операцией повременили. Арина же Фирсовна вытрясла из нянечки правду, и в один прекрасный вечер, поджав губы, сказала Прасковье, вернувшейся с работы:

- Пань! Ты это... Можешь посмотреть. Машинку-то... Но сломаешь - убью, так и знай!

Прасковья совсем по-девчоночьи радостно взвизгнула, обняла суровую хозяйку и побежала к Зиночке.



На следующий день Прасковья получила, наконец, весточку о Николае, только не треугольник, а желтоватое казённое

Но Прасковья не расстроилась. То ли верила, что Николай жив, то ли просто пропал без вести он для неё давно. И она снова тихонько, без надрыва, стала ждать.

В начале весны Славик привёл в гости школьного товарища с экзотическим именем Роберт. Был выходной; кроме того, в складчину приготовили праздничное блюдо - пирожки из серой муки с вкуснейшей начинкой из овсянки. Сели пить чай - спасибо бабке Арине, насушила морковки впрок, теперь всегда была заварка.

- Мой друг - поэт, - с гордостью сказал Славик и показал газету, где было напечатано первое стихотворение Роберта.

Прасковья запомнила последнее четверостишье:


Хотя мне сегодня десятый лишь год,
Стрелять научился, как надо.
И пусть только Сталин мне скажет: "В поход!" -
Фашистам не будет пощады!

Роберт с достоинством похрустывал пирожками. Бабушка Арина неодобрительно пожала плечами:

- Пает... Глупость всё это! Вы мужики! Должны нормальному делу учиться... Вам потом детей рОстить!

- Бабушка! Ему даже деньги за стих дали в газете!

Роберт важно кивнул и продолжил расправу с пирожками.

- А чего ж он без гостинца к нам пришёл, раз деньги получил? - поинтересовалась бабка.

Внук посмотрел на неё укоризненно и ответил:

- Эх, ты! Он их тут же отправил в Фонд Обороны! А ещё он теперь раненым бойцам по госпиталям стихи читает.

Арину Фирсовну это не убедило:

- А по мне - пусть бы лучше гостинец принёс, а то, вишь, сидит, мордатый какой...

- С такими, как ты, баб, мы Гитлера никогда не побьём!

Бабка обиженно стянула губы в ниточку. Ребята после чая пошли гулять.

Через много лет Прасковья стала часто видеть по телевизору и слушать по радио Славикова друга. В стихах она не очень разбиралась, но ей нравились робертовы тексты для песен, немножко пафосные, но тёплые и настоящие. Они нежно давили на слёзные железы и смывали пошлость и грязь.



Весной же Прасковья получила письмо от Кати:


" Дорогая Панечка!

Немцы от нас совсем недалеко. Метров двести-триста. Днём тишина - почти не стреляют. Иногда, правда, как волк, завоет мина, или снаряд просвистит. Здесь так красиво! Всё цветёт! Рядом течёт речка (зачёркнуто цензурой). На душе у меня светло! Мечтаю приехать сюда после Победы с тобой, Танечкой и Искоркой. Кстати, посылала ей твой адрес, - получила ли ты от неё ответ? У них всё в порядке. Тут рядом наш бывший земляк служит. Ты помнить его должна. Дедушка Никола. Кажется, он связной. Кто его, такого старого (зачёркнуто цензурой) Тебе передавал привет - говорит, видел тебя в поезде. Таниного мужа выпустили (зачёркнуто цензурой) и отправили в (зачёркнуто цензурой).

Остаюсь любящая тебя сестра Катя"


Прасковья порадовалась весточке от Катерины и удивилась дедушке Николе. "Вот ведь! Такой старенький! А везде поспевает!" Ещё она поняла, что Таня и Любочка живы. И муж Татьянин, Искоркин отец, тоже жив.

В это время мирно висевшее на стене овальное зеркало вдруг упало и разбилось вдребезги. Прасковья глядела на пол и в каждом уродливом, опасном осколке видела свои испуганные глаза. Вбежала Арина Фирсовна и закричала дурным голосом. Что-то про московских блядей, приносящих горе и дурные вести.

Прасковья опустилась на колени и стала лихорадочно собирать куски зеркала голыми руками. Она порезала и руки, и ноги и, скорее всего, порезалась бы совсем сильно, но её из черепков выдернула Арина Фирсовна в валенках, с веником из берёзовых прутиков и совком.

- Уйди!- кричала бабка, - Уйди! Дура!

Сначала Прасковье пришла похоронка на Катю. В отличие от извещения на Николая, в котором значилось "пропал без вести", это Извещение не оставляло надежд. Там было написано "геройски погибла в боях за Победу". Это была похоронка, и никаких надежд на Катино возвращение не оставалось. Потом пришло письмо от Катиных знакомых бойцов. Они писали о том, что скорбят о Катиной гибели, и о том, что Катя всегда будет для них примером мужества.

Весна в Сибирский Город входила медленно, с опозданием, но около заборов появились беззащитные юные листики крапивы. Люди собирали их для щей.



На самом деле с Катей было не совсем так. Однажды она заснула, укрывшись шинелью, и ей приснился свист пуль и бой. Она ужасно испугалась, но вовремя поняла, что это сон. Она проснулась, когда совсем уже рассвело и почему-то около реки, а не в землянке. Воздух был душист и немножко пьянил. По берегам цвели яблони, груши, и Катя, конечно же, вспомнила песню про свою тёзку и почувствовала прилив необъяснимого счастья. Она услышала негромкое ритмичное поскрипывание. Потянувшись взглядом на звук, Катерина увидела плывущего на лодке дедушку Николу.

- Дедушка! Что ж уключинами скрипит твоя телега немазаная? - закричала Катерина лодочнику

Дедушка Никола засмеялся и подплыл к берегу:

- Привет, девонька! Я ж за тобой, Катюша!

- А куда повезёшь меня, дедушка?

- По месту назначения, милая!

- А что ж так тихо, дедушка? - спросила Катерина, садясь в лодку, - Ни пули не свистят, ни снаряды не воют... Благодать, дедушка... И бойцов не видать... Словно война кончилась!

- А она и впрямь кончилась, Катенька!

- Не врёшь ли, дедушка?

- Да нет, родная...

Катюша оглянулась. Лодка торила водную дорожку, и вослед Катюше с дедушкой Николой распускались белые лилии-кувшинки.



На клумбах Сибирского Города зацвела картошка. Собирали лебеду. Жарили. Получалось похоже на грибы. Добавляли в муку. Получался вроде как хлеб с орехами.

У Прасковьи, после того, как Арина Фирсовна разрешила ей пользоваться швейной машинкой, появился приработок. Не то, чтобы исполнилась её мечта о нарядах из Домашней Портнихи, но народ за время войны пообносился в одежде, поснашивал постельное бельё, да и как-то порастерялись иголки, закончились нитки, да и мало ли что и как... Расплачивались продуктами. Кто десяток изюминок, кто маслица полстаканчика, кто яйцо, кто папиросок... Ведь Прасковья опять пристрастилась курить, правда, тайком от Арины Фирсовны: на улице, выдыхая дым в сторону и прогуливаясь, чтобы хозяйка не учуяла табачный запах.

Каждый день проходил в работе, в заботе о хлебе насущном. Вместо духовной пищи толпились у огромных, чёрным картоном обтянутых столбовых приёмников, слушали сводки. Голос Левитана казался голосом с неба.

Впрочем, были и настоящие развлечения. Сибирский Город принял в эвакуацию, помимо Фабрики, Авиазавода, завода по Изготовлению Танковых Моторов, - Театр и Цирк. Прасковья сбилась, считая времена года... Но, наконец, Фабрика получила заказ для пошива формы участникам Парада на Красной Площади, а диктор Левитан из чёрного столбового приёмника сообщил:

Внимание, говорит Москва. Работают все радиостанции Советского Союза. Сегодня в Берлине представителями немецкого командования подписан акт о безоговорочной капитуляции Германии! Война, которую вел советский народ, победно завершена. Германия полностью разгромлена!



Перед отъездом Арина Фирсовна сдержанно обняла своих "выковырянных", сунула на дорожку булочек, которые сама называла шанежки, потом отозвала Прасковью, указала ей на швейную машинку и сообщила:

- Забирай память о Фимке... Забирай скорей, Христа ради... Пока я не передумала!



Комнатёнка прасковьина в московском бараке сохранилась в целости: и кровать с шариками на месте, и кленовая этажерка, - словно и не уезжала никуда хозяйка.

И Москва, и Прасковья остались живы, но та и другая пребывали в полуразрушенном состоянии. Водопроводные трубы в домах заросли ржавчиной и засорились. Сосуды Прасковьи отказывались гнать кровь. Окна в домах покрылись пылью. Глаза Прасковьи видели мутную зыбь. Фасады домов покрылись коростой облупленной краски. Кожа Прасковьи - сухими аллергийно-авитаминозными корками. Им обеим, и столице, и женщине, нужно было сделать первый прыжок к выздоровлению и возрождению.

"Мне тридцать лет, - думала Прасковья, - мужа нет, детей нет. Ради чего жить?"

В комнату постучали. Это была Раечка с ворохом тряпья.

- Панечка! Ты теперь при инструменте... Вот смотри. Лийкины довоенные платья, кофточки, ползуночки и распашонки младшенького и мужнин костюм... И пиджак вот ещё. И нитки у меня ещё есть - от мамы-покойницы остались, она рукодельница была. И тесёмочки, и кружавчики. Я-то ничего этого не умею.

- Рай! У меня нет сил, миленькая.

- Надо взять себя в руки, Панечка. В свои золотые руки, глупенькая. Я расплачусь, как могу!

- Я не о том, подружка, - пусто мне на душе и сердце высохло.

- Паня! Ты вспомни, как Фирсовне дорога была швейная машинка. Ты должна доверие оправдать. И мне поможешь, и себя из трясины выдернешь. Ты подумай, родненькая, а я пойду к ребятам.

Паня тупо сидела над одёжной горкой и лила бессмысленные слёзы. Она механически стала разбирать нехитрые образчики советской швейной промышленности и трогательно-неумелые произведения доморощенных портних. Какая-то искорка вспыхнула внутри Прасковьи, и тряпочки начали складываться у неё в голове, как буковки в книжку.

Прасковья отыскала сантиметр и вызвала к себе Раечку с её потомством. Прасковья сняла мерки и отравила их восвояси. Для начала она смазала маслицем все металлические детали на Зиночке, протёрла суконкой, смоченной тем же маслицем, расписные бока. Наладила шпульку, вставила нитку в иголку, подложила под лапку тряпицу-пробник и убедилась в боеспособности своей подружки.

Нужно было переделать девичьи вещички в мальчиковые. А из нескольких платьиц, не годящихся выросшей хозяюшке, скомбинировать одно, чтобы было впору. Кроме того, Прасковья задумала сшить из бухгалтеровых двух пиджаков костюм для Раечки - благо та была худенькая и маленькая, и много ткани не требовалось. Пиджачок получился серым, а юбка черненькой. Рая на примерке нарадоваться не могла и всё целовала Прасковью. Из брюк покойного бухгалтера получилось целых двое для сынишки. И Раечка, и дети были в восторге. Одно из комбинированных платьиц и кофточку из байковых пелёнок Раечка отложила. Сказала: "Это племяшке отвезёшь", а, кроме того, притащила в знак оплаты американскую тушёнку в тусклой желтоватой банке, и, напротив, ярко-ярко жёлтую банку мёда.



В августе, рано утром, в прасковьину дверь постучали. Она открыла и увидела дедушку Николу.

- С праздником, девонька! Нынче Яблочный Спас! - и протянул ей яблоко золотистое, душистое, без червоточинки.

Они расцеловались.

- Заходи, дедушка! Сейчас чайку попьём. Я тут шинель солдатскую на женское пальто переделала. Мне чаю дали настоящего и сахару!

- А и не откажусь, - прокряхтел дедушка, - я тут по делам в Москве был, да и к тебе у меня поручение. И не одно.

Сели пить чай. Дедушка крякал и приговаривал:

- Давненько такого чайку не приходилось пить...

- А что за поручение ко мне?

Дедушка Никола вытащил полотняную тряпицу, развернул, и Прасковья увидела что-то очень знакомое. Сердце запрыгало вспугнутым зайчишкой. В тряпочке лежала маленькая эмалевая иконка, кое-где треснутая. Это был Николай-Чудотворец, которого идейный прасковьин муж носил под рубахой. Она сразу узнала её. Не новую, подвытертую. На алом фоне старичок седенький, одной рукой вроде как благословляет, в другой - книжица.

- Откуда это у тебя, дедушка? - дрожащим голосом спросила Прасковья.

- А от мужа твоего бывшего. Как-то встретились с ним в плену, разговорились, просил тебе на память передать.

- Значит, умер он, дедушка?

- Для тебя да, родненькая. Отпусти ты его... И полегчает!

Дедушка Никола провёл руками около прасковьиной головы, что-то зашептал, потом трижды перекрестил её. И вдруг Прасковья ощутила птичью лёгкость, и полились сладкие слёзы, в них не было ни боли, ни горя. Только освобождение. Она приколола иконку портняжной булавкой к кленовой этажерке и улыбнулась. На глаза ей попался белоснежный марлевый ангелочек, сдёрнутый бывшим мужем с ворованной в Серебряном Бору ёлки... Сколько лет прошло с того предвоенного праздника... Ей казалось по всякому, то что праздник этот случился вчера, то в прошлой жизни.

- А какое у тебя ещё ко мне поручение было, дедушка?

- А такое, милая. Совесть-то у тебя есть? Когда родню поедешь навещать? Собирайся-ка. Подвезу!

Прасковья упаковала в узелок банку тушёнки, банку мёда, отколола глыбку сахара, отсыпала в газетный фунтик чаю и, конечно, не забыла про платьице и байковую кофточку.



Улица пахла яблоками - праздник. И ещё августовский воздух нёс щемящую надежду на возрождение.

Неказистая дедушкиниколина лошадка, как всегда, бойко довезла их в деревню. На крыльце сидела Татьяна и рядом Любаша-Искорка - обе грызли яблоки и блаженно щурились на солнышко. Первой гостей заметила Любаша и бросилась к подводе:

- Крёстненький приехал! И тётя Паня с ним! - девочка прыгала вокруг приезжих на одной ножке и лезла целоваться то к Прасковье, то к деду Николе, то к старенькой лошадке.

Из избы вышел Иван. Прасковья никак не могла понять, что в нём изменилось. Вроде и не сильно постарел. А взгляд потух. Яркий, даже тёмными вечерами светящийся, - потух. И лицо стало обыкновенным и горьким. А как оно могло быть иначе? Из самых сильных и благонадёжных заключённых сформировали штрафроту. Бросали на самые гиблые участки, отступающих отстреливал заградотряд. Состав роты менялся четыре раза. Чудом выжил Иван. Но внутри он умер. Его не грел более огонь пожара мировой революции. Не порадовали его ни реабилитация, ни медаль "За отвагу" (хотели орден, да какой там орден штрафнику!), ни возращение в родную деревню, ни дочка-красавица, ни верная жена...

Собрали на стол. Татьяна достала тряпицу, очень похожую на ту, что передал сегодня утром Прасковье дедушка Никола. Конечно, эту памятку тоже доставил Никола. Только вместо иконки в тряпице был значок Ворошиловский стрелок. На переднем плане мишень, на ней целящийся влево человечек, распятый на алой звезде, звезда прибита к алому знамени, а знамя держится на фоне из шестерёнки и колоса.

- Вот и всё, что от Катюши осталось, - вздохнула Татьяна.

Помянули погибших на войне, потом умерших. Живым было кого вспомнить не чокаясь.

Прасковья заметила, что иконы, которые вытащила из подвала Таня после иванова ареста, висят на месте. А вожди, видно, остались в подвале.

- Вань, - спросила Прасковья, - а где ж твои Владимир Ильич с Иосиф Виссарионычем?

- А кто они мне? Ни сват, ни брат... - коротко ответил Иван.- А вот скажи, Прасковья, правду ли говорят, что колхозы отменят?

- Много чего в городе говорят, только не верю я в это, Ванечка...

- Что, не завоевали доверия, мало крови пролили? Эх...

- Не надо об этом, Вань, - сказала Татьяна. - Достаточно мы уж хлебнули-то...

- Нет сил бояться, Татьяна. Полной грудью дышать хочется!

Дед Никола похлопал Ивана по плечу и сказал:

- Окстись! Семья у тебя!



Дедушка Никола доставил Прасковью домой. Она вспоминала слова Ивана. Ведь он был в чём-то прав, прямо не говорили, но как-то намекали, что ли, что Победой народ заслужил лучшей доли. Советское общество после пережитой войны обрело некую внутреннюю духовную арматуру и не могло стать прежним довоенным.

Фабрика перешла на выпуск гражданской одежды, что после долгого пошива военных мундиров тоже стало радостью.

В Москве к зиме появились магазины случайных вещей, комиссионные. Там дорого продавались трофейные вещи. Столовые сервизы с клеймом из синих скрещенных кинжалов, прехорошенькие хрустальные вазочки, фарфоровые пастухи и пастушки в кружевных панталончиках, часы, фотоаппараты и ткани. Однажды Прасковья купила в таком магазине отрез, которого хватило бы на платье. Правда, если б из него сшить платье - оно вышло бы золотым по стоимоти. Ткань была нежно-розовой и называлась органди. Это был тончайший вискозный шёлк. Прасковья, быстро обраставшая частной практикой, украсила этой тканью несчётное количество блузок и платьев своих клиенток. Из органди получались чудесные жабо, воланы, рюшечки.

Прасковья перешивала платья немецких бюргерш, шила сорочки из гимнастёрок, выкраивала из старых детских вещичек новые, подходящие по размеру, а иногда попадались богатые клиентки, приносившие новёхонькие отрезы крепдешина и креп-жоржета с панбархатом. Одна такая богатая матрона, похожая на стареющую девушку с веслом, расплатилась с ней не слишком старым пальтишком с чернобурочным воротником. Точь-в-точь такое Паня когда-то выменяла в Сибирском Городе на перловку и буханку хлеба с припёком.

- Бери, Пань, бери! А то у тебя на зиму-то ничего нет. А у меня и каракульная и норочная. Мне их до смерти не сносить!



К весне Прасковья посеяла под окошком цветы. И вновь запестрели люпины, гвоздики, садовые васильки. Уже справили годовщину Победы, всплакнули о павших, пожелали здоровья живым.

С Божьей помощью пережили ещё одну зиму, а весной Вождь-Хозяин удумал новую забаву. Хочу, дескать, 800-летие Москвы справлять. Была мобилизована армия архитекторов и строителей всех специальностей. Главной задачей стояла покраска фасадов. Обрадованные жильцы сначала подумали, что наконец-то перестанут обваливаться на головы куски штукатурки и не нужно будет подставлять тазики и ведёрки под текущие потолки и трубы. Но партия ограничилась покраской фасадов, и не более того.

Кроме того, Москву принялись усиленно озеленять, и решили построить восемь высотных зданий - апофеоз идеологических амбиций вождя. Напротив же Моссовета заложили камень, свидетельствующий о том, что вскорости здесь будет стоять огромная конная статуя основателя столицы князя Юрия Долгорукого.

Юбилярша, нарумяненная и обновлённая, взялась принимать подарки. Эшелоны фруктов из Молдавии, механизмы для вращения сцены одного из театров, станки, машины, поэмы, картины, тонны железа, мотоциклы.

Парк Культуры и отдыха им. Горького и Метрополитен Кагановича наградили орденами Ленина, и непонятно было, куда приколоть эти награды. И вновь прибывали дары: автобусы, автопокрышки, узбекские тюбетейки.



Дедушка Никола привёз к Прасковье на время праздников племянницу, сам же уехал по каким-то делам. Прасковья и Раечка собрали девочек, да и младшего прихватили и пошли на праздник. Всюду играли оркестры, разъезжали украшенные кумачом и огромными бумажными цветами грузовики-полуторки с поэтами. Полуторки, строго говоря, были помесью автомобиля и паровоза, так как работали на дровах.

Детям на каждую пуговку пальтишек (все три были смастерены Прасковьей из "чего Бог послал") привязали разноцветные шарики. Младшенький, Павлик, сворачивал и разворачивал уйди-уйди. Девочки держали в руках веера и раскидаи. По улице гарцевали студенты циркового училища на бутафорских лошадках.

В конце концов у Прасковьи закружилась голова, и она решила свернуть в переулок - отдохнуть, съесть мороженое, а более всего-покурить. При детях пихать в рот папироску она стеснялась. Раечка с детьми осталась на улице у лотка с какими-то пробочными пистолетиками и флажками. Глаза Прасковьи были прикованы к небу, где с помощью аэростатов царствовало гигантское изображение Усатого Монстра, напоминая, что всё вторично: и безалаберная суета незначительных людишек, и музыка, и поэтические дифирамбы, и свежеокрашенные фасады, и сама Столица, да и Победа... Есмь ОН.

Прасковья, зачарованная, смотрела на лик вождя, он становился всё ближе и ближе. Она, кажется, начала взлетать, а вороные усы Монстра обернулись щупальцами. Прасковья почувствовала, как они её душат, и тут Прасковья упала... То есть споткнулась о безногого инвалида на подшипниковой тележке. Он сидел к ней спиной и мочился. Она не просто упала рядом с ним, но ещё и испачкала его пиджак мороженым.

- Ну, Вы даёте, сударыня... - произнёс инвалид, не спеша застёгиваясь.

- Простите! Простите меня! Я не знаю, как так вышло! - Прасковья суетливо и безуспешно пыталась почистить носовым платком пиджачную спину.

- Давайте пойдём ко мне - я всё замою. Будет, как новенький! Подождите минутку!

Она выскочила на улицу, где стояли Рая с детьми, и сбивчиво объяснила ситуацию. Рая покрутила у виска, но сказала, что с детьми справится, они уж большие.



Прасковья бросилась в переулок - инвалид был на месте, курил папироску. Решили потихоньку двигаться к прасковьиному бараку. Добрались на удивление быстро. Прасковья усадила инвалида, который представился Андреем, и пошла отчищать пиджак. Ослепительного результата добиться ей так не удалось. В кармане пиджака оказалась початая бутылка водки. Пиджак повесили сушиться. Водку поставили на стол. Прасковья вытащила огурцов и квашеной капусты: гостинцы от Татьяны.

Выпили за праздник. Андрей рассказал, что ушёл на фронт студентом, родители погибли во время бомбёжки эвакуационного эшелона. Даже где могилы их, он не знает. Отец был архитектором. Мать занималась домашним хозяйством. Жили в трёхкомнатной квартире. Спальня родителей, комнатка Андрея и кабинет отца. Впрочем, был ещё закуток, без окна. Для прислуги. Сначала там жила старая нянька Марфуша. Потом Андрей вырос, нянька умерла, и родители взяли бойкую девушку Ольгу, чтобы помогала по хозяйству. Когда Андрей вернулся с войны, ему в распоряжение полагалась только одна комната, куда новая хозяйка, женщина под сорок с шестью детьми, именем Наташка, безмужняя, свалила кое-какие вещи бывших жильцов. Остальное, видно, удалось продать или пустить на дрова. Андрею было тягостно бывать дома. В комнату ломились многочисленные дети, а их мама, кажется, была не против родить от Андрея седьмого ребёнка. Вот и всё, что удалось узнать Прасковье об Андрее. Но он не раскрыл ей свою главную, стыдную тайну.

Пришли Раечка и дети, счастливые, возбуждённые. Детские кармашки набиты разной яркой чепухой, щёки перемазаны мороженым и леденцами. Потом за Любашей-Искоркой приехал дедушка Никола, Раечка с Лийкой и шестипалым Павликом пошли к себе. А Андрей - остался.

Прасковья, слегка захмелевшая, пристально на него смотрела. Шоколадные глаза, а брови - словно птица летит, выбрит чисто: она прикоснулась тыльной стороной ладони к его щеке - нежная, как вискоза. Господи! За что ж это? Почему сделал ты его калекой? Ведь он же молоденький совсем, моложе Прасковьи лет на семь-восемь.

Прасковья первая оказалась в постели, - когда она была с мужчиной последний раз? Сколько лет или, вернее сказать, жизней прошло? Она целовала глаза Андрея, и на губах оставался привкус ванили, она целовала брови и чувствовала запах моря, которого никогда не видела. И было им очень-очень хорошо и сладко. И её не смутило, что второй раз Андрей взял её как-то не совсем так, как положено. По-другому. И Прасковье было больно, стыдно, но приятно.



Да, у Андрея была тайна. Когда он стал различать мальчиков и девочек, то стал мечтать почему-то о первых. С утра, обнаруживая, что простыня скользка и мокра, он вспоминал сон об узкой спине одноклассника Витьки Курбатова, покрытой золотыми волосками (видел летом, когда ездили купаться). Андрей не шарахался от девчонок, ему было с ними интересно, но как объект любви Андрей их не воспринимал. Ему нравились бронзовые матрос и солдат на станции метро "Площадь Революции", он мысленно снимал металлические шинель и бушлат, и любовался игрой мускулов. По этой же причине он зачитал до дыр греческие мифы Куна 1914 года издания и ходил в Музей Изящных искусств.

Андрей занимался музыкой - играл на скрипке, и в какой-то момент понял, что учитель его Сергей Геннадьевич тоже принадлежит к племени изгоев любви. Всё чаще и все ниже рука учителя оказывалась на спине ученика. Однажды Сергей Геннадьевич показал фотографии знаменитого московского фотографа с фигурами обнажённых мужчин, среди них были и известные. После того они выпили шампанского, и это произошло. Андрей не испытал ни удовольствия, ни отвращения. Удовольствия - потому что в первый раз и не с любимым, а уже немолодым человеком с животиком и морщинистыми ягодицами, а отвращения - он всё-таки уважал учителя, был благодарен ему за первый опыт и за окончательное признание, что он, Андрей, не такой, как все.

Матушка Серафима Львовна, чувствуя, что сын созрел для любви, подложила под него бойкую Ольгу. Послушный Андрей не сопротивлялся, но действо показалось ему гадким. От Ольги он чувствовал кислый запах, его раздражали негармоничные жирные формы, покрытые ямочками. После соития с ней Андрей долго отмывался, а потом блевал в туалете.

Следующий опыт был со студентом из ВХУТЕМАСА. И оба приняли это за любовь. Но потом началась война, и Костю, будущего великого художника, убили уже в июне.

На войне были перепихоны с юными мальчиковатыми медсестричками. Они охотно принимали нетрадиционный вид любви, потому что в будущем рассчитывали выйти замуж, девственницами. А потом у них в полку появился мальчишка лет тринадцати-четырнадцати, Васенька Найдёнов.

И Андрей влюбился, но разумом понимал, что нельзя: Васенька ещё ребёнок. В свободное время они бродили по лесу, окружающие считали, что Андрей испытывает к Васе чувства старшего брата. Пацан был детдомовский. Фамилия придуманная. Сам он рассказывал, что из прошлой жизни помнил: большой город, и что отца с матерью взяли. Про них с сестрёнкой забыли... она была совсем маленькая, хотела есть и грызла мебель. А потом их развезли по разным детдомам. И фамилия Найдёнов вымышленная. А сестрёнку звали Аня. Но мало ли Ань в стране.... У Васи глаза были необыкновенные какие-то: синие, а вокруг узкой чёрной точки зрачка золотая лучащаяся обводочка.

Однажды они гуляли в лесу. Андрей сел покурить на пенёк, Вася, совсем как маленький, плюхнулся к Андрею на колени. Андрей растерялся, но нежно обнял его и стал вдыхать едкий и солнечный дух мальчишеских волос. Вася не вырывался.

А потом, когда Андрея ранило, а, точнее, оторвало обе ноги, он успел сунуть плачущему Васе свой московский адрес, в общем-то понимая, что вряд ли солнечный пацан захочет с ним, калекой, впоследствии встретиться.



Под утро Андрей ушёл. Прасковья счастливо улыбалась, а когда прикрывала глаза, мерещился ей белый-белый голубь с веточкой незнакомого растения в клюве. На работу она пошла, переполненная сладкой полудрёмой и грёзами. Обязанности исполняла автоматически - за столько лет, отданных Фабрике, она могла трудиться, не включая мозг, всё помнили руки.

Прасковья не знала, вернётся ли ещё Андрей: он ничего не обещал. Но даже этой инъекции благодати, ей казалось, хватит надолго.

Вечером пришла Клеопатра со свёртком клетчатой ткани.

- Привет, подруга! С заказом я к тебе!

- Для тебя, душечка, всё что угодно! Что желаете, мадам?

- Мадам желает такое платье, чтобы некоторое время росло вместе с ней!

- В смысле?

- Ох, и дура ты, Полинка! Беременная я, вот что...

- Ох ты, Господи! Как же это? А отец кто?

- А хрен его знает, Поль... Я так думаю, что никакого значения это не имеет. Он своё дело сделал!

- Клавочка, а не страшно? Тебе ведь не двадцать лет?

- Страшно, Поль, на старости лет одной остаться...

И Прасковья начала вычерчивать кусочком мыла платье для Клеопатры. Придумала запах, чтобы растущий живот не стягивал, выкроила двойной комплект белых воротничков и манжет. Один украсила ришелье и мережкой, а другой вышивкой с голубками да лилиями. Воротнички и манжеты полагалось по замыслу стирать почаще, а потом примётывать обратно. Выходило, что и гигиена соблюдается, и платье слегка разнообразится.

В первый визит Клеопатры они обе вытравили волосы гидроперитом, ополоснули разведёнными чернилами, тщательно натёрли копиркой, оставшейся от раечкиного бухгалтера, снова промыли. Получился не вульгарный жёлтый, а пепельно-серебристый оттенок.

- А я слыхала, подруга, что у тебя вроде как кавалер завёлся, - подмигнула Клеопатра.

- Ну, уж все всё знают... да он и не кавалер вовсе... - смутилась Прасковья.

- Шило в мешке не утаишь, Полинк, - он безногий. Да? И тебя это напрягает?

- Да нет, Матюш... Нисколько мне это не в тягость...

- Ну, и правильно... Лишь бы хрен был в порядке, - рассудительно сказала Клеопатра, - Ты помнишь, Машке Пивоваровой торбу-то шила? Ведь её-то Васька без рук, без ног и, как люди говорят, без хозяйства мужского с войны вернулся. Самовар, одним словом. И ничего - носит его за спиной в твоём мешке рогожном. И радуется. А чего? Я её понимаю. Какой-никакой, а всё ж свой мужик!

- Клавочка! Ноги ни при чём... Меня немножко другое смущает... Он это... В любви не совсем, как все, любит... Ну, как тебе объяснить-то?..

- Поняла уж... В задницу, что ли?

Прасковья покраснела.

- Ну, чего тут стыдного, Поль. Некоторые и так любят - тебе-то хорошо?

- Хорошо, Матюш... - снова покраснела Прасковья.

- Тут подруга, две отгадки. Или он для разнообразия просто, или содомит.

- Как это?

- Ну, это, когда мужик с мужиком... Ты впрямь, Поль, как девка-целочка...

И Клеопатра рассказала Прасковье всё, что знала и слыхала об однополой любви. Искусно вплетая сплетни, рассказы многочисленных своих ухажёров и приблизительные цитаты из Библии.



Надо сказать, что Советский Союз был первым в ХХ веке государством, где гомосексуализм был исключён из Уголовного Кодекса. Это произошло в 1922 году. Правда, продолжался сей либерализм недолго.

В 1934 году издаётся закон, где мужеложество карается сроком до пяти лет. Гомосексуализм объявляется продуктом разложения эксплуататорских классов.

По этой статье сразу перед войной и загремел разоблачённый учитель музыки Андрея, который так и исчез где-то в Магадане, а, может, в Воркуте.

Советская литература столкнулась с определёнными проблемами и трудностями в переводах, например, Марциала и арабских поэтов. Оттуда пришлось вымарывать обилие голубой любви и даже отчего-то оральный секс.



Андрей не пришёл и на следующий день, и ещё через день. Но как-то вечером раздался стук в дверь. Андрей явился не один, а с неряшливым пацаном лет десяти. Мальчишка нёс фибровый чемодан и футляр: очевидно, со скрипкой.

За спиной Андрея на манер рюкзака была прилажена клетка с белым голубем.

Прасковья растерянно, но ласково смотрела на гостей.

- Не бойся, душа моя, свет Полинушка! Не затеял я коварного плана переезда к тебе! - Санёк, - обратился он к пацану, - свободен!

- А гонорар? - хлюпая кривоватым носом, поинтересовался пацан.

- Звиняй, отрок, забыл, - спохватился Андрей и сунул Саньку какие-то деньги.

Мальчишка поставил на пол чемодан, положил сверху скрипичный футляр и незамедлительно скрылся.

Андрей снял заплечную клетку и, торжественно протянув её Прасковье, пропел красивым тенором:


Это Вам, мадам, моя Полюшка,
Что хотите с ним, то и делайте...

Прасковья рассмеялась:

- Действительно, что хочу?

- Что пожелаете, Полина Батьковна!

Прасковья раскрыла окно и дверцу клетки. Голубь вылетел на волю и исчез в поднебесье.

Андрей нежно поцеловал руку Прасковье и сказал:

- Воистину - поступок, достойный императрицы! Посему буду Вам, моя прелестница, играть музыку!

Он пристроил скрипку у подбородка и пропиликал такую песенку:


Ой, Клава, родимая Клава,
Ужели судьбой суждено,
Чтоб ты променяла, шалава,
Орла на такое говно?!

Забыла красавца-мужчину,
Позорила нашу кровать,
А мне от Москвы до Берлина
По трупам фашистским шагать


Прасковья улыбнулась и спросила:

- Андрейка! А нельзя ли настоящую музыку?

Андрей удивился, он почему-то решил, что такая песенка будет больше по сердцу и уму Прасковьи, а потому задумался.

Потом сыграл "Полёт шмеля" и "Чардаш". Прасковья слушала завороженно, и в широко открытых глазах сияли звёзды.

- Что ты чувствовала, Поленька? - Спросил Андрей, слегка ошарашенный такой глубокой реакцией Прасковьи.

- Андрюша! Ко мне в сердце словно вернулся белый голубь, которого я недавно из твоей клетки отпустила!

После этого Андрей открыл чемодан и стал извлекать оттуда волшебные вещи: муаровое платье, переливающееся серебисто-голубым; туфельки почти такого же цвета; ботики на пуговках; круглую фетровую шляпку с бархатным букетиком незабудок, и к тому ж с вуалеткой; а также внушительный свиток шерстяной ткани, названия которой Прасковья не знала, но высокое качество оценила профессионально.

Многодетная безмужняя соседка Андрея Наташка не все пустила на благо себя и своего потомства. Например, она трезво понимала, что музыкальных талантов у её отпрысков не наблюдается, посему скрипку оставила молодому хозяину. А могла бы ведь и на крупу обменять. Так нет же! Обувь андрееевой матери была Наташке велика (что ещё полбеды, можно газетки насовать) и узка - а это уже неустранимо. Платье длинное и узкое, - да и куда в нём? Наташке по театрам и кинам некогда шлёндать... Шляпа уж вообще показалась Наташке глупостью. А отрез шерстяной она и вовсе оставила молодому хозяину бескорыстно: "Вот придёт с фронту - будет на что перекантоваться первое время..."

Наташка, в сущности, была неплохим человеком, а сама себя и вовсе считала кристально порядочной.

И снова у Прасковьи с Андреем была ночь. Он целовал соски на прасковьиной маленькой груди, золотые волоски на пояснице, и Прасковья то вновь ощущала в себе белого голубя, то сама улетала куда-то за ним в поднебесье.

Под утро Андрей опять ушёл и снова не сказал, когда появится.

Близилось 30-летие Революции. Зарядили дожди и смыли тщательно выкрашенные к юбилею Москвы фасады домов. В спешке подготовки к празднику порой забывали навесить водосточные трубы.



Новый, сорок восьмой, год встречали дружной компанией. Даже Татьяна с мужем и Любочкой-Искоркой приехали. Ну, и дедушка Никола, конечно. И Клеопатра с огромным уже животом присутствовала, и Раечка с детьми, и Андрей со скрипкой.

Поставили ёлку, украсили серебряным дождиком. Кроме того, появились настоящие стеклянные игрушки: Чукча-подросток и Василиса Премудрая (не Прекрасная, потому как очень уж страшненькая на мордашку) на металлической прищепке, Шар с надписью "Тридцать лет Советской республике" и невинно-розовая Сосулька, на проволочных петельках.

На стол собрали солёных грибов, огурцов, квашеной капусты, наварили картошки, напекли пирогов. Фабрика выдала работникам, имеющим детей, конфет и пряников, Клеопатра изготовила что-то вроде торта. Крем для розочек красила марганцовкой, а листики зелёнкой. В выпивке тоже недостатка не было, но в основном, конечно, самогон.

Первым делом подняли тост за не вернувшихся: за раечкиного бухгалтера, Катюшу, бывшего прасковьиного мужа Николая, андреевых родителей.

Потом Андрей играл на скрипке - сначала танцевали, потом запели Землянку, Синий платочек, Утомлённое солнце и:


Когда простым и нежным взором,
Ласкаешь ты меня, мой друг...

И ещё там были такие слова:


Что наша нежность и наша дружба
Сильнее страсти, больше, чем любовь...


Когда все разошлись, Андрей остался.

Захмелевшая Прасковья поцеловала его и сказала:

- Я люблю тебя, миленький, хоть ты и содомит.

Андрей расхохотался и ответил:

- Помнишь последнюю песню: Мы так близки, что слов не нужно? Знаешь, кто её пел? Вадим Козин. Всю войну ездил с концертными бригадами по фронтам, а в 44-м посадили его. Как ты выражаешься, как содомита. А насчёт любви... Полюшка, ты теперь из женщин, на земле живущих, самая родная для меня. Раньше мама была... Не забывай слова из той песни:


Мы так близки, что слов не нужно,
Чтоб повторять друг другу вновь,
Что наша нежность и наша дружба
Сильнее страсти, больше, чем любовь...

Так они встретили Новый 1948 год.



В апреле Клеопатра разрешилась от бремени двумя очаровательными мальчиками, которые, кажется, совершенно не унаследовали генов своего неизвестного отца, так как оба были похожи на мамашу. Голубоглазые, курносые, щекастые, и даже редкие волосёнки уже обещали Клеопатрину волнистость. А в Румынии в это время переделали конституцию.Теперь румынская и советская конституции стали похожи, как Клеопатрины близнецы.



Летом в палисаднике Прасковьи, как всегда, запестрели не приносящие пользы желудку, но вселяющие радость в душу цветы.

-А сегодня, Полюшка, мы идём в консерваторию...

Андрею удалось достать билеты на уникальный концерт, пользуясь старыми отцовскими связями.

Солнечный летний день, и в перспективе концерт русской духовной музыки. В Консерватории! Пусть и в Малом зале. И рядом Андрей...

По дороге он рассказывал Прасковье, что музыка эта непростая...

- Ты, Полюшка, такая невинная при всей своей греховности, что от сей музыки должна элементарно воспарить.

Прасковья засмеялась:

- Хочешь сказать, что я буду летать?

- Ну... вроде того...

Прасковьи место было с краю, Андрей примостился в проходе. Они взялись за руки. Начался концерт.

Пел Патриарший хор. И каждая нота летела к Прасковье белым голубем. Вскоре тело её стало состоять не из костей, мяса и крови, а превратилось в большую белую голубиную душу.

И даже гимн СССР, исполняемый тем же патриаршим хором с органом, подарил Прасковье ощущение сияющих крыльев за спиной... Ей уже казалось, что они с Андреем прорастают друг в друга пушистыми белыми перьями.

А после концерта возникло чувство, что жизнь - светла: рядом любимый человек, и МЫ ПОБЕДИЛИ, и в церковь можно, наверное, уже ходить без опаски, и карточки отменили, и цены снизили...

Пусть это была иллюзия, но она была созидательной, зажигающей внутри яркую нетленную искорку.

А в конце 48-го Иосиф Виссарионыч придумал новую забаву: хочу, дескать, море в Западной Сибири и плотину через Берингов пролив...

И Прасковья себе тоже новую забаву придумала: хочу, дескать, юбку солнце-клёш из матерьяла, Андреем подаренного.

Решение Прасковьи и впрямь было смелым: на такую юбку уходило очень много ткани.



Всё чаще Андрей оставался у Прасковьи, и светло ему с ней было, и уж очень не хотелось домой, к Наташке с её несуразным выводком.

Прасковья, помимо Фабрики, продолжала подрабатывать на дому, на пару с подружкой Зиночкой. Они не брезговали никакой работой и перешивали, и перелицовывали, и ушивали, и укорачивали. Ткани всё ещё были дефицитом. Поэтому женские платья были облегающие, отрезные по талии, лучше сарафаном. А если и делали рукавчик - то маленький. Ещё часто заказывали маленькие крепдешиновые или поплиновые кофточки. Поэтому прасковьина юбка солнце-клёш была предметом зависти и коллег по работе, и подруг, и даже случайных прохожих женского пола на улице.

Но однажды пришла по чьей-то рекомендации шикарная, ухоженная дама и принесла огромный отрез креп-жоржета с пан-бархатом. Ткань на ощупь была, как тончайший струящийся песок, а по полю цвета беж шли лиловые, собственно панбархатные ирисы. Прасковья влюбилась в эту ткань и сшила клиентке королевское платье, за что и была щедро вознаграждена.

Андрей, имея цепкий ум и бесспорный талант к наукам, подрабатывал репетиторством с нерадивыми школьниками и грядущими студентами.

Собственно, вторая работа Прасковьи и единственная Андрея были нелегальны и чреваты визитом фининспектора. Но им как-то везло.

И Прасковья, и Андрей очень любили гулять по каким-то странным, отчасти культурным мероприятиям. Например, как-то они забрели на выставку служебных собак, где Прасковью очаровала белоснежная южно-русская овчарка по имени Тундра. Кроме того, как-то один за другим вышли два фильма об условно советских учёных: об академике Павлове и изобретателе радио Попове. Оба фильма Андрей с Прасковьей посмотрели.

Но однажды их занесло совсем уж в экзотическое место. В бывший английский Клуб, ныне Музей Революции.

Там выставлялись подарки Дорогому и Великому Кормчему. Сапоги и бурка, которые никогда не наденут, ружьё, которое никогда не выстрелит, велосипед, на котором никуда не поедут... Природные материалы в верноподданническом порыве изображали Рыло Усатого Монстра. Из соломы, янтаря, уральских самоцветов, крыльев бабочек и птичьих перьев.

Еще там имелось рисовое зёрнышко с хвалебной одой хозяину. Текст можно было рассмотреть только под микроскопом.

Эх, лучше бы посеяли это зёрнышко, со временем дало бы оно богатый урожай риса, и из него сварили бы плов для весёлой и многолюдной узбекской свадьбы!

А в мире в это время организовалось новое государство под названием Германская Демократическая республика, сокращённо ГДР. То есть была одна Германия, а стало две: ГДР и ФРГ. Пройдёт ещё немного времени, и между этими, едиными по крови людьми, построят бетонную стену, а ещё через некоторое время её снесут. Есть время возводить стены. А есть время разрушать их.

А ещё интересней, что организовалось ещё одно новое государство: Таиланд. И трудно будет впредь знать, откуда пошли такие красивые СИАМСКИЕ кошки.



Москва подписала договор о дружбе с Китаем. В магазинах появились халатики, пижамы, сумки, вышитые шёлком. На них разевали пасти драконы, неубедительно изображавшие гнев. Извивались диковинные цветы и порхали пестрокрылые бабочки. Но, кроме того, возникли яркие шёлковые ткани, - мечта Прасковьи. Постепенно пришли товары с клеймом ДРУЖБА: сапфирово-синие кеды, термосы с экзотическими рисунками, теннисные мячики.

У Прасковьи случилось раздолье самореализации. Она кроила яркие платья, жилетки, сарафаны, юбки и украшала их вышивкой с совершенно русскими мотивами, например, с васильками, ромашками и берёзками. Порой вышивала она даже не гладью, а крестиком, создавая гармоничное соединение двух рас.



И пусть Андрей частенько уходил домой, у Прасковьи всё-таки сложилось ощущение счастливой семейной жизни.

Из родной деревни пришло страшное известие: погиб татьянин муж. Иван становился всё угрюмее, речь - несвязной и нелогичной, поступки - нелепыми. Например, на вопрос Татьяны, что варить на обед, отвечал так:

- Заградотряды не дремлют. И через года глазницы русские глянут на вас с укоризной.

Частенько замирал Иван с ложкой, не донесённой до рта. Он внушал Татьяне, что та слишком легкомысленна. Пора делать припасы: и еды, и воды, и оружия. А главное - копать окопы...

Местный фельдшер отвёз Ивана в районную больницу, откуда того немедленно переправили в дурку. И там он, кстати, кажется, оказался на хорошем счету, потому что его послали на пищеблок нести бак с только что вскипевшим бульоном. Иван опрокинул бак, обварил ногу. Его уложили, стали делать перевязки. От бинтов и марли он отрывал и отгрызал кусочки бинтов и марли, а после вил из них верёвку, которую прятал под подушкой. Верёвка оказалась прочной, Иван повесился на ней, на спинке кровати.



Однажды Андрей, как всегда, возвращался заполночь к себе домой. Наташка не спала, прижала палец с обломанным грязным ногтем к губам и сказала:

- Тихо ты... Гость там у тебя. Я его, между прочим, чаем напоила. С сахаром и сушками (сахар и сушки она выделила особо). Потом спать его положила на твою оттоманку. Вот...

- Какой гость, Наташ? Я не жду вроде никого...

- Какой-какой. Однополчанин твой, кажись, Василий зовут, а фамилиё Надейкин!

- Васька! Найдёнов!!!! Наташ, давай я тебя за эту новость расцелую! Ты умница такая, молодчина! А ну-ка, наклонись!

Наташка наклонилась, сосед расцеловал её и в щёки, и в губы, и даже в нос. Да так искренне и горячо, что Наташка подумала, что с Андреем ещё не всё потеряно, да и тот другой, Васька-то, тоже может ей ребятёночка сделать. Уж больно она детей рожать любила. И чтоб отцы разные, - ну, прям коллекционерша...

Андрей на сверхзвуковой скорости вкатился в свою комнатёнку. Васька тихонько сопел, прикрывшись синей китайской курткой, сшитой овчиной внутрь. Андрей нежно, тыльной стороной ладони погладил Васькину щёку. Да, это был, конечно, уже не юношеский пушок, а мягкая золотая щетинка. Васька проснулся, сладко зевнул и стал тереть кулаками свои изумительные глаза, необыкновенные какие-то: синие, а вокруг узкой чёрной точки зрачка золотая лучащаяся обводочка.

Он обнял Андрея, тот ответил на объятие, и они поцеловались, уже не как мужчина с мужчиной, давно не видевшие друг друга кореша, а совсем-совсем по-иному.

- Андрюх! Я тут заглянул, как обещал, поживу у тебя малёк, - ты уж не обессудь.

Андрей мимолётом заметил у Найденова звезду героя, но спрашивать не стал - захочет, сам расскажет.

- О чём речь, Василёк?.. Я ведь тебя так ждал, но боялся, как говорится, льстить себя надеждой...Ну ты и вымахал! А я вот, как видишь, напротив...Уменьшился так сказать...

- А ты знаешь, когда меня соседка Наташка пустила в твою комнату, она мне отчего-то показалась родной. И полка с книгами, хотя я почти ничего не читал. Кроме "Трёх Мушкетёров". И шкаф. И оранжевый абажур. А на карнизе окна сидел белый голубь с глазами цвета кремлёвских рубиновых звёзд, я окошко открыл, покормил его семечками: в кармане у меня были... Я очень скучал, Андрей...

Андрей уткнулся в плечо лежащего Найдёнова и попытался скрыть слёзы, но они горячо жгли Васькину рубашку, перешитую из гимнастёрки.

- Вась... Ну, ты ж видишь, какой я теперь? Калека никчемушный...

- Брось ныть, Андрей, для меня ты всё тот же... Ты не думай, у меня в детдоме уже было это, ну ты понимаешь... С двумя пацанами. Мы таким способом хотели побрататься, доказать дружбу на всю жизнь... Ты не думай, - никакой грязи... Просто так вот решили... А потом из детдома вышли, и пути наши разошлись....

- Знаешь, Вась, когда-то давно существовал Рыцарский Орден Тамплиеров. Они совершили много подвигов в великих сражениях. И гербом этого ордена были два всадника на одном коне. Дело в том, что раньше, в древней Греции, такая любовь... Ну, любовь мужчины к мужчине, считалась нормой. И если в войске бились такие мужчины, то естественно, что они становились отважней и смелее - потому что их возлюбленные были рядом... Не струсишь при любимом-то. Орден этот перенял древнегреческие традиции, хотя и был средневековым... Дама Сердца далеко... А Возлюбленный рядом с тобой в бою. Бок о бок... Так вот, Вась... А, выходит, и ты, Вась, не такой, как все?

- Выходит, так...

- А что, к девочкам совсем не тянет?

- Ну, было несколько раз... Но это... того... Эрзац. Помнишь, нам американцы кофе доставляли? Вроде кофе, а попробуешь - херня какая-то... Эрзац... Хуже, чем в детдоме. Или вот ещё кубики бульонные...

- Васька, любимый, я так тебя ждал! У меня вот и девушка есть... - Андрей на секунду понял, что сказал глупость, но продолжил, - она... В общем она славная, и она в курсе насчёт... Ну, по поводу гомосексуализма...

- Вот как это называется, Андрей, - расхохотался Васька, - Надо бы выучить! А что за девушка?

- Полина. Прасковья. Она очень хорошая. Работает на швейной фабрике, но так чувствует музыку. И вообще... Душа у неё, как у того белого голубя, что ты кормил семечками...

- Андрюх! Сейчас ведь буду ревновать? А что у тебя с ней?

Но Андрей ответил совсем не на Васин вопрос:

- Я люблю тебя, Васька. Я очень ждал тебя... У меня есть щеколда на двери... Ну, это чтоб... Наташка не ворвалась.


Наверно, в полдень я был зачат,
Наверно, родился в полдень,
И солнца люблю я с ранних лет
Лучистое сиянье.
С тех пор, как увидел я глаза твои,
Я стал равнодушен к солнцу:
Зачем любить мне его одного,
Когда в твоих глазах их двое?

- Ну, так запирай, Дрюньк... Чего ты ждёшь?

Эта была их первая ночь, одна на двоих... И Андрей вдыхал Васькин запах, незабываемый запах едкого солнца, к которому прибавилась тонкая нотка алкоголя, табака и взрослости. Когда люди любят, они пробуждают белого голубя, и совершенно не имеет значения, к какому из полов принадлежат эти люди...



Следующим вечером они пошли в гости к Прасковье. Андрей хотел, чтобы всё было честно.

Она сразу всё поняла. Без объяснений. И ещё поразили её Васины глаза, такие же, как у младенца из её старых снов, - необыкновенные какие-то: синие, а вокруг узкой чёрной точки зрачка золотая лучащаяся обводочка.

Они застали Прасковью за переделкой очередной шинели в дамское пальто. Потом она напоила их чаем, после они засобирались домой.

Прасковья заулыбалась, всё понималось, и не нужно было слов. Правда, ночью она немножко поплакала. Но это же не грех? И, потом, - немножко. Совсем-совсем немножко...



Теперь они частенько встречались вечерами втроём. Как-то ходили слушать чернокожего певца Поля Робсона. Он чудесно пел и говорил, что впервые ходит по земле с чувством собственного достоинства. После этих слов Андрей вытащил Прасковью и Ваську из зала. Они пытались сопротивляться и дослушать, но Андрей был непреклонен. На улице он сказал им:

- Певец должен просто петь. Любые его слова частенько бывают лестью или глупостью. Этот человек не был обижен признанием и в своей стране, и не погибал там от голода и нищеты. Его страна дала Полю возможность учиться в Университете, ещё он стал лучшим футболистом в студенческой команде... Профессора Колумбийского Университета восхищались им! Лондон и Нью-Йорк аплодировали его песням... А теперь этот человек другой такой страны не знает, где так вольно дышит человек... Впрочем, Сталинская премия ему, кажется, обеспечена...

- Откуда ты всё это знаешь, Дрюнь? - спросил Васька.

- Я просто никогда не пренебрегаю информацией, - ответил Андрей.

- Да, но где ты её берёшь?

- Везде. И давай закроем тему.

Они проводили Прасковью и пошли домой.



Прасковья пережила перемену в жизни на удивление легко. Во-первых, она узнала, что из женщин она самая любимая для Андрея. Во-вторых, всё не оставляли её в покое Васины глаза. А, в третьих, она помнила:


Мы так близки, что слов не нужно,
Чтоб повторять друг другу вновь,
Что наша нежность и наша дружба
Сильнее страсти, больше, чем любовь

А вот товарищ Каганович всё ещё проповедовал целомудренную длину юбок и замаскированное сеточкой декольте.



Единственное, с чем не мог смириться Вася Найдёнов, - это с Андреевой скрипкой. Резонаторные отверстия, эфы, вызывали у него ассоциацию с аббревиатурой SS, а когда Андрей начинал играть, Вася бросался ничком оземь и страшным голосом орал:

- Воздух! Воздух!



В этот год в далёкой Аргентине умерла от рака Эвита Перрон, любимица народа. После её смерти муж стал стремительно терять власть. А в советском городе Ленинграде в простой семье появился на свет ничем непримечательный мальчик Володя.

Казалось бы, причём здесь Аргентина и младенец из Питера? Однако всё в мире очень взаимосвязано, и мы неоднократно в этом убеждались.



Объявление о смерти Сталина нашими героями было воспринято по-разному. Прасковью весть застала в цеху, и она искренне расплакалась. Расплакалась чисто. Светло - словно росой. Она сама удивилась, но поняла, что плачет не об Иосифе Виссарионовиче, а о потерянных плотских отношениях с Андреем.

Клеопатра рычала сиплым, слезливым басом... Ей отчего-то казалось, что товарищ Сталин лично поможет пристроить её оболтусов Артурчика и Арнольдика в суворовское училище. Откуда она вбила в голову, что Первый Кормчий ей непременно поможет, неизвестно.

Раечка плакала горько, по-собачьи тоскливо взвизгивая. После смерти Бухгалтера она считала себя непорочно-преданной идеям страны сталинисткой. Считала истово и непреклонно. Так раньше считали себя некоторые девы невестами Христа.

Коллективный плач заразен, и рыдали московские школьники: троечница-старшеклассница Лия и её шестипалый брат Павлик (которого назвали в честь Корчагина или Морозова, и только покойный отец знал, что в честь апостола Павла).

Плакали в детсаду, спустив чулки бубликом и распустив сопли, обормоты Артур и Арнольд, в просторечии Сашка и Лёшка.

Плакала в деревне, помаленьку превращающаяся в красавицу, Любаша-Искорка. А вот её мамка, Татьяна, молчала. Крёстненький же, дедушка Никола, перекрестился и сказал:

- Умер тиран, слава тебе Господи.

Наташка кликушно билась головой, покрытой волосами, похожими на гряную пеньку, о подъездный пол, и пыталась коленопреклонить потомство:

- На кого ж ты нас, сиротинушек, оставил? Как же мы без тебя, батюшка, жить будем?.. Мы ни вздохнуть, ни пёрнуть не сможем без твоего чуткого руководства! А и где же новоявленный Спаситель? Чтоб оживил нашего товарища Сталина? А пожрут нас теперь вредители, как мыши сыр...



Андрей спокойно читал учебник английского. Вася смотрел на него с ужасом и непониманием:

- Андрей, тебе что, совсем наплевать?

- Скажем так... Положительных эмоций я испытываю больше, чем отрицательных...

- А как же, например, выигранная война?

- Про цену я уже молчу, Вася. Да. Войну выиграли... Но при чём тут он? Это МЫ войну выиграли, понимаешь? МЫ.

- Но он же главнокомандующий, Андрей!

- Нет, Вася, он никак не главнокомандующий... Он - ГОВНО.

- Андрей! Ну, как же так? Вот меня детдом выкормил и воспитал. Кем бы я был при капитализме? Подох бы давно с голоду, и всё...

- Вася! Это он, понимаешь, ОН отнял у тебя семью!

- Я во многом не согласен с тобой, Андрей! Были враги, шпионы, диверсанты... Были и ошибки. В таких масштабах нельзя без ошибок. Он же тоже был живым человеком. Вокруг свита. Вот в их честность я не всегда верил! Андрюша! Ну, вспомни, как в атаку шли: "За Родину! За Сталина!"

- Я, Вася, не ходил за него в атаку. Я шёл за Родину, за родителей, за друзей, за учителя музыки... Но никогда, слышишь ты, никогда за усатого!

- Всё равно я пойду на похороны! - упрямо сказал Вася.

Андрей пожал плечами:

- Иди! Ты совершеннолетний... Кто тебя удержит?



По разным причинам: из любопытства, благодарности, растерянности, осиротелости люди ринулись на похороны Великого Монстра. Шли стихийными группами и организованно, в одиночку и целыми семьями, путаясь в кривых московских улицах и переулках. Некоторые проходные дворы закрывали решётками и подпирали грузовиками, чтобы сдержать толпу. Но приводило это действие только к панике и к очередным человеческим пробкам. Несмотря на март, стоял мороз в тридцать градусов, но толпа, кажется, не чувствовала холода и ломилась к Дому Союзов. Юные и прекраные воиныТаманской дивизии держали живое оцепление.

Совсем древние старики и старухи не участвовали в этом действе. Они помнили Ходынку. К несчастью, их осталось совсем мало.

Один даже сказал Васе Найдёнову на улице:

- Там хоть пряники были и кружки, а тут чего? Мне восемнадцать тогда было... Еле утёк...

Из наших героев сочли непременной обязанностью проститься с Великим Монстром только двое: шестипалый Павлик и собственно Вася Найдёнов, сын полка, награждённый Орденом Героя Советского Союза, сын репрессированных родителей и гомосексуалист.

Павлик не сразу узнал Васю, потом вспомнил, что тот приходил к тёте Пане вместе с дядей Андреем. Но особо размышлять было некогда - толпа напирала и давила со всех сторон. Вася впихнул Павлика в выбитую витрину магазина "Бакалея" и приказал не высовываться. Павлик и не высовывался, но все равно видел, как толпа раздробила Васю Найдёнова. У него кепка такая ещё была заметная. В клеточку. Наверно, тётя Паня сшила. И ещё ботинки рыжие трофейные, их Пашка ещё при первой встрече заметил.Отличные ботинки. Ему, Павлику, о таких и мечтать смешно.Выдают только Героям Советского Союза, Так девчонки сказали Лийка, сестра и тётипанина племянница Любка... Сначала Павлик увидел, как, словно в болото, затянуло клетчатую кепку, потом, пригнувшись, увидел чуть дальше ногу в рыжем ботинке и луже крови. Павлик, насколько возможно, пытался смотреть вперёд из витрины, но клетчатая кепка так и не всплыла, а нога в рыжем ботинке слегка переместилась вперёд - наверное, подталкиваемая ещё живыми.

Вася был очень высоким, и Павлик подумал, что кепку-то сверху он бы обязательно заметил... И ещё Павлик впервые радовался, что он такой мелкий и щуплый для своих двенадцати лет. Ведь Вася его так легко впихнул в витрину "Бакалеи". Когда он последний раз слегка высунулся оттуда, то увидел над толпой белого голубя, улетающего в поднебесье.



Никто никогда не узнает, сколько людей утащил на тот свет Великий Монстр. Куда там египетским фараонам с их жёнами, жрецами и слугами! Куда там древнекитайским военачальникам с их воинами!



Великий композитор Прокофьев умер в тот же день и от той же болезни, что и Великий Монстр. Собственно, и хоронили их в один день. Родным и близким было трудно прорваться сквозь оцепление, предназначенное для усмирения толпы, пришедшей проститься с Великим Монстром. Истерия потери Монстра оказалась сильней скорби о гении. Дирижер начал было управлять музыкантами, собравшимися играть Шестую Симфонию Чайковского. Но сие произведение немедленно потонуло в трубных звуках военного оркестра, игравшего "Траурный Марш" Шопена.



Узнав о смерти Васи, Андрей лёг на оттоманку скрючившись, лицом к стене. В его мозгу бродила только одна мысль: "Почему я его не удержал?" Андрей не плакал, но тело распадалось изнутри на тонкие, огненные иглы. Он не ел и не спал.

Прасковья, Клеопатра и Раечка перевезли его на санках в свой барак. Андрей не сопротивлялся. Они выхаживали его полгода, и он очнулся. Правда, стал частенько выпивать, ссылаясь на то, что споили на фронте наркомовскими ста граммами.


Пусть сотней грех вонзился жал,
            Пусть - недостоин,
Но светлый воин меня лобзал-
            И я спокоен.

Передали Крым Украине - щедрый и глупый подарок Кукурузника. Хотя кто же знал, что великая держава распадётся, как неправильно сложенный пазл? Неужели можно подозревать в прозорливом коварстве Лысого Бородавочника в бурках? Кто мог предвидеть, каким нехорошим и неспокойным даром окажется черноморский презент? Но это всё в будущем, а пока Лысый Кукурузник считает, что подарил одной из самых надёжных и верных жён бриллиант в пару карат.

А в Обнинске дала промышленный ток первая в мире Атомная электростанция.

Ах, да, ещё в Китайской народной республике собрание избрало председателем Мао Цзе Дуна, неплохого, кстати, поэта-лирика из Поднебесной. Позже гений сюрреализма Сальвадор Дали сделает изумительные иллюстрации к стихам Раскосого Чудовища. Ах, какой бы поэт мог вырасти, - а вырос... Эх... чего только не вытворяет история!



Любочка-Искорка тем временем окончила школу с золотой медалью и поступила в Московскую Ветеринарную Академию.

И дедушка Никола, и мама, и тётя Паня были очень горды. А Любаша ещё больше стала похожа на свою умершую тётку-тёзку. Медовые волосы, губы - малина, глаза - листья мяты. Целительная такая вся. И мягкая, белая, словно каждый день в молоке купалась.

После смерти Великого Монстра всё ещё господствует слово Мы. Но уже, почти в каждом человеке, расцветает индивидуализм.

Тётя Паня подарила племяннице фильдеперсовые чулки, отдала свои туфельки в тон муарового платья, да и само платье, подогнанное по любашкиной фигуре.

А в Париже мадам Коко Шанель показывает новую коллекцию "Костюм в стиле Коко Шанель". Милая Коко имела комплекс, она считала, что колени - самая некрасивая часть её тела. Поэтому юбка прямая, как взгляд самой Коко, - но чуть-чуть ниже колен. Жакет не акцентирует талию, воротник отложной, а ткань очень покорная по натуре - это твид.



В 1956 году грянул двадцатый съезд. Лысый человек в бородавках и бурках заявил, что всё, что сделал Великий Монстр, АНТИЧЕЛОВЕЧНО. Надо сказать, что многие тогда не поверили ему.



Некоторые называли Кукурузника первым советским либералом. Но либерализм закончился с вводом Советских танков в Будапешт.

Студенты устроили демонстрацию. Немаленькую такую, - 200 тысяч человек. Требовали смены партруководства, свободы выборов, отмены цензуры, пели Интернационал и Марсельезу. Демонстрация превратилась в народное восстание. Революционная стихия стала хозяйкой Будапешта. На сторону восставших переходили полицейские, рабочие, солдаты.В одиннадцать часов вечера решили без формальностей вводить танки. Они и появились в городе в два часа ночи. Огонь не открывали. Но всё равно, появление советских войск было воспринято как оккупация. Венгры стреляли в советских солдат и забрасывали камнями и бутылками с горючей смесью. Венгры сбрасывали статуи Сталина и сжигали книги, набранные кириллицей, втом числе и Пушкина с Гоголем. В первый день погибли 20 советских солдат, сгорело четыре танка и бронетранспортер. Советские войска не смогли утихомирить восставших. Бойцов сопротивления становилось всё больше.

Кукурузнику доложили обстановку. Помимо наших потерь, убито много мирного населения, всюду висят траурные флаги. Войска пришлось вывести.

Итоговые потери со стороны СССР: одна тысяча человек, с венгерской стороны: двадцать тысяч.



А наша великая страна запустила в космос первый искусственный спутник Земли.

Ура! Мы первые! Мы лучшие!

4 октября - 84 килограмма на орбиту закинули! А через месяц - второй, аж 408 кг.

А американцы - не первые! Они их ближе запустили и, уж точно, не в мирных целях!

И вдруг грянул ВСЕМИРНЫЙ ФЕСТИВАЛЬ МОЛОДЁЖИ И СТУДЕНТОВ! Больше 130 тысяч человек - и все молодёжь и... студенты естественно!

Железный занавес начал потихоньку подниматься. Фестиваль был со ржавоточиной, он стал первой лопатой земли, вынутой из могильной ямы, предначертанной для захоронения Советской власти. Конечно, иностранцам запрещалось находиться за пределами города и Выставки Достижений Народного Хозяйства, - но, несмотря на советские ухищрения, людям удавалось общаться.

Сначала прошлись маршем по Первой Мещанской. (После этого улица переименовали в Проспект Мира.). Будущий проспект выкрасили в пять цветов - вроде как в цвет пяти континентов. Бренд Фестиваля, белого голубя, сделал Пикассо, кажется, совершенно безвозмездно. И 34 тысячи белых голубей выпустили в небо! А в киосках можно было купить зарубежные газеты... В магазинах же появились кое-какие импортные товары... Например, Прасковья урвала себе болгарскую сумочку, очень похожую на французскую, Клеопатра купила польские духи Может быть. Правда, Клеопатра сменяла флакон на четыре пары хлопчатобумажных чулок для своих близнецов...

Всюду проходили различные спортивные и художественные конкурсы.

Впервые лауреатом фестиваля стала юная Эдита Пьеха.

А наша Искорка-Любочка училась на третьем курсе Ветеринарной Академии. И вполне успешно.

...В трамвае напротив Любочки сидел очень колоритный молодой человек. Он был в джинсах. Слово "джинсы" Люба слышала и даже видела, как девчонки втихую продавали их в институтских туалетах, - за две средних советских зарплаты... Но никогда Любаша их не видела надетыми на человека. У молодого человека была аккуратно выстриженная бородка и платок с пикассовскими голубями, повязанный на шею.

"Вот они какие, иностранцы. Такие шпионы, диверсанты и вредители. Но симпатичные..."

Вдруг молодой человек извлёк из стильных джинсов клетчатый носовой платок, обтёр им лицо и сказал на чистейшем русском языке, чуть-чуть картавя (впрочем, ведь и Владимир Ульянов тоже был не лишен этого дефекта):

- Уфффффффффффф!!!!!! Жарко!

Так Люба познакомилась с Лёней Файнштейном, студентом физмата.



Лёня стал водить Любочку по разным фестивальным мероприятиям. Ведь он был москвич, студент и, к тому же, еврей.

Кремль, охраняемый и недоступный, распахнул свои двери. Они, например, танцевали в Грановитой палате. Им также удалось попасть на джазовый концерт Кшиштофа Корриды. Музыканты в стильных чёрных галстуках и черных костюмах, никаких белых глубей. Музыка показалась Любочке классически-божественной. А за что её запрещали, она так и не поняла...



По ночам велось незапланированное общение, и не только с иностранцами. И этому никто не мог противостоять.

Собирались на улице Горького, у Моссовета, у Коня, т.е. памятника Юрию Долгорукому, на Пушкинской площади. Спорили обо всём, кроме политики.

О литературе (почему-то особенно о Достоевском), Ремарке, Хемингуэе, Есенине.

О живописи: Чюрлёнисе, импрессионистах, начинающем художнике Илье Глазунове.

И о музыке, особенно о рок-н-ролле и о джазе.

Однажды Любочка и Лёня оказались в Парке Горького на выставке художников-авангардистов. Один из них хаотично поливал асфальт красками, создавая искусство на глазах у зрителей. Ни выставка, ни художник Любаше не понравились... Впрочем, и Лёне Файнштейну тоже.

- Правда же, голубь Пикассо лучше? - спросила у Лёни Любочка.

- Без сомнения! - авторитетно ответил Файнштейн.



У раечкиной Лии происходила на Фестивале совсем другая история. Она словно специально к Фестивалю, похорошела, заневестилась, обрела неуловимую манкость и нежданно-негаданно вступила в ряды бойцов сексуальной революции.

Она к тому времени устроилась работать на Фабрику. Семейная династия, так сказать. Ведь и папа покойный там работал, и мама Раечка. Честно сказать, работу свою Лия не любила... Да и в школе-то училась она из рук вон плохо, закончить ее не смогла. Даже Школу Рабочей Молодежи, где уж такие поблажки были...

А во время фестиваля, казавшуюся по привычке старым знакомым, скромную девушку-недотрогу, словно демоны обуяли.

До Фестиваля на поводочке, и не на поводочке даже, а на тонкой ленточке, всегда она вовремя возвращалась домой. Но во время оного Лия перегрызла острыми зубками ленточку-поводок. Этому способствовало братание народов, теплая погода, любовь, дружба; иностранцы, конечно же, - с их экзотическим видом, кухней, музыкой; свобода, равенство, братство. Особенно привлекательными казались недавно освободившиеся от колониальной зависимости жители Ганы, Либерии и Эфиопии. Ну, и, конечно, египтяне, получившие национальную свободу после войны.

Лия с шестипалым Павликом когда-то отдыхала в пионерском лагере у Черного моря. Им выделил путёвки профком. Как детям погибшего на войне. Это был, конечно, не Артек и не Орленок. Но всё равно пионерский лагерь на море.

Особо там нравилось Павке - он играл в оркестре на музыкальном треугольнике, ходил в кружок авиамоделирования и пел песню о красношейных удовольствиях:


Здравствуй, милая картошка,
                        тошка, тошка, тошка, тошка!
Пионеров идеал!
Тот не знает наслажденья,
                        денья, денья, денья!
Кто картошки не едал!

Пел он на сцене с группой мальчиков из своего отряда. Они сидели в темноте в центре сцены, там же были сложены прутики, обтянутые кумачом. Внутри этой конструкции горели электрические фонарики. Поэтому костёр получался вполне натуральным, тем более, что ребята перекидывали картошку с руки на руку, якобы обжигаясь.

Правда, Павлика периодически клинило: "Неужели идеал будущего коммуниста - картошка?"

Его сестра Лия тогда была довольно нелюдимой. Ей в лагере уже стукнуло четырнадцать. А она была ещё нецелованной... Так глупо получилось - в лагере у нее начались первые месячные, Раечка, насколько возможно, подготовила её к этому и насовала целый рюкзак старых, чистых проглаженных тряпочек. Но они всё равно очень мешали, живот болел, и Лия пыталась уединиться. В море она так и не искупалась - зато помочила ноги почти до колен. Лия заметила, что все ребята приобрели на солнце чудесный бронзовый цвет кожи.

Ей же, в кустах и под деревами, скрывающей постыдные кровавые тряпки, было загорать очень сложно. Она пыталась высунуть хотя бы мордашку, ноги чуть ниже колен, руки до локтя... Никак из Лийки не получался даже самый захудалый араб... Первые месячные продолжались восемь дней. А смена в пионерлагере - две недели. Смена, правда, считалась без дороги. У Лии выдалось четыре дня для обретения желаемого цвета кожи. Но это ей не удалось. Лиина кожа покрылась болючими волдырями, и остаток смены она провела в изоляторе, обмазанная мазью из сметаны и чего-то очень вонючего.



Негры и египтяне, строго говоря, интересовали её как идеал обладателя кожи, с которой не надо загорать.

Робкая Лия познакомилась со стайкой ушлых девиц. Они пообещали познакомить Лию с негром. И выполнили свое обещание. Когда стемнело, барышни пробрались к гостинице "Турист", построенной специально к Фестивалю на ВДНХ. Дальше жилых домов не было - шли поля. В гостиницу девушек, конечно, не пускали. Было не до романтических ухаживаний. Знакомились кратко, без подробностей и, почувствовав флюиды, удалялись попарно в кусты, в поля и в прочие темные местечки. Так произошло и с Лией. Она не поняла, из какой страны её избранник, как его зовут, но главное то, что между ними произошло. Он стал её первым мужчиной, и сначала было больно... больно, но он поцеловал её в губы и нежно и строго погладил грудь... А дальше было - тепло и сладко... Они лежали, окутанные тёмным небесным шёлком, но тут на них направили прожектор... А в ответ на её испуганный крик и слёзы выбрили полголовы, как царскому каторжанину... После этого прочитали длинную лекцию о том, что такие комсомолки не нужны будущему государству... Потом отпустили - униженную, полулысую. Она натянула платок с пикассовскими голубями с плеч на голову

Раечка сразу поняла, что случилось, и обрила Лиечке вторую половину головы. Дала пощечину и оформила ей полагающийся на Фабрике отпуск.



Павлик извлёк из Фестиваля максимальную выгоду. Ему удалось выклянчить кучу жевачек, открыток, значков и даже большое сомбреро! Ах, да! Была ещё стеклянная бутылочка с кока-колой.



Прасковья с Андреем не причисляли себя к молодёжи, но Андрей накупил словарей и читал соцлагерные газеты. Несмотря на то, что газеты не принадлежали странам капитала, они очень отличались от советских. Но на пару джазовых концертов Прасковья с Андреем всё же выбрались. А также досыта насмотрелись на пикассовских голубей во всех ипостасях. На площади Пушкина был сооружён огромный помост. Музыканты, помимо традиционных инструментов, играли на стиральных досках, кастрюлях и ещё каких-то предметах кухонной утвари и домашнего обихода. Прасковья хохотала, а Андрей сказал, что это забавно. В будущем эта музыка как-то не прижилась.

Всё-таки какой идиоткой оказалась Советская власть - никакого инстинкта самосохранения! Весёлый, разноязыкий праздник, с песнями, танцами, шествиями, диспутами, братанием и сексуальной революцией совершенно подкосил её устои в виде несгибаемого и непрошибаемого железного занавеса.



Девушки-диверсантки расплели свои корзиночки и бараночки и лишили Советскую Родину аптечных резинок: у них, видите ли, вошёл в моду конский хвост, да ещё две фитюльки по бокам, завлекалочки. Некоторые смелые особы уже стали появляться на улицах в брюках.

Фабрика не дремала и приобрела машину, которая смогла прессовать пользующееся спросом плиссе. Одна девушка принесла Прасковье отрез плиссированной ткани, явно ворованный с фабрики. А что делать? Плиссированную ткань делали, юбки шили, но куда поставляли эти юбки, никто не знал, - во всяком случае то, что встречалось в обычных магазинах, было сшито против всех правил красоты.

Уже к Прасковье шли девушки с просьбой сшить брюки. Ей пришлось разрабатывать выкройку, подходящую под женскую фигуру.

Прасковья не осуждала брючниц, многие юные барышни выглядели в брюках очень даже соблазнительно.

Очень нравились Прасковье и новомодные сумки через плечо - получалось, что две руки свободны.

Андрей подарил Прасковье приёмник "Даугава". Прасковья, правда, так и не научилась им пользоваться, но, когда Андрей был у нее дома, они слушали новости про урожаи, Кубу и Лумумбу.

Потом про этого Лумумбу народ сложил частушку:


Был бы ум бы у Лумумбы,
Был бы Чомбо не при чём бы.

Но всё это было позже. А к чему стишок этот, Прасковья не знала. В народе говорили, что Лумумбе удалось стать премьер-министром республики Конго. Каким-то образом его убил некий Чомбо, к которому он зачем-то припёрся в гости, хотя тот был врагом... И, по слухам, этот Чомбо его съел.

Кажется, кончалась дружба с Китаем. Из магазинов исчезали листочки рисовой пудры, синие кеды, а, главное, столь любимые Прасковьей разноцветные шелка. А ведь на всех товарах было такое тёплое и хорошее клеймо: ДРУЖБА.

У раечкиной Лии вместе с волосами стал отрастать живот. Клеопатра и Прасковья умоляли Раечку не гнать девку на аборт. Раечка плакала, Лия плакала. Но ребёнка решили оставить. И на Восьмое марта он (точнее - она) появился на свет. Назвать, естественно, хотели Кларой, в честь Клары Цеткин. Но Раечка заупрямилась и сказала, что в имени Клара, несмотря на всё её, раечкино уважение к великой коммунистке, есть что-то уголовное. Как аргумент она привела скороговорку: "Карл у Клары украл кораллы, а Клара у Карла украла кларнет".

- Ну, Райка, ты ещё скажи, что Карл Маркс уголовник, - заржала Клеопатра.

Но на неё все зашикали и назвали девочку Розой, в честь Розы Люксембург, а это, в сущности, то же самое, что и Клара Цеткин.

Девочка, конечно, была не белоснежной, но и не чёрно-гуталинной. Скорее цвета кофе с достаточным количеством молока.

Практичная Клеопатра сохранила пелёнки-распашонки от своих близнецов. Думала, для внуков, но расщедрилась и выбрала для Розочки всё, что могло подойти маленькому существу женского пола.

Профком Фабрики, несмотря на то, что работница Лия Школьникова поступила не слишком высоконравственно, всё же подарил малютке Розе коляску. Низкую, прочную и основательную, чем-то похожую на машину "Победа" и такого же благородного цвета беж. Беж выбрали ещё и потому, что он считался нейтральным. Кого родит Лия Школьникова, было неизвестно, так как коляску купили заблаговременно.



Дети Клеопатры, вычурно названные Артуром и Арнольдом, с возрастом приобретали всё больше внешних материнских черт. Такая ситуация позволила Клеопатре извлечь из сложившейся ситуации некоторую, впрочем довольно ощутимую, выгоду. Как мы помним, кто их отец, Клеопатра и сама толком не знала. Претендентов же было три.

Первый - председатель Фабричного профсоюза, борец за права простых работников Фабрики, а, главное, распорядитель различных благ Пётр Иваныч. Благами были путёвки в санатории, на курорты, в пионерлагеря, различные талоны на лёгкую и пищевую промышленность, ведал он также ордерами на квартиры и комнаты. Петр Иваныч был женат и имел троих деток и несметное количество полезных связей, из которых лишь единственная была не для пользы, а для сердца. Конечно же это была связь со статной, белокурой и кудрявой Клеопатрой, не замеченной в порочащем происхождении.

Второй - художник Сергей. С ним Клеопатра тоже познакомилась на Фабрике, он расписывал актовый зал берёзками и девушками в кокошниках. Художник Сергей (звали его почему-то именно так, без фамилии и отчества) ходил в берете и толстовке, обладал приятной солидностью и был неплохо обеспечен, ибо на нашей Родине много клубов, кинотеатров, Домов пионеров и прочих объектов культуры, где просто необходимы были берёзки и девушки в кокошниках. Ну, или хотя бы что-то в этом роде. Надо признаться насобачился он рисовать пейзанрюсские мотивы весело и споро. У художника Сергея тоже были и жена, и дочка.

Третий был самым неудачным. Какой-то студент иностранных языков, младше Клеопатры на четверть века, субтильный, не слишком привлекательный, но непревзойдённый в постели. Впрочем, сие было не сразу. Клеопатра потратила месяца три на его сексуальное образование. С ним она познакомилась в кино. Звали его Юрик, и у него тоже была какая-то невзрачная прыщавая девочка и, кажется, даже на сносях.



Каждому претенденту по отдельности Клеопатра со слезами сознавалась, что дети его. Но она не хочет рушить семьи и строить так своё счастье. Юрику она вообще говорила: "Я ж тебе в матери гожусь, Юрочка". Поэтому деткам она правду про папку не скажет. Пусть думают, что отец их герой, лётчик-испытатель и разбился при испытании нового самолёта. Но от посильной помощи крошкам она не отказывается. Пусть, мол, мальчики считают их друзьями мамы и зовут дядями. Это она, конечно, тоже говорила каждому по отдельности. И все трое соглашались и поражались Клеопатриным благородству и сообразительности.

Пётр Иваныч и путёвочки Клеопатре то в Сочи, то в Ялту, а малышам в пионерлагерь. Не в "Артек", конечно, но тоже на Чёрное море, с усиленным питанием.

Художник Сергей написал портрет Клеопатры со щекастыми близнецами и преподнёс его в золотой резной раме. И деньгами тоже помогал, не скупился.

От Юрика, кроме постельных утех, толку было мало, но прозорливая Клеопатра рассчитывала на перспективу.

Мальчиков очень радовало существование трёх дядь. Когда Артур и Арнольд, врываясь домой в своих плисовых пальтишках, в шароварах с начёсом, обледеневших варежках, вдруг заставали там одного из дядь, сюрприз им был обеспечен. Они были пацаны не гордые и радовались всему: и билетам на Кремлёвскую ёлку, и шагающему почти настоящему экскаватору и двум трогательным шоколадным батончикам от дяди Юрика.

Советская Россия, раздружившись с Китаем, затеяла дружбу с Кубой. Революционеры заняли Гавану. Ура!!!!!!!!!! Фидель Кастро объявился, красивый, как пират из трофейных фильмов, стал председателем народного правительства. Куба - любовь моя!

Наши запросто летали к Луне и фотографировали её со всех сторон. А вокруг НАШИ спутники! МНОГО. И всё стали называть спутником: и кинотеатры, и стадионы, и шоколадки. И вообще слово СПУТНИК стало международным, его научился понимать каждый человек в мире...Только потом выяснится, что слово спутник в теперешнем значении придумали не советские люди, а задолго до того, Фёдор Михалыч Достоевский.

... что станет в пространстве с топором?.. Если куда попадет подальше, то примется, я думаю, летать вокруг Земли, сам не зная зачем, в виде спутника?

Прасковья сшила Клеопатриным близнецам матроски. Но не с короткими штанишками, а с настоящими длинными брюками-клёш. Пришлось раскошелиться и Петру Иванычу, и художнику Сергею, и даже несуразный Юрик немножко добавил...



Любочка окончила ветеринарную Академию. Она провожала на поезд свою подружку китаянку Джао Хоа. Джао Хоа плакала. Она предчувствовала, что им больше не увидеться. В Китае расцветала культурная революция. Джао Хоа оказалась права. До Советской России доходили странные новокитайские слова. Особенно частым и устрашающим было слово хунвейбин, хотя в переводе это значило всего лишь красногвардеец. Несостоявшийся лирический поэт, но успешный Вождь Поднебесной призвал молодёжь, а особенно студентов и школьников, бороться с людьми, стоящими у власти, но идущими (или собирающимися идти) по капиталистическому пути развития. Под это определение попали не только номенклатурщики, соперники Несостоявшегося Лирика Поднебесной, но и писатели, преподаватели ВУЗов, школьные учителя и т.д. Всех их, в лучшем случае, отправляли на исправление, в основном выражавшееся в выращивании риса в отдалённых районах, в худшем - казнили.

Обеденные перерывы для дальнейшего процветания Поднебесной следовало сократить, - так решил Председатель Мао. Сообразительные подданные тут же придумали быстро заваривающуюся лапшу, которая, кстати, очень прижилась уже в постсоветской России.

Великих лам и монахов убивали. Храмы, а заодно и другие памятники архитектуры, разрушали.

Каждая крестьянская семья была обязана иметь доменную печь для плавки чугуна. Так Китай стал выплавлять чугуна на душу населения больше всех на планете. Воробьёв как вредителей риса отстреляли. Книги по бесценной старинной китайской медицине сожгли, попутно истребив врачей. Такова была Красная Гвардия Председателя Мао.



Между прочим, окончила Любочка Академию с красным дипломом и была послана работать в родную деревню, лечить домашнее зверьё, но, главным образом, осеменять коров. Ей даже кличку сразу дали, Люба-Бык.

Дедушка Никола рассказывал, какими травками и заговорами нужно лечить животных. И чего только не знал этот дедушка Никола! Кроме того, сказал он крестнице, что руки у нее золотые и многих меньших наших братьев она может лечить простым их наложением, и что это вполне научно, а, главное, - действенно.

Люба и впрямь как-то сразу, взглядом и поглаживанием, определяла, что болит у бессловесной твари.

У тёти Лиды Бирюковой корову от грудницы вылечила. Бельмо с глаза старого мерина, принадлежавшего колхозному счетоводу, убрала примочкой с отваром какой-то травки.

И бесплодие исцеляла у животных, и расстройство желудка, а уж клещей вытаскивала щелчком пальцев на расстоянии.

Скучала она только очень по Лёнечке. Он остался в аспирантуре, в Москве. В свободное время стремились они увидеться или в Москве, или в деревне у Любочки. Как-то обнял её Лёня крепко-крепко, аж внутри всё затрепетало, словно там белый голубь затанцевал. Видно, и у Лёни произошло сходное ощущение, поэтому он твёрдо так и даже очень решительно сказал:

- Всё, Люба, буду тебя с родителями знакомить!

Люба очень боялась этого момента, потому как понимала, что не ровня. Ленина мама Фрида Марковна была известным московским гинекологом. Лёнин папа, Зиновий Михайлович, - главврачом в том самом роддоме, где работала его жена. Они и познакомились там когда-то. Ещё практикантами оба были.

Фамилия у них была красивая, но порой опасная. Файнштейн. Любочка спрашивала Лёню:

- А как это на русский перевести?

Лёня отвечал со смехом:

- Ну, если буквально: прекрасный камень, выйдешь за меня замуж, будешь Люба Прекраснокамушкина.

Поэтому фамилия - красивая. Ну, а опасная - по пятому пункту. Кто знает, когда и как Россия отнесётся к евреям?



Жили Файнштейны в прекрасной трёхкомнатной квартире в центре Москвы. Лёня показал родителям фотографию Любаши. И, хоть фотография была чёрно-белой, скрыть Любашиных прелестей она не могла. Родители, как ни странно, отнеслись уважительно к выбору своего единственного, ненаглядного Лёнечки. Впрочем, так часто происходит в интеллигентных еврейских семьях.

Дело ещё в том, что они с огромным уважением и любовью относились к Лёнечкиным интеллектуальным успехам и характеру, но как практичные медики называли его - между собой, разумеется, - эндокринопатом. Лёнечка и впрямь был широкобёдр, узкоплеч и с жидковатой бородкой. Фрида Марковна подсмотрела, что и на теле у него с волосами было негусто, не то, что у Файнштейна-старшего.

Фрида Марковна давно хотела сделать сыну спермограмму, но всё не могла подыскать деликатный предлог. Зиновий Михайлович говорил, что Фридочка паникует, но как опытный врач чувствовал в сыне недостаток тестостерона.



Итак, настал день, когда Файнштейны решили всё-таки познакомиться с лёнечкиной избранницей. Лёня купил бутылку коллекционного Массандровского хереса, что было совершенно излишним, так как в доме у Файнштейнов был роскошный бар. А Люба привезла букет мелких, но свежих подмосковных роз королевского пурпурного цвета. Это тётя Паня когда-то её учила, что зрелым дамам положено дарить тёмные розы.

Любаша была в блузке и юбке, сшитых тётей Паней. На блузке, по фону цвета шампань, летали белые голуби, вышитые той же тётей Паней, юбка, тоже шёлковая, была нежно-зелёной и очень подходила к любашиным медовым волосам и мятным глазам. Белые полотняные туфельки мастерица тётя Паня подкрасила отваром берёзовых листьев, липового цвета и луковой шелухи в определённых пропорциях. В итоге, как ни странно, получился тот же цвет шампань, что и на блузке.

Наконец, они подошли к двери и нажали звонок. Открыли им сразу. Чета Файнштейнов явно была при параде. Фрида Марковна в платье цвета выдержанного коньяка, обвешанная бриллиантами, как новогодняя елочка блестящими украшениями. Зиновий Михайлович элегантно и непринуждённо держался в костюме цвета маренго и безукоризненно белой сорочке.

- Здравствуйте, - просто сказала Любочка и улыбнулась.

- Здравствуйте, милая, - почти любезно произнесла Фрида Марковна, придирчиво, но, как ей казалось, незаметно, рассматривая будущую претендентку в невестки.

- Это Вам! У нас в деревне цветут, - Любаша протянула Фриде Марковне охапку роз, предусмотрительно упакованную в тонкий пергамент.

- Ах, какая прелесть! Маняша! - крикнула Фрида Марковна домработницу, - Возьми вазу чехословацкую, налей воды и поставь эту роскошь!

Маняша, существо неопределённого возраста, а, если бы не имя и одежда, то и пола, возникла неизвестно откуда, как Сивка-Бурка. Она схватила цветы и скрылась в неизвестном направлении, словно беззвучно провалилась сквозь сияющий паркет, при этом не сломав ни одной из дощечек.

Зиновий Михайлович поцеловал Любаше ручку с явным удовольствием. Лёня протянул отцу коллекционный херес:

Это тебе, пап...

- Уже пятая бутылка, - неделикатно хохотнул Зиновий Михайлович, а Лёня покраснел.

Зиновий Михайлович тут же исправился:

- Я так полагаю, други мои, алкоголя никогда не бывает много!

Замешкавшись в огромном коридоре, все, наконец, прошли в комнату, где был накрыт стол, способный обильно накормить всю любашину деревню.

- Это рыба-фиш, Любочка, - гордо сообщила Фрида Марковна, указывая в центр стола.

Люба восхищённо улыбнулась, а Зиновий Михайлович хмыкнул:

- Не понимаю я пристрастия к этой тавтологии!

- Зина! Не ставь Любочку в неловкое положение, - строго сказала Фрида Марковна

- Что Вы! - рассмеялась Любочка, - я не такая уж дремучая! Тавтология - это масло масляное. Но рыба-фиш - это не тавтология. Позвольте с Вами не согласиться, Зиновий Михайлович. Это скорее нарочитое, немного вычурное, изящество традиции.

Зиновий Михайлович снял очки и стал долго и тщательно вытирать их чистейшим носовым платком.

Тут вмешался Леня:

- Люба очень образованная девушка, она много читает, у неё высшее образование и...

Любочка взяла Лёню за руку, и нежно глядя на него, сказала:

- И ещё Ваш сын тоже не чурается приложить руку к моему духовному и интеллектуальному развитию...

Лёня с благодарностью пожал любашин круглый локоток.

Сели за стол. Ели и пили, много и вкусно, особенно старшая пара. Любочка слегка пригубила шампанское, потом же пила только ситро. Маняша периодически бесшумно меняла блюда.

В процессе трапезы Любочка успела рассмотреть файнштейновскую квартиру. Люстру с бронзой и хрусталём, мебельный гарнитур из карельской берёзы (про карельскую берёзу она знала, потому, что крёстный подарил ей такую шкатулку на окончание школы), на окнах алые портьеры в золотых значках (Люба ещё не знала про Зодиак), и портьеры эти подхвачены золотыми же канатиками с кистями. Потом её потрясло, как пахнет в туалете, и унитаз такой чистый, что впору из него пить. В ванной комнате, куда она пошла мыть руки, дух был совсем уж райский. И ещё МЫЛО. Сама она видела только бурые бруски хозяйственного и иногда, по праздникам, ядовито-розовое "Земляничное". Здесь же имелось мыло всевозможных форм, запахов и цветов, а, кроме того, пузырёчки и флакончики совсем уж непонятно, с чем. Краники были золотые. "Неужели из чистого золота?"- подумала Любаша. Три крючка на стене - тоже золотые. На крючках - три махровых халата. Один полосатый, другой клетчатый, а третий зеленый в жёлтых крупных бабочках. Для Любочки осталось загадкой, зачем халаты хранятся в ванной комнате. "Видно, в шифоньере уже места нет", - решила она и успокоилась.

Наконец, Любаша вернулась за стол, и в это время Фрида Марковна внесла в комнату симпатичную маленькую собачку. Собачка была длинношёрстной, с большим красным бантом на чёлке.

- Это наша Эсмеральда, - представила собачку Фрида Марковна, - Такие собачки раньше были только у японских императоров, - Фрида Марковна, поцеловав Эсмеральду в носик, констатировала: - Что-то у нашей девочки носик тепловат. Надо бы показать ветеринару.

Любаша смотрела на Эсмеральду и чувствовала что-то страшное. Наконец, она не выдержала:

- Фрида Марковна! Можно, она посидит у меня на руках?

- Конечно, Любочка! Не бойся! Она не кусается!

Люба взяла Эсмеральду и пристально посмотрела ей в глаза. Потом Люба стала гладить Эсмеральду, но не так, как обычно гладят собак, а чёткими, короткими движениями. После этого Любаша отдала Эсмеральду подоспевшей Маняше.

- Фрида Марковна! Мне нужно с Вами минутку посекретничать, - сказала Люба.

- Конечно, милая, Идёмте на кухню!

Фрида Марковна удивилась предложению Любаши, но виду не подала и вышла следом за ней на кухню.

- Я так полагаю, что Эсмеральда Вам очень дорога, Фрида Марковна? -спросила Любаша.

- Да, деточка. Она мне почти как дочка. И я этого не стыжусь нисколько. А почему Вас это заинтересовало?

- У неё рак, Фрида Марковна. Эсмеральду нужно немедленно к ветеринару... Рак поджелудочной железы, и уже есть метастазы...

- Люба! Да как же это? Ну, с чего Вы взяли?.. Или я как-то проглядела... Я, конечно, понимаю, что Вы тоже ветеринар... Но Вы же сейчас без специального оборудования... И потом мы с ней были неделю назад на профилактическом осмотре у Вашего знаменитого коллеги N... - Фрида Марковна почти плакала, хотя оснований верить Любаше у неё никаких не было.

- Это, к сожалению, правда, Фрида Марковна... Завтра же везите её к очень уважаемому мной товарищу N. Он Вам всё скажет. Если предложит усыпить, опять же немедленно приезжайте с Эсмеральдой ко мне. Адрес мой Лёня знает, он и дорогу объяснит. Машина, я знаю, у Вас есть... Так что буду ждать!

Фрида Марковна уже рыдала, и под глаза ползла недавно привезённая женой одного дипломата из Парижа тушь.

Потом все как-то быстро засобирались и разошлись.



На следующий день Фрида Марковна повезла Эсмеральду к ветеринарному светилу N. Фрида Марковна со слезами попросила очень внимательно, она подчеркнула - очень внимательно (!) осмотреть Эсмеральдочку, особенно поджелудочную железу.

- Ну, конечно же, дражайшая Фрида Марковна! Ну, что Вы там себе нафантазировали. Вы же только неделю назад были у меня... Ну, вот Вы, ей Богу... Хех! Кстати, привет Вам от супружницы моей!..

- Я умоляю! Начните скорее осмотр!

Сначала товарищ N внимательно пропальпировал Эсмеральдочке брюшную полость - и нахмурился... Он был очень опытный хирург и заподозрил неладное. Потом сделали рентген, и опасение подтвердилось...

- Видите ли, Фрида Марковна... Ваша интуиция не подвела, к сожалению... Да-с...

- Доктор - это?..

- Да. К несчастью. И неоперабельно... И сердчишко уже не юное, да и стадия, судя по всему... Хм... И годков-то, по собачьему исчислению, Эсмеральде уже гораздо более Вашего, Фрида Марковна...

- Но что же делать?!

- Вскорости у Эсмеральды начнутся невероятные мучения. Так что я бы рекомендовал... словом... Не надо заставлять бедолагу страдать... Поверьте! Она даже не почувствует укольчик!

Фрида Марковна, рыдая, сказала, что подумает до завтра. Она взяла Эсмеральду, села в свою машину. Любочкин адрес был у Фриды Марковны с собой.



По пути Фрида Марковна умудрилась заблудиться. К счастью, встретился ей старичок на телеге, дедушка Никола.

- Поезжай за мной, милая, Любаша-то крестница моя!

Они приехали на телячью ферму, где и застали Любашу. Её нисколько не портил не слишком чистый синий халат и кирзовые сапоги.

- Любаша! А ну-кось, принимай-ка гостей! - крикнул дедушка Никола.

Увидев Фриду Марковну с Эсмеральдой на руках, Любаша всё поняла.

- Фрида Марковна! Поезжайте домой, а Эсмеральду оставьте мне, -неожиданно властным голосом сказала Люба.

- А как же... - попыталась сопротивляться Фрида Марковна.

- Времени терять нельзя, - сурово ответила Любаша.

Фрида Марковна передала Эсмеральду Любе, та покорно пошла к ней на руки. Фрида Марковна, хлюпая носом, поплелась к машине. Уже из окошка она опять вскрикнула:

- А как же... Когда же мне приехать?

- Вам не надо приезжать, я сама её привезу! - объяснила Любаша.

- Любочка! Детка! Постарайся! Я отблагодарю!

Люба улыбнулась:

- Всё будет в порядке, не переживайте!

Машина Фриды Марковны, наконец, скрылась из виду.

- Что, Любочка, canсer? - спросил дедушка Никола.

- Да, - грустно подтвердила Люба.

- Ну, тогда я пойду, кое-что привезу!



Любочка закрылась в своём маленьком кабинете при телятнике. Собственно, кабинетом-то его было сложно назвать. Так, закуток. Она посадила Эсмеральду на стол, на котором осматривались все бессловесные пациенты не слишком больших размеров.

- Потерпи, девочка, - сказала Люба собаке, - Сейчас всё будет хорошо.

Люба переоделась в чистый белый халат и хорошенько отдраила руки с мылом с помощью висевшего на стене умывальника.

- Ну что, девонька моя? Будем лечиться? - спросила Любаша Эсмеральду. Та доверчиво завиляла хвостиком.

Собачка сидела на столе, Любаша стала нежно, твёрдо и ритмично гладить Эсмеральде вертикальную складочку на лбу. Минут через пять собака заснула и даже слегка захрапела.

- Спи, моя славная, - шептала Любаша, - Спи, во имя Отца, и Сына, и Святого Духа!

После того она уложила пациентку на спинку и твёрдым движением руки провела по брюшку, где-то ближе к левой стороне. Потом Люба раздвинула ткани и увидела на маленькой поджелудочной железе гадкий серо-розовый нарост, похожий на слизня.

- Вылезай из твари Божьей Эсмеральды! - громко и чётко произнесла Любаша. Слизень закорчился, но продолжал сидеть внутри собаки. Любаша тяжело задышала и стала читать молитву. Это было её собственное обращение к Богу. Ладонь при этом она держала над разверстой брюшной полостью собаки. Раздался непередаваемо мерзкий всхлюп, и слизняк вместе с частью своих конечностей оказался у Любы в руке. Люба с трудом отодрала слизня от ладони и бросила его в открытый огонь печурки. После этого Любаша снова вымыла руки, но на ладони остался всё-таки небольшой ожог. В это время вошёл дедушка Никола - ему ни двери, ни замки преградой не служили. Слизень с шипеньем догорал в печурке.

- Всё в порядке, девонька? - спросил дедушка Никола.

- Почти, крёстненький.

Дед Никола заглянул в собачью брюшную полость.

- Одобряю, милая, что орган на месте оставила и селезёнку не тронула. Но - вишь, корешков-то сколько осталось?

Любаша пригляделась и увидела метастазы.

- Ну-кось, дай-ка сперва свою ладонь!

Крёстненький пошептал что-то над Любашиной ладонью, и ожог бесследно исчез. Потом он снова посмотрел на метастазы, стал креститься, дуть на них и посыпать какой-то сушёной травкой, которую брал прямо из кармана. Кроме того, он, как и Люба, своими словами, своей собственной молитвой горячо обращался к Богу. Метастазы сделались похожими на вытертые верёвочки. Дедушка Никола собрал их, бросил в печку и сказал Любаше:

- У тебя глаз-то, чай, помоложе! Посмотри-ка, всё ли собрал?

- Всё в порядке, крёстненький, спасибо за помощь. Собака-то этой женщине прям, как дочка!

- Это я уж понял, родимая. А теперь-ка зашей по нормальному, как вас в академии учили. Чтоб разговоров лишних не было.

Любаша так и сделала.

- Ну, всё. С Божьей помощью тварь именем Эсмеральда будет здорова, -констатировал дед Никола, - А швы пусть ихний ветеринарный светила снимает. С ентим он справится.

Тут крёстненький захихикал.

- Ты и про светило ветеринарное знаешь? Поражаюсь я тебе, дедушка! -сказала Любаша.

Потом они оба перекрестились и тихонько разбудили Эсмеральду. Та потянулась, но слегка заскулила. Шовчик всё-таки немного побаливал. С крёстного и крестницы тёк пот. Выглядели они измученными, но довольными.

Эсмеральду вынесли во двор и положили на травку. После того дедушка Никола вылил на себя и на крестницу по ведру воды. Одежды не снимали.

- Ничё, обсохнем! - сказал дедушка Никола, - Солнце-то светит всем!

Люба посмотрела в небо и увидела белого, как снег, голубя. "Хороший знак", - подумала она. Потом Люба поцеловала Эсмеральду в нос. Нос был совсем холодным. Люба счастливо улыбнулась.



Через пару дней крёстненький отвёз Любашу и Эсмеральду в Москву. Могли бы и раньше, но решили особо внимания не привлекать.

Фрида Марковна целовала то Любу, то Эсмеральду, то деда Николу. Хотела оставить их на обед, но они сослались на неотложные дела в деревне.

На следующий день она понесла Эсмеральду к ветеринарному светилу N. Тот встретил её словами:

- Всё-таки решились, моя дорогая... Очень сочувствую... Но се ля ви... Се ля ви...

- Проверьте-ка её ещё разок, дружочек, - попросила Фрида Марковна.

- Невероятно!! - пятнадцать минут спустя кричал Великий Ветеринар, -и даже органы на месте. Даже селезёнка! Это поразительно! Это чудо!

- И на старуху бывает проруха, - сказала Фрида Марковна светилу N, -Через несколько дней придём к Вам снимать швы!

И Фрида Марковна, прижав к груди Эсмеральду, удалилась, поджав и без того тонкие, но ярко накрашенные, губы.



Бушевала весна, пропитанная солнцем. И, хотя кое-где лежал снег, был он каким-то неброским, словно некрасивая девочка на танцах. Любочка и Лёня мечтали о свадьбе.

После излечения Эсмеральды Фрида Марковна подарила Любаше перстенёк. Красивый такой: золотой. В центре прозрачный камушек, а вокруг синие, на манер лепестков. Вроде как цветок. А внутри надпись. Не нашими буквами: Sol lucet omnibus. Люба отнекивалась, говорила, что грех за исцеление Божьей твари мзду брать, так ей крёстный говорил.

- А вот и не грех! - спорила Фрида Марковна, - Грех брать мзду, как ты выражаешься, по тарифу. Например, удаление зуба у овцы - столько-то, а излечение козы от грудницы столько-то. А если человек сам хочет отплатить, от души, за излечение любимого животного, а ты не берешь, - вот это грех! Значит, обижаешь ты человека, Любаша! Тем более, колечко это непростое. Мама моя Софья Михайловна, когда умирала, завещала мне насчёт перстенька:

-Так случилось доченька, что досталось мне это колечко за загубленную жизнь. Сама я не ведала, что творила. Так передай же это колечко тому, кто чью-то жизнь спасёт.

-Страсти какие Вы рассказываете, Фрида Марковна! Загубленная жизнь...

- Единственное, что скажу тебе, Любаша, что убийцей мать моя не была.



А какая весна, Господи! Ни облачка! И гордость. Не гордыня! Гордость! За то, что вынесли, выстрадали, за утраты, потери, вдруг -

"ПОЕХАЛИ!" Такие простые, родные слова.

И снова голос Левитана:

"Передаем важное правительственное сообщение..."


СЛАВА В ВЕКАХ ПЕРВОМУ КОСМОНАВТУ ЗЕМЛИ!
СЛАВА СОВЕТСКИМ УЧЕНЫМ, КОНСТРУКТОРАМ, ИНЖЕНЕРАМ, ТЕХНИКАМ И РАБОЧИМ - ПОКОРИТЕЛЯМ КОСМОСА!
СЛАВА СОВЕТСКОМУ НАРОДУ - НАРОДУ-ТВОРЦУ, НАРОДУ-ПОБЕДИТЕЛЮ!
СЛАВА РОДНОЙ КОММУНИСТИЧЕСКОЙ ПАРТИИ - ВОЖДЮ И ОРГАНИЗАТОРУ ВСЕХ НАШИХ ПОБЕД!
ВПЕРЕД, К КОММУНИЗМУ!

И даже Кукурузник Лысый стоит на трибуне с белым голубем в руках.

Юрий Гагарин. Имя простое и родное, как слово "Поехали!". Хотя фамилия... Уж не дворянская ли? Да нет же. Нет! Из крестьян он!

И его возвращение, и триумфальное шествие по Земле, которую он первый, пока единственный, видел сверху. Самая звёздная улыбка на свете - Голливуд отдыхает. Да и как может быть иначе. Он же был ближе всех к звёздам. Глаза зачерпнули космоса, скорее всего помимо его воли, и стали (или наоборот: остались) глубокими и неразгадываемыми. Господи, спасибо тебе за эту весну! За обретение потерянных надежд.

Свадьбу Любаши и Лёни решили в деревне справлять. Т.е. сначала зарегистрировались в Москве. Файнштейны-старшие были, с Эсмеральдой, Татьяна и дедушка Никола. Дед Никола украсил старую верную лошадку бубенцами, телегу лентами и воздушными шарами, так и приехали в деревню. Особенно красиво выглядела Любаша. Тётя Паня сшила ей платье из миллиона белых шёлковых розочек. И на медовых волосах веночек - из таких же розочек. Такой наряд затмил бы любое свадебное платье принцессы. Талию подчёркивала шелковая же широкая лента, сзади завязанная в простой и элегантный бант. Впрочем, жених тоже был хоть куда: английский костюм из спецсекции ГУМа.

В деревне пахло разноцветьем и разнотравьем. На улицу вынесли стол, покрыли его белым полотном, окружили лавками. Кушанья были обильными и разнообразными, так как готовились и русской, и еврейской стороной. Гости были разные. Тётя Паня с Андреем, Раечка с Лией и Розочкой...



Шестипалый Павлик приехать не смог, подался куда-то учиться, чуть ли не в космонавты. На самом деле его взяли в испытатели. Была такая профессия секретная, а, может, и сейчас есть. Здоровье у него, при не слишком высоком росте, оказалось отменным. Подростковая щуплость прошла, вес нормализовался. А лишние пальцы почти безболезненно удалили. А комплекция Павлика очень даже подходила под космонавтскую, ведь и Гагарин двухметровым не был - кабина-то не безразмерная. На самом деле, Павлика готовили не в космонавты, а проверяли на нём возможности и пределы выживания человека в экстремальных условиях. Например, не слишком тепло одетого сбрасывали в Арктику, чтобы Павлик в короткие сроки изготовил себе укрытие из снежных кирпичей. Или в пустыню, чтобы смог выжить почти без воды, в океан, тоже почти без пресной воды, на хлипкой резиновой лодочке, с куском арматуры, чтобы сумел им как-то воспользоваться, - например, в качестве гарпуна для добывания рыбы. Ещё крутили Павлика на центрифугах, оставляли на неделю в замкнутом пространстве без света, создавали искусственно состояние невесомости.

В космос его отправлять не собирались, и на Земле было много работы, чтобы узнать предел жизнестойкости и выносливости человека. Здоровье Павлика неумолимо портилось, но советской науке он служил честно.



Так вот (не считая Файнштейнов, Татьяны и деда Николы, которые присутствовали на регистрации), были, конечно, и Клеопатра с оболтусами, и про Маняшу-домработницу не забыли - пусть человек повеселится, да и поможет по надобности. И Ветеринарное Светило N с супругой, очень похожей на болонку, а, поскольку родители старших Файнштейнов давно уже были на том свете, пригласили тётушку Фриды Марковны Иду Михайловну, женщину приятной наружности лет этак сорока, и дядюшку Зиновия Михайловича Иезекиила Наумовича, мужчину видного, приятного в общении, старше тети Иды двумя-тремя годами. Звали все их попросту Ида и Изя. Пригласили же их с тайным умыслом - поближе познакомить и по возможности поженить. Эта цель вообще-то уже лет двадцать ни для кого секретом не была, но Ида и Изя мало того, что совершенно не симпатизировали друг другу, но имели чёткие и непоколебимые убеждения. А именно: Ида была старой девой, чем несказанно гордилась, а Изя старым холостяком, что вселяло в его душу непередаваемое уважение к себе же самому.

Свадьба проходила весело, Андрей играл на скрипке, дед Никола на трёхрядке. Молодым, как и положено, желали любви, достатка и деток побольше, при этом не забывая магическое слово горько.

Клеопатрины оболтусы и кофемолочная Розочка орали дурными голосами:


Тили-тили тесто,
Жених и невеста!!!!!!!!!


Причём Розочка вряд ли понимала, о чём речь, но текст выучила и весело подпрыгивала в такт.

Все трое детей теребили Эсмеральду, заставляли её служить, подавать лапу и прыгать через палочку. Впрочем, Эсмеральда, кажется, была довольна оказываемым вниманием.

И евреи, и русские по третьему разу пели "Ландыши" и "Эх, мороз, мороз..."

Тётя Паня вдруг побледнела - она заметила на пальце у Любочки знакомое колечко: красивое такое, рыжее. В центре прозрачный камушек, а вокруг синенькие, на манер лепестков.

- Что за перстенёк у тебя, Любаша? - спросила Прасковья.

- Тётя Пань! Это мне свекровь подарила. Лёнькиной бабушке раньше принадлежало, Софье Михайловне.

- А можно посмотреть поближе, Любушка?

- Конечно, тёть Пань, - и Любушка уже протягивала колечко тётке.

Прасковья взглянула на внутреннюю часть колечка, увидела знакомые буквы и побледнела ещё больше.

- Что с тобой, Полюшка? - испуганно спросил Андрей.

- Да так. Ничего. Видно, выпила лишнего, - виновато улыбнулась Прасковья и тут же обратилась к племяннице, - Любаша! А что же там написано?

- А я не знаю, тёть Пань... И дарители мои не знают... Говорят, понятно, что латынь, и стыдно им, что они, врачи, латынь забыли, - но не знают...

- А ну-ка, покажите мне, - попросил Андрей.- Так. Значит, Sol lucet omnibus. Всё просто! Солнце светит всем!

- А действительно, Зиночка, - обратилась Фрида Марковна к мужу, - Просто-то как! И слова все знакомые. Видно, не дано нам было раньше времени надпись эту прочитать!

- Да, Фридочка! Прям неучи мы с тобой несусветные, пора нас дипломов медицинских лишать, - ответил Зиновий Михайлович.

- Какая же надпись хорошая! - сказала Прасковья, - Ведь так оно и есть на белом свете. Ну, носи с Богом, Любушка, пусть колечко это счастье тебе принесёт. И деточек. - у Прасковьи из глаза внезапно выскользнула слезинка.

- Да что с тобой, тёть Пань? - спросила Любушка.

- А ничего, милая... Вот яблочка захотелось...

- Так ешь! - Любушка подвинула тётке глиняную миску с яблоками.

Но тут строго вмешался дед Никола:

- Не лезь ты, Любаша, нельзя ей яблок до Спаса. Никак нельзя.

В общем, свадьбу-то сыграли на славу, только главного вопроса, где жить молодым, почему-то не обсудили. Правда, первую брачную ночь договорились провести в деревне. Татьяна, как могла, навела красоту и чистоту в комнате. Полы поскребла, половики повыбивала, даже занавески новые повесила. И цветов везде понаставила, чтоб дух хороший был, и веточкой вербы с предпасхального воскресенья всё обмела, чтоб лихо выгнать.

Гости разъехались. В ту ночь между молодыми ничего не произошло. Лёня перенервничал и решил сначала поговорить с мамой, чтоб объяснила ему процесс с точки зрения науки. А Люба и не настаивала, ей и так было хорошо дремать на мягком лёнином плече. В изголовье к молодым вдруг прилетел белый голубь и стал что-то тихонько ворковать новобрачным. Лёня прислушался и в курлыканье ясно разобрал "Марш Мендельсона".



Была в тот год ещё денежная реформа. И вроде бы никто не должен был пострадать. Сорок копеек, к примеру, меняешь на четыре, но и товар, что сорок копеек стоил, теперь удешевлялся до четырёх.

Но пучок укропа как стоил пятак, так и остался стоить. И телефоны-автоматы продолжали работать на двушках.



Прасковьин барак решили сносить и повыселяли жильцов кого куда. Что-то волшебное обещалось и чудилось в пятиэтажках. Да по тем временам они и были сказкой.

Прасковье дали трёхкомнатную квартиру, к которой прилагались соседи. Не слишком юная, но и совсем не пожилая пара с грудным младенцем и их то ли двоюродная, то ли троюродная бабушка Марфа Дементьевна.

Соседа звали Сергей Семёнович, был он уже слегка лысоват, но из тех, про кого говорят: видный мужчина. Работал на каком-то мудрёном заводе начальником цеха.

Жена его, Анечка, была слегка моложе, учительствовала в младших классах. Воспитывалась, как оказалось, в детдоме. Родителей своих не помнила.

Ребятёнок был 1961 года рождения, уже после первого полёта в космос, и звали его, естественно, Юриком.

У последних двух были такие знакомые Прасковье глаза, необыкновенные какие-то: синие, как камушки на колечке (которое сейчас оказалось у Искорки-Любаши), а вокруг узкой чёрной точки зрачка золотая лучащаяся обводочка. И у Васеньки покойного, друга Андреева, такие глаза были. Прасковья не слишком заморачивалась, но уже поняла, что есть связь между людьми и явлениями этими. Но она отбросила все звенья цепочки, что у неё уже скопились, до лучших времен.

Анечка рассказала Прасковье, что с Серёжей на танцах в парке Горького познакомились. А потом он за ней ухаживать стал, да вскорости они и поженились, потом Юрик родился. А бабушка, Марфа Дементьевна, Серёжу с детства знает, вот и выписали они её из деревни - и ей не так одиноко, и по хозяйству поможет, и за Юриком присмотрит...

А Прасковье было уж под пятьдесят, трудно было ей с насиженного места сниматься. Но и преимуществ нового жилья Прасковья не оценить не могла. Отопление центральное. Теперь голова ни об угле, ни о дровах болеть не будет. Ванна настоящая с газовой колонкой, это значит, чтоб воду тёплой делать, рядом унитаз, дёрнешь цепочку - все нечистоты и смываются. На кухоньке, хоть и крошечной, окна на теневую сторону, а под окном холодильный шкаф. Продукты долго хранить можно. Не то, что раньше: мясо с маслом в солёную воду кладёшь обязательно. И плита газовая с двумя конфорками, да ещё с духовым шкафом для пирогов. И раковинка даже, чтоб посуду прям на кухне и мыть.

Прасковья перевезла и кровать с шишечками, и этажерку кленовую, и машинку Зиночку, само собой. Андрей нанял каких-то мужиков, и они привезли Прасковье Андреев шифоньер и трельяж в резной раме. Та мебель, на которую Наташка не позарилась. Или просто продать не успела. Кроме того, Андрей с этими же мужиками приволок столешницу. Они прикрепили её к стене, навроде как спальные полки в пассажирских вагонах, то есть столешницу можно было откидывать по надобности и потом складывать, чтоб места не занимала.

- Ну, вот, Полюшка, это тебе закроечный столик будет!

-Чудо ты, Андрейка, что б я без тебя делала? - Сказала Прасковья и расцеловала его.

Файнштейны-старшие подарили Прасковье настоящий портновский манекен. А Любаша с Лёней совсем уж забавную вещицу: казалось бы, просто серебряный напёрсток, а на донышке треугольный вырез, который можно отогнуть и удалить намётку. Потом такие товары стали называться "два в одном".

- Кто у нас теперь Полюшка, - льстиво спросил Андрей, и сам же ответил, - Полюшка у нас теперь храбрый портняжка из сказки братьев Гримм, и это дело надо обмыть.

- Ну, Андрюш, - виновато-улыбчиво хмурилась Прасковья, но сдавалась, и даже сама пила с ним, хоть и понемногу.

Работы у Андрея было немного. То ли школьники и абитуриенты стали умнее, то ли их родители скупее. А, может, припухшие глаза, трясущиеся руки и нос в прожилках будущего репетитора не внушали доверия. Прасковья решила перебраться из Фабричного цеха на вахту. Очень уж она стала уставать, да и времени так становилось больше.



Прасковья продолжала шить на себя, на Андрея, на продажу.

Появилась синтетика. Капроновые чулки, лавсановые шубки, нейлоновые рубашки. Но прасковьины заказчики не пропали. Советская промышленность не справлялась с потребностями покупателей. Хоть с тканями стало полегче, в ателье шить было долго и дорого. А потом, даже то, что покупалось в магазине, приходилось подгонять по фигуре, ибо не существовало на земле такого стандартного человека, для фигуры которого конструировалась одежда советской швейной промышленности. Не всегда были в продаже нужный рост и размер, и модель если казалась: вроде ничего, приходилось идти на доработку к тётке Пане.

У Прасковьи в новом жилье было ещё счастье: любимец Юрочка, которому безвозмездно шились рубашонки, шортики и даже костюм зайца на Новый Год.

А ещё почему-то выросли розничные цены на многие продукты. И поползли слухи, что в далёком городе Новочеркасске расстреляли мирную демонстрацию возмущенных людей, в основном рабочих, возмущённых не только повышением цен, но и совпавшим с этим понижением зарплаты.



У Андрея в комнате, в которой он появлялся нечасто, осталась оттоманка, письменный стол да полка с книгами. Иногда он брал старенький томик Михаила Кузьмина и читал, как ему казалось, о Васе:


Когда утром выхожу из дома,
Я думаю, глядя на солнце;
"Как оно на тебя похоже..."


Марфа Дементьевна, соседка Прасковьи, приходилась Сергею Семеновичу двоюродной тёткой. С Юриком она справлялась плохо - была слишком уж стара, но блистала житейской мудростью, почему-то всегда с участием определённого женского полового органа.

Прасковья теперь работала сменами, и нянькали Юрика они на пару. Марфа Дементьевна любила заводить различные беседы, давать ценные советы и делать сногсшибательные выводы.

- Паньк, а Паньк? - спрашивала она, - А чего вчера Петьки ещё не было, а Федька с третьего этажа приходил, а?

- Да Марфа Дементьена, он же нам унитаз чинил. Он мастер!

- Сральники-то чинить много ума не надо, как и за чужими бабами таскаться... Да... мастер, блядь... Паньк! Да ты слышишь, чего я спрашиваю-то, а? Чего он приходил, когда Петьки не было, а Анька была, а?

- Ну, Марфа Дементьевна, говорю ж Вам, чинить приходил. По-соседски, по-дружески!

- Ты мне голову не морочь! По-дружески!!!!! Хуй пизде не товарищ!

Или затевала Прасковья пироги, Марфа Дементьевна тут же притаскивалась и садилась на табурет, напротив, и говорила:

- Паньк! А сколь ты тесто-то месишь?

- Ну, я, Марфа Дементьевна, стараюсь, чтоб к рукам не липло....

- Дура ты, Пань. Это неправильно. Нужно месить, пока пизда не взмокнет!

Войдя к Прасковье в комнату и заглядевшись на картину с орхидеей, подаренную Любашей и Лёнечкой, Марфа Дементьевна вздыхала:

- Знатное художество. Красота! Прям пизда нараспашку!

И даже когда Прасковья спросила Марфу Дементьевну, как дойти до ближайшей церкви, старушонка ответствовала:

- Улица прямая - иди не сворачивай. В пизде вон, и то легче заплутаться!



А в Юрике Прасковья души не чаяла.



Лёня после первой брачной ночи пошёл к маме и попросил прочитать ему кратенькую и доступную лекцию по сексологии и гинекологии. Слушал внимательно, кое-что конспектировал, кое-где делал зарисовки. Любочка же неоднократно видела это всё на практике, правда, у животных. Короче, всё у них получилось. Да и как могло быть иначе? Не они первые, не они последние.

Любочку всё же уговорили перебраться в Москву, в ветеринарную клинику светила N. Животных же в деревне оставили на попечение дедушки Николы, - он ничего: справлялся. Со свекром и свекровью Любаша поладила замечательно.

Маняша тоже, кажется, была довольна, - Любочка ей частенько помогала. Впрочем Маняша уехала скоро в родную деревню.Там у неё мать умерла, домишко оставила, и Маняшины гены потянулись к земле, да и сказали ей родственники, что есть на примете вдовец один, непьющий, некурящий, хоть и с пятью детишками. У Маняши был последний шанс ребёночка родить. Пока женское здоровье позволяло.Она и родила. И вычеркнула город из памяти, начав новую жизнь, с прежней нисколько не сходную.Файнштейны выдели ей неплохое пособие и жила она в деревне вовсе не бедствуя, да изамуж выходила не как голь перекатная. В общем довелось ей помимо пяти чужих, ещё пару своих вырастить.

Эсмеральда же прекрасно помнила, кто её спасительница и обожала Любашу.

А тут ещё радость выяснилась. Любушка-то беременная!



Ещё в тот год убили в Америке молодого симпатичного президента. Взяли да и убили среди бела дня.



Смешно. Но в Москве опять появились очереди за хлебом. Официальная версия гласила: засуха. А в очередях ругали Лысого В Бородавках Кукурузника. Ругали в голос. Не таясь. Но никто за это не сажал.

Прасковья и Андрей иногда возвращались к культурной жизни. Несмотря на уходящую молодость, регулярное пьянство и уже неважное здоровье...

Они сходили в кино и посмотрели фильм "Последний дюйм". Фильм был советским, но очень был похож на заграничный, потому как снят был по Джеймсу Олдриджу, без всякого советского подтекста. Т.е. подтекст-то там советский присутствовал, дескать на, что эти капиталисты не идут ради денег и даже малых детей втравляют в рискованные операции. Но почему-то романтический флёр, рисковые приключения и балансировка на кончике ножа в купе с героизмом главных героев, сурового отца и достойного сына, совершенно гасили советский подтекст. И ещё там показывали настоящее пиво в банках и кока-колу. Прасковье показалось, что песня из фильма


Трещит земля как лесной орех
Как щепка трещит броня
А Боба вновь разбирает смех
Какое мне дело до вас до всех
А вам до меня,

- как-то связана с убийством молодого и красивого американского президента.



Любочка, наконец, родила крупную девочку в 4кг 300г. У девочки были карие лёнины глаза. Тётя Паня связала девочке пинетки, расшила белыми голубями пододеяльничек, всё остальное купили в магазине "Детский Мир", чем Прасковья была несколько расстроена.

У Прасковьи появилась возможность нового заработка. Она шила клеши. Их носил авангард молодёжи, не авангард советской молодёжи, а скорее, как сказали бы сейчас, Авангард Продвинутой Молодёжи. Клеши были непомерной ширины, а самые продвинутые из продвинутых просили тётю Паню нашить по низу бахрому.



Кстати, девочку Лёни и Любочки назвали Зоя, что значит Жизнь.



Клеопатрины оболтусы в переходном возрасте оказались не такими уж безнадежными.

Артур, тот который Сашка, вдруг воспылал любовью к живописи. Впрочем, рисование - это единственный урок, который получил от Артура одобрение ещё в школе.

Клеопатра же подумала, что папаша её детишек всё-таки художник Сергей. Сам же художник Сергей находил этюды, эскизы, зарисовки Артура небесталанными и даже перспективными. Художник Сергей купил Артуру всё полагающееся: мольберт, акварельную бумагу, листы ватмана, карандаши разной твёрдости, ленинградскую акварель, кисточки различных номеров и ещё массу атрибутов этой благородной профессии. Художник Сергей стал готовить сына в Строгановку. Дом Клеопатры пополнился гипсовыми кубами, шарами и параллелепипедами, фруктами из папье-маше и различными кусками ткани - драпировками. Поблажек художник Сергей не давал - учил композиции, штриховке, основам живописи и светотени.

Арнольд же, тот который Лёшка, очень увлёкся иностранными языками. Занятия с дядей Юриком очень любил, а тот его очень хвалил. К своим шестнадцати годам Арнольд бегло выучил английский и французский и владел немецким со словарём. Он впитывал в себя слова и грамматику нового языка легко и вкусно, словно утолял жажду и голод.

И Петр Иванович из профкома, который тоже считал Клеопатриных деток своими, обещал всячески поспособствовать устройству Арнольда в Институт Иностранных Языков, потому как у него, Петра Ивановича, за долгую и, как он считал, честную жизнь сложились надёжные и полезные связи, которыми он гордился и при всяком удобном случае напоминал об этом окружающим.

"А, может, всё-таки Пётр Иванович? - думала Клеопатра, - Ведь у Арнольда родинка на попке почти такая, как у Петра Ивановича на спине".

Как-то Клеопатра задала Любаше вопрос:

- Любк! Ну, вот может быть такое в медицинской науке, чтобы дети родились сразу от всех мужиков, с которыми баба любовничала? Спросила бы ты, что ль, у Фриды Марковны?

Люба рассмеялась в ответ. А, может, зря?



Лысого Кукурузника в тот год сместили с поста Главного. И на его место назначили Бровеносца.

В ответ на нападение 3 южновьетнамских катеров под командованием американских офицеров на два северовьетнамских острова в Тонкинском заливе северовьетнамские торпедные катера атаковали два американских эсминца. США использовали этот инцидент для прямого вмешательства в войну во Вьетнаме. В августе начались американские бомбардировки.



Бабка Марфа Дементьевна умерла на Рождество. Последние слова, которые услышала от неё Прасковья, были таковы:

- Ох, и корёжит меня, Паньк, как пизду на именинах!

Хоронили всем двором, тогда так было принято, говорили только хорошее, а ещё удивлялись, что бабка Марфа дожила до 105 лет, а это значит, что она старше Ленина на десять лет, и что в революцию ей уж сороковник был, в отечественную восемьдесят пять, а полёты в космос и телевизоры застала! Во, бабка! Царство ей небесное! И прости, Господи, её сквернословие. Оно не по злобе ведь было, а для яркости в выражении эмоций!



Родители Зои, Юрика и Розы были постоянно заняты работой. Как-то им было не до потомства, поэтому младшее поколение частенько отправляли к тёте Пане. Она работала теперь посменно, шила уже не так много, обладала ещё не исчерпанными силами пятидесятилетней женщины, а, главное, очень любила детей.

Да и дворик, где жила Прасковья, её же усилиями был зелёным, и сиреньки насажала она, и черёмухи, и березок с клёнами. Цветочки опять развела, а потом соорудила оградку, кладя по диагонали кирпичики, очень даже симпатично получилось. А сколько белых голубей паслись и летали в Прасковьином дворе! Нигде в Москве такого количества не было...

Роза уже училась во втором классе, на одни пятёрки. Расовых проблем не возникало, её даже выбрали командиром октябрятской звёздочки. Правда, некоторые ребята называли Розу - Крем-брюле. Но это было совсем не обидно, а даже немножко смешно. После уроков Роза самостоятельно ехала к бабе Пане, быстренько делала уроки и помогала Прасковье справляться с Юриком и частенько присутствующей Зойкой.

Роза очень гордилась, что в этом году её День Рождения стал выходным днём. Теперь как будто вся страна радовалась рождению Розы. Да и как не радоваться? Роза отличница, активистка. И воротничок, и манжеты на её форме из тонкого батиста, обвязанного кружевом, и всего у Розы два воротничка и четыре манжетки, чтобы всегда можно было отпороть и сменить на чистые. И это баба Паня их сделала! И ни у кого на свете точно таких нет!

Юрику было уже четыре, а Зойке - два. Они сидели вчетвером: дети и баба Паня на лавочке во дворе. Баба Паня всегда вязала кому-нибудь из них носочки или варежки на вырост, впрок. Роза пыталась научить детей запоминать стихи Агнии Барто.

- Сейчас у нас будет урок чтения, - важно говорила Роза, - сложите руки на колени и внимательно слушайте стихотворение Агнии Барто "Мишка".

Зойка сидела тихо-тихо, а Юрик всё время дёргался, чесался и хлюпал носом. Роза читала им стихотворение. Медленно и с выражением. Несколько раз.

- Поняли? - спрашивала она.

- Да! - хором отвечали малыши.

Потом начиналось запоминание. Зойка говорила ещё не совсем чисто, но стихотворение запоминала быстро.

- Молодец, Зоя, садись, пять!

Юрику казалось это несправедливым. Сам же он никак не мог уловить разницу между стихами и прозой.

Юрик рассказывал:

- Ну, вот, значит... У одной девочки, там не сказано, как её зовут, был игрушечный медведь, она его уронила, и у него отвалилась лапа. Вот...Она подумала-подумала и решила медведя не выбрасывать на помойку. Вот... Он ей и без лапы нравился...Вот...

- Это неправильно, Юра! - строго говорила Роза. - Это ты просто пересказал содержание. Своими словами. А нужно, чтобы ты наизусть прочитал стихотворение. Вот, как Зоя.

- Зойка рассказывает не так, - горячился Юрик, - Она говорит: уанили вместо уронили, иску - вместо мишку - и всё так!

- Понимаешь, Юрий, - объясняла Роза, - стихотворение должно быть складным. Как песня. А то, что рассказал ты, спеть нельзя.

- Я не понимаю, что неправильно, - говорил Юрик, он еле сдерживал слёзы, чтобы не разреветься перед девчонками. - Я всё правильно рассказал, и про Мишку, и про лапу оторванную, и что его не бросили!

Вмешивалась баба Паня:

- Юрочка! А ты знаешь какую-нибудь песню?

- Да! - отвечал Юрик.

- Ну, спой!

Юрик запевал:


Парни, парни, это в наших силах -
Землю от пожара уберечь!
Мы за мир, за дружбу, за улыбки милых,
За сердечность встреч.


- А теперь я тебе эту песню расскажу, как ты про Мишку Розе, -говорила баба Паня, - Всё у нас, парни, получится, потому что мы не хотим, чтобы Земля загорелась, лучше пусть не будет войны, наши девушки улыбаются, а на встречах все друг другу радуются. Правильно я рассказала, Юрик?

- Нет, баба Паня... - сказал Юрик и засмеялся.

- Вот и у тебя так с Мишкой! - ответила ему Прасковья.

Тут Юрика осенило:

- Я понял! У них некоторые концы похожи!

Роза в ответ сказала:

- Да! И это называется рифмы! Слушай: в твоей песне -
                    силах-милых
                    уберечь-встреч,
А в Мишке:
                    На пол-лапу
                    Не брошу-хороший.

Молодец. Юрик, ты постарался и всё понял. Теперь тебе тоже пять, - говорила Роза.

Юрик радовался. Роза убегала играть в классики. Девочки гоняли по клеткам, вычерченным на асфальте, банку из-под гуталина, - битку. Юрик вписывался в компанию мальчиков, которые играли в царя-горы, салки, казаки-разбойники, вышибалы.

Только Зойка покорно сидела с бабой Паней, а та рассказывала Зойке содержание всех фильмов, которые ей, Прасковье удалось просмотреть за свою уже полувековую жизнь. Она, конечно, немножко адаптировала кинематографические баллады, чтобы Зойке было понятней. И Зойка всё понимала.



А страна танцевала твист и тонула в спортивных победах. Хоккей:


Со шведами        5:3
С канадцами       4:1
С американцами 9:2

И Николай Озеров кричит:

- Наши парни уже в третий раз становятся чемпионами мира!

И фигуристы у нас тоже лучшие, а Алексей Леонов первым в мире выходит в открытый космос. И всё больше советских людей покупают телевизоры.

У Прасковьи тоже есть телевизор, с огромной антенной, похожей на инопланетное насекомое. Прикрыт телевизор, когда не работает, салфеточкой, расшитой белыми голубями.

Америка регулярно бомбила Демократический Вьетнам. В Америке акции протеста против войны во Вьетнаме. А Советская Россия думала: отправлять ей свои войска в Северный Вьетнам или хрен с ним?



Лия, Розочкина мама, окончила, правда, заочно, Институт Лёгкой Промышленности. И отправили её на родную Фабрику в Конструкторское Бюро. Очень ей хотелось придумывать красивые модели для советских людей.

Один из её преподавателей ставил ей зачёты исключительно за красивые глаза, карие с красивым налётом патины.

Как-то, уже на последнем курсе, Лия вбежала к нему и сообщила:

- Геннадий Фёдорович! Счастье-то какое: "Луна-9", та, которая космическая станция, совершила посадку на Луне, которая планета, и передала на Землю изображение лунного пейзажа!

Геннадий Фёдорович привычно поставил Лии последний зачёт и сказал:

- А знаете, Лия, выходите-ка за меня замуж!

Лия растерялась:

- Но ведь у меня ребёнок...

- Это Вы свою Розу имеете в виду? Какой же она ребёнок? Ей уж скоро в пионеры....

- Геннадий Фёдорович, а Вы знаете, что она наполовину африканка?

Геннадий Фёдорович нахмурился:

- Не ожидал от Вас, Лиечка... Неужели Вы меня так не уважаете, что подозреваете в расизме?

Лия покраснела.



Свадьбу сыграли скромную, гуляли даже не в ресторане, а в кафе. Присутствовали: жених с невестой, Раечка, отец жениха Федор Геннадьевич и, конечно, Розочка. Павлик, как всегда, был где-то на испытаниях... Раечка очень понравилась отцу жениха, и они весь вечер мило о чём-то болтали. Потом они даже отпросились у молодых, захватив с собой Розу. По дороге они купили торт с цукатами и кремовыми розами и пошли в гости к Фёдору Геннадьевичу, где пили чай с тортом, смотрели по телевизору "Кабачок 13 стульев" и весело хохотали.

- Вот, - такая маленькая, зато только моя квартирка, - гордо сказал Фёдор Геннадьевич. - Живу я здесь совсем один - три года как Генкина мама умерла...



Клеопатрин Артур поступил в тот год в Строгановку, а Арнольд в Институт Иностранных Языков. С тех пор их перестали называть Сашка и Лёшка.Они как будто доказали своим поступлением в эти заведения, что имеют право на экзотические заморские имена.Лишь Клеопатра по привычке иногда говорила:

- Саш! Помог бы ты мне завтра сумки из магазинов носить...

Или:

- Лёш! Надо бы вечером шифоньер передвинуть.

Но и она тут же получала в ответ, обиженное:

- Ну мам!

Клеопатра исправлялась и извинялась:

- Ну прости, Артурчик!

Или:

- Ну прости, Арнольдик!

После этого в жаркой груди Клеопатры поселялось странное чувство, что ненадолго они уже с ней, ненадолго. Ещё она думала о том, кто же подаст ей последний стакан воды.



Аня, прасковьина соседка, помимо занятий подрабатывала на продлёнке, Сергей Семенович, её муж, тоже трудился на благо Родины в две смены. Они совсем передали Юрика на воспитание бабе Пане.

Андрей появлялся редко, а пил всё чаще. Кроме того, у него завелась куча друзей, которые вели кухонные разговоры о вреде Советской власти, читали запрещённую литературу, не забывая наполнять быстро пустеющие рюмки.

Лёнечка жил наукой, особенно его интересовала атомная энергия. Любаша по-прежнему работала в ветеринарной клинике доктора N и недавно защитила диссертацию об онкологических заболеваниях у городских домашних животных.

Старшие Файнштейны пока работали, но собирались выйти на пенсию отдохнуть. Пока они решились на компромисс - работали меньше. Зойка кочевала от старших Файнштейнов к младшим, иногда её подкидывали в деревню к бабе Тане и дедушке Николе, но большую часть времени Зойка проводила с бабой Паней и Юриком.



В Ташкенте произошло землетрясение страшной разрушительной силы. Было много человеческих жертв и людей, оставшихся без крова. Точнее сказать, город был разрушен почти полностью, прежде всего потому, что строился без учёта природных особенностей. Тогда советские люди действительно проявили солидарность. Пожалуй, не было в СССР человека, который хоть как-то не откликнулся на эту беду. Город общими силами построили заново.



Америка бомбит северовьетнамские города Ханой и Хайфон. В октябре американская авиация наносит самый массированный за все время войны бомбовый удар по территории Северного Вьетнама. В конце года Британия предлагает Северному и Южному Вьетнаму встретиться на нейтральной территории на предмет прекращения военных действий.



Все улицы и дома завешены, задрапированы, затянуты в лозунги, посвящённые 50-летию СССР.

Впервые на другую планету, на Венеру, садится советский космический аппарат.

Ходят слухи, что дочка Великого Монстра просит политического убежища в США.

В Китае всё ещё процветает культурная революция. Ходят-бродят хунвейбины в синих френчах, в такого же цвета кепках. Стойкие синие солдатики армии Неудавшегося Лирика, с винтовками, они скандируют Его лозунги. Всё идёт по плану, выжившая интеллигенция перевоспитывается, враги Вождя уничтожаются, чугун выплавляется. Скоро Китай станет Идеалом Социалистического Государства. Где ты, Джао Хоа, Любушкина подруга, разрешают ли тебе лечить животных или ты выплавляешь чугун и выращиваешь рис для красавцев-хунвейбинов?



Юрик очень хочет в школу. И скоро, уже совсем скоро, через какой-то год он туда пойдёт. А пока он учится считать, читать и писать печатными буквами, показывая в этих занятиях неплохие успехи. Но ему совсем нечего подарить, или посвятить, пятидесятилетию Революции.

Он начинает терзать бабу Паню:

- А ты что сделаешь для 50-летия Революции?

- Я напеку пирогов с капустой и яблоками, - невозмутимо отвечает Прасковья.

- А ты, дедушка Андрей?

- А я, Юр, напьюсь!

Юрик записывает всё в специальную тетрадку старательными корявыми буквами, с ошибками. Пока он увековечивает ответы Прасковьи и Андрея, на него вдруг снисходит вдохновение. Быстро, чтобы не забыть, Юрик записывает в тетрадку продиктованное Музой.

Он снова прибегает к Прасковье с Андреем и кричит:

- А мне есть что подарить пятидесятилетию революции! Хотите, прочитаю стих?

Взрослые, конечно, соглашаются, и даже заранее хлопают в ладоши. Юрик читает:


Когда ем варенье на блюдце я,
И пряники ем, и печенье,
Я сердцем люблю революцию
И доброго дедушку Ленина.


Прасковья снова захлопала в ладоши, а Андрей так хохотал, что чуть не свалился с инвалидного кресла, подаренного старшими Файнштейнами. Юрик воспринял хохот деда Андрея как одобрение.

Потом пришла Роза с мамой Лией, новым папой Геной, бабой Раей и новым дедом Федей. Все они должны были отчитаться перед Юриком о своих вкладах в дело пятидесятилетия революции. Лия сказала, что разработала новую форму для работниц какого-то кафе, дядя Гена, что все его студенты на последней сессии получили зачёт, баба Рая - что покрасила оградку на могилке Бухгалтера, дед Федор - что купил торшер, а Роза гордо выдала, что их отряд занял второе место на городском смотре Строя и Песни.

Далее следовали ответы других родственников и знакомых Юрика. Юрик всё тщательно записывал в тетрадь. У мамы в классе стало на двух отличников больше, папа отучил пить одного молодого рабочего, баба Таня вырастила огромный кабачок, его даже на ВДНХ хотели взять, но почему-то раздумали, Фрида Марковна приняла тройню (тут Юрик уточнил, что такое принять тройню?) Фрида Марковна сказала, что женщина родила сразу троих. "Молодец! - одобрил Юрик, - бойцы Революции всегда необходимы!" "Но они все девочки, - возразила Фрида Марковна " "Ничего. Будут санитарками!" - утешил её Юрик. Зиновий Михайлович замялся было, но сказал, что кривая детской смертности ползёт вниз.

- Это хорошо? - спросил Юрик.

- Безусловно, - ответил Зиновий Михайлович, - Революции нужны не мёртвые, а живые бойцы!

Любаша отчиталась о последней вылеченной собаке, которая служила в пограничных войсках. Лёнечка сказал, что его информация секретна, но он занимается чрезвычайно полезным для Родины делом. Юрик поверил на слово. Четырёхлетняя Зойка прочитала стишок:


Я маленькая девочка, гуляю и пою,
Я Ленина не видела, но я его люблю


- Пойдёт, - констатировал Юрик...

Артур нарисовал картину "Портрет девушки на пляже".

- А при чём тут революция? - спросил Юрик.

- Ну, ты даёшь! - возмутился Артур, - Она же комсомолка!

Арнольд выучил несколько стихотворений французских поэтов Рембо и Верлена и пояснил Юрику, что Франция - это колыбель Революции. Клеопатра долго думала и, наконец, сообщила, что прямо на седьмое ноября споёт русскую песню "Степь да степь кругом, путь далёк лежит, в той степи глухой замерзал ямщик..."

- У меня к Вам два вопроса, - сказал Юрик, - кто это ямщик и действительно ли песня революционная?

Клеопатра ответила, что ямщик это вроде как почтальон, то есть пролетарий, и он, рабочий человек, до революции погибает без теплой спецодежды.

Только дедушка Никола ничего не хотел посвящать пятидесятилетию революции, потому что был очень старенький и несознательный, и Юрик его великодушно простил.

Все показания в тетрадь были записаны с максимально возможной для Юрика точностью. Имена дарителей-посвятителей были подчёркнуты по линейке красным карандашом. На обложке Юрик крупными буквами написал:

МАИ РОДНЫИ ДРУЗЯ И БЛИСКИЕ ДЛЯ 50ЛЕТИИ РЕВАЛЮЦИИ!!!

Потом он вырезал из книжки Аркадия Гайдара Мальчиша-Кибальчиша в буденовке и с шашкой. Вырезал он не абы как, а сначала обвёл перевёрнутый вверх дном стакан деда Андрея простым карандашом, потом уж взялся вырезать. Аккуратно. Мамиными маникюрными ножницами. Потом наклеил картинку на обложку тетради. Получилась не тетрадь, а, как сказал дед Андрей, шедевр соцреализма.

А в Останкино построили телецентр. И советское телевидение уже довольно часто показывает цветные передачи!

Американская авиация случайно бомбит какое-то местечко в Южном Вьетнаме, погибает 80 тысяч мирных граждан. Опять массовые демонстрации американских граждан против войны во Вьетнаме.



Юрик, наконец, пошёл в школу. Форма была ещё мышиного цвета. Причёска-полубокс. Гладиолусы от бабы Тани - выше Юрика. За спиной дерматиновый ранец. А глаза, как у того, у тёзки, наполнены космосом. Это вера в то, что начинается новый этап в жизни, шаг к взрослению. Провожали Юрика и мама, и папа, и баба Паня, конечно. Шариковыми ручками писать не разрешили, якобы от них портился почерк. А чернильные, что с открытым, что с закрытым пером подло пачкали одежду, руки и тетради. А тетради такие праздничные, лоснящиеся, разлинованные, с промокашкой голубого или розового цвета. В них хотелось писать рассказы о смелых людях, о великой Родине и о космосе, конечно. Ну, в крайнем случае, - лозунги. Крупным красивым почерком. Но писать полагалось дурацкие крючки, закорючки и палочки. На пёрышке ручки вечно застревал какой-то мусор: волоски, пылинки, соринки. На первом же занятии по трудовому воспитанию конструировали перочистку: резали ткань на ровные кружочки и скрепляли в центре. Хорошо, что баба Паня выделила нужную ткань. А то у некоторых получились не перочистки, а перозагрязнители.



А Розку вообще... Её в этом году принимают в пионеры... Баба Паня сшила ей васильковую юбку в складочку и белую маркизетовую блузку (чтоб была вроде как по форме, а вроде и не как все, в детскомирских покупках), галстук покупали всё же в "Детском мире", больше их нигде не продавали. А туфли у Розки были настоящие, женские, белые, лакированные, на венском каблучке. И гольфы - тоже белые, с помпошками.

Все торжественно встали на Красной Площади. Вот сейчас, сейчас, она, Роза Школьникова, приобщится к великому и прекрасному:

Я, Роза Школьникова, перед лицом своих товарищей торжественно обещаю...

И тут сползает белый гольф с помпошками, и сладость пафосного момента понижается, как столбик термометра при похолодании.

Но всё равно... Всё равно всё замечательно... Только ноги чешутся, и шея становится ацетатно-красной! А впереди горны, барабаны, макулатура, металлолом!.. Ну, почему левый гольф постоянно сползает!?

Наши танки теперь наводят порядок в Чехословакии, и только семь человек вышли на Лобное место на Красной площади. С лозунгами "За вашу и нашу свободу". Среди них было две женщины. Одна с грудным ребёнком в коляске (не нашла, с кем оставить). Их избили, побросали в ментовские машины и отвезли в Лефортово. Там уж разбирались - кому лагерь, кому - психушка.

Остальные взрослые были озабочены, где достать плащ-болонья.

Впрочем, и с той, и с другой стороны невесело шутили:

Наши, что дружба границ не имеет.

Чехи, что русские не друзья, а братья, друзей всё-таки выбирают.



Во дворах играли на гитарах-шестиструнках Высоцкого, блатнячок, а кое-где и раннего Окуджаву.

США отправило в Южный Вьетнам уже 487 тысяч военослужащих. В марте президент Джонсон заявляет об отказе участия в выборах и ратует за прекращение бомбардировок Вьетнама. В мае в Париже начинаются мирные переговоры между представителями США и Северного Вьетнама. Потери американских войск убитыми во Вьетнаме превысили 25 тысяч человек. Ричард Никсон выдвинут кандидатом на президентских выборах в США от Республиканской партии.



Год начался странно. Скверно сработали доблестные органы безопасности. Военный юнец, ряженый ментом, попытался совершить вооружённое нападение на Бровеносца, выезжавшего со свитой из кремлёвских ворот.



Пришла страшная весть о гибели шестипалого Павлика. Двадцать восемь - приличный возраст для испытателя. В свидетельстве о смерти написали, что умер от сердечной недостаточности при выполнении служебного задания. Место захоронения неизвестно. Кто знает, что там с ним произошло? От дефицита ли воздуха погиб, от холода ли, может, где-то не там приземлился с парашютом. Мало ли что... Гадать можно бесконечно. Факт, что сына у Раечки теперь не было...И даже могилки от него не осталось. Она завыла, как когда-то в эвакуации, когда узнала о смерти Бухгалтера... Но ей надо было жить. Остались внучка, дочка, новый муж. Раечка уже вышла на пенсию, но на Фабрике работать продолжала, там же и Лийка работала, в Конструкторском Бюро.



Новые мужья, что у дочери, что у матери, обладали не только живыми мозгами, но и золотыми руками, что по тем временам было бесценно. Они сами могли чинить сантехнику, электрику, делать из подобранных на помойке отходов мебель не хуже импортной, а ещё оба они не только безумно любили своих жён, но и милейшую кофемолочную Розочку.

Розочка отвечала взаимностью, но главным в жизни считала общественную деятельность, и ей не мешало сомнительное расовое и национальное происхождение. Пока она была Председателем Совета отряда, но никто тогда не сомневался, что пойдёт она гораздо дальше. Роза обладала блестящими организаторскими способностями, здоровым карьеризмом и амбициями, которые не поднимались осудить языки даже очень советизированных политработников школы.



6 июня того же года в центре Москва, на площади Маяковского, крымские татары, депортированные Великим Монстром, требовали возвращения своих территорий. Случай был для тех времён немыслимо рискованный.



А у нас, в смысле - у советских людей, - номинация на Оскар. "Братья Карамазовы" Пырьева. Такой надёжный советский Пырьев и очень сомнительный Достоевский.



- Полюшка, - сказал Андрей, - Слышала? Бернес умер. Помнишь: "Шаланды полные кефали..." и "Бьётся в тесной печурке огонь..."?



А впереди был год празднования столетия Лысого Картавого Вождя в Кепке, Адвоката-Неудачника.



В США после проливных дождей началось схождение грязевых потоков в Калифорнии, беды добавили тропические штормы. Погибло почти сто человек. Президентом США становится Ричард Никсон, который обещает вывести из Южного Вьетнама 25 тысяч американских военных (еще 35 тысяч американцев будет выведено 16 сентября). И снова в США демонстрации против войны во Вьетнаме. Никсон обещает вывести из Южного Вьетнама все сухопутные части - сроки не оглашаются. В декабре на Родину возвращается 50 тысяч американских солдат.



Весь прошлый год готовились к Великому Празднику. По традиции красили фасады и заборы. Регулярно перевыполняли государственный план хотя бы на 2-3 процента. Всё, что не удалось закрасить и заштукатурить, задрапировали кумачовыми лозунгами с сомнительными афоризмами: "Ленин всегда живой!" "И Ленин такой молодой, и юный Октябрь впереди!", "Жить, учиться и бороться, как завещал Великий Ленин!". Куда бы ты ни шёл, всюду тебе в лоб, в сердце, в затылок, словно патроны, заложенные в двустволку, целились буроватые, хитрые, прищуренные глазки Картавого в Кепке.

Зачем-то начали совершать пешие пробеги из разных точек огромной страны в село Шушенское, где некогда Лысый Адвокат-Неудачник был в ссылке. Почему-то было принято на стену в кабинете местного секретаря райкома цеплять вымпелы с географическими координатами участников пробега. География была пестра и обширна, одну шестую часть суши можно было изучить в подробностях. В Шушенское в тот год был Великое Паломничество. И даже предполагалось из сельца сделать крупный город a la Нью-Васюки у Ильфа с Петровым.

На заводе прасковьиного соседа Сергея Семёновича висел плакат:


Владимир Ильич не напивался,
И под забором свиньёй не валялся.

Иллюстрировал двустишие мужик с красным носом и почти опустошенной бутылкой в руке. Персонаж этот стоял, прислонившись к забору, и явно примерялся к мягкой посадке на Землю. Рядом же стоял Лысый в Кепке и горошковом галстуке и грозил бедолаге пальчиком.

На постах ГАИ тоже был свой шедевральный плакат: хитрожопый, толстомордый гаишник в предвкушении взятки останавливал "Запорожец", а за рулём, опять же грозя пальчиком, сидел Картавый Адвокат-Неудачник.

Подпись была такая:


Совесть имей, не бери магарыч,
А если б в машине сидел Ильич?

Артур и Арнольд в тот год защищали дипломы. В связи с празднованием Великого Юбилея дипломы нужно было как-то посвятить, увязать, намекнуть и всё такое.

Артур написал огромное полотно, где Владимир Ильич с Надеждой Константиновной баловались чайком. Вождь выглядел совсем плюгавеньким, а у его супружницы были такие выпученные глаза, что, казалось, они вот-вот лопнут. Дипломная комиссия, конечно, не могла не обратить на это внимания. Но Артур возразил, что Владимир Ильич отличался правдивостью, и что ни для кого не секрет, что был он маленького роста, а его Надежда Константиновна страдала базедовой болезнью.

- Но у Вас же на картине нет никаких героических атрибутов, -попытались придраться к Артуру.

- В том-то и дело, - ответил он, - Владимир Ильич был простой, как правда, и здоровался за руку с рабочими и крестьянами. Ещё я хотел напомнить своей картиной людям, что Ленин всегда живой.

В общем, картина была большая, рама резная-золочёная, композиция безупречная, портретное сходство неоспоримое, объяснения автора вполне логичны. Таким образом, Артур защитил всё-таки свой диплом.

Мало того, когда устроили выставку "Ученики и выпускники Училища к столетию Вождя", картину Артура там экспонировали. И в Книге отзывов было много хороших, тёплых слов в адрес артурова диплома. И от простых людей, и от коллег по цеху, и от партийных и комсомольских работников.



Арнольд свой диплом написал о французской революции и об истории французской Компартии. Естественно, на французском языке. Кроме того, он описал места пребывания Великого Вождя за границей, пребывания по его великим революционным надобностям. И тоже на языке тех мест, где действо происходило.

Дипломная комиссия оценила оригинальность и патриотичность идеи, тем более, что Арнольд всегда был на хорошем счету.

Так Клеопатрины оболтусы получили высшее образование. Что касается распределения, тут подсуетился милейший Пётр Иванович со своими надёжными и полезными связями. Те же связи помогли сделать мальчикам военные билеты с диагнозом плоскостопие.

Арнольду свалилось блестящее будущее секретаря-переводчика при советском посольстве в Париже. Артура оставили в Москве при мастерских Игоря Грабаря.



В том же году Зоя пошла в школу. Конечно, она волновалась, тщательно собирала красный клеёнчатый портфельчик. Утром с восторгом смотрела на себя в зеркало, такую повзрослевшую, в белом фартуке, с пышными бантами в каштановых, слегка вьющихся волосах.

Но в школе Зойке не понравилось. Учительница показалась глупой и некрасивой. Одноклассники грубыми и туповатыми. Одноклассницы жеманными и скучными. Она хотела сидеть за партой, которые видела на рисунках в книжках. У такой парты обязательно должна была быть откидная доска, если ученик встаёт, доску аккуратно поднимает, чтобы не стучала. На поверку парты оказались простыми столами с небольшим наклоном, а стульчики и вовсе ужасали своей банальностью.

Она не стала грузить родителей своими разочарованиями, а для начала просто недельку прогуляла. Когда это выяснилось, Зойка всё равно не стала открывать родителям душу, а просто пообещала, что это больше не повторится. Любаша и Лёня решили, что Зоинька не сразу влилась в новую обстановку и постепенно всё наладится.

Зоя действительно стала ходить в школу, но подружек не заводила, на уроках активности не проявляла и совсем не испытала радости, когда ей на фартук нацепили значок в виде алой звёздочки с ангелоподобным Адвокатом-Неудачником в детстве. Её нисколько не тронуло, что на значке Картавый в Кепке не был лысым, а, напротив, вполне миловиден.

В США строят огромную башню в Нью-Йорке - это центр мировой торговли. И снова американцы, впервые за долгое время, наносят бомбовый удар по Северному Вьетнаму. 100 тысяч демонстрантов протестуют против новой войны.



В США в 1971 году впервые ставят рок-оперу Иисус Христос Суперзвезда. А в Москве Прасковья, возвращаясь из церкви и забредя в магазин "Продукты", думала, если подкорректировать поток её скачущих в разные стороны мыслей, примерно так: "Почему кости, кое-где прикрытые буроватыми лоскутками, жилами и серо-жёлтым жиром, выдают за мясо и продают по рупь девяносто за килограмм. И где выращивают таких синих тощих кур... Нет... Конечно же, они умирают своей смертью от голода, изолированные от мира в каком-нибудь подземном бункере..."

Андрей недавно опять пил. Говорил, что умер великий трубач и музыкант Луи Армстронг.

- Полюшка! Помнишь, я ставил тебе его пластинку на костях?

Прасковья помнила. И музыка, и голос ей понравились, но неужели нужно непременно пить?

А вот сегодня умер Лысый Кукурузник. Прасковья, добравшись до дома с синей курицей в авоське и увидев там Андрея, шутливо сказала:

- А не помянуть ли нам Никиту Сергеича?

На что Андрей совершенно серьёзно ответил:

- Всенепременно, Полюшка! Он ведь первым почти публично заявил о зверствах Великого Монстра. Да я, собственно, уже купил, - и он показал Прасковье бутылку с алюминиевой бескозыркой.

Прасковья выпотрошила курицу, опалила её над газовой конфоркой, помыла и поставила варить. Для жарки эти куры не годились.

- Поленька! Я жду! - нетерпеливо крикнул Андрей.

Прасковья вздохнула и покорно поставила на жёстовский поднос банку маринованных опят от Татьяны. Порезала помидор и огурец, немножко ливерной колбаски, потом, положив рядом две вилки и две стопочки, отнесла поднос в комнату.

Андрей спивался, она пила с ним, чтоб ему доставалось меньше, и тоже, наверное, спивалась. Она знала, что женщины спиваются быстрее, и молила Бога, чтобы прибрал первым Андрея. Кто за ним будет ухаживать, кроме неё, она не представляла.

Они выпили не чокаясь, поминая Кукурузника, потом стали смотреть по телевизору мультик про Чебурашку. Потом послушали по радио "Встречу с песней", саму песню слушать не стали, но не могли отказать себе в удовольствии насладиться трагическим голосом Виктора Татарского.

Прасковья вдруг сообщила, что ей не нравится, как нынче одевается молодёжь. У девок юбки уж чересчур короткие, а кофта лапша неприлично облегает сиськи. Без лифчика. И Розка уже так ходит, хоть ей только тринадцать. А Лийке плевать, что дочке лифчик пора подобрать.

Андрей, опрокинув очередную рюмку, нежно погладил прасковьины уже на четверть седые волосы и сказал:

- Стареет моя Полюшка, стареет голубушка... Уж и молодёжь ей не нравится...

Прасковья тоже выпила рюмку, и, пока водка через пищевод шла к желудку, перед Прасковьей промелькнули тысячи картинок. ЭНКаВеДешник в чесучовом костюме, младенец из послеабортных снов, Катюша в шинели на вырост, Николай, уходящий на фронт, Васенька Найдёнов, Андрюшина любовь... и ещё много-много разного, всякого... Она ужаснулась тому, сколько лет живёт на белом свете и сколько всего помнит, и поняла, что действительно стареет.

Прасковья уткнулась Андрею в плечо и беззвучно заплакала.

- Дурёха ты моя! - гладил Андрей по голове, - Самая любимая женщина на Земле! Мы ещё поживём, родная, поживём!

- Время-то как летит, Андрюша! Ещё недавно Юрик в пелёнках был, а уже пионер.

- Надо бы нам почаще выбираться куда-нибудь. В кино, например, в театр... Вон, говорят, на Тишинке такой памятник грузинско-русской дружбе поставили, что ого-го. Некоторые плюются, некоторым нравится. Но все сходятся в одном, что скульптор этот грузинский, не помню его фамилии, далеко пойдёт. А ещё, Полюшка, надо бы тебе книжки читать. Будешь читать-то?

- Буду, Андрюшенька, я люблю читать и быстро это делаю. Только не знаю вот, что...

- Я буду тебе книжки приносить, согласна?

- Конечно, Андрюшенька!

Прасковья отёрла мокрые щёки ладонью и увидела на карнизе белого голубя - он смотрел прямо ей в глаза. И так хорошо смотрел как-то, одобрительно. Потом улетел. "К добру", - подумала Прасковья и улыбнулась.



Андрей стал потихоньку подсовывать Прасковье запрещённые книжки. Были они напечатаны на машинке и переплетены кустарным способом или скопированы запрещённым аппаратом, типа ксерокс, с импортных изданий. Авторы, правда, были почти все русские, но начала она с перевода на русский с английского. Книжка называлась "1984". Прасковья внимательно прочитала эту книгу и стала делиться впечатлениями с Андрюшей:

- Правильно ли я поняла, Андрейка, что, если б после Великого Монстра пришли к власти такие, как он или ещё страшней, то так бы у нас и было?

- Да, Полюшка, примерно так.

- Всё-таки Кукурузника надо добрым словом вспоминать.

- Да уж, при всей его дури уже за правду о великом Монстре спасибо.

Она читала книги запоем и ругала себя, почему не делала этого раньше. Андрей принёс книгу о зверствах Великого Монстра и об истреблении им своих граждан. Прасковья вспомнила бесчисленные процессы над неведомо откуда взявшимися врагами народа, диверсантами, шпионами. "Ну, конечно, - рассуждала она, - Только на нашей Фабрике столько народу взяли! Ведь они потом и своих стали брать...

И тут её осенило. Может, вовсе и не бросал её энкаведешник в чесучовом костюме. Может, и его тоже... А ведь там и жена была, и дети...

Прасковья вновь почувствовала, что ещё рано собирать звенья в цепочку, и стала читать следующую книгу.

Тут она уж совсем не поняла, что такого запретного в этой книге про Москву 30-х годов. Книга была про любовь, еще про нечистую силу (но про нечистую силу даже очень-преочень смешно), и про последние дни Иисуса Христа. Его там звали, правда, по-другому, но Прасковья сразу узнала.

Принёс Андрей и стихи, они вообще были написаны на тетрадных листочках печатными буквами.

- Это Иосиф Бродский - гениальный поэт. Попробуй почитай, Полюшка.

Стихи Прасковья не понимала, никто не воспитывал в ней любовь к поэзии, а от природы этот канал, видимо, не работал. Но всё-таки Прасковья честно прочла всё. Ничего особо не поняла. Но вдруг... Словно включился этот мёртвый канал, словно ожил. Она нашла своё стихотворение.


"Пролитую слезу
из будущего привезу,
вставлю ее в колечко.
Будешь глядеть одна,
надевай его на
безымянный, конечно".

"Ах, у других мужья,
перстеньки из рыжья,
серьги из перламутра.
А у меня - слеза,
жидкая бирюза,
просыхает под утро".

"Носи перстенек, пока
виден издалека;
потом другой подберется.
А надоест хранить,
будет что уронить
ночью на дно колодца".

И так это стихотворение вошло в неё, проросло, словно либо она сама его написала, либо ей этот самый Бродский написал.



А в Советской России - житнице мира, с широкими просторами и плодородными землями - не хватало зерна. И великая страна стала закупать зерно у врагов - капиталистов Соединённых Штатов Америки.

В школах и на заводах, на фабриках и в Научно-Исследовательских интитутах проходили митинги в защиту узницы свободы Анджелы Дэвис. Никто толком не знал, что там произошло, вроде как её несправедливо обвинили в терроризме, но что она была членом компартии - это точно. Кроме того, Анджела Дэвис обладала привлекательной харизмой. Ясные и твёрдые глаза, чувственные губы и натуральные кудри на голове. Наши женщины могли добиться только жалкого подобия такой причёски с помощью шестимесячной завивки в парикмахерской. Через два года Анджелу Дэвис освободили.



Ещё в тот год было жаркое и душное лето. Под Москвой горели торфяники. В городе стоял удушливый запах гари. Им пропитывалось всё: кожа, волосы, внутренности, пища, одежда. Москвичи ходили красноглазые и задыхающиеся. Торфяники никак не могли потушить, и над Москвой висело что-то серое, вонючее и почти вязкое.



Ещё произошла народная беда: Фишер выиграл у Спасского в шахматы. А наши хоккеисты играли с канадскими профессионалами. Тут уж весь советский народ возмутился. Эти сраные профи вели себя нагло до крайности, лениво и ублюдочно жевали свою дурацкую резинку, дрались не по делу и всё такое. И Николай Озеров сказал:

- Нет! Такой хоккей нам не нужен!!!!!!!

И каждый гражданин СССР был с ним согласен. И правда - на хрена?



Клеопатра справила шестидесятилетие. То есть справлять-то она как раз не стала, ни стол не накрывала, ни гостей не звала. Не из жадности, конечно, а потому, что её очень угнетало количество прожитых лет. Она вообще не любила вспоминать, сколько ей лет. Когда в Москву наведывалась Татьяна, замученная крестьянским трудом, до сих пор оплакивающая мужа, Клеопатра старалась с ней не встречаться. Потому как хорошо помнила, что они ровесницы. Не хотелось Клеопатре глядеть в прасковьину сеструху, как в зеркало.



Хотя, по правде сказать, выглядела Клеопатра, безусловно, моложе.. Она сразу ушла на пенсию, как подошёл срок, чтоб больше не гробиться, и одеваться старалась помодней. И в шестьдесят она решила заняться собой кардинально. Пенсия нельзя сказать, чтоб слишком большая была, зато Арнольд, тот, что делал карьеру в Париже, помогал материально. В общем, решила Клеопатра воспользоваться связями Петра Ивановича и деньгами сына и посетить единственный тогда Институт Красоты. Доктор, который её принимал, спросил, кто она по профессии. Клеопатра честно ответила, что была швеёй на фабрике.

- Вот! - сказал доктор, - Простая рабочая женщина идёт к нам за красотой. А то клевещут, что у нас и цены недоступные, и блат нужен!

Клеопатра благоразумно промолчала и не стала спорить с доктором про деньги и блат.

В первый день, когда после операции испытывала невыносимую боль, она тихонько крыла матом сама себя и врачей. Себя за то, что такая дурацкая идея пришла ей в голову, а врачей за то, что не отговорили, садисты. Потом, когда бинты сняли и Клеопатра увидела в зеркале шрамы, синяки и отёки, она устроила скандал медперсоналу. Но через месячишко Клеопатра пришла в норму. Шрамы затянулись и стали незаметными, синяки и отёки прошли, и Клеопатра увидела в зеркале себя почти двадцатилетней давности. Тут же она побежала благодарить весь медицинский персонал от главврача до нянечек коньяками, цветами, конфетами и непустыми конвертами. Лицо у Клеопатры слегка утратило подвижность и порой напоминала маску. Но давали ей теперь сорок. Ну, в крайнем случае - сорок три. А уж как намалюется французской косметикой, Арнольдом присланной, так и вовсе - тридцать пять, ну - тридцать семь.

Когда сталкивалась у кого-нибудь в гостях с Любашей-Искоркой и Лиечкой, старалась держаться к ним поближе. Чтоб все видели, какого она сейчас возраста. Фигура Клеопатрина ещё и сама по себе не потеряла своей привлекательности, сохранила и дородность и статность. А уж как натянет сапоги-чулки красные, Арнольдом присланные, и юбку-макси с разрезом, этническую (купонную, как говорила Клеопатра) да романтическую кремовую блузку с обильными оборками, или платье из василькового кримплена, - красавица женщина в самом соку. Вещи эти шила ей Прасковья по выкройкам журнала БУРДА.



Хорошим сыном оказался Клеопатрин Арнольд, второй же сын, Артур, оказался с точки зрения матери идиотом. Бросил мастерские Грабаря, женился на сельской учительнице, к ней и переехал. Даже свадьбу не справляли. Устроился Артур там в клубе, художником-оформителем. Получали оба гроши. Жили в половине дома-пятистенка. Разводили огород, сажали картошку, собирали не слишком богатый урожай. Помимо овощей урожай дополняли росшие в саду кусты смородины трёх цветов, яблони и сливы. По осени делали заготовки.



Артур обладал большим количеством свободного времени. Он писал картины. Они выставлялись на полулегальных выставках, в том числе на знаменитой Малой Грузинской. Картины покупали крайне редко. А если честно, то Артур продал всего две картины заезжему американцу, который всё норовил расплатиться долларами, но Артур боялся, что сядет за валютные махинации. Поэтому сошлись на ста рублях за штуку. И продавец, и покупатель остались довольны.

На картинах Артур писал своих односельчан, их будни и праздники. Друзья по цеху называли его русским Шагалом и очень уважали артуров талант. Односельчане признавали, что артуровы афиши, которые он рисовал для каждого фильма, что привозят в клуб, очень красивые. И торговались из-за них друг с другом, даже до драки дело порой доходило. Афишами они украшали свои горницы. Картины же односельчане считали неправильными. Коровы там были голубыми, местным бабам стройности и красоты Артур не добавлял, а, наоборот, будто из вредности, недостатки выпячивал. Один местный дед Мирошка учил оформителя:

- Вот рисуешь ты дуб. Ты его или весь просто зелёным замажь или каждый листочек покажи, а у тебя как? Ни то, ни сё! Или, скажем, лежит девка на обеденном перерыве в поле, раскорячилась так, что исподнее видать, хорошо ли это? И всё у тебя так. Вроде как хочешь от души, а получается через жопу!

Кроме того, занимался Артур и садом, и огородом. Выпалывал сорняки, отрезал лишние ветки, боролся с насекомыми-вредителями. Всё это делал он с таким одухотворённым выражением лица, словно кончил не Строгановку, а Тимирязевскую Академию.

Впрочем, чем бы Артур ни занимался, вдохновение пронизывало каждую клеточку его тела. Да и души, наверное... И с дедом Мирошкой можно было поспорить насчёт расположения души и жопы.

Артур очень любил свою жену, невысокую рыженькую синеглазку Анну Тимофеевну. Так звали её в селе, несмотря на молодость. Учительница, фельдшер, агроном всегда вызывают у сельчан чувство глубокого, почти магического уважения. К Артуру относились хорошо, но не ценили столь высоко. Одной из причин было то, что рабочий день у него был ненормированный. Анна Тимофеевна была на сносях. И вот-вот собиралась родить. К ней шли ходоки-активисты и спрашивали:

- Как же мы теперь без Вас, Анна Тимофеевна?

Анна Тимофеевна, держа руки на животе, отвечала:

- Я к концу летних каникул управлюсь. К этому времени ребеночек окрепнет, а кормить я его на переменах буду.

Вот какая рассудительная была у Артура Анна Тимофеевна.



Как-то Андрей сказал Прасковье, начитавшейся запретных книжек:

- А знаешь, Поленька, что автору "Архипелага Гулага" хотели Нобелевскую премию дать? Слыхала про такую?

- Да, Андрюш, про премию слыхала, дед Никола рассказывал, ещё в эвакуационном эшелоне... Говорил, что трём его знакомцам, англичанам, что ли, после войны должны дать. И действительно, дали им потом, в 1945.

- Что же это за знакомцы у деда Николы такие?

- Запамятовала я, как их звать, Андрюшенька, но знаю, что они лекарство придумали. Сейчас оно везде есть. Пенициллин называется.

- Странный тип всё-таки этот дед Никола, всё-то он знает, везде поспевает... Ну, так вот, Полюшка, наша Родина не пустила к себе официального представителя Швеции, той страны, где эту премию выдают. Так и не дали этому представителю вручить её Солженицыну.

- Боже мой! А я ведь слышала, что там большие деньги! Куда ж их дели-то, Андрюша?

- Не в этом дело... Да ладно... Вот что ещё тебе расскажу. Помнишь ли ты поэта Иосифа Бродского?

- А как же! Помню. Листики ещё тетрадные, от руки печатными буквами написанные.

- Это я писал. Друзья на ночь книжку дали. Пришлось от руки.

- Это ты молодец, Андрюш, что печатными, а то по почерку-то могли б тебя найти!

- Поль! Я писал печатными буквами, чтобы разборчивей было!

- Ну да. Ну да. Так что с поэтом-то?

- Сначала судили его за тунеядство, выслали в Сибирь, что ли. А сейчас вот и из страны выгоняют...

- Как же это, Андрюша. Ведь он же стихи писал, стало быть, работал. Я вот уж на что в стихах ничего не смыслю, а и то стих любимый у него нашла!

- Они считают, что пишет он не то, что Родине нужно...

- А как это выгнали, Андрюша?

- Просто, взяли да выгнали, решили, что такой гражданин в Советском Союзе - лишний... Ненадобный...

А у Прасковьи опять появилась работа. Шила она батники, кофточки с планочкой и в обтяжечку. И доводила до ума фирменные джинсы, стоившие, как две средних зарплаты.

Немного пока было богатых владельцев этих штанов, но люди не доедали, не допивали, а джинсы купить стремились. Их подбирали так: надевали лёжа, живот втягивался, а потом застёгивали "молнию" Во-первых, джинсы были почему-то мужскими, посему на поясе, то есть на талии, полагалось делать вытачки, а низ укорачивать, если была нужда, - и, чтоб не сильно обтрёпывался, обшивать разверстой металлической застёжкой "молния" с зубцами чем крупнее, тем лучше. То есть и Прасковья, и её "Зиночка" были вновь востребованы.



Зойка вступила в пионеры и опять не ощутила душевного подъёма и неизбывной радости, как все нормальные советские школьники. Училась она, перескакивая с тройки на чётвёрку, и единственный предмет, который казался ей изредка интересным, была литература.



США заканчивают все военные действия в отношении Вьетнама, а Ричарда Никсона избирают на второй срок. Бровеносец во время визита в США говорит, что холодная война закончена.



Миллионная очередь: в Москву привезли Мону Лизу. Другая очередь была поменьше для участников Великой Отечественной Войны. Во вторую очередь и попали Андрей с Прасковьей. Запускали порциями, словно это не люди, а овощи для супа. Картошка с морковью должны вариться быстрее капусты, щавель добавляют последним и т.д. Когда Прасковья с Андреем, которого она везла на инвалидной коляске, приблизилась к первому пропускному пункту, строгий милиционер в майорском чине проверил внимательно Андреевы документы:

- А она? - спросил милиционер, указывая на Прасковью.

- Жена! - неожиданно ответил Андрей, Прасковья покраснела.

- А почему штампа о регистрации брака нет? - поинтересовался милиционер.

- Не собрались как-то, - пояснил Андрей.

- Плохо, товарищ, - сказал милиционер, - такими темпами мы коммунизм не построим!.. Я бы мог её формально не пропустить, а передать управление Вашим инвалидным средством, например, младшему сержанту - младший сержант, стоявший рядом, вежливо козырнул - но я не зверь какой-нибудь и всё понимаю. Поэтому пропускаю Вас, уважаемый товарищ, за то, что кровь за Родину проливали. Даже вместе с сожительницей.

Выслушав ментовскую тираду, Прасковья повезла Андрея к дверям музея. Ей было не по себе и гадко на душе от омерзительного слова сожительница. Андрей, видимо, почувствовал это и сказал:


- Весной все наденут нарядные платья
Пойдут попарно в луга с цветами
Сбирать фиалки....
А мне что ж, дома сидеть прикажешь?

И с этого момента моя самая любимая женщина на Земле перестаёт кукситься!

- Не понимаю я стишки, Андрюшка! - улыбнулась Прасковья.

- Хотел тебе сказать: "Пошевеливайся, сожительница, любимейшая на Земле!"

- Какой же ты вредный, Андрюха, хуже ментов!

Прасковья довезла коляску до ступенек музея, где им помогли любезные милиционеры, согнанные со всей Москвы для охраны одной-единственной женщины на холсте.

Толпа шла довольно быстро и организованно, всё это напомнило Прасковье Мавзолей Ленина. И всё же загадочное очарование Джоконды успело зацепить и Прасковью, и Андрея.

Когда они вышли из музея, то решили постоять, покурить и поделиться впечатлениями.

- А ведь она на тебя похожа, Полюшка! Когда волосы ты распускаешь, и платьишко у тебя такое коричневое вроде есть.

- Ну, что за чушь, Андрейка!.. Она ж такая!

- Ну, и какая?

- Так улыбается - не оторвёшься, а вроде и впрямь ничего особого...

- Ты тоже так улыбаешься, когда я выпить у тебя прошу, и ещё, когда булавок полон рот наберёшь, чтоб в ткань на манекене или на выкройке вонзить. Поль! А ведь знаешь? Не каждый день к нам дамы такие именитые приезжают. Надо б это дело обмыть!

- Ну, Андрей!

- Вот! Вот, что я имел в виду! Посмотрела бы ты на себя в зеркало, - вылитая Джоконда!

Прасковья захохотала. Они добрались до прасковьиного дома, уже немолодые и, в сущности, очень разные люди, которых вопреки здравому смыслу и обстоятельствам цепко слепила судьба. И Прасковья, конечно, достала бутылку заначенного портвейна Три Семёрки, и они выпили и закусили.

А потом Андрей ещё долго рассказывал ей про Леонардо да Винчи, который, оказывается, был не только художником, но и скульптором, архитектором, философом, учёным во многих областях науки, инженером... Он сконструировал первый летательный аппарат и был гением эпохи Возрождения...

- А об Эпохе Возрождения, Полюшка, мы с тобой поговорим в следующий раз...

И они допили остатки портвейна.

Андрей пил всё чаще и больше. Прасковья утешалась тем, что совсем уж конченые алкоголики дуреют с одной рюмки. О своём здоровье она старалась не думать.



В США умер лётчик, который первым без посадки перелетел Атлантический океан.

Александра же Исаевича Солженицына, автора романа "Архипелаг Гулаг", выслали из Советского Союза. Как и Иосиф Бродский, он оказался никчёмным человеком для Родины.



А в Советской России новая любовь - Чили. Советская Россия не может без любви. И школьники, и студенты, и интеллигенция, и пролетариат скандируют:

Свободу Луису Корвалану!

И ещё:

Эльпуэбло! Унидо! (типа - мы с тобой, Чили, любовь наша! Мы едины!)

И мы помним про расстрелянного Виктора Хару и его гитару! И "Песняры" надрывно поют "Над расстрелянной песней не плачь..." И Пиночет - такая сука!



А Фишер-то больше не чемпион! Шахматная корона у нашего Толи Карпова! И лучший футболист не кто-то там, а Олег Блохин! Так-то!



Роза окончила школу - выпускной бал, в аттестате ни одной тройки. Она в платье из розового кримплена, отделанном розовыми же гипюрными кружевами. Баба Паня сшила. Розовый выгодно подчёркивает кофемолочную кожу. А причёска у Розы в точности, как у Анджелы Дэвис, настоящая, не химический перманент. В волосах розовый диковинный цветок - тоже работа бабы Пани.

На школьном вечере поют по магнитофону вокально-инструментальные ансамбли "Пламя", "Самоцветы", "Песняры". А чуть позже школьный музыкальный коллектив начинает играть Битлов и Роллингов, выдавая их за песни протеста. И даже учителя английского, чтобы не портить вечер, делают вид, что это песни о солидарности молодёжи всего мира и о скорой победе социализма. С коммунизмом решили пока притормозить, но социализм ведь тоже хорошо.



"Встречаются коммунизм, капитализм и социализм. Типа - забили стрелку. Первые два на месте, третьего нет. Наконец прибегает социализм, запыхавшийся, усталый. Язык через плечо.

- Ты, - где был, чувак, в натуре?

- Скоко тебя ждать можно?

- Простите, кореша, в очереди за колбасой стоял...

А капитализм спрашивает:

- Слышь, а чё такое очередь?

А коммунизм спрашивает:

- Эт я в курсе... А вот чё такое колбаса?"



Уже ночь, выпускники, усталые и счастливые, шли по Крымской набережной. Некоторые девочки сняли туфли - непривычно на каблуках. Некоторые мальчики отдали некоторым девочкам пиджаки - уже прохладно. Скоро они расстанутся, и начнётся заманчивая, непонятная взрослая жизнь.

Роза идёт такая красивая, такая кофемолочная в розовом. Идёт под ручку с Петькой Свиридовым и хохочет, и вдруг слышит сзади шипение двух голосов, один девичий, другой юношеский:

- Жжжжжидовка!

Петька делает вид, что не слышит. Роза никнет, словно увядает, втягивает голову в плечи, потому что это уже не первый раз. И африканская составляющая никого не раздражает, не смущает. Не злит... А вот еврейская... Один раз Роза нашла в портфеле записку, накарябанную печатными буквами, без подписи: "Школьникова! Мы знаем, что ты Шулер! Думала скрыть, что ты еврейка? Не получится!" Потом на двери в свою квартиру, где она жила с мамой и Геннадием Фёдоровичем, написали мелом: "ЖЫДЫ! УБЕРАЙТЕСЬ В СВОЙ ИЗРАИЛЬ!" Мама долго смывала надпись от мела -постоянно оставались белёсые разводы.



Чета старших Файнштейнов уже была на пенсии, особых гонений они не ощущали. Так же вполне благополучно работала в своей ветеринарной клинике Любаша. Правда, Любу, несмотря на фамилию, в еврейской национальности заподозрить было сложно: чересчур славянская внешность служила достаточной защитой. Да, собственно, все знали, что Файнштейн она по мужу, а это как бы не считалось. Лёнечка в своём НИИ тоже не замечал каких-либо намёков, да и вряд ли они были, потому что вокруг работали, увлечённые своим делом, интеллигентные люди. В зойкином классе тоже национальностью не стращали. А если бы это случилось - Зойке с её пофигистской философией было бы всё равно. А вообще-то в зойкином классе, помимо неё, сомнительной полукровки, было ещё пять настоящих чистопородных евреев. Но их вроде тоже не травили. Как-то, наверное, привыкли, что они есть и их немало. Приятнее, когда изгой - одиночка.

И вот Школьниковы женского пола, почему-то не пожелавшие после замужества сменить фамилию на Сидоровых, начали подумывать об отъезде. И если бы не всесильный Клеопатрин Петр Иванович, с его полезными и нужными связями, много бы горя пришлось им хлебнуть. На них не повесили ярлык невыездных, не уволили с работы и вообще чинили как-то совсем мало препятствий. Не было хлопот ни с приглашениями, ни с визами, ни с билетами. Просто, как в сказке. Но было горько расставаться и выезжающим, и остающимся. Тем более, что Пётр Иванович предупредил, чтобы провожать никто не ездил. А то могут быть неприятности. Они с Клеопатрой проводят сами, так как он вне подозрений, а за одного человека, то есть за Клеопатру, всегда можно замолвить словечко.

Прасковья очень горевала, как-никак уехали пятеро близких людей и вряд ли теперь они когда-нибудь увидятся. В утешение она купила себе цветной телевизор. А что? Работа у неё и Зиночки не переводилась.

Смотрела она по своему новенькому агрегату Авдотью Никитичну с Вероникой Маврикиевной и студента калинарного техникума. Хотелось Прасковье чего-то простого и лёгкого, как толокняный кисель. Андрей её пристрастий не разделял.



В Москву стали прибывать на уикэнд колбасные электрички. В столице пока имелось кое-что из съестного - в провинции пропало почти всё. Выходные люди из ближайшей глубинки проводили с физическими нагрузками, что, как уверяют врачи, полезно для здоровья. Ближние провинциалы бегали из магазина в магазин, организованно занимали очереди в десяти местах и отоваривались кто сколько урвёт, донесёт, достанет. Москвичи предпочитали заниматься закупками по будням, ибо не научились ещё голодной шустрости и смекалке. Беда, что к концу рабочего дня в магазинах уже ничего не было.



Зато мы делаем ракеты

По привычке вспоминал кто-то, но всё реже и реже, - но в этом году повод вспомнить всё-таки был. Произошла стыковка нашего СОЮЗА и американского АПОЛЛОНА. Космонавт Алексей Леонов и астронавт Томас Стаффорд пожали друг другу руки.



Соседи прасковьины, Анечка с Сергей Семёновичем и Юрик ушли встречать Новый год к знакомым. Все родственники и ближние наших героев разбрелись кто куда. Прасковья и Андрей встречали Новый год вдвоём. Оливье, конечно, приготовили, хоть и осточертел он, и шпрот банку открыли, и соленья Татьяны, и водочку на стол выставили. В тот год впервые показали фильм "Ирония судьбы или с лёгким паром", ставший впоследствии предтечей Нового Года навсегда. Об этом, правда, ещё не знали. Андрей выучил песенки оттуда, и они с Прасковьей частенько напевали их под юрикову гитару.



Письма из Израиля не приходили. А, скорее всего, не доходили. И как там женщины Школьниковы со своими русскими мужьями, а, главное, Розочка, - никто не знал.

Очень Прасковья скучала по кофемолочной девочке, которую по праву называла внучкой.



А в США уже начали продавать первые домашние компьютеры.



Великий знаменательный год - в декабре 7О-летие Бровеносца. В прошлом году было 30-летие Победы - такой шумихи не было. Ну, пионеры ходили по квартирам, спрашивали, нет ли участников войны, потом 9-го мая по открытке и по три тюльпанчика дарили. На родине Картавого в Кепке бульвар назвали: 30-летие Победы. И, кажется, где-то на Кавказе санаторий. Иное дело 7О-летие Бровеносца. Всеобщий духовный и физический подъём. Тётка какая-то гладиолус здоровенный вырастила, назвала: Борец за мир Леонид Ильич Брежнев. Опять перевыполнялись планы, развешивались тематические плакаты, красили фасады. Но, если опять же сравнить: не так масштабно, как в год 800-летия Москвы или в год 50-летия Революции, или 100-летия Картавого в Кепке...



Юрик уроки почти не делал, но как-то учился, даже почти хорошо, наверное, потому, что способный.

Интересовали его две вещи: геология и современная музыка. Он часами беседовал с Андреем о поисках нерудных ископаемых, об апатитах, о горючих ископаемых, о полезных ископаемых, базальтовых структурах и Бог ещё знает о чём. Юрик лелеял мечту поехать летом в геологическую экспедицию.

Ещё у него: музыка и магнитофон. Ужасный катушечный магнитофон "Яуза", кое-где кнопки западали, и он работал на спичках, которые подпирали кнопки. У Юрика пока нет денег на крутую музыкальную систему. Нет денег и на диски, каждый из которых стоил половину маминой зарплаты, но у Юрика куча приятелей, которые устраивали ему запись самых последних дошедших до совка дисков на катушки за сущие копейки и за небольшие услуги. Ну, например, кому-то что-то передать. Пинк Флойд, Кинг Кримсон, Дженесис, Йес... Приходя из школы, Юрик включал магнитофон на полную громкость, и слушал музыку. Процесс этот воспринимался Юриком не как дурацкое времяпровождение или отдых, а как напряжённая, серьёзная работа мозга. Музыка была не просто ритмичной или мелодичной, в каждой из композиций был спрятан целый роман или хотя бы баллада со сложным сюжетом. Рисунок композиции продуман, и если хотя бы одна нота как-то не так входила в ушную мембрану, гармония рушилась на неуклюжие непристроенные нотки, и всё нужно было начинать сначала. Конечно, частенько мешала баба Паня со своими призывами: покушать. Юрик слегка раздражался, но не обижался. Что возьмёшь с пожилого человека?

Ни родители, ни баба Паня не понимали юрикову музыкальную концепцию. Впрочем, они и про геологию не понимали. Андрей, пожалуй, единственный, кто признавал и знал тонкости этого музыкального процесса, но и он считал его пассивным и предлагал использовать дозированно.



Однажды Прасковья нашла в почтовом ящике записку: "Сегодня, 15 июля в 19.00. Памятник Пушкина". Кроме того, на записке коряво, но узнаваемо была нарисована розочка. Конечно, Прасковья сразу догадалась, что это весточка от Школьниковых, от её любимой Розочки. Она пришла на Пушкинскую Площадь за час до назначенного времени, совершенно не думая о том, как она узнает таинственного корреспондента. Ровно в семь вечера к Прасковье подошёл человек лет пятидесяти-пятидесяти пяти в сером костюме, даже и не очень хорошо сшитом, - в общем, если бы не яркая семитская физиономия с печальными глазами сенбернара, Прасковья на него бы и внимания не обратила.

- Вы, видимо, Прасковья? - спросил человек.

- Да-да. Это я, конечно. Вы ведь от Раечки?

- Ну, во-первых, позвольте представиться: Михаил Наумович! Мне кое-что передали для Вас, правда, исключительно на словах. Ваши друзья в Израиле долго, видимо, не пробудут, они абсолютно не подходят к менталитету этой страны...

- Как это? - не поняла Прасковья.

- Из них никогда не выйдут правоверные евреи. А Израиль, как ни крути, - страна именно для таких... Поймите, уважаемая Прасковья, Израиль всё-таки страна не вполне светская... А Ваши друзья прожили очень долго в почти атеистическом государстве. Словом, они, так сказать, перебежками... вероятнее всего, через Италию, хотят отправиться в Америку. Тем не менее - денег им хватает, хоть работу нашёл пока только муж Лии, впрочем, сама она, так сказать, подрабатывает домашней портнихой. Налоги там, конечно, не маленькие, но они не бедствуют. Девочка служит в армии...

- Роза? В Армии? Я не понимаю! Какие дикие законы!

- Служба девушек в Армии Израиля почётна. Я уверен, что и Ваша Роза это понимает. Поймите, уважаемая Прасковья, страна окружена врагами и вынуждена учить своих граждан обороняться.

- И что, все девушки служат в армии?

- Все. А Роза служит, потому что... Ведь переезд в Америку состоится не завтра и не послезавтра... Вы, уважаемая Прасковья, не знаю Вашего отчества, пожалуйста, не волнуйтесь! Живут Ваши друзья там неплохо, а по переезде в Америку, думаю, будут жить ещё лучше, чего и Вам желают! Вот, собственно, и всё, что меня уполномочили передать. Да, и ещё... Они вас всех, своих друзей, помнят, не забывают и надеются, что придёт время, и вы все свидитесь!

- Огромное спасибо Вам! Главное, все они живы и здоровы!

- А теперь позвольте откланяться! - сказал Михаил Наумович и поцеловал на прощанье Прасковье руку.



Она вернулась домой спокойная и довольная. Вести о Школьниковых её порадовали. Только немножко было боязно за Розу. Андрей был дома.

- Полюшка! А помнишь того певца чернокожего, Поля Робсона?

- Того, что мы с тобой и Васильком слушали, а потом ты нас из зала утащил?

- Ну, да, того, что говорил, что впервые ходит по земле с чувством собственного достоинства. Неблагодарного такого и льстивого... Умер он, Полюшка...

- Ну, Андрей! Нельзя так о покойном-то...

- Мне кажется, что о покойном, Поля, тоже правду надо говорить, тем более, что там, где он сейчас, всё вспомнят и всё взвесят... Даже Сталинские премии... И Нобелевские. И даже те, что ты на Фабрике своей за перевыполнение плана получала.



В США на президентских выборах побеждает Джимми Картер.



Подкосили хорошее пионерское дело, раньше они ходили по домам и собирали макулатуру. Теперь никто им не давал макулатурки-то. Валютой она стала. Собирали каждую бумажку, каждую газетку. Бережно сортировали. Увязывали в аккуратные и увесистые стопочки. Потому что в обмен на двадцать килограмм макулатуры можно было купить книгу.

Дефицитом было всё, в том числе и книги. Но все магазины работали, что-то в них, как ни странно, всё-таки продавалось. Например, в мясном отделе художественно выставлялись рыбные консервы. Одни из них назывались Завтрак туриста и представляли из себя перловку с добавкой какой-то сомнительной рыбки. И Шпротный паштет. Шпроты там явно присутствовали в перемолотом виде с хвостиками, косточками, но присутствовало и ещё что-то вязкое и вонючее, не поддающееся идентификации.

Книжные же магазины просто ломились от товара. Это была страна, в которой проще всего было реализоваться идейно-выдержанному графоману. Государство щедро издавало таких за свой, советский счёт. Были даже собрания сочинений этих авторов, никто их никогда не читал и фамилий не запоминал. Кажется, они писали на фабрично-заводские и сельскохозяйственные темы. Имелись среди графоманской братии и поэты, и прозаики, и все они являлись членами Союза Писателей. И только в маленьком закуточке лежало обычно две-три приличных книги, а сверху строгий плакат:

КНИГИ НА МАКУЛАТУРУ!

Так вот, за двадцать килограмм макулатуры можно было купить: Ильфа и Петрова, А.Дюма-старшего, Э.Л. Войнич, и даже первый детектив, написанный в мире, "Лунный камень". Автора этого "Камня" Уилки Коллинза, в народе называли Вилкин Коля, и кажется, кроме этого романа ничего он так и не написал. Ещё была какая-то таинственная "Женщина в белом" и Конан-Дойл, начинающийся словами:


Шерлок Холмс взял с камина пузырек и вынул из аккуратного сафьянового несессера шприц для подкожных инъекций. Нервными длинными белыми пальцами он закрепил в шприце иглу и завернул манжет левого рукава. Несколько времени, он недолго, но задумчиво смотрел на свою мускулистую руку, испещренную бесчисленными точками прошлых инъекций. Потом вонзил острие и откинулся на спинку плюшевого кресла, глубоко и удовлетворенно вздохнул.

.....................................................................

- Что сегодня, - спросил я, - морфий или кокаин?

Холмс лениво отвел глаза от старой книги с готическим шрифтом.

- Кокаин, - ответил он. - Семипроцентный. Хотите попробовать?


Очень многие школьники заинтересовались объяснением слов "морфий" и "кокаин". Любознательные ученики старших классов облазили кучу словарей и справочной литературы и узнали новое для себя слово наркотики. А поскольку употреблял их положительный герой, некоторые старшеклассники решили попробовать наркотики на практике. С присущим им рвением старшеклассники стали расширять список, ограничивающийся морфием и кокаином. Тем более, что последний в Москве достать было практически невозможно. Вскоре они узнали о наркотиках не меньше врачей соответствующей специализации. Потом научились доставать наркотики, как их родители научились доставать колбасу, итальянскую обувь и французские духи. Не забывайте, это были старшеклассники Эпохи Дефицита, и навык доставания у них развивался чуть ли не с младенчества.

Ну, да ладно, вернёмся к книжкам. Они не просто покупались, но и обязательно прочитывались. Потому, что дефицит прельщал. И за счёт этого мы были самой читающей страной в мире. Забегая вперёд, скажем, что после развала Советского Союза книги появились в изобилии. В том числе и классика среднего уровня. Когда-то продававшаяся только за двадцать килограмм макулатуры. Да и цена у книг стала вполне доступной. Возникли книги на разный вкус и карман. Но читать стали гораздо меньше. Потому, что это уже не было дефицитом, а, значит, не повышало статус владельца и, кроме того, не являлось более запретным плодом, который, как известно, сладок.

Впрочем, нет. Всё же читали. Но то, что читали, книгами назвать у нормального человека язык не поворачивался. Но это будет только потом.

Зою в тот год принимали в комсомол... Никакого впечатления, как и практически всё в её жизни, не произвёл бы этот акт на малоэмоциональную девочку, если бы... Если бы не поручение прочитать наизусть стихотворение по желанию, но, конечно, патриотическое. Зоя выбрала из двухтомника, который ей привёз папа из Ленинграда, светловского "Итальянца". Двухтомник назывался "Путешествие в страну Поэзию", был серого сиротского цвета, с богатыми золотыми, но быстро стирающимися буквами и вензелями на обложке.

Поэзия была единственной областью, которая интересовала Зойку по-настоящему. Она читала стихи так же, как Юрик слушал музыку, то есть это не было отдыхом или развлечением. В процессе впитывания поэзии, прорастания в неё работала каждая клеточка Зойкиного сердца и мозга и включалась ранее не известно где расположенная душа. Теперь Зойка знала место у солнечного сплетения и даже умела поймать шевеление и трепетание души прямо рукой, как беременная движения младенца в животе.

Она так читала "Итальянца", что актовый зал, где принимали в комсомол, а в качестве гостей присутствовали секретари райкомов, комсорги, ещё какие-то молодые номенклатурщики и даже ветераны войны, замер.


...Но разбросано в снежных полях
Итальянское синее небо, застеклённое в мёртвых глазах...

Да. Она так прочитала, что не было стандартных вежливых аплодисментов. И зал встал, и хлопали так, будто не аплодисменты летели к Зойке, а белые голуби. Садились ей на грудь, на плечи, кружили вокруг. И пусть только она видела этих голубей - всё равно было счастье. Значок, который прицепил ей на белый фартук секретарь райкома комсомола, показался Зойке орденом, заслуженной наградой за какой-то большой подвиг.

После церемонии она не пошла с ребятами в кафе "Метелица" отмечать вступление, а купила себе мороженое "Лакомка" и поехала навестить бабу Паню. На самом же деле ей почему-то очень хотелось увидеть Юрика.



Позвонила - никто не открыл, но Зойка знала, что ключи под придверным резиновым ковриком. Раньше многие хранили ключи под ковриками. То ли не воровали, то ли воры знали, раз ключ в таком доступном месте - брать особо нечего: только мараться. Зойка вошла в квартиру и открыла ещё одну дверь, бабыпанину, уж там-то вообще замка никогда не водилось. На манекене наколота очередная цветастая блузочка, флакончик духов "Сирень" на полочке резного трюмо, там же груда журналов мод. И повсюду выкройки, выкройки, выкройки. На миллиметровке, на кальке, на старых обоях, просто на газетной бумаге. И на каждой детальке подпись прасковьиным генетически деревенским почерком: полочка, спинка, горловина переда, вытачка и. т.д. На стенке в простенькой рамочке плохого качества цветная фотография. Зойка и Юрик. Зойке - лет шесть, Юрику - восемь. На Зойке красная мохеровая шапочка-капор (баба Паня вязала) и красный же плащ-дождевик с пелеринкой, на ногах белые резиновые сапожки с красным силуэтом утёнка. Юрик тоже в дождевике, в виде чапаевской бурки, на голове такая же клеёнчатая папаха, на ногах, как и у Зойки, резиновые сапоги, но чёрные и с чем-то вроде лампаса сбоку. Сидят, взявшись за руки, на диванчике, только что купленном Андреем и бабой Паней. Такая была мода, даже в ясную солнечную погоду носить плащи-дождевики и резиновые сапоги. Зойка вспомнила, что фотографии делал дедушка Никола, мамин крёстный. "Что-то давно мы не виделись", - подумала она.

В это время Зойка почувствовала чьи-то руки на своих плечах. Она узнала Юрика, но почему-то сказала:

- Привет, дедушка Николай!

Юрик развернул Зойку к себе, взял обеими руками за подбородок и стал целовать. Щёки, глаза, нос, губы...

- Ты ещё не целовалась по-взрослому? - тихо спросил Юрик.

Зойка отрицательно мотнула головой. Она ощутила Юриков язык у себя во рту, и это было не противно, а совсем наоборот. Языки зажили как отдельные существа, они касались изнанки щёк, переплетались, танцевали, потом подключились зубы, которые нежно-нежно покусывали языки. Непонятно, каким образом, но Зойка почувствовала, как напряглись соски на груди, и стала разливаться истома внизу живота. "Как оно всё странно взаимодействует", - отчего-то подумала она. Юрик прижимал её к себе, она не сопротивлялась и наткнулась на немножко страшную, но желанную твёрдость в его джинсах спереди. Она знала много слов, обозначающих эту часть тела Юрика. Но одни были детскими и смешными, другие похабными, третьи чересчур научными, пятые двусмысленными. "Наверное, со временем каждая женщина называет это у любимого мужчины по-своему" - решила она и почувствовала влагу у себя между ног. "Неужели я описалась?" - с ужасом подумала Зойка, а Юрик уже поднимал зойкину кофточку вместе с лифчиком и тянулся к напрягшимся соскам. "Я описалась!"- ещё раз со стыдом подумала Зойка, оправила кофточку и оттолкнула Юрика. Голова у Зойки кружилась. А вокруг мерцали то ли звёзды, то ли кометы, то ли что-то ещё, явно неземного происхождения. И зойкин мозг опять спросил неизвестно у кого: "Почему мы так тяжело дышим?" А Юрка ответил совсем невпопад, потому что не слышал вопроса:

- Да, Зай, ты права! Нельзя так вдруг, сразу...

Они сидели на диванчике бабы Пани далеко друг от друга, гораздо дальше, чем дети на фотографии, висевшей на стене. И оба думали, что всё-таки очень рисковали. Их в любой момент могли застать, с этой системой ключей под придверными ковриками и отсутствием замков.

Их немножко била дрожь, но, к счастью, вернулась баба Паня и принялась их поить и кормить.



Кстати, 60-летие октября прошло даже тише 70-летия Бровеносца. Советская машина выдыхалась и теряла обороты.



Раздался телефонный звонок:

- Панечка! - звонила Фрида Марковна, - Радость-то какая! В Московскую синагогу доставили огромное количество Торы с Запада! Это просто беспринципный акт, с 17-го года этого не было!

- Я очень рада, Фрида Марковна! - ответила Прасковья, хотя очень плохо себе представляла, что такое Тора. - Сейчас у меня в гостях Ваша Зоинька. А как Люба с Лёнечкой?

- Панечка! Вы слышали, что нашли детёныша мамонта, замурованного во льду? А Любочке туда попасть не удалось... Какие только связи не поднимали... Даже Петра Ивановича Клеопатриного...

- Фрида Марковна! Но зачем Любаше мамонтёнок во льду?

- Что Вы, Панечка! Она надеялась его оживить!

Прасковья перекрестилась.

- А как Лёнечка?

- У него всё неплохо... Кажется, открывается его детище на Украине... Ну, он говорил Вам, наверняка... Чернобыльская АЭС. Он ведь так много работал над этим проектом! Панечка, дорогая, а как Ваши? Андрей? Соседи с Юриком? Татьяна с дедом Николой у нас недавно в гостях были... Удивительный старик, ни одной морщинки не прибавилось... Сколько же ему лет?

- Ох, Фрида Марковна, даже представления не имею... Я его помню таким, когда ещё молоденькой девушкой была! Юрик наш в геологоразведочный готовится... Анечка с Сергей Семёнычем по-старому, вроде мирно живут... Андрюша сильно пьёт, прямо не знаю, как быть... И лечиться не хочет, ни в какую...

- А Клеопатра как?

- Клеопатра - в порядке. С Артуром помирилась. Внучку признала... Теперь от них не вылезает, всё с дитём нянькается...



- Баба Пань! Я провожу Зойку! - крикнул Юрик.

- Конечно, миленький, - откликнулась баба Паня, - Ну, пока, Фрида Марковна! Пойду с молодёжью прощусь!

- До свидания, Панечка!

Прасковья расцеловалась с Зойкой и просила непременно передать привет родителям, что та и пообещала.

Юрик очень долго провожал Зойку, потому что по пути опять целовались, и им было сложно разлепиться. А потом они обменялись комсомольскими значками: словно обручальными кольцами.



В Америке в тот год умерли Чарли Чаплин, Владимир Набоков, Элвис Пресли, два гомосексуалиста (считается, что они были первыми жертвами СПИДа). Ещё произошла инаугурация Джимми Картера. Да, ещё: минимальная заработная плата повышена до 2, 65 долларов в час.



Цветной телевизор не радовал. Показывали в основном Бровеносца, получающего очередную награду. Бедняга уже больше напоминал разумом и поведением капризного ребёнка, которому необходимы всё новые и новые игрушки. Дали ему даже какой-то блескучий диковинный орден Золотое Солнце Перу, - казалось, ещё немного, и Бровеносцу станут дарить браслетки, колечки, кольешки, серёжки, бусики и прочие, радующие дам, прибамбасы. В народе говорили, что папуасы обещались подарить Бровеносцу огромное золотое кольцо в нос. И не просто золотое, а в крупных ракушках и жемчужинах.

Про Бровеносца рассказывали, что он коллекционирует автомобили. И даже сам их водит, как лихач, - конечно, где-то за городом, при неизменной охране через метр в кустах. А ещё Бровеносцу в спеццехе сигаретной фабрики "Дукат" делают сигареты "Новость" без никотина.



Андрей ненавидел телевизор вкупе с сиянием и поцелуями Бровеносца, программой "Время" и нудным сериалом "Следствие ведут ЗнаТоКи". Но Бровеносец дал ветеранам войны кое-какие льготы... Они, например, имели право купить в ближайшем УНИВЕРСАМе заказ.

Это называлось таким словом потому, что когда-то с радужными надеждами был выделен при магазинах УНИВЕРСАМ просторный зальчик, где предполагалось, что простые советские люди смогут придти туда перед работой и заказать всякой нужной снеди, а вечерком им всё это, упакованное, отдадут. Ну, не за так, естественно, - за деньги. Но всё равно. К сожалению, данной социалистической утопии никогда не было суждено воплотиться в жизнь.

Поэтому работал Стол Заказов раз в неделю, только для ветеранов войны. Потом присоединились Герои труда и многодетные. Продуктовый набор был у всех примерно одинаковым: две банки шпрот, банка лосося, чай со слоном, банка баклажанной или кабачковой икры, зефир в шоколаде, шампанское на Новый год и т.д.

Кроме того, в стране вдруг периодически пропадал уж какой-то совсем элементарный товар: спички, горчица, соль, майонез. Так вот, ветеранам раз в неделю подкидывали и этот дефицит.

Ещё им полагались различные талоны: на миксеры, ковры, фены, электромясорубки, мебель. Опять же всё не просто так, а в многочасовых очередях, в указанный, на высланном по почте талоне, день.

На вокзалах продавались пирожки с котятами. В магазинах сосиски из рыбных отходов.

У Андрея начался цирроз печени, но он продолжал пить. Правда, всё обычно возвращалось обратно. Выглядел он ужасно, пожелтевший, исхудавший, развился асцит - проще говоря, водянка. От Прасковьи он уже не отлучался. Несколько раз приезжали из больницы откачивать жидкость, но она почти снова возвращалась. В больницу Андрей категорически не ложился, да и Прасковья не хотела, чтобы он умирал на больничной койке. А что он умирает, не сомневался никто. Начался рак печени. Прасковья бегала по врачам. Ей выписывали для Андрея наркотические обезболивающие средства, требующие строгой отчётности.

Сделав Андрею укол, Прасковья вытаскивала тетрадную бумажку в клеточку и прилежно записывала: время, количество препарата и его название.

Приехал дед Никола с какой-то микстурой, сказал, что облегчить страдания можно, но к жизни Андрея вернуть никак нельзя, потому как вышел его срок пребывания здесь. Потом дед Никола пошёл к Андрею, заставил выпить микстуры, тому действительно полегчало. Дед Никола перекрестился и сказал;

- Ты, парень, не волнуйся... Как воина тебя примут... И Ваську твоего так приняли.

- А увижу ли я его там, Николушка?.. - слабо прошелестел Андрей.

- Увидишь-увидишь... Вместе будете за свою содомию отчитываться... - дед Никола погрозил пальцем, - Но помни, раб Божий Андрей, что любовь она и есть любовь... За сим же, Андрюша, откланиваюсь! Прощай!

- Прощай, Николушка!

И дед ушёл. После его микстуры Андрею становилось легче, намного лучше, чем от строго отчётных наркотических обезболивающих.

Через неделю Андрей умер. Отходил он тихо и спокойно, без физических и душевных мук. Лицо просветлело, словно понял он, что всё, что ему здесь положено было сделать, он сделал.

Прасковья до последнего андреева вздоха находилась рядом. Агония не была долгой и страшной.

Как только всё кончилось, в форточку влетел белый голубь, облетел покойного, словно сделал круг почёта, после чего вылетел в форточку обратно.



Хлопоты по похоронам взяли на себя прасковьины соседи, Сергей Семёнович и Анечка. Сергей Семёнович заказывал место на кладбище, гроб и другие непременно полагающиеся аксессуары. Анечка бегала со свидетельством о смерти и корочкой Участника Войны по магазинам и столам заказов, чтобы организовать Андрею достойные поминки. Клеопатра заказала в храме заочное отпевание.

Прасковья всё время сидела без слов, без слёз, не спала и не ела. Напротив неё на закроечном столике стояла фотография Андрея того периода, когда они только познакомились. Шоколадные глаза, а брови - словно птица летит, выбрит чисто-чисто, до зеркальности.



На похороны, помимо близких и соседей по дому, пришли друзья Андрея. Общался он с ними нечасто. Это они, уже дети и внуки знакомых его отца, формировали его не слишком лестное отношение к властям - вернее сказать, они потому и были друзьями, что имели общее мировоззрение. Кроме того, от них шли и те самые книжки, которые произвели впечатление на Прасковью. Они учили друг друга слушать Голос Америки без помех, верили в возрождение России, но, к сожалению, злоупотребляли алкоголем. Многие из них отсидели в тюрьмах, отлежали в психушках. Это для них придумали диагноз вялотекущая шизофрения.



На поминках были и кутья, и блины, и закуски, и горячее, не говоря уж про водку. Обо всём в основном позаботилась Анечка, но и соседи помогали, и Клеопатра. Ну, и, конечно, говорили про Андрея только доброе и хорошее, и не потому, что De mortuis aut bene, aut nihil, совсем не потому...



После девяти дней Прасковья отправилась в бывшую квартиру Андрея. Она не знала, зачем ей это, но чувствовала потребность и необходимость. Ключ у Прасковьи был. Андрей дал ей его ещё давно. Когда даже Вася ещё не появился там. Как-то не было необходимости воспользоваться. Только однажды. Они тогда вместе с Клеопатрой и Раечкой забирали Андрея оттуда после смерти Васи.

Прасковья слышала некоторые рассказы Андрея и Васи про многодетную Наташку-соседку. Вот и всё. Прасковья всё-таки сначала позвонила. Ей открыла дверь совсем старая женщина, в неопрятной юбке, в вытянутой шерстяной кофте неопределённого цвета.

- Вам кого? - спросила она не слишком любезным тоном.

- Видите ли... - Прасковья растерялась, но всё же сказала, - Я к Андрею.

И так глупо и безнадежно это прозвучало, что Прасковья расплакалась.

- Он здесь редко появляется, - ответила старуха.

- Он больше вообще не придёт, - уточнила Прасковья. - Он умер.

Соседка-Наташка, а это была именно она, стала мелко-мелко и как-то неумело креститься, словно первым движеньем чесала лоб, вторым хваталась за солнечное сплетение, а двумя следующими поправляла бретельки на лифчике:

- Проходите! Вы, верно, Полина будете? Горе-то какое... Помянуть бы...

Прасковья вытащила бутылку водки, они прошли на кухню. Выпили, не чокаясь, потом занюхали хлебом и луком.

- Пусть земля ему пухом будет, Царствие ему Небесное, - сказала Наташка, - Душевный был человек, столько подарков мне и детям делал...

Прасковья знала, что Наташка подарки от Андрея назначала себе сама, но, конечно, не возразила. Они прошли в комнату к Андрею, имевшую совсем уж аскетический вид.

- Наташа! Вы не волнуйтесь, мне только одну книжку бы найти на память...

- Да бери, Полин, хоть всё. Мне-то уж ничего не надо, а своим деткам и я сама не слишком нужна...

Прасковья уже нашла, что искала. Это была самая потёртая книжка на полке. Михаил Кузьмин. Стихи. В одном месте книжка была заложена кусочком ткани в красно-зелёную полоску. Прасковья узнала эту ткань. Пижаму она Васе шила. Всё говорила: "Не ярковато ли, Васечка?" А Андрей отвечал:

- Не бойсь, Полюшка! Нам в самый раз!

А Васька краснел.

Прасковья узнала конец стихотворения, которое Андрей твердил после смерти Васи:


Пусть сотней грех вонзился жал,
            Пусть - недостоин,
Но светлый воин меня лобзал-
            И я спокоен.

И ещё одно стихотворение было заложено, алой атласной ленточкой:


Весною листья меняет тополь,
Весной возвращается Адонис
Из царства мёртвых...
Ты же весной куда уезжаешь, моя радость?
Весною все поедут кататься
По морю иль по садам в предместьях
На быстрых конях...
А мне с кем кататься в лёгкой лодке?
Весной все наденут нарядные платья,
Пойдут попарно в луга с цветами
Сбирать фиалки....
А мне что ж, дома сидеть прикажешь?

- Я возьму эту книжку, Наташа?

- Конечно, бери, Полечка! - и, уже открывая Прасковье дверь, Наташка сообщила, - А я ведь от него ребеночка хотела... А вон оно как вышло...



В серьёзной газете "Ленинградская правда" прошла информация о том, что на Дворцовой площади (!!!) во имя солидарности народов СССР и США пройдёт концерт с участием Аллы Пугачёвой, "Песняров", ещё каких-то наших артистов, но главное будут Бич Бойз, Пинк Флойд и Сантана. Причём Сантана будет играть с Пугачёвой какую-то её песню с выигрышным гитарным соло. Вести такого рода распространились по одной шестой части суши со скоростью звука, даже если были напечатаны мелким шрифтом на последней странице. Концерт намечался на 4 июля, то есть на американский День благодарения, что тоже было чем-то невероятным. В Питер стали съезжаться молодые люди со всех концов необъятной страны. Поехал и Юрик, к этому времени уже сдавший экзамены в геологоразведочный.

Концерт естественно отменили, не объясняя причин, но молодые люди собрались на Дворцовой и скандировали:


САН-ТА-НА! САН-ТА-НА! САН-ТА-НА!


Проходящие мимо бабульки, крестились, думая, что собравшиеся призывают антихриста. Вокруг ездили машины и посредством рупоров объявляли, что никакого концерта не будет. Но толпа не расходилась. Пошло в ход традиционное советское лёгкое оружие - поливальные машины. Потом по всему городу вылавливали молодёжь в мокрых футболках и отправляли в милицию. Впрочем, часов через пять. Выяснив личность и составив протокол, выпускали. Юрика тоже поймали и выпустили. Слава Богу, на Красную стрелу он успел и благополучно ввернулся в Москву.

Он тут же уехал в экспедицию куда-то на Каму.


Зойка окончила восьмой класс - экзамены сдавала с трудом. Не то, чтобы она была такой уж глупой для школьной программы, но на некоторых предметах ее переклинивало. Она вообще не понимала ни о чём они, ни зачем. Особенно это относилось к наукам, которые обожествлял её отец. Физика, алгебра, геометрия были для Зойки набором пустых знаков, символов и звуков чуждого языка. Лёня испытывал отчаяние, он никак не мог понять, почему ни один из самых даже захудалых его генов, несущих любовь к точным наукам, не вклинился в Зойкину цепочку.

Лёня молился какому-то своему Богу Точных Наук, чтобы тот забрал зойкины карие глаза. Лёнины! Лёнины! И его же, лёнины, почти брюнетистые волосы, и сменил эти внешние признаки на элементарное понимание школьной программы.

Правда, когда Зойка честно выкроила пару дней на изучение билетов по геометрии, то вдруг с удивлением обнаружила, что геометрия очень логичная и совсем не абсурдная наука. Зойка без напряжения поняла все аксиомы и теоремы и даже увидела в них некоторую гармонию.

На экзамене по геометрии её заставили отвечать по пяти билетам, чтобы исключить случайность. Зойка ни разу не сбилась и с изящной лёгкостью решала даже все идущие вторым вопросом задачи. Пришлось экзаменаторам ставить ей пятёрку, хотя раньше Зойке вычерчивали круглую троечку, исключительно из-за заслуг отца.

Зойка всё лето пролежала дома, обложенная томиками Цветаевой, Мандельштама, Пастернака и прочих серебряных авторов. А тут ещё отец подкинул ей Бродского, изданного, кажется, в Америке и скопированного у нас на уже упоминавшейся запрещённой машинке КСЕРОКС.

Отдыхать ехать Зойка никуда не хотела, даже к бабушке Тане. Она читала поэзию и ждала Юрика. Это работа была выматывающей, доводящей до слёз и грёз. Привыкшие к зойкиной скрытности ближние никак не догадывались о чувствах, кипящих в девичьей груди.

Начался учебный год, Юрик вернулся и закружился-закрутился в студенческой жизни. Помимо занятий он участвовал в институтском КВНе, что-то вещал на радиоузле, записался в секцию плаванья, и вообще времени у него совсем не было.

Зойка пошла в девятый класс, но жила лишь ожиданием юрикова звонка. Но звонка не было. Любаша, как-то просматривая вещи для стирки, увидела, что зойкина футболка вряд ли уже подлежит починке, и выбросила её на помойку. Как ни странно, Зойка тут же заметила исчезновение футболки:

- Мам! Где моя жёлтая майка с футболистами?

- Зай! Я её выбросила, она в неприлично-дырявом состоянии, - ответила Любаша.

- Выбросила!? Но куда? Куда, мама?!!!

Зойка стояла перед Любашей бледная и дрожала. Люба, ничего не понимая, попыталась объясниться:

- Она была совершенно рваная, Зай!

- Мама! Там был комсомольский значок! - закричала Зойка таким дурным голосом, что у Любы похолодело внутри.

Люба ничего не понимала. Шмотками дочка не дорожила и была настолько аполитичной, что на комсомольском билете пририсовала Ленину длинные волосы, стянутые повязочкой, и круглые очёчки, а также исправила некоторые буквы, так что получился следующий текст:


Всесоюзный
Леннонский
Хиппистический
Союз
Молодёжи
(ВЛХСМ)

- Зой! Откуда вдруг такой приступ патриотизма? - засмеялась Любаша, пытаясь разрядить атмосферу.

- Мама! Куда ты выбросила футболку со значком? - неестественно- спокойным голосом спросила Зойка.

- Ну, всё, договорились! Куплю тебе две футболки. Фирменных. В "Берёзке". Ага? И значок! Значок вообще копеек 15 стоит. И, кажется, в любом газетном киоске продается.

- Куда ты выбросила футболку?

- Ну, куда выбрасывают, Зай? Не изображай псевдодеменцию! На помойку, конечно!

А Зойка и впрямь никак не могла осознать, что мама, её любимая добрая мама, выбросила... У Зойки лились слёзы, дрожали руки, губы и душа внутри. Она, наконец, бросилась во двор к ближайшей помойке. Слава Богу, машина ещё не забирала вчерашний мусор. Зойка рылась в скользких морковных и картофельных очистках, пустых треугольных молочных пакетах, использованных презервативах, кусках кровавой ваты (прокладок и тампонов в СССР ещё не было) и ещё в какой-то дряни, не поддающейся идентификации. И, наконец, Зойка нашла свою майку, ярко-жёлтый цвет сыграл свою положительную роль. Зойка с удовлетворением нащупала значок - он был цел. Крепко зажав его в кулак, Зойка вылезла из мусорного контейнера грязная, вонючая, но счастливая.



С Юриком училась очаровательная блондинка: распущенные по плечам волосы, голубые глаза, но главное... То ли джинсы безупречно сшиты, то ли попка развита в совершенстве... Скорее всего и то, и другое. Юрик не то, чтобы влюбился, но почувствовал естественное влечение.

А девушка была рядом. И на лекциях, и на семинарах, и на студенческих вечеринках. И Новый год встречали в общаге, большой компанией. Девушку звали Светой, и была она из красивого русского города Вологды, где производят кружева, идейно краденные у матушки Зимы. Естественно, что на Новый год между молодыми, обаятельными и симпатизирующими друг другу, к тому же подвыпившими людьми разного пола, произошло то, что должно было произойти.

Накануне Юрик честно поздравил с Новым годом всех родных и ближних, включая Зойку, которой он передал поздравления через её отца. Он даже позвонил на почту в деревню, где попросил подойти бабу Таню и деда Николу. В общем, Юрик оказался очень вежливым молодым человеком, а причину слёз Зойки, поздравленной в общем ряду, никто не спросил. Все привыкли, что она вечно куксилась и была чем-то недовольна.

У Юрика был действительно очень веселый Новый год, играли Бони М и АББА, музыка, которую Юрик терпеть не мог, но она, как выяснилось, прекрасно подходила к весёлой компании, непарным и парным танцам, а особенно к сексу.



На пару недель Юрику показалось, что он любит Светку. Правда, потом это прошло. Потому, что появилась очаровательная брюнетка. Тоже с распущенными волосами, хорошо скроенной попкой и джинсами и тоже из прекрасного русского города, Тулы, где делали отменное оружие, самовары и пряники. Так они и сменяли друг друга, девушки разных мастей из красивых русских городов, славящихся мастерами и мастерицами разных ремёсел, но всех их объединяли красивые джинсы и попки.



С утра к Прасковье прибежала взволнованная Клеопатра.

- Полька! Чего я тебе расскажу. Такое творится! Скоро, наверное, конец света!

- Да, подожди ты, балаболка, давай хоть чаю попьём!

Прасковья организовала чайку, достала выданное в заказе "Юбилейное" печенье.

- Чай у меня с травками, Татьяна с дедом Николой собирают... Тут и чабрец, и мята, и мелисса...

- Да погоди ты со своей мятой! - оборвала её Клеопатра, - Слушай! Мужик зашёл в ювелирный магазин, на Петровке, что ли... В общем, не важно, где... Короче, стал к продавщицам приставать: покажите то, покажите это... Ты наших продавцов знаешь, они уж про себя материться начали, а вслух ему говорят: " Вы уж определились бы, товарищ, что покупать будете!" А он им: "А всё, что смотрел! Выписывайте!" У продавщиц - глаза на лоб: там тыщ на сто было, но делать нечего - выписывают. Он в кассу. Пачку денег достаёт. Кассирша пересчитывает, а тоже не лыком шита. Видит - денежки-то фальшивые. Тут откуда ни возьмись милиция, мужика в наручники, показания продавщиц и кассирши записали. А золото и деньги как вещественные доказательства изымаются. Менты с мужиком и доказательствами уходят. А через десять минут НАСТОЯЩАЯ милиция! Представляешь, Польк! И продавщиц и кассиршу Кондратий хватил! Вот дела! Ты представь! На сто тыщ!

- Господи, Клеопатра, ну какие ты страсти с утра рассказываешь... разве ж это конец света - это деньги-бумажки...

- Нет, Полька! Это свидетельство того, что наши граждане беззащитны, и в любой момент тебя и ограбить могут, и убить!

- Как внучка-то твоя, Клеопатра?

- Внучка вся в меня... Ну, и в Артурчика, конечно! От Аньки ничегошеньки нет! Во, какая кровь у меня сильная! Юрка-то ваш как?

- Ох, лучше не спрашивай... Каждый раз девушек разных приводит... Закроются в его комнате и, сама понимаешь...

- А чего, Поль? Дело-то молодое!

- Да нет, я понимаю... Ну, была б одна... Это любовь тогда. А тут... Да и родители что-то не возражают... Одна работа у них в голове да погоня за дефицитом...



Юрик донжуанствовал профессионально, это уже не было похоже на естественные гормоны. Такое ощущение, что он заключил пари с самим собой. Впрочем, он не составлял списков и поэтому не запоминал ни лиц, ни имён, ни даже каких либо частей тела. Когда кончились девочки в институте и в близлежащих дворах, он стал знакомиться в кафе, на улице, в метро. Кажется, уже больше ничего в этом мире его не волновало, в том числе и повторность соития с одной и той же барышней.

Учёба, в числе прочего, тоже перестала его интересовать, и Юрик с отвращением думал, что это всего-навсего второй курс.



Ещё Бровеносец ни к селу ни к городу заграфоманствовал. Ну, не

сам, конечно, - с помощью придворных борзописцев написал невообразимо скучную галиматью "Малая Земля". Ладно бы написал и успокоился, так нет же, каждому советскому человеку теперь вменялось в обязанность прочитать сей шедевр. А школьники и студенты должны были изучить в подробностях Бровеносцеву нудятину.



Зойка училась в девятом классе. Училась вроде бы еле-еле, но, в общем, на почти твёрдые тройки. А некоторые переполненные лжефилантропией учителя ставили Зойке даже четвёрки. И только учительница литературы по старой памяти вытягивала ей пятёрку. Зойка даже и поэзию свою любимую читать перестала:


Ах, ничего я не вижу, и бедное ухо оглохло,
Всех-то цветов мне осталось лишь сурик да хриплая охра...

Зойка всячески старалась вытравить из себя ту встречу с Юриком, когда они обменялись значками, но ничего не получалось. Порой, ложась спать, Зойка ощущала Юрика рядом. И опять возвращалось нереализованное желание. А Юрик поздравлял её с праздниками, как поздравляют очень вежливые люди. Они даже иногда встречались. Но никогда тет-а-тет, всегда в присутствии кого-то из ближних.



Когда Люба пыталась спрашивать Зойку, есть ли у неё хоть какой-нибудь интерес, и вообще, чем она думает заниматься после школы, Зойка отмалчивалась. Люба советовалась с Фридой Марковной, всё-таки врач, та отвечала:

- Пубертатный период, Любочка... Надо пережить, у них же сейчас, в переходном возрасте, вместо мозгов - гормоны... С другой стороны - надо бы показать её врачу... Я подумаю, милая...

Но к врачу Зойка идти не хотела, - не вести же её было на поводке.

Зойка, наконец, нашла себе занятие - стала знакомиться с советской хипнёй. Беспорядочные половые связи, деликатно именуемые фрилавом, и наркотики она решила превратить в пресловутый клин, которым клин выбивают. Под вторым клином имелся в виду, естественно, Юрик. О наркотиках родители не догадывались, искренне считая их злом исключительно западным. Они порой замечали, что Зойка ходит не вполне адекватная, то не ест ничего, то ест слишком много. Но алкоголем от неё не пахло. И родители утешали себе фразой Фриды Марковны: "Переходный возраст". Вне школы Зойка ходила в обычных вытертых джинсах, на которых попросила бабу Паню вышить белого голубя: "Ну, ты же можешь! Что тебе стоит?". И в чёрной футболке с изображением довольно смазливого молодого человека, с надписью Jim Morrison. Футболка была подарена кем-то из новых знакомых. Волосы Зойки, разделенные прямым пробором, были прихвачены скромной повязкой поперёк лба: такие раньше носили мастеровые. На шее болтались бисерные бусы, в общем количестве приближающиеся к кандальному весу. Если бы родители посмотрели Зойкины вены, то увидели бы на них непроходящие, слившиеся воедино небольшие синяки-дорожки.



Юрик с грехом пополам сдал летнюю сессию и тут же уехал в экспедицию. Кажется, на Урал. "В поле", как говорили настоящие геологи.



Зойка так же полугрешно закончила девятый и перешла в десятый. Она заявила родителям, что хочет отдохнуть на море, чему те были несказанно рады. Лёня сказал, что бабушка Фрида достанет ей путёвки, куда угодно.

- Мне не нужны путёвки, - ответила Зойка, - Я еду с друзьями в Планерское. Дикарями.

- Зачем отдыхать дикарями, если можно отдохнуть без напряжения и в цивильных условиях? - удивился Лёня, но тут же спохватился, - Ну, да... Понятно! Романтика - удел молодых!

- Папочка! Я не сомневалась, что ты умница!

- Но, при всём романтизме, вряд ли ты откажешься от некоторой суммы денег, не так ли?

- Конечно, нет! - ответила Зойка и поцеловала Лёнечку в намечающуюся на темечке проплешину, - Кстати, ты в курсе, пап, что Планерское - это бывший Коктебель?

- Гм... Любопытно... Как-то не задумывался. Там ведь должен быть дом Волошина? Сходишь на экскурсию! Если его не снесли конечно...

- Непременно!



Зоя не спорила, но на экскурсию в дом Волошина, оставшийся почтиневредимым, они так и не пошли. Деньги, выданные Лёней, были сложены в общак. Молодёжь ехала в количестве двенадцати человек. Купили билеты в плацкартный вагон. У знакомых в магазине затарили тушёнки, сгущёнки и чая со слоном.

- Из такого чифиря не сваришь, - сказал один из компании, Олег Нельсон, и прибавил десять пачек грузинского.

Дети были из хороших, благополучных семей, некоторые даже из очень обеспеченных.

Зойку после вышитого бабой Паней голубя на джинсах стали звать Голубкой. Не было в компании ни одного человека, который удовлетворился бы данным при рождении именем. Наверное, это тоже одна из форм подросткового протеста. Переговаривалась молодёжь на дурацком сленге, состоящем из смеси всех слов, не слишком похожих на русские. Например, некоторые английские слова они переиначивали на русский лад: джинсы - трузера, волосы - хайр, обувь - шузы, девушка - гёрла и т.д. Кроме того, использовалось наркоманское арго: баян, машина - шприц, папироса с анашой - косяк, темное засохшее маковое молочко - чёрная и т.д. Кстати, использовали они и слова, которые позже вошли в повседневную жизнь, в частности, слово тусовка.



Люба и Лёня знали большинство зойкиных приятелей. Конечно, родители не были в восторге от их внешнего вида. Но разговор с родителями зойкины френды поддержать умели - видно было, что над их воспитанием и эрудицией в детстве трудились. На вопросы же о работе и учёбе они отвечали цветисто и загадочно. Если вдруг Любе или Лёне приходило в голову узнать о профессиях родителей этих подростков, тут возникала ясность и чёткость: врачи, композиторы, художники, инженеры, учителя, физики...

В общем, Люба и Лёня отпускали Зойку Голубку в Крым почти без опаски, а даже и с некоторой радостью. Не будет бедное дитя чахнуть дома над пыльными книгами.

Ребята же, помимо нехитрой снеди, купили анаши, чёрной, "Беломора", несколько бутылок водки и портвейна. Впрочем, основную наркотическую продукцию они собирались добывать у малоросских и татарских крестьян. Хотя тамошняя анаша высоким качеством не отличалась.



Прасковья, как-то утром открыв почтовый ящик, увидела странный нездешний конверт. Она уже видела нездешние конверты, когда Юрик, будучи школьником, переписывался с пионерами из ГДР. Но те связи были давно утеряны и не интересны ни той, ни другой стороне. Поэтому Прасковья схватила конверт крепко-крепко, словно он мог вырваться и улететь, как её белые голуби, и побежала домой за очками. Конечно, пришло письмо из Америки.


Дорогая Прасковья!

Добрый день или вечер! Во первых строках нашего письма поздравляем тебя с днём Женщин, Восьмое марта, а, значит, и с розочкиным Днём Рождением! Тут у нас этот праздник не отмечают.

Пишет тебе твоя старая подруга Раиса. Немного о нас. Живём мы неплохо. Мне плотют пенсию. Лия работает, как и у нас, на швейной фабрике, они здесь говорят - в Доме Моделей. Она придумывает всякие наряды, а шьют их другие. Стоют они очень дорого, поэтому покупают наряды только богатые люди. Для простых людей здесь есть магазины всякие. Лиечке помогает муж, ведь он раньше преподавал в институте Лёгкой Промышленности и знает всё про матереялы. Дела у них идут неплохо - всюду возят то, что придумала моя Лийка, а сшили другие, одевают на красивых, но очень худых девчонок и устраивают вроде как театр.

Федя мой работает таксистом, мы не богачи. Но денег хватает, да и дети помогают. Я и Федя стараемся учить английский. Наши-то всё уж давно выучили, а у нас уж возраст не тот. Розочку совершенно бесплатно взяли учиться в университет. Потому что американцам совестно, что столько лет негров порабощали, а к тому же она ещё и еврейка - это уж американским немцам стыдно.


Передаём привет Андрюше, Файнштейнам всем, твоим соседям, Клеопатре с детьми от нас!

Теперь можешь мне писать спокойно! Ездишь ли к Бухгалтеру на могилку?

Целую. Твоя верная подруга Раиса, и Федя ко мне присоединяется.


Далее шёл адрес печатными буквами. "Слава Богу, устроились, и все живы-здоровы!" - перекрестилась Прасковья и уселась писать ответ.



В декабре СССР под предлогом прекращения гражданской войны ввёл в Афганистан свои войска.



На следующий год Советская Республика всё-таки взяла своего Оскара, за фильм "Москва слезам не верит". Фильм оказался близок американской публике. Во-первых, мелодрама, во-вторых: ЧЕЛОВЕК, КОТОРЫЙ СДЕЛАЛ СЕБЯ САМ, в третьих: интересно всё-таки, как живут эти странные русские. В данном случае вообще: женщина.

Режиссёра получать награду, как водится, не отпустили.



Зойка училась в десятом классе, абсолютно не видела в этом смысла, но честно ходила в школу, чтобы не расстраивать родителей. Естественно, что экзамены сдавались через пень-колоду, а выдача аттестатов и выпускной не произвели на Зойку, как и следовало ожидать, ни малейшего впечатления. Зойку нисколечко не порадовало небесно-голубое платье, сшитое бабой Паней.

На выпускной Зойка обкололась промедолом, подкурилась и чуть-чуть пригубила шампанское. Преподаватели решили, что девочка вусмерть пьяна, хотя алкоголем от неё практически не пахло. Праздник для Зойки был чужим и непонятным, а потому как торжество не воспринимался даже через наркотический флёр.



Юрик всё реже появлялся в институте. Зимнюю сессию худо-бедно сдал. Правда, с неоднократными попытками. Летняя оказалась ему совсем не по силам. Как-то пошли ему навстречу и перенесли зачёты и экзамены на осень.



1980 - был годом Московской Олимпиады.

Джимми Картер ещё в январе объявил о бойкоте летних олимпийских игр в Москве, то же самое делает и британский парламент. Бойкоты были связаны с введением советских войск в Афганистан. Сопротивление советскому военному вторжению вынудило власти Афганистана объявить военное положение. Из-за войны в Афганистане на Первомайский парад в Москве отказались приехать пятнадцать стран. На Олимпиаду - сорок пять.



Вся страна, погрязшая в дефиците, работала на Московскую Олимпиаду. Строилась Олимпийская Деревня, в которой должны были жить спортсмены, обслуживающий персонал, туристы. Пространство традиционно обнесли колючей проволокой. Официальная версия - для охраны иностранных граждан. Правда, потом Олимпийская деревня сослужила неплохую службу, тысячи москвичей получили в ней квартиры.

Дворец спорта "Олимпийский", спортзал "Дружба" в Лужниках, велотрек и гребной канал в Крылатском - всё это олимпийские стройки. Сооружалось всё быстро и вполне качественно. Москвичи, привыкшие к десятилетнему возведению девятиэтажной панельной коробки, удивлялись: "А ведь могут, если захотят!"

Накануне праздника Москву основательно почистили - выслали проституток, инакомыслящих и просто подозрительных. Многих школьников отправили в пионерские лагеря, а студентов в стройотряды. В магазинах появился ДЕФИЦИТ. Почему-то было много всего финского: салями, маленькие пакетики сока, крохотные пластиковые корытца с джемом. Ещё возникла невесть откуда жевательная резинка советского производства. Она быстро теряла вкус и аромат, видно было, что технологию придумали бывшие советские школьники, которые изобретали эрзац "жевачки" из чего только возможно, в том числе из ластиков, которые сутки держали в варенье. И пепси-колу откуда-то взяли, и фанту, не говоря уж о советских напитках "Байкал" и "Тархун".

Оставшиеся в городе москвичи были довольны, потому что даже после работы в продуктовых магазинах кое-что было ещё возможно купить.

Символом Олимпиады стал медведь Миша, очень похожий на жизнерадостного, относительно сохранного олигофрена в степени имбецильности, жутко обаятельного и пушистого.

Несмотря на затеянный Картером бойкот, Олимпиада всё-таки состоялась. Приехало около шести тысяч спортсменов из 81 страны, соревнования проходили в 203 дисциплинах. Всё это никак нельзя было назвать провалом. Кроме того, удалось установить аж три мировых рекорда.

А уж когда надувной Миша под трогательную песню, не спеша, улетал в облака, рыдали все. И спортсмены, и туристы, и советские граждане, и менты с КаГеБешниками, которых, кажется, было больше всех.



Этим же летом, вылизанная и зачищенная от нежелательных элементов Москва хоронила Владимира Высоцкого - Поэта, Актёра, Барда. Легального только наполовину, но любимого всеми слоями общества.

Сначала стояли у Театра, потом в час ночи всех по традиции разогнали поливалками. Люди ходили по кругу на Таганке. Потом привезли металлические ограждения, перегородили Радищевскую улицу. Толпу согнали вниз. Вроде бы вышло распоряжение, чуть ли не от Начальника КГБ, чтобы дали проститься всем. Иначе будет хуже-думали наверху.Но пожалели, что разрешили. Вроде и народу-то в городе сейчас, слава Богу, нет, однако... Даже закрытый, по поводу Олимпиады, город предъявил тем, кто отдал вроде бы гуманное разрешение, толпы желающих проститься. Закрыли станцию метро "Таганская" на вход и на выход. Рядом с метро стоял небольшой автобус с антеннами, там размещался штаб похорон. Человек внутри, какой-то номенклатурщик, должен был руководить действиями милиции и дружинников. Таганка была оцеплена, барьеры качались. Людская волна прервала металлические заграждения... Кладбище тоже было оцеплено...

Вечером пошёл слух, что Высоцкого похоронили в хрустальном гробу. А в могиле магнитофон, на супербатарейках. Элементы питания разработаны для космических исследований, и, пока батарейки не сядут, из могилы будут литься песни Высоцкого.



Зойка снова ездила в Планерское, вернулась похудевшая, загорелая, но взгляд стал ещё более тусклым.

Юрик осенью пересдал зачёты и экзамены и до зимней сессии был спокоен.

Люба устроила Зойку к себе в ветклинику лаборанткой, чтобы, не дай Бог, не привлекли за тунеядство. Зойка ходила туда нечасто, но инструментарий и полы мыла вполне добросовестно. Люба чувствовала, что с дочерью что-то не то, но как быть, не знала. Поэтому просто пассивно ждала перемен к лучшему.



Осенью маньяк застрелил Джона Леннона, и каждый гражданин советской страны в возрасте от пятнадцати до двадцати пяти лет решил, что наступает конец света. Поэтому в тот день ими было совершено много глупого, хорошего, странного, дурного. Писались картины теми, кто никогда не держал в руках кисти, стихи теми, кто ни до, ни после не решался на это. Лишались невинности совершенно спонтанно. Истерически рыдали, хохотали и танцевали, не попадая в битловский ритм. Зойка наширялась до полусмерти, а Юрик на неделю ушёл в запой.



Ещё показывали Пиратов ХХ века, и Юрик увлёкся каратэ, которому обучали в полулегальных сомнительных подвальчиках. Всё меньше времени оставалось на институт.



Зимнюю сессию Юрик почти сдал, остались, конечно, хвосты, но до марта он всё исправил. В мае, на день рождения, пришла очередная повестка в военкомат. В институте дали справку, что, дескать, такой-то - такой-то, числится на дневном отделении и посещает военную кафедру, призыву в армию временно не принадлежит.



Прасковья шила девушкам блузки-марлёвки, из ткани, действительно очень похожей на марлю, и расшивала их по груди букетами, венками и гирляндами цветов. Ещё у неё заказывали платья и рубашки сафари, разноцветно-полотняные, с планочками, погончиками, кармашками, обилием металлических пуговок с иностранными надписями. Возникла мода на лейблы, и девушки тащили Прасковье разнообразные ярлыки от импортной одежды и просили пристрочить их на самое видное место.



Председатель Демократической Республики Афганистан Бабрак Кармаль выдал Бровеносцу очередную цацку: "Орден Солнца Свободы".



В США прошла инаугурация Рональда Рейгана, бывшего актёра. Там же, в Америке, зарегистрировали новую болезнь, условно назвали её СПИД (синдром приобретенного иммунодефицита). Предположили, что причиной явилась ВИЧ-инфекция. Ещё никто не знал и даже предположить не мог всего ужаса и масштабов этой болезни. Пока отношение к ней складывалось, примерно, как к новому штамму гриппа, который к тому же вряд ли коснётся тебя и твоих близких. И вообще - наверняка скоро изобретут лекарство.



Фрида Марковна решила всё-таки отвести внучку к знакомому психиатру. Потребовалось много слёз, уговоров и обещаний со стороны бабушки. Наконец, внучка сломалась. Евсей Израилевич долго беседовал с Зойкой. Во-первых, она плохо шла на контакт, во-вторых, пришла по блату. Старенький лысый еврейский доктор был очень талантливым и опытным врачом, - правда, ему мало что удавалось применить на практике в условиях советской карательной психиатрии, посему занимался он в основном диагностикой. После разговора он попросил Зойку подождать в коридоре и вызвал Фриду Марковну.

- Видишь ли, Фридочка, - начал он, - Можно было бы говорить о психопатии истероидного круга, но тут есть один момент... Не знаю, в курсе ли ты... Видимо, всё же нет. Зоинька страдает полинаркотоксикоманией, и поэтому я пока ставлю пограничное состояние...

Фрида Марковна беспорядочно захлопала выпуклыми глазами, у неё задрожал рот и тряслись руки:

- Есик! Но откуда у нас в стране наркомания или токсикомания, тем более - в Москве? Я готова грешить на Среднюю Азию, но у нас! При таком строгом учете! Это же абсурд, Есик!

- Фрида! Я консультировал многих молодых людей, детей достойнейших родителей. И наркомании, и токсикомании - увы! - не редкость. Да! У нас сложно, подчёркиваю, сложно, но возможно достать чистые наркотики - они и дороже. Я имею в виду в основном производные опиума: морфин, омнапон, кодеин, синтетический аналог промедол. Поэтому в промежутках, когда у них этого нет, в ход идёт всё. Ну, прежде всего, они сами делают из мака некоторое подобие этих наркотиков.

- Как это из мака, Есик? Из того, которым посыпают бублики?

- Фрида, не дури! Я понимаю, что мы с тобой давно учили это в институте, тем не менее, ты обязана помнить, что опиум не добывают из маковых семян! Фридочка! Они научились делать из эфедрина... На всякий случай напоминаю тебе, что это капли от насморка и таблетки от астмы...

- Но я же всё-таки, врач, Есик! Не делай из меня дуру!

- ...из эфедрина, - продолжил Евсей Израилевич, - сильнейший психостимулятор! Про Среднюю Азию ты тоже вспомнила не зря. Оттуда идёт поток. Это же часть нашей Родины, Украина со своим сырьём, похоже, тоже не остаётся в стороне. А сейчас добавился Афганистан! Кроме того, Фридочка, они глотают снотворное, транквилизаторы, таблетки от кашля "Кодтерпин" и даже корректор нейролептиков циклодол!

Фрида Марковна внимательно слушала лекцию, ей казалось, что она читает дурную фантастику или смотрит по телевизору фильм из серии "их нравы".

- Есенька! Но что же нам делать?!

- Изолировать от компании. Это необыкновенно трудная задача. В наших психбольницах режим жёсткий, но всё же у нас нет иного выхода. Нужен надзор, постоянный и неусыпный надзор. Сможете ли вы Зое его обеспечить дома? Вряд ли...

- Хорошо, Есик, - решительно сказала Фрида Марковна, - Я готова попробовать...

- Зоя совершеннолетняя. Её положат во взрослое отделение. Единственное, чем могу помочь, когда станет совсем невмоготу, - тебе позволят её забрать домой.

Зойку отвезли в больницу на Яузе. По пути бабушка рассказывала ей, что в этой больнице лечились когда-то Сергей Есенин, художник Врубель и её тёзка Зоя Космодемьянская.

- Особенно вдохновляет пример комсомольской богини, - сказала Зойка.

Это всё, что она вымолвила за дорогу. Сидела Зойка, покорно вжавшись в заднее сиденье, и ни одна мысль не посещала её голову.

В приёмном отделении её расспрашивали о наличии сотрясений мозга, бессонницы, родственников-алкоголиков, шизофреников и самоубийц. При слове самоубийца ей вспомнилась история с дедушкой Ваней, которого она так и не видела, но Зойка решила не посвящать чужих людей в семейные тайны. Поинтересовались также, не слышит ли она голоса внутри или извне, которые ей что-то приказывают или внушают, не падает ли она в обморок, случались ли эпилептические припадки. Наконец, допрос был окончен, и её сдали на руки санитарке. Та спросила:

- Ты, дочка, давно ли мылась?

- Утром, - ответила Зойка.

- Ну и ладно, мыть тебя, значиться, необязательно. Нукось, ногти покажи!

Ногти на руках и ногах у Зойки были аккуратно подстрижены. Потом санитарка покопалась в Зойкиной голове, на предмет обнаружения вшей, и отметила в карточке, напротив слова педикулёз, - НЕТ.

- А теперь, дочка, сымай всю одёжу, - скомандовала санитарка, - трусишки можешь свои оставить.

- Как всю? - испугалась Зойка.

- Да не бойся ты, дурочка, при выписке отдадут, в целости и сохранности.

Зойка вздохнула, сняла водолазку, джинсы, носки, лифчик, кроссовки. Санитарка выдала ей взамен серенький байковый халат с блёклыми розочками, без пуговиц. Запашной, на верёвочках. Хлопчатобумажную сорочку, очень потасканную, кое-где с прорехами, но чистую и даже уродливо выглаженную, - наверное, под каким-нибудь приспособлением вроде пресса. Тапочки-шлёпки, тоже долго бывшие в употреблении, которые, как ни странно, подошли Зойке по размеру.

- Ну, вишь, - довольно сказала санитарка, указывая на тапочки, - глаз у меня, доча, алмаз! Ну, пошли, родимая, я тебя к самым хорошим девочкам положу!

Зойка поплелась за санитаркой. Все двери в больнице открывались четырёхгранной отмычкой, и Зойке показалось, что дверей этих великое множество. Санитарка втолкнула Зойку к "хорошим девочкам", захлопнула дверь и удалилась.

Палата была шестиместной. Ближняя койка была пустой - выбора Зойке не предоставили.

Одна из хороших девочек, лет эдак тридцати, была в марлевой маске, остальных Зойка пока не разглядела.

К Зойке подошла крепкая тётка слегка за сорок и спросила:

- Как зовут-то?

- Зоя.

- Нормально, - ответила тётка, - меня Марина. Это Катя. Это Гулька. Это Дианка - грузинка. А это Пизда Марь Ивановна.

Последняя фраза относилась к старухе необъятных размеров с половиной бублика во рту.

- Сейчас у нас тихий час, поэтому можно полежать, а так подъём в шесть. И на кровати не то, что ложиться, даже присесть нельзя. Наша палата наблюдательная. Закрывается. В коридор выходить нельзя. В туалет выводят в определённое время. Так что терпи. Но если ты ничего такого не натворишь, через неделю переведут в другую. Там будет полегче.

- Марина! А почему у Кати марлевая маска. Она что, болеет?

- Это не маска, это намордник. Её демоны заставляют людей кусать. Привели её вообще в кожаном. Наши няньки сменили на марлевый - вроде помогает.

Зоя сложила в тумбочку мыло в мыльнице, зубную щётку, туалетную бумагу и болгарскую зубную пасту "Поморин". Увидев "Поморин", Маринка засияла и сказала:

- Давай махнёмся, Я тебе полтюбика "Лесной", а ты мне "Поморин"!

- А зачем она тебе? - поинтересовалась Зоя.

- УУУУУУУУ! Из неё балдёжное бухло получается- даже попробовать дам, если захочешь.

- Нет, спасибо, - ответила Зойка и отдала Марине "Поморин", та честно протянула взамен полтюбика "Лесной".

Марина выдавила весь "Поморин" в пластмассовый стакан, добавила воды доверху (слава Богу, в палате была раковина с краном), энергично размешала, подождала, пока выпадет осадок, и залпом выпила содержимое.

- Фу, повезло... Никто не засёк... Кайф! - Марина повалилась на кровать и блаженно закрыла глаза, - Шартрез, в натуре!

После этого она рыгнула, довольно хлопнула себя по объёмистому животу и замолкла - видно, отправилась в страну грёз.

У Зойки начинались ломки, она понимала, что сидит ещё не так плотно и кумарить будет терпимо. Тем не менее, кишки предательски заурчали - это предшествовало диарее. Зойка постучала в закрытую дверь. Нянька на той стороне откликнулась:

- Терпи!

- Я не могу! У меня понос!

- Ладно! Чёрт с тобой - выходи!

Зойка еле добежала. Но облегчения не испытала.

- Нажрутся дома чёрт-те чего. Потом возись тут с вами, - проворчала нянька.

Через каждые пятнадцать минут Зойка бегала в туалет, потом медсестра дала ей две таблетки левомицетина, и, действительно, немного полегчало. Потом начали болеть суставы, руки, ноги, голова, сама же Зойка покрылась липким холодным потом. Её крутило из стороны в сторону, и ничего с этим поделать было невозможно. Она терпела до вечера - ужин есть не стала. Пришло время отбоя, всюду выключили свет. Зойка вспомнила, что зашила в трусы десять таблеток седуксена. Потихоньку, с трудом вытащила две, рассосала под языком, потом заснула. Ей показалось, что проспала она не более получаса, когда раздался визгливый крик:

- Девочки! Подъём! Первая палата! Отдельное предупреждение! Не залёживаемся! Встаём! Кровати заправляем! На покрывалах не сидеть - для этого у вас стулья есть!

Зойка с трудом встала, еле-еле заправила постель и, присев на стул, начала разглядывать соседок по палате. В это время в дверь вкатили коляску с завтраком. Утренняя трапеза состояла из манной каши на воде, кубика сомнительного маргаринового масла на куске сероватого хлеба и суррогата кофе. Зойке удалось впихнуть в себя ложку каши и полкружки кофезаменителя.

После завтрака она продолжила наблюдение за соседками. Помимо Марины-поморинщицы, Кати в наморднике и тучной Марь Ивановны, имелись две представительницы нацменьшинств: почти непрестанно рыдающая татарка Гулечка и грузинка Диана, которая с акцентом, практически нон-стоп, рассказывала о своей великой любви к беленькому мальчику из АББЫ. Она тараторила, что ещё немного, и она бы с ним познакомилась, и они жили бы у её дедушки в Тбилиси, потому что там нет проблем с фруктами, и рожали бы детей - и всё к тому шло, Диана чувствовала, но её заманили сюда, под предлогом, что познакомят с беленьким мальчиком из АББЫ, и она, Дианка- дура, поверила. А самое противное, что в этом заговоре участвовали родители и брат Гиви, которого она, Дианка, дура, считала порядочным человеком и настоящим мужчиной... И так бесконечно. По кругу.

Зоя выпросила у медсестры пару таблеток анальгина, опять рассосала под языком седуксен, но было ей всё равно очень и очень плохо.

Через три дня Зою перевели в обычную палату, наверное, по звонку Евсея Израилевича. Особой радости от перемены обстановки она не почувствовала. Подъём в шесть, на кроватях не сидеть, тихий час с двух до трёх, отбой в девять. Зато можно было гулять по коридору, ходить в туалет, когда вздумается, а также курить. Завтракать, обедать и ужинать теперь полагалось в соседнем корпусе. Зойке выдали уличные туфли галошного вида и грязно-желтую трикотажную кофту. Завтрак всегда состоял из каши на воде, правда, крупы менялись, не давали только гречку, она и на воле была дефицитом. Обед - капустно-морковная жидкость с примесью картошки или перловки, на второе макароны с резиновой котлетой или плов - рис с морковкой и килограммом мяса, разделенным на тысячу порций. На ужин опять каша или плов.

Естественно, возникли новые соседи по палате. Ирина. Когда-то танцевала в кордебалете, ей было уже далеко за сорок. Но спина осталась прямой, а фигурка не заплыла жиром. Помимо профессиональной хрупкости и гибкости, Ирина приобрела множество навязчивых привычек, связанных с микробами и бактериями. Она докрасна мыла тонкие породистые пальцы, умоляла нянечек стричь ей ногти как можно чаще, чтобы не успевали размножаться подногтевые вирусы. Ходила Ирина с небольшим целлофановым пакетом и ко всем предметам прикасалась только с помощью этого посредника.

Вторая, Галина Петровна, была практически нормальной, только голоса не разрешали выходить ей на улицу в одиночестве. Она не могла даже сходить за хлебом без посторонней помощи, в силу чего Галина Петровна навязчиво знакомилась с прохожими и рвалась в гости к соседям.

У третьей, Ниночки, бухгалтерши лет двадцати шести, постоянно в голове крутились цифры от двузначных до шестизначных, которые нужно было то складывать, то вычитать, то умножать, то делить, а то ещё хуже - возводить в степень. Все вычисления необходимо было совершать в уме, а проверять на бумажке - столбиком. Если всё сходилось, Ниночка блаженно улыбалась и на какое-то время успокаивалась, если всплывала ошибка, Ниночка ожесточённо била себя кулачком в висок.

Четвёртая соседка находила у себя всё новые и новые недуги, которые, к счастью, не подтверждались. Кроме шизофрении, естественно. Она очень любила рассказывать в палате о вновь приобретённых болезнях. Например, о том, что, судя по сегодняшней моче, - у неё рак почек, а по калу - так уж точно гепатит.

Пятая боялась наступить не на ту линию узора линолеума, на воле этот страх заменяли трещины в асфальте. Кроме того, она никогда не наступала на нечётные ступеньки и не спускалась в метро. Если она допускала одну из таких оплошностей, то КГБ обретал право вмешиваться в её личную жизнь. Звали эту милую даму преклонных лет Ануш Кареновна, и в своё время она действительно пострадала от НКВД и потеряла всю семью.

Старшая медсестра Марья Герасимовна почему-то невзлюбила Зойку. Началось с того, что Зойка не ответила на "Доброе утро", сказанное Марьей Герасимовной. Зойка слышала и очень хотела ответить, но не могла. Зойку тошнило и ломило каждую косточку, а горло словно щекотали тысячи паучьих лапок. Марья Герасимовна ворвалась в кабинет заведующего и сказала:

- Эта барышня, Зоя Файнштейн, набросилась на меня с кулаками! Я еле отбилась, Дмитрий Борисович!

Заведующий, особо не вникая и не разбираясь, не по злобе, а автоматически назначил Зое пять кубиков аминазина. Зоя кричала, уворачивалась, но сделать ничего не могла. Она давно слышала про аминазин от своих приятелей, некоторые из них уже полежали в психушке. Друзья рассказывали, что аминазин превращает человека в овощ. Зойка почувствовала, как мозг превращается в кусок рыхлой нечистой ваты. Пальцы на руках начало сводить судорогой, рот непроизвольно приоткрылся, потекли слюни. Скрюченными пальцами Зойка пыталась их вытереть, потом ей стало всё равно, только очень хотелось спать. После обеда разрешили лечь. Отключилась Зойка мгновенно. Проснулась она оттого, что над ней склонились заведующий отделением Дмитрий Борисович и Марья Герасимовна. Ещё Зойка поняла, что руки и ноги у неё привязаны к спинке кровати. Она стала кричать и вырываться:

- За что?! За что?!

- Вот видите? - торжествующе заявила Марья Герасимовна.

- Мда... С вязок пока не снимайте и добавьте галоперидольчика...- задумчиво произнёс Дмитрий Борисович.

Зойку опять чем-то накололи, и у неё не стало ни сил, ни желания бороться с психиатрическим произволом.

Через пару дней Зойка пришла в себя. Её развязали. Она попробовала встать, ноги и голова слушались плохо. Зойка кое-как накинула халат и поплелась в туалет... На выходе из туалета её ждала старушка с седыми волосами, которые пытались закрасить рыжим, но без особого успеха. На старушке был белый халат. Поэтому Зойка инстинктивно шарахнулась в сторону.

- Это ты Зоя Файнштейн?- спросила старушка.

- Да, - обречённо ответила Зойка.

- Я твой инструктор по трудотерапии, Лидия Петровна. Собирайся, пойдём со мной, покажу, что надо делать.

Лидия Петровна проводила Зойку в небольшую комнату. За длинным столом сидели пациенты отделения и сворачивали бумажные заготовки в почтовые конверты. Другая группа уже свернутые конверты склеивала. Лидия Петровна показала Зойке, как сворачивать заготовки, и объяснила, что это трудотерапия, то есть лечение трудом, и за это при выписке даже заплатят деньги.

- Вот была у нас одна такая трудолюбивая девочка, с болезнью Дауна, Кира Брошникова, так она заработала почти пять рублей. Правда, лежала она очень-очень долго.

Зоя обречённо взялась за конвертики, всё происходящее казалось ей нелепым сном или глупым телевизионным фильмом. Хотя вряд ли такой фильм показали бы в Советской стране, он погасил бы у зрителей все надежды на прекрасное будущее.

Вдруг взгляд её упал на резной шкафчик со стеклянными дверцами. Наверху была прикреплена латунная табличка - дореволюционным шрифтом, с ятями на ней значилось: "РУКОДЕЛIЯ БОЛЬНЫХЪ". Зоя встала и пошла посмотреть шкафчик поближе. В нём были красиво развешены и расставлены различные поделки: вязаные салфеточки, вышивка, макраме, мягкие игрушки, пластилиновые скульптурки. Особенно Зойке понравился козлик из голубого бархата, одетый в клетчатый камзол. Тут же она почувствовала, как затылок сжали, словно капканом - это Лидия Петровна смотрела на неё укоризненным взглядом.

- Оставляю за старшую Виноградову. А ты, Зоя Файнштейн, пойдёшь со мной! Я думала, что персонал преувеличивает, и что ты хорошая и послушная девочка... А ты... - Лидия Петровна почти плакала, словно Зойка разбила все её мечты и иллюзии, - А ты пойдёшь со мной!

- Куда? - испуганно спросила Зойка.

- К старшей сестре! - ответила Лидия Петровна.

- За что? - спросила Зойка и заплакала. Она всё ещё не могла понять, что здесь так принято. Не за что, а просто потому, что в психбольнице такой режим, такие методы и люди, что здесь работают не изверги и нежити, а просто так у них положено, такая инструкция, такая профессия. Не ЗА ЧТО, а просто потому, что такая работа.

- Ты считаешь нормальным, Зоя, что все больные трудятся, а ты расхаживаешь по кабинету без всякого моего разрешения?

- Но я же просто посмотрела шкафчик с поделками!

- Зоя! Это очень старый шкафчик, сделанный ещё до революции. Тогда в таких в больницах жилось хуже, чем в тюрьмах. Были вериги, карцеры, смирительные рубашки. Советская психиатрия гуманна, но не надо этим злоупотреблять. Почему ты не подняла руку и не сказала "Лидия Петровна! Позвольте мне рассмотреть шкафчик поближе!" Я думаю, что я ничего бы не имела против, и разрешила бы тебе всё рассмотреть, после занятий, разумеется.

За таким разговором они дошли до кабинета старшей сестры.

- Марь Герасимовна! - сказала Лидия Петровна, - Зоя Файнштейн...

- Всё! Даже слушать не хочу! У меня нет сил больше бороться с этой девицей! Вы свободны, Лидия Петровна.

Лидия Петровна поспешно закрыла дверь с обратной стороны, оставив Зою тет-а-тет со старшей сестрой. Посверлив Зойку зрачками, Марья Герасимовна высунулась в коридор и крикнула дежурной сестре:

- Мила! Зое Файнштейн сульфазин в четыре точки! Немедленно!

- А что она натворила? - поинтересовалась любознательная Мила.

- Это просто невозможно! - ответила старшая сестра и в изнеможении опустилась в кресло.

- Прекратите надо мной издеваться! - закричала Зоя, - даже в Америке закоренелые преступники имеют право на один телефонный звонок! Почему вы меня не подпускаете к телефону?

- Не положено, - сначала кратко пояснила Марья Герасимовна, - И потом здесь тебе не Америка, дорогуша. Здесь советская больница, и сравнивать нас с американской тюрьмой глупо и безнравственно. У нас, слава Богу, социализм! Кроме того, есть часы посещений. В среду с 17 до 19 и в субботу с 11 до 13. Сегодня - четверг!

- Но ведь вчера была среда, и наверняка кто-то из моих приходил!

- Не буду скрывать - приходили, но мы не пустили, потому что ты была на постельном режиме! А мы не пускаем родственников в палаты. У нас есть специальный зал для посещений. В общем, я поняла, Зоя, дерзость твоя не имеет границ. Мила! - обратилась Марья Герасимовна к притихшей дежурной медсестре, - Ты что, не поняла? Сульфазин! В четыре точки! По полтора кубика.

Зою снова потащили в палату, и, держа её всем дружным медицинским коллективом, сделали четыре укола: два - в ягодицы и два - под лопатки.

Через некоторое время Зойка почувствовала страшный озноб и боль, резкую, выкручивающую боль - куда там ломкам! - в мышцах, голове, костях. Мила измерила Зойке температуру и крикнула кому-то в коридор:

- 40 и 1! Может, пока хватит?

Видимо, смилостивились. Сердобольные соседки укрыли Зойку всеми тёплыми тряпками, что нашлись в палате. Но это мало помогало.

С четверга до субботнего утра Зойка приходила в себя только от уколов медицинской иглы и то, видимо, не всегда. Остального же она попросту не помнила.

В субботу её позвали:

- Зоя Файнберг! К тебе пришли!

В полубредовом состоянии она завязала халатик, сверху надела уличную трикотажную кофту и на трясущихся ногах побрела в зал посещений. Она не сразу узнала маму и бабушку, а те не сразу узнали её.

Зойкин вид произвёл на Фриду Марковну и Любу впечатление инопланетного ужаса. Им стало страшно, как бывает страшно в рукопашном бою.

Зойка воплощала своим видом неземной кошмар. Исхудавшая, осунувшаяся, с жёлтыми синяками под глазами, с трясущимися руками и ногами, одетая в убогие, вонючие от пота лохмотья. Зоя! Их Зоинька! Зайчик! Деточка!

- Что вы с ней сделали? - закричала Фрида Марковна.

Нянька, присутствующая в зале свиданий в качестве надзирателя, пояснила.

- Вы, мадама, не волнуйтесь! Просто Ваша девка не умывшись!

Люба вообще не знала, что сказать, она только гладила Зойкину исхудавшую ладошку и таращила глаза. Зойка ущипнула бабушку и маму и прошептала:

- Тишееееееее... Говорите тише... А то они меня убьют...

- Кто дежурная сестра, где дежурный врач?- словно не слышала внучку Фрида Марковна.

Санитарка-надзиратель равнодушно ответила, что дежурного врача вызывают только в крайних случаях, а дежурная медсестра и так одна на всё отделение, а попробуйте, справьтесь с таким количеством психбольных.

- И вообще, дамы, хочу вам сказать, чай, не одна ваша нервы-то ей мотает. Пожалели бы человека. У неё двое детей маленьких и муж-алкоголик. Приходите в понедельник к лечащему, с трёх до четырёх.

- Бабушка! Когда вы заберёте меня отсюда? - чуть ли не про себя прошелестела Зойка.

Фрида Марковна гладила внучку по голове и умоляла её потерпеть до понедельника. Зойка согласно кивала и нервно сглатывала слёзы. Любочка, уже не сдерживаясь, безудержно плакала.

Все выходные Фрида Марковна пыталась дозвониться Евсею Израилевичу, но он отдыхал на даче. В понедельник удалось. Но на работу. Он даже не стал спрашивать подробности, просто сказал:

- Фридочка! Встречаемся через час, у проходной в Зоину больницу.

Евсей Израилевич пошёл в больницу, Фриду же оставил в машине и вернулся только через час.

Зоя сидела в кабинете главврача, в ужасной физической и психической форме, но уже в своей одежде. Джинсы сползали, водолазка висела мешком.

Главврач развёл руками:

- Персонал в один голос твердит, что девочка очень агрессивная и бросается с кулаками на медсестёр, нянечек и слабых больных.

Зоя сначала смотрела затравленным зверёнышем, но потом бросилась к бабушке, открыто зарыдала и крикнула:

- Это неправда! Не верьте им! Это неправда!

- Всё позади, моя девочка, всё позади, - сказала Фрида Марковна, довела шатающуюся внучку до машины, и они поехали домой.

Обе ехали молча, Фрида Марковна думала о том, что же делать дальше, а Зойка думала о тех, у кого нет Евсея Израилевича и кого не могут освободить из этого пыточного дома.

Когда они доехали и вылезли из машины, Зойка сказала:

- Бабушка! Ты видела, всю дорогу нас сопровождал белый голубь! Это же, наверное, очень хороший знак, да?

- Конечно, Зоинька! Я бы даже сказала - безусловно, - ответила Фрида Марковна и почувствовала, как в сердце шевельнулась надежда.



На семейном совете Зойке поставили условие: три месяца она не должна выходить из дома и общаться со старыми друзьями, гулять только с родными и то по вечерам, к телефону тоже подходить возбранялось. Зоя приняла ультиматум. Она не пережила бы ещё одной ходки в дурдом. И ещё она была уверена, что, как только она перестанет тусоваться, о ней, Зое-Голубке, забудут. Так было всегда, стоило кому-то из компании надолго заболеть, уехать, умереть - о нём через пару недель забывали.

До нее доходили слухи, что Юрик не сдал летнюю сессию, что послали из института документы об отчислении в военкомат. Но Юрика это не сильно расстраивало. Он попрежнему увлекался рок-музыкой и девушками, но главным в его жизни стало каратэ.

Осенью его забрали в армию. Устроили проводы. Пригласили родных и близких, несколько юриковых друзей и подружек. Люба и Лёня решили взять с собой и Зойку, всё-таки они с Юриком дружили в детстве. Юрик демонстративно побрился наголо. Молодёжь сильно напилась, даже и Зойка, лишённая общения со сверстниками и со спиртным во время добровольного домашнего ареста. На какой-то миг она оказалась наедине с Юриком. У неё стали привычно подкашиваться ноги и возникать почти забытые ощущенья.

- Зойка! Заинька моя, - говорил Юрик, дыша ей в лицо водкой, - Жди меня! Дождись обязательно! Всё у нас сложится, родная! Только жди!

Потом он взял Зойку за подбородок обеими руками и крепко поцеловал взасос. И Зойка поняла, что не забыла ни вкус его слюны, ни запах его кожи. Потом кто-то вошёл, и они отпрянули друг от друга.

Юрика пошли провожать к военкомату шумной компанией, а Файнштейны отвезли Зойку домой - дальше отбывать наказание.



Едва ли не лучший советский режиссёр, автор "Андрея Рублёва", "Иванова детства", "Зеркала", "Сталкера" Андрей Тарковский уехал на запад.

Туда же продолжали уезжать лучшие умы СССР, средние и даже так себе умишки.



У Прасковьи созрела творческая идея. Она решила смастерить лоскутное одеяло, да так, чтобы каждый лоскуток ей кого-то напоминал. Кое-что у неё уже имелось. Складывала она всю жизнь в ситцевый мешочек кусочки ткани. Думала - может, на заплатку, может, чего расширить понадобится, да мало ли...

Были у неё там лоскутки от фартука Арины Фирсовны и славкиной рубашки, ещё с эвакуации. От фартука - в сине-белую полоску, да ещё и с цветочками такими же синенькими, а рубашечный - желто-голубая клеточка.

От Николая, мужа своего законного, вернее, от его праздничной косоворотки - кусок кумача с жёлтой вышивкой крестом.

От платья своего умопомрачительного в голубой горох тоже лоскут большой имелся.

Ещё из эвакуации привезла она полпелёнки шестипалого Павлика, пёстренькая в кубиках в шариках.

А когда Прасковья шила Клеопатовым близнецам матроски, то припрятала и от воротника белого с полосой вышитой, и от брючек клешёных, понемножку.

Когда-то попросили её сварганить фланелевые рубашки поплотней, чтоб комары не смогли прокусить, любители рыбалки, мужья Лии и Раечки. Одному сшила в красно-синюю клетку, другому в красно-синюю полоску. Ну, и кусочки, конечно, остались. Остался клочок от лийкиного сарафана, на голубом фоне белые маки.

А Раечке, матери лийкиной, Прасковья когда-то халатик шила, поплин такой интересный попался - по лиловому фону оранжевые пёрышки...

Вот андрюшин нашейный шарф - всё-таки франт он был - из плотного шёлка полоски разноцветные, а на них чёрные и белые загогулины.

А тут и закладка из андрюшиного Михаила Кузьмина - от васиной пижамы. Тоже полоска. Но красно-зелёная.

Даже от бухгалтерова костюма кусочек есть. Ведь перешивала она после эвакуации его костюм на Раечку.

Теперь Файнштейны старшие. Что-то ничего нет... И Прасковья, не теряя времени, принялась звонить Фриде Марковне. Та, на счастье, была дома, и, на ещё большее счастье, поняла сумбурные прасковьины речи и сказала:

- Панечка! Дорогая! Ну, как же Вы вовремя! У нас в ванной сто лет висят старые банные махровые халаты. Мой, зиночкин и лёнечкин! Лёнечка уже давно отдельно живёт. Пора бы нам с Зиной халатики сменить. Всё как-то руки не доходили... Какого размера Вам кусочки вырезать?

- Я даже не соображу сейчас, Фрида Марковна...

- Ну, хорошо...Тогда я Вам прямо целиком их привезу, решайте сами!

- А Вам не трудно, Фрида Марковна? Может, мне самой заехать?

- Что Вы, Панечка, во-первых, я на машине, во-вторых, на подъём лёгкая... Не то, что Зиночка мой... По правде сказать, совсем он обленился, сидит дома, не гуляет почти. Так и здоровье совсем сгубить можно.

- А как там Зоинька? Совсем они мне не звонят...Самой-то мне неловко их дёргать...

- Да вроде получше... Юрик-то пишет?

- Пишет родителям. Мне приветы передаёт, в Средней Азии где-то он. Но вроде бы всё в порядке.

- Вот и славно, Панечка. А халаты сегодня же вечером завезу - даже не сомневайтесь!

Прасковья глянула на часы, было десять: "Успею сегодня и к Татьяне съездить! На электричке-то теперь это быстро"

Через полтора часа она была уже возле Татьяниного дома. Татьяна стояла на крыльце, словно предчувствовала приезд сестры.

- Танюх! Времени у меня совсем мало, - сказала запыхавшаяся Прасковья, - Дело тут у меня к тебе.

- И слушать ничего не хочу, - ответила Татьяна, - стол уж к чаю накрыт Самовар горячий, шишками растопленный. И дед Никола ждёт.

Стол был накрыт прямо на улице. Самовар, чашки с блюдцами, баранки, пряники... Присели втроём. Прасковья изложила свою идею с одеялом.

- Ну, сеструха, - рассмеялась Татьяна, - Не голова, а Дом Советов, чего только не удумаешь!

А дед Никола сразу одобрил:

- Молодец ты, Панюшка! Творческая личность! И память о людях останется... Хвалю! Нако вот тебе, - дед Никола достал из кармана телогрейки кусок пурпурной ткани с золотой каймой.

- Что ж это, дедушка? - спросила Прасковья.

- Что-что... Аль не видишь? Тряпица!

- Это-то я вижу, дедушка... А что за тряпица-то?

- Ну, это, милая... Короче, когда я главным священником в одном городе служил. От одеяния моего парадного.

- Ох, дед! - снова рассмеялась Татьяна, - И где ты только не был, чего только не знаешь-не ведаешь! Аж в голове не помещается!

- А что ж, Татьяна, - ответил дед Никола, - годков-то мне поболе твоего будет! Много кем побывал и много что повидал...- и он довольно потёр ладонью серебристую бородку.

- Ой, дедушка! Спасибо, родненький! - Прасковья обрадовалась, как девочка.

- Эх, Панька, - сказала сестре Татьяна, - всё-то он нам дедушка... Я вот уж прабабушкой скоро, небось, стану, а тоже - дед Никола, дед Никола...

- А вы обеи для меня девоньками остались, - строго произнёс дедушка Никола.

Прасковья трижды расцеловала любашиного крёстненького, а Татьяна тем временем в доме скрылась и принесла оттуда почти не выцветший, но уж кое-где истлевший павлово-посадский платок и махонький клетчатый сарафанчик. Их Прасковья сразу узнала и вспомнила тот Первомай предвоенный и как они с Катей к Татьяне приезжали. Были у Татьяны в руках ещё две каких-то пока не понятных Прасковье вещицы.

- Ай не узнаёшь? - спросила Татьяна.

- Нет, Танюх...

- То понёва мамкина, а это от свадебного платья Любаши старшей, она мне его потом на юбку перешила...

Прасковья держала в руках домотканую ткань в серо-красную полосу и юбку белую, всю в крупных розанах, и словно отбрасывало её время к горячим пирогам, что по праздникам матушка пекла, и к медовым волосам старшей Любаши. Младшая Любушка волосы-то красить начала и на бигуди вить...

- И вот ещё... - сказала Татьяна, - от ивановой рубашки любимой. - Она протянула Прасковье большой лоскут цвета майского неба.

Дед Никола, как всегда в мгновение ока, доставил Прасковью домой. И вовремя. Во двор уже подъехала Фрида Марковна на новом "Москвиче"

- Ох, - крикнула Фрида Марковна, - Николаюшка, сто лет не видались.

Фрида Марковна вылезла из машины и расцеловала дедушку Николу.

- Фридочка! Счастлив видеть тебя, красавица!

- Никола! Вот такой ты весь православный, а меня, к твоей вере не имеющей отношения, так лобызаешь!

- А Бог-то один, милая моя! Один, родненькая! Ну, пора мне! - и дедушка Никола, как вихрь, пронёсся на своей столетней лошадке.

- Панечка! - обратилась Фрида Марковна к Прасковье, - Ты уж прости - заходить не буду, Зине своему слово дала прогуляться с ним в Сокольниках. Вот тебе три халата, - она протянула махровые банные халаты, и впрямь уже старенькие: один фиолетово-зелёный, полосатый, другой в клетку сине-зелёную и женский - тоже с зелёным. Но весь в жёлтых бабочках. - И вот ещё, Панечка, как-то Роза у нас жилетку забыла, а где та Роза? Да и из жилетки она уж давно выросла....

Прасковья развернула газетный свёрток, где была аккуратно сложена Розина жилетка. Черненькая с курочками, цыплятами. Солнышком.

- Спасибо, Фрида Марковна!

- Да не за что, Панечка! Творческих тебе удач! А мне пора Зинку выгуливать!

Они расцеловались. И Фрида Марковна уехала по своим сердечным делам.



Хоть и пожилая женщина была уже Фрида Марковна, да и Зиновий Михайлович немолодой, но отчего бы им в Сокольники пешком не сходить? Обленился Зиновий Михайлович, обленился. Да и чувствовал себя неважно, но за руль сел сам. И потерял сознание, занесло их в фонарный столб. Но всё же жили они долго и умерли в один день. А это, наверное, счастье. Хуже было бы, если б кто-то один в живых калекой остался и обвинял бы себя в смерти того, кто не выжил. И медэксперты говорили, что боли ни он, ни она не почувствовали.



Ленечкины остатки волос поседели за сутки. Но ему дедушка Никола на похоронах сказал:

- Грех тебе, Леонид, так убиваться. Вместе они ушли, как и по жизни шли вместе. А у тебя вон и Люба, и Зойка. А там, глядишь, внуки пойдут. У тебя на Земле забот полно. И станция эта твоя атомная, прости Господи! Родители твои счастливые люди!

- Я понимаю, дед... Всё понимаю... Только смотрю на фонарь и думаю, такой предмет мирный, полезный. Светило, так сказать... А как порой получается: то его как виселицу используют - очень сподручно, то вот, стариков моих убил...

- Виселицей его худые люди делают, Лёня, - ответил дед Никола, - А в смерти твоих родителей тоже не фонарь повинен. Да ты ученый человек! Сам понимаешь, судьба... Пришло им отдохнуть время... А тебе духом падать никак нельзя!

- Но ведь ты вот, дед, человек религиозный. По твоей вере, они ушли без покаяния. Внезапно! Это же плохая смерть, дед...

- Лёня, я общался с Фридой перед смертью и могу засвидетельствовать, что покаялась она и за себя и за Зиновия. Так-то...



Смерть Фриды Марковны и Зиновия Михайловича приостановила прасковьино творчество. Но потом она себе самой объяснила, что ведь не просто тряпку шьёт, а память о ближних....

Анечка-соседка принесла спинку от пиджака-болеро, сиреневую, в мелкую лиловую крапинку, мужнину кепку с изображением Олимпийского Мишки и с пластиковым козырьком:

- Серёжа в ней на рыбалку ходил, да, говорит, комары лысину жрут, надо бы что-то поплотней ему купить. А вот Юркина распашонка... А вообще-то на память хранила...

- Ну, Анечка. В таком случае... Раз на память-то... Как же я возьму?

Анечка засмеялась:

- Я хитрее, чем Вы думаете, тётя Паня. У меня ещё крестильная рубашечка его есть!

- Ну, тогда ладно, спасибо, Анечка!

- Это не всё, тётя Пань. Марфу Дементьевну-то помните? Вот тут на тряпки её платье байковое держала. Да как-то всё не решалась... Не знаю, почему... Так-то все вещи местным бабушкам отдали, а платье... Она же его всё последнее время носила.

Платье бесформенное серенькое, украшенное сомнительными жучками, собственно, божьими коровками, потерявшими от бесчисленных стирок в течение долгих лет первоначальную весёлую масть.

Прасковья вспомнила Марфу Дементьевну, важно передвигавшуюся в жучковом платье по квартире и одержимую думами и афоризмами о женских гениталиях.

- Спасибо тебе, Анечка! Как Юрик-то?

- Тёть Пань! Ну, Вы ведь лучше меня знаете - всегда первая к почтовому ящику бежите, и пока я Вам новости не сообщу, не успокаиваетесь, - сказала Анна, несколько даже укоризненно.

- Не обижайся, Аннушка! Сама ж знаешь - он мне как внук. Душа-то тоже не на месте...

- Да ладно, тёть Пань! Проехали!



С утра раздался звонок в дверь - это была Клеопатра. После очередной подтяжки из Института Красоты, с тщательно оштукатуренным и выкрашенным французской косметикой лицом. Прямо с порога Клеопатра начала высказывать претензии:

- Нет, Полин, так не делается между старыми подругами!

- Да о чём ты?

- Я, значит, для тебя, Полинк, не человек, да? У всех, значиться, лоскутов набрала, а я как же? - Клеопатра пустила было слезу, но, вспомнив про тушь, решила не доводить до крайности и аккуратно промокнула под глазами белым кружевным платочком.

- Что ты, Клеопатра! Вот куски матросок от твоих близнецов, помнишь, шила им?

- Ладно, подруга. Всё я тебе прощаю, за нашу дружбу великую. Ну-ка, глянь, чего у меня есть-то! - Клеопатра вытащила из сумки солидный прямоугольник креп-жоржета с пан-бархатом, по шоколадному фону - чайные розы. Это, Поль, когда сильно любила я своего художника Серёжу! Как мы с ним в "Праге" танцевали!.. Или, погоди, я перепутала всё, с Петром Иванычем это было... Как сейчас помню!.. Но ночь я провела с Юриком... Кажется, так... Не, Поль, запуталась я в своих мужиках... Но точно знаю, что я в этом платье была влюблена и прекрасна!

- Да уж, подружка! Ты ещё и сейчас хоть куда!

- Это правда, Полюшка, но не влюблена! Пепел у меня в нутрях, и не вспыхивают искры чувств... Да и хрен с ним! На вот тебе ещё презент, - Клеопатра опять извлекла из своей объёмистой сумки нечто текстильное. Слюнявчик внученькин! - Клеопатра расцеловала нагрудничек, красненький в белых зайчиках. - От сердца отрываю - так и знай. А тут анькино, невесткино, - Клеопатра предъявила оранжевый лоскут с васильками и ромашками, явно отрезан со спинки платья и подозрительно новый.

- Клеопатра! А ты хоть у Анны Тихоновны своей спросила?

- А чего мне у неё спрашивать. Внученька Варенька сама мне слюнявчик-то подарила. Она любит бабулечку! А Анька всё в школе на занятиях ошивается, чего я к ней - туда, что ли, спрашивать попрусь? Нетушки. Я в шифоньер залезла, выбрала чего поярче, да кусок и вырезала. Ножницами. Аккуратненько! Не обеднеет!

- Ну, как-то не по-людски это, Клеопатра...

- Не знаю, чего ты такая щепетильная, Поль, прям - кисельная барыня!

- Ну, не могу я так... Без спросу.

- Ладно. Не ссы, подруга, - завтра к ним поеду и во всём разберусь. А если Анька вякать будет - так я ей такое платье из Франции закажу, что она сдохнет от радости!

- Добрая ты свекруха, ничего не скажешь! - вздохнула Прасковья.

- Есть такой грех за мной, Полинк! Сама от своей доброты всю жизнь страдаю, - сказала Клеопатра и заржала, показывая недавно сделанные зубы, не пластмассовые, не стальные и даже не золотые, а из металлокерамики. Словно настоящие.

- Хулиганка ты, Клеопатра!

- Анька Тихоновна должна гордиться, что я её, хоть и тайком, в такую компанию взяла, вот что я тебе скажу, Полин!



Тут у Прасковьи сильно забилось где-то в солнечном сплетении: "А Катя? Как же Катюша? Ведь ничего от неё нет, кроме как у Татьяны значок "Ворошиловский стрелок"!" Тут же она полезла в шкаф, сама ещё не понимая, зачем, - и достала посыпанный нафталином белый фетровый берет. В сущности, берет-то был Катюшин, просто Катюша его посчитала марким и отдала Прасковье. Но если б не дали тогда Катюше вещевой ордер, то и берета не было бы. Прасковья спорола с берета цветок в голубой горох - он совершенно не ассоциировался с Катей, потом постирала берет в болгарском шампуне Роза, соли немножко добавила для отбеливания и разложила сушить на махровом полотенечке.



Так потихоньку собирался у Прасковьи матерьял для Затеи.



Юрик писал довольно смутные письма, из которых было непонятно, где он служит. Тем не менее, письма были оптимистичны. Он всем передавал приветы, никого не забывал, но писал только родителям.



Зойка каждый день, с неизбывной, дошедшей до автоматизма надеждой заглядывала в почтовый ящик. Но весточки от Юрика не было.



В октябре произошла жуткая давка после окончания футбольного матча. Газеты ничего не сообщали, но ползли чёрные слухи, которые преподносили ситуацию ещё страшней, и десятки погибших превращались в сотни и тысячи.



В ноябре умер Бровеносец. За ним долго несли ордена-побрякушки и, конечно, орден Свободы Солнца, подаренный Бабраком Кармалем. И что-то нехорошее произошло, когда Бровеносца опускали в могилу, чуть ли не верёвки перетёрлись и гроб упал. И, конечно, опять чёрные слухи ползали по Москве, обретая всё большую плотность. На место Бровеносца выбрали Псевдоинтеллектуального ГеБиста.



Зойка продолжала работать у мамы в ветклинике, с наркотиками, кажется, завязала. Замкнулась внутри, замкнулась и снаружи в своей комнатке, среди разбросанных томиков русской поэзии. Зойка ощущала себя кактусом, который очень редко надо поливать. Редко, но необходимо. Она пыталась сделать свой ствол и колючки твёрдыми и упругими, чтобы не засохнуть до конца. Иногда помогала поэзия, иногда приветы от Юрика, передаваемые бабой Паней. Зойка лелеяла и экономно расходовала каждую капельку, которую ей удалось получить. Но сил становилось всё меньше и меньше. Иногда снились ей Юриковы глаза, не сам он, не эротика. А только глаза, синие, как камушки на мамином, доставшемся от прабабушки колечке, а вокруг узкой чёрной точки зрачка золотая лучащаяся обводочка. Ещё снились ей бабушка Фрида и дедушка Зина, танцующие под зажженным фонарём, радостные и счастливые. Порой Зойка, заглядевшись на них, кричала:

- Бабуля! Дедушка! Возьмите меня к себе!

Но они ничего не отвечали, а только иногда бабушка шутливо грозила Зойке кулаком.

Однажды, в очередном сне про бабушку и дедушку, она спросила у них, кружащихся в вальсе, а не видели ли они дедушку Ивана, на что Фрида Марковна ответила:

- Солнце светит всем, Зоинька! - и снова, вроде как невпопад, показала внучке кулак.

На Новый год, помимо открыток, предназначенных маме и папе, только маме, только папе, маме, папе и Зойке, вдруг попалось письмецо лично для неё, Зои Файнштейн. И оно было не от Розы, которая изредка писала из Америки. Это была весточка от Юрика. Он цитировал стихотворение Константина Симонова "Жди меня". И в конце приписочка:


Обязательно дождись меня, Зойка!

К этому времени уже было известно, что Юрик служит в Афганистане. Родителям он присылал свои белозубо-синеглазые фотографии. Тело покрыто загаром, как с хорошего курорта, на голове шляпа-хаки, на плече автомат. Сначала, действительно, был Узбекистан. Как они рядом были, эти две страны! Но одна считалась частью Родины. А другая, как казалось, дикая, непонятная. Но те же пейзажи. Да и сущность у них и тогда, и позже оставалась одинаковой - АЗИЯ.

С тех пор, как Зойка поняла, что Юрик служит в Афганистане, она стала мечтать о страшном. Ей до сладких резей в солнечном сплетении хотелось, чтобы Юрик вернулся оттуда без ног. Как дед Андрей. И тогда бы Зойка доказала Юрику парочку банальных истин: что он нужен только ей, и что они созданы друг для друга.



Первым делом при Псевдоинтеллектуальном ГеБисте взялись за дисциплину: в учреждениях завели журналы прихода и ухода, начальники ловили подчинённых у дверей. Вахтёры балдели, почуяв свою значимость.

После утренних и дневных киносеансов двери закрывались. Ловили прогульщиков и тунеядцев. Перед пенсионерами вежливо извинялись, перед людьми в отпуске и на выходном извинялись (правда, сие ещё требовалось доказать), остальных забирали в ментуру. Дальше разбирались, кого куда. Нет, не расстреливали, на урановые рудники не отправляли, но до уголовного дела по статье за тунеядство порой доходило. У Псевдоинтеллектуального ГеБиста существовала патологическая нежность к этой статье. При нём она снова зацвела, заколосилась, заплодоносила.

Во дворах шушукались, что пацаны из Афгана отправляются по дуркам, что госпиталь Бурденко переполнен ампутантами. Появился новый термин груз 200, ребята оттуда прилетали в запаянных гробах. Родители даже не могли напоследок взглянуть в лица сыновьям.



Мама Юрика несколько раз ходила в военкомат, рыдала и спрашивала, почему именно её сын. Военком отвечал:

- Если не Ваш, то ещё чей-нибудь... Гордиться надо, мамаша, таким сыном! Он воин-интернационалист, выполняет свой гражданский долг! И потом - военком показывал Анечке юриково заявление - он сам, понимаете, сам, туда захотел. Добровольно! Потом, владеет каратэ, что тоже в плюс.

- Он у меня один!.. - не вытирая слёз, билась в истерике Анечка, и ей не стыдно было за размазанную по щекам тушь, за неприглядные пузыри соплей, за растрёпанные волосы и за потерянный внутренний имидж строгой и справедливой учительницы.

- Вот отслужит и вернётся. С наградами и благодарностью Родины! И настоящим мужчиной там станет, вам на старости лет опора будет.

- Мне не нужна опора, - не унималась Анечка, - Мне нужен живой и нормальный сын.



В это время юриков взвод спал. Они шли двое суток, не останавливаясь, пока разведка не доложила, что всё чисто. Можно было устроить привал часа на три.

Вдруг Юрика кто-то растолкал. Он проматерился, протёр глаза, пару раз сморгнул и снова провалился в сон. Вернее, ему показалось, что он и не просыпался, потому как увидел он деда Николу. "А может не сон, а глюки...", - успел подумать Юрик, снова вырубаясь. Его снова потрясли за плечо, уже гораздо сильнее. Он опять озлобленно проснулся. Перед ним стоял дед Никола.

- Дед, блин, ты-то тут откуда?

- От верблюда, - ответил дед, и, действительно, - недалеко стоял, опустив морду в какую-то колючую флору, верблюд в пёстрой попоне. - Не ори ты так, Юрка, разговор есть, надо бы отойти.

Юрик нехотя поднялся, и они втроём, включая верблюда, стали отходить. И отошли они на довольно большое расстояние. Юрик не понимал, зачем так далеко, но шёл за дедом и верблюдом, как зомби. Черная, словно безысходность, афганская ночь таила в себе множество сюрпризов, один поганей другого.

- Не бойсь, Юрий, тут всё спокойно, - сказал дед.

- А я и не боюсь, дед, - ответил Юрий, - и в это время над маленьким лагерем его товарищей пролетел самолёт и раздался взрыв.

Юрик рванул в ту сторону, но дед Никола, с неведомо откуда взявшийся силой, удержал Юрика на месте.

Юрик вырывался, орал, матерился, но дед не давал даже двинуться с места.

- Дед! Ты сука, мудак, козёл хренов! У меня же там кореша!

Наконец, обессиленный Юрик перестал вырываться, сел на корточки и зарыдал:

- Ты знал, дед, знал! Ты всегда всё знаешь наперёд! Я не понимаю, как ты это всё делаешь, но с тобой что-то нечисто! Почему ты, старый хрен, не вывел всех?

- Перестань, Юрий... Час их пришёл... Я права не имел, а у тебя ещё дела здесь!

- Бля, дед! Это же мои друганы! Пусти меня!.. Пойдем, посмотрим, может, кому помощь нужна!

- Нет, Юрий. Все полегли... Им дорога в рай прямая. Считай, на поле боя полегли. Им хорошо, Юрий.

Но Юрик не мог остановиться:

- Откуда ты здесь взялся, дед?

- Приказ получил. От начальства, - улыбнулся дедушка Никола.

- Какое у тебя, хрена старого, начальство?.. Кореша это мои, дед! Понимаешь ты хоть, что это значит? Кореша на войне больше, чем друзья! Я должен был с ними остаться, дед!

- Прекрати истерить, Юрий. Имя у тебя боевое. Ведь Юрий-то это Георгий. А Георгий Победоносцем был. Я тебе объяснил - у меня приказ начальства. Тебя было велено на Земле ещё подержать. Я выполнял свой долг.

- Слушай, блин, дед, у тебя совсем крыша поехала. Юрий у него Георгий... Начальство у тебя тоже долбанутое! Ну, куда мне теперь, и как жить вообще? Долг у него... Мы вот тут тоже долг выполняем. Интернациональный, блядь! - Юрик усмехнулся, - Ты веришь в такой долг, дед?

- Нет. Но поделать ничего не могу. Но вы не виноваты.

- Что ж так всё несправедливо-то, дед?

- Людям не всякая справедливость и необходимость сразу видна... А у тебя дембель скоро!

- Дед! Вот сколько тут ребят полегло. За что, спрашивается? Почему так, дед?

- Так, Юрик... Человек грешен, и Бог сделал его свободным. А если б Господь на каждую яму указывал, на каждый будущий промах, то человек не человек бы тогда был, а так... Навроде марионетки... А вот, Юрк, все твои документы. Ничего поддельного. Всё чисто. Дембель у тебя, Юрик! Приказ о награде есть, но пока не подписан, не обессудь... До самолёта я тебя провожу.

- И что? Я теперь свободен?

- Да. Ты честно служил Родине, Юрий. Делал то, что она приказала. Родина тоже может ошибаться. А память о твоих ребятах не умрёт, пока жив ты, пока живы те, кто их помнит... А главное - не забывай, что погибли они, как честные воины.

- Дед! А как ты все бумажки-то достал?

- А это моё начальство твоему приказало, чтоб через меня тебе, значит, всё передать. И приказ о дембеле тоже... И вот ещё, - дед Никола достал из пестротканой сумки, перекинутой через туловище верблюда, два больших свертка.

- Что это?

- Ты ж Юрий, дурной! Подарки это. Две дублёнки, в Москве они сейчас очень модные. Я договорился, тебе разрешили две вывезти.

- Это кому же, дед?

- Одна, понятное дело, матери, а вторая - сам поймёшь, коли не полный дурак.

- А раскрыть-то, посмотреть можно?

- До Москвы приказываю не открывать, такова моя воля, Юрий!

- Ладно, дед. Спасибо!

- Давай, подброшу тебя да аэродрома.

Они вдвоём оседлали верблюда, и тот на удивление быстро домчал их к месту назначения.

Документы юриковы проверили. До Москвы он добрался вполне благополучно.



Зойкина мечта, чтобы Юрик вернулся инвалидом, не осуществилась. Ни царапинки у него на теле не было. Правда, в душе... Да кто её видит, душу-то?..



Маленькая коммуналка в хрущобе постепенно пропитывалась ощущением счастья. Трудно было поверить, что ожидание, ежедневные слёзы, страх - позади. Юрик вернулся. Он вернулся цел и невредим, и Прасковья накрывала стол, хлопотала над салатом оливье, пекла пирожки с капустой, которые так любил Юрик. Анечка не помогала. Она сидела, вцепившись в руку сына, словно боялась, что он опять отправится туда. Отец старался сдержать накатывающую радость, но плохо с этим справлялся. Сергей Семёнович невпопад, громко похохатывая, орал:

- Юрий! - при каждом возгласе довольно чувствительно хлопая сына по плечам.

"Господь милосерден!" - думала Прасковья.

- Юрочка... - причитала Аня, не отпуская сыновью руку.

- Мам! Ну, отпусти на минутку, у меня уж вся рука в синяках. Тут это... Подарок тебе привёз...

Он развернул свёрток, переданный дедом Николой. И не ошибся, сразу было понятно, что дублёнка словно предназначена для матери. Шоколадная, с недлинным шелковистым мехом.

- Померь, мам!

Анна надела Юриков подарок. Такое ощущение, что афганский скорняк знал всё Анечкины габариты, каждую выпуклость и впадинку.

- Ох, Анька! Ну, до чего ж ты у меня хороша, - сказал Сергей Семёнович и закружил жену по комнате.

Действительно, дублёнка словно была предназначена единственной женщине на свете, матери солдата, пролившей океаны слёз в кабинете военкома, дома и на переменках в школе. Появление Юрика омолодило постаревшую в ожидании Анечку лет на двадцать, и десяток лет сбросила дублёнка. Куда там Клеопатриным операциям из Института Красоты!

Прасковья смотрела на ставшую почти юной Анечку и восхищалась блеском, который опять появился в анечкиных глазах, необыкновенных, синих, как камушки на отданном Софье Михайловне колечке, а вокруг узкой чёрной точки зрачка золотая лучащаяся обводочка...

- Как же ты с размером-то угадал, сыночка?

- Ну, мам... Я ж это... Люблю тебя...

- Ах ты, мой маленький, - умилилась Анечка.

- Ну, хватит тебе, Ань! - притворно возмутился Сергей Семёнович, - Мужик всё-таки с войны пришёл, а ты его в краску вгоняешь! Маленький он у неё... А вот спроси-ка у него лучше, а чего он отцу и бабке Пане привёз?

- Пап! Ну, пойми ты, всё ж на ходу... Я не на экскурсию в Париж ездил!

- Да шучу я! Шучу! Для нас с бабой Паней твоё возвращение и есть главный подарок. Да и для матери тоже...

Прасковья всё крестилась и шептала про себя молитвы, те, что помнила с детства, те, что выучились потом и те, что придумывались прямо сейчас, экспромтом.

Анечка бережно повесила свою дублёнку на плечики, убрала в шифоньер и, разворачивая второй свёрток, спросила:

- А вторую-то кому?

Вторая дублёнка была совсем другая. Скорее девичья, молодёжная. Гораздо короче анечкиной, с длинными косицами белой овечьей шерсти и расшитая цветами и травами.

- А уж не бабке ли Пане? - поинтересовался Сергей Семёнович.

Прасковья рассмеялась.

- А что? - сказал Юрик, - Если нравится - пусть носит! Заслужила, бабаня! - и чмокнул Прасковью в совсем уж поседевшую макушку.

- Что ты, Юрик! - испугалась Прасковья, - мне уж не по годам!

- Ну, как хошь, баба Паня, - моё дело предложить!

Все смеялись, а Юрик мучительно думал, на кого намекал дед Никола, имея в виду вторую дублёнку. Думал-думал. Не додумался. На следующий день сдал дублёнку в комиссионку и через три дня получил на руки 465 рублей. Поди - фигово!



В день, когда юрикова дублёнка появилась в комиссионном, туда после работы забрела Любаша и купила её дочке без примерки. Уж очень она понравилась Любаше, а ведь Зойку тяжёло вытянуть в магазин, да ещё за шмотками. Зойка померила дублёнку и стала прыгать в обновке около зеркала. Родители были растерянно-счастливы, потому, что мало что вызывало у дочери эмоции, особенно позитивные.



Где-то через неделю Юрик сидел дома и пил французский коньяк из "Берёзки", в очередной раз отмечая дембель. Прасковья уехала в гости к Клеопатре, родители были на работе. Вдруг раздался звонок в дверь. Юрик открыл. На пороге стоял дедушка Никола.

- Здоров, дед! - голосом, уже осипшим от долгого запоя, попытался проорать Юрик, получилось не очень громко, видимо, алкоголь совсем подпортил связки, - Проходи давай! "Наполеоном" угощаю!

Дед Никола переступил порог и первым делом дал Юрику по морде. На пощёчину удар не тянул, так как Юрик некрасиво свалился на пол. Юрик медленно, по стенке, поднялся, посмотрел на деда замутнёнными слегка коньяком, но такими подкупающими синими глазами с золотой обводочкой вокруг зрачка, и, вытирая кровь рукавом, ласково произнёс:

- И за что ж ты меня, Божий человек?

- Говнюк ты, Юрий! Бабок срубил, значиться, теперь коньяки французские жрёшь! А для кого дублёнка-то - не догадался?

- Вот те крест, дед! Не догадался!

- А кто Зойке Симонова в письме цитировал?

- Так, дед, это ж....

Не стал Юрик объяснять, что обкуренный в хлам он это письмо Зойке писал.

- Да всё знаю я, Юрий, только думал, может совесть в тебе проснётся, когда увидишь ты, как на войне ребята, друганы твои, гибнут, - и душа твоя поганая очистится... А в тот день я бы тебя будить не стал, если бы не начальство, которое объяснило мне, что у тебя на Земле ещё одна работа есть...

- Да иди ты, дед, в жопу! Разбудил он меня! Я тебя просил об этом? Совестить меня пришёл, пердун старый! Я, блядь, каждую ночь ребят во сне вижу, кто без рук, кто без ног, кто без головы. За Лёшкой Климановым кишки на сорок метров тянутся... и все они ко мне идут, и смотрят на меня, как на сволочь последнюю, даже те, кто без головы, - смотрят, дед! На хрена ты меня спас, дед? Я мёртвый, понимаешь ты? Мёртвый я! Там я остался!

- Нет, Юрик! Ты покуда живой! И веди себя по-человечески, а не по-свински! Не позорь ты имя Георгия Победоносца!

- Опять ты со своим Георгием? Юрка я! А никакой тебе не Георгий!

- А как дублёночка-то зойкина пропивается? Сладко ли?

- Уходи, дед! Бить я тебя не буду - старый ты - тебе бы муки такие пройти, как мы в Афгане, человек Божий, - может, по-другому запел бы!

- Я тебе, Юрий, о своих муках и о муках своих друзей говорить не буду... Прошу тебя, только не обижай ты родителей, Прасковью и Зойку...

- А чего мне их обижать-то? Бабка Паня меня с пелёнок растила, родители они и есть родители. А Зойка мне как сестра.

- С сестрой, Юрик, такого не делают... И не обещают такого сестре-то, -сказал дед Никола и словно растворился.

Юрик посмотрел на окровавленный рукав рубашки, чтобы убедиться, что только что не с галюцинацией общался, сплюнул и произнёс:

- Блин! Дед чёртов! Всю душу разбередил! А вообще-то надо с бухлом завязывать - хватит уж! Отметил...



В тот год на Волге затонул теплоход с героическим именем "Суворов". Не в тот мостовой проём прошёл. На верхней палубе танцевали: дискотека. Погибло несколько десятков человек.



Американская девочка Саманта Смит написала псевдоинтеллектуальному ГеБисту письмо, чтобы узнать о жизни советских людей. Её пригласили в гости в СССР, показали образцовые города, школы, веси и ещё много всяких карамельных красивостей. Грызть эти конфетки, правда, не разрешили, уж больно неприглядной была начинка. Но с главой советского государства американской девочке Саманте Смит встретиться так и не дали.



Юрик не очень хорошо помнил, как встретил Новый год. Дело было опять в общаге, так полюбившейся ему с юных лет. Очнулся - с одной стороны блондинка, с другой - брюнетка. Встал, выпил пива и пошёл домой отсыпаться.

Вечером проснулся и почувствовал себя почти здоровым. Родителей дома не было, но было слышно, как на кухне хлопочет баба Паня. "А действительно, прав дед Никола. Говнюк я. Баба Паня со мной с детства нянькается, а я, сука, её даже с Новым годом не поздравил!" - критически-похмельно подумал Юрик, и решил как-то смягчить ситуацию.

Он тихо пробрался в комнату родителей, там у матери был заветный шкафчик с подношениями учеников и их предков. Последнее время она повадилась его запирать на ключик. Но замок так, видимость одна. Юрик привычным жестом взял с туалетного столика мамину шпильку, открыл шкафчик. Сказать по правде, Анечка вряд ли вела счёт конфетам и бутылкам, а именно это было принято дарить школьным педагогам на праздники. Конфеты дарили с подпирающим сроком годности. Анечка частенько выбрасывала их на помойку.

Юрик взял коробку конфет ассорти с нарисованным Дед-Морозом. Дед Мороз пребывал в сильно поддатом состоянии. У Снегурочки вырисовывалось размытое лицо запущенной олигофренки. Оба персонажа сидели на расписных санях. Дед сидел на мешке, а внучка, судя по всему, голой задницей на залетевшем в саночки снегу. Короткая снегуркина шубейка была подвёрнута, и ясно становилось, что детишек рожать с такими придатками зимняя девочка уже не сможет. У Снегурочки в руках имелась ёлочка крошечных размеров, будто собралась она на праздник тараканов. Кто запряжён в сани, не представлялось возможным разобрать: те, кто вёз саночки, - то ли кони, то ли олени, то ли ещё какие диковинные звери - не умещались эти возчие на границах конфетной коробки.

Кроме того, Юрик прибавил к конфетам вовсе уж дефицитную рябину на коньяке, после того он прокрался в кухню.

Баба Паня стояла спиной у плиты и что-то варила, Юрик поцеловал её в затылок и заорал в самое ухо:

- С Новым годом, баб Пань! С новым счастьем! Дай Бог тебе денег побольше и жениха хорошего!

Он протянул Прасковье бутылку и коробку конфет.

- Ой, Юрочка! Спасибо, внучек! А я-то вот тебе щец зелёненьких сварила! Хорошо после пьянки-то кисленького! Андрюша любил очень. Говорил: "Отпускает, Полюшка!"... Щавель-то я сама у сестры собирала, а потом его порежешь, в баночку чистенькую положишь...

- Всё понял, баб Пань! Ты у меня золотая женщина! Давай-ка, миленькая, Новый Год отметим!

На прасковьины губы вползла джокондовская улыбка: вроде как надо отказать, но не получится. Такая реакция, как у собаки Павлова, выработалась у неё со временем на аналогичные предложения Андрея. Она налила Юрику щавелевых щей и достала две стопочки, после того Прасковья заботливо добавила в тарелку сметанки и мелко нарезанное яичко.

После половины тарелки Юрик похвалил:

- Словно заново родился, баб Пань! С Новым годом!

- С Новым годом, Юрочка, дай Бог тебе в жизни устроиться, жену-красавицу, деточек здоровых!

Они выпили по первой стопочке. Потом по второй "за родителей".

Тут Прасковья начала рассказывать про лоскутное одеяло. Юрик сперва слушал из вежливости, потом ему стало интересно, особенно после слов:

- ...а из катиной беретки сделаю белого голубя. Только вот фон для него ещё не придумала...

- Я знаю, баб Пань! Щас принесу, - Юрик побежал в свою комнату.

Там он взял вылинявшую в Афгане, но уже постиранную и выглаженную матерью гимнастерку и отдал Прасковье:

- Вот, баба Паня!.. Вырежь-ка кусок со спины, а сверху голубя из белой беретки... Типа - война и мир получится!

- Юрик! Ну, какой же ты молодец! Я-то всё никак не могла сообразить! Чего-то не хватало всё! Чувствую, что-то надо, а что - не пойму...

Прасковья принялась целовать Юрика, тот не уворачивался и терпел.

- Вот уж подарок так подарок! Спасибо, родненький!

Потом пришли Анечка и Сергей Семёнович, пили чай. Анечка прекрасно поняла, откуда недопитая бутылка рябиновой на коньяке, но ничего не сказала. Сидели мирно, по-семейному. Пили чай с пирогами и к одиннадцати часам отправились спать.



В феврале умер Долгорукий ГеБист, а вроде производил впечатление вполне железного парня, особенно в сравнении с Бровеносцем. На его место назначили КУЧера с Кабаньими Глазками.



Юрик почти ежедневно алкоголем и наркотиками обмывал дембель. Дублёночные деньги всё-таки закончились. Видимо, по этим ассоциациям он и вспомнил про Зойку, и в один прекрасный день решил ей позвонить. Зойка подошла к телефону сама - была дома, на обеденном перерыве.

- Привет, Зой! Это Юрик!

- Привет, - ответила она тусклым голосом, словно виделись они только вчера и слегка осточертели друг другу.

- Ты занята?

- Нет.

- Может, пойдём, прогуляемся по центру, отметим мой дембель?

- А не поздновато ли?..

- Ну, Зой... Прости...

- Даже с Новым годом не поздравил...



Юрик не знал, что сказать, но взгляд спасительно прыгнул в отрывной календарь на стене. 14 февраля!

Он вспомнил, что как-то в Афгане парень один, Лёшка Горбатенко, ботаник такой и дистрофик, что прямо смотреть жалко, как его на эту войну взяли, рассказывал такую историю. Говорил, будто на Западе отмечают день святого Валентина, что был такой поп, который тайно венчал влюблённых. С тех пор они там все друг другу сердечки всяческие дарят, типа, в знак любви... У кого-то из классиков английских вычитал Лёшка такую информацию.

Тогда Серёга Глушков так ржал:

- Нет, бля, на что уж наши совки мудаки, на... Но чтоб сердечки дарить... Детский сад, на! Хотя я бы, пожалуй, на, подарил Надьке своей сердце, на, из духа потрошёного! На штыке, бля! Только, на, как его довезти, бля, чтоб не протухло....

А погиб Серёга нелепо, отошёл по нужде ночью (от тамошней пищи частенько был понос), ему отрезали голову. Тело было совсем не геройским с унизительно снятыми штанами, а голова лежала, выставив вперёд артерии и устремив широко открытый, удивлённый взгляд в палящее солнце.

Лёшка Горбатенко не погиб, ему просто оторвало ногу миной. Считай, повезло.



Всё это пронеслось в юриковых мозгах за долю секунды, поэтому на зойкино "Даже с Новым годом не поздравил..." Юрик сразу ответил:

- Зато знаешь, какой сегодня чудный праздник?

- И какой же?

- Сегодня день святого Валентина! Знаешь, что это?

- Нет, - безразлично ответила Зойка.

Тут Серёга выдал всё, что тогда в окопе рассказал Лёшка Горбатенко. Юрик говорил всё жарче и жарче и сам уже поверил, что позвонил Зойке именно для того, что поздравить её с нездешним праздником, Днём Влюблённых.

- Сам придумал только что? - спросила Зойка.

- Ничего подобного! Всё правда, Зой! И даже у битлов есть такая песня "Когда мне шестьдесят четыре" Там, типа, Джон зовёт всех в гости на День святого Валентина, когда ему шестьдесят четыре. Или Поль. Уже не помню.

- Почему именно, когда ему шестьдесят четыре? Он, что, влюбляется на старости лет?

- Зой! Ну, я не совсем в курсе. Английский у меня очень приблизительный.

- Наверное, такой же приблизительный, как день святого Валентина касаемо нас с тобой?

- Ну, Зойк! Давай встретимся! Это очень даже нас с тобой касается!

- Ладно. Буду тебя в пять ждать в центре зала в Сокольниках.

- Хорошо, Зойк! Только без динамо!

Но Зойка уже повесила трубку.



Юрик глянул на часы: уже два. "Сердечки, - думал он, - где берут эти дурацкие сердечки?". И тут его осенило. Он ворвался в комнату бабы Пани. Она теперь почти всё время складывала и раскладывала лоскутки для одеяла.

- Баб Пань! У тебя есть какие-нибудь красные тряпки?

- Не пойму, о чём ты, Юрик?

- Баб Пань, речь о жизни и смерти. Девушке надо сердечко подарить! - тут он вкратце рассказал бабе Пане о святом Валентине.

- Вот оно как. А, может, любимым девушкам нужно настоящие сердечки дарить?

- Ну, баб Пань!

Но Прасковья уже вытащила свои лоскутные сокровища и вытащила из кучки что-то алое:

- Узнаёшь? - спросила она Юрика, - Твой пионерский галстук... не мельтеши тут! Приходи минут через двадцать.

Юрик вышел. Прасковья выкроила половинки сердечка, сшила края с изнанки, оставив маленькую дырочку, вывернула, набила ватой и аккуратно зашила, потом, подумав, приделала петельку, в которую вставила красную атласную ленточку. Теперь сердечко можно было носить на шее, как украшение.

- Юрик! Можешь заходить!

Юрка нетерпеливо вошёл, и, увидев алое сердечко, расцеловал Прасковье руки:

- Золотые они у тебя, баба Пань!

- Я так раньше подушечки для иголок делала, но в это сердечко иголки втыкать нельзя! Разве что стрелу амурову! - улыбнулась Прасковья.

Юрик пробрался в родительскую комнату, привычно вскрыл заветный шкафчик и вытащил оттуда бутылку армянского пятизвёздочного коньяка. Коньяк перелил в солдатскую свою фляжку, остатки выпил, а бутылку выбросил в окно.



Без пятнадцати пять он был в центре станции метро "Сокольники". Зойка пунктуально подошла ровно к пяти. Юрку словно обдало нехорошим пламенем, Зойка была одета в ту самую дублёнку. "Вот значит, на чьи денежки я дембель-то справлял..."

Зойка похорошела, стала женственней, мягче, и только грусть поселилась в её глазах, кажется, навсегда.

Юрик протянул Зойке алое сердечко из ацетатного шёлка на атласной ленточке. Зойка сразу поняла, что это работа бабы Пани, но всё равно почувствовала предательское сладкое покалывание в солнечном сплетении. Она распахнула дублёнку, под которой оказался белый свитер, отчего-то вызвавший в Юрике воспоминания о платьях невест.

- Ну, что стоишь? - спросила Зойка, - Помоги, что ли!

Юрик взял сердечко за атласную ленту, и, осторожно отведя в сторону тёмную пушистую копну Зойкиных волос, надел сердечко Зойке на шею, потом отошёл в сторону, чтобы посмотреть, как оно смотрится. На этот раз Зойка напомнила ему белого голубя, с алой ранкой, чуть ниже ключицы. Ему в очередной раз стало стыдно за дублёнку, за ненаписанные письма, за ненабранный телефонный номер.

- Только не втыкай в него иголки, - почему-то сказал Юрик.

- Всё будет зависеть от тебя, - серьёзно ответила Зойка.

Они бродили по холодным Сокольникам, грелись коньяком из армейской фляжки, а в перерывах целовались.

Зойка распахнула дублёнку. Юрик обнял её и почувствовал, что под белый свитер Зойка не надела лифчик. Он сразу вспомнил Зойкину грудь, а главное - соски, которые отзывались на малейшее его прикосновение. Даже сейчас он чувствовал их под свитером и думал: "Идиот, какой же я идиот... Почему всё время вокруг совсем не те... Почему мне с ней так хорошо, но мы даже ни разу не занимались любовью?.. "

- Зой! У тебя уже кто-нибудь был? - спросил Юрик вслух.

- А как ты думаешь? Мне уже скоро двадцать один. Даже по американским канонам - созрела... Я нахожусь в постоянном состоянии ожидания с начала комсомольского возраста! Надо же было хоть с кем-то попробовать мужские ласки до конца....

- Зой! Я не знаю, почему так всё получается... Я тебя столько лет хочу! Я не просто тебя хочу, а люблю... Зойк...

- Ну, в таком случае ты извращенец, Юрик... Раз хочешь, можешь, но не берёшь... А может, в тебе просто говорит коньяк, - сказала Зойка и почувствовала влагу между ног.

Юрик проводил Зойку домой и снова пропал.



Понятно, что родители Юрика были не в восторге от такого образа жизни сына. Но они держались за соломинку модного термина афганский синдром, - тем более, что Юрик восстановился в институте. Сделать это было несложно, к воинам-интернационалистам тогда относились, как в своё время к фронтовикам. Ещё охотно брали на работу (а что, человек войну прошёл, - воспитал в себе мужество и ответственность), девушки выходили за них замуж (романтика!). Загадочный флёр с афганского синдрома слетел позже, когда выявилась асоциальность и неприспособленность к мирной жизни почти всех бывших афганских мальчиков, выросших и даже уже постаревших. Совсем не на первом плане стояли их физические недуги - оторванные руки, ноги, обожжённые лёгкие, покрытые шрамами тела. Страшнее дела обстояли с психикой, или, говоря по-русски, с душой.



Большую часть времени Юрик проводил за алкоголем и наркотиками. Баба Паня после его возвращения написала письмо Раечке и слёзно попросила прислать Юрику что-нибудь эдакое, не громоздкое, для прослушивания музыки.

Раечка передала просьбу Розочке, и они прислали Юрику плеер. Такой игрушки не было в СССР, наверное, ещё ни у кого. Юрик радовался, как ребёнок, и целую неделю пребывал в состоянии трезвости - слушал любимые кассеты в наушниках, совершенно не воспринимая окружающий мир.



Член Политбюро Меченый, юный и симпатичный по сравнению со своими коллегами, поехал в Лондон и очаровал Железную Леди разговорами о ядерном разоружении. Марго публично заявила, что Меченый ей нравится и с ним можно работать.



И примерно же в это время Юрик вспомнил о Зойке. Вероятно, снова пришёл сезон, и она должна была снова носить ту злополучную дублёнку, вызывающую у Юрика приступ щемящего мазохизма.

Зойка сначала увиливала от встречи, даже её любовь не могла выдержать таких бесконечных и жестоких испытаний. Не могла выдержать, но почему-то выдержала. И Зойка согласилась встречать Новый Год с Юриком вдвоём, на даче не известного ей юрикова приятеля.



Зоя сказала родителям, что едет на дачу. Правда, на дачу к подружке Марине. И подружка Марина, хорошая девушка, студентка МАДИ, убедила по телефону Любашу и Лёню, что они затевают девичник. Три бутылки шампанского на восемь девчонок и куча еды. Да, они скинутся. Да, там тепло. И даже канализация и водопровод.

Юрик же своим родителям ничего не говорил, да они уже давно не ждали отчётов от сына.

Юрик действительно вышустрил ключи от дачи сокурсника, папа которого работал директором на овощебазе. Сокурсник пошёл навстречу за несколько спичечных коробков анаши, добытой Юриком путём хитрых махинаций с наркотиками, и пару бутылок коньяка из заветного шкафчика юриковой мамы.



Зойка и Юрик приехали на предпоследней электричке в ближнее Подмосковье, на станцию с романтическим названием Жаворонки, нашли по описанию кирпичный двухэтажный дом, очистили от снега дорожку к двери лопатой, предусмотрительно оставленной у калитки.

Замок смёрзся, и ключ не поворачивался в нём ни в какую. Наконец, Зойка вытащила небольшой термос с чаем, приготовленным заботливой Любашей, и плеснула в замочную скважину. Это, как ни странно, помогло.

Если сказать, что в доме было холодно, это значит не объяснить ничего. Они заперли дверь изнутри, предварительно втащив все вещи, потом минут пять стояли, прижавшись друг к другу и стуча зубами.

Осознав, что надо что-то делать, они обнаружили камин с тремя солидными кучками уже наколотых дров. Юрик занялся добыванием огня и тепла, а Зойка взялась распаковывать рюкзак и сумки. Выяснилось, что у них имеется масса нужных, а также достаточное количество вкусных вещей. Помещение потихоньку прогревалось. На широкой тахте напротив камина лежали два больших клетчатых пледа и два спальных мешка. Кроме того, имелись подушки. Всё это, правда, было пока холодным и сыроватым, но большое количество дров и хорошо работающий камин давали надежду на лучшее.

И, действительно, становилось всё теплее и теплее. Зойка извлекла из багажа две бутылки коньяка, шампанское, пироги с капустой, испечённые, конечно, бабой Паней, шоколадку "Алёнка", бутерброды с сыром и салями, а также несколько спичечных коробков с планом и, безусловно, "Беломор".

Зойка и Юрик давно миновали детский, отроческий и подростковый период своей жизни. Пожалуй, их юность тоже закончилась. Но они были молоды и прекрасно понимали, что сейчас или через пару-тройку часов, правда, уже в следующем году, произойдёт то, что должно было произойти давным-давно, много лет назад, когда они обменялись комсомольскими значками.

Сколько раз за эти годы они занимались любовью с кем угодно, только не друг с другом!

Юрик взял с собой плеер, подаренный бабой Паней, и кассеты. Флойд, Кримсон, Зеппелин, Биттлз для души и отдельно записанную песенку "Иглз" Отель Калифорния.

Зойка спросила:

- Как же мы будем слушать эту штуку вдвоём?

- Вот так! - ответил Юрик. Это был очень продвинутый для того времени плеер с наушниками, которые вставлялись в уши, как пробочки. Он сунул один наушник в ухо Зойке, другой себе и нажал кнопку play.

Зойка узнала флойдовскую Стенку. Они немножко послушали в тишине, потом выключили плеер и отпили по глотку коньяка прямо из бутылки.

Юрик посмотрел на часы: было без четырёх минут двенадцать. Он быстро открыл бутылку шампанского, разлил по бумажным стаканчикам, перевёл плеер в режим радио и, сунув наушник Зойке, распорядился:

- Слушай куранты, загадывай желание и пей шампанское до последней капли!

Зойка всё послушно проделала. Вообще-то они проделали это синхронно. Только Юрик так и не смог загадать желания. Не было у него желаний, не загадывать же какую-нибудь глупость типа: "Не хочу, чтобы у меня было похмелье и кумар" или "Пусть будет мир во всём мире". Поэтому он просто сказал:

- С Новым годом, Зай!

- С Новым годом, любимый, - ответила Зойка.

Они уже согрелись, прижались друг к другу и, наконец, занялись долгожданной, почти уже перегоревшей, но ещё не отцветшей до пустоты, злополучной любовью.

Зойка пребывала в состоянии благодати, ей казалось, что она ходит по тёплому песку босиком, периодически она будто находила причудливые перламутровые раковины, нагибалась за ними, и в небе вспыхивало яркое, почти невыносимо прекрасное солнце. Юрику же было просто хорошо, так, как не было ему ещё никогда и ни с кем в его многочисленных донжуанских похождениях.

Это продолжалось не раз и не два, и даже не час, не три, не пять, это продолжалось почти двое суток. Но им надо было уезжать. У родителей того пацана, что дал им ключ, начинался отпуск, который они собирались провести именно на даче. Может, хотели они повторить медовый месяц, а, может, просто покататься на лыжах.

Они быстренько прибрались, сгребли в какую-то картонную коробку мусор, окурки, бутылки. Ибо всё было съедено, выпито, выкурено. Через несколько минут они уже были на станции и ждали электричку. Зойка смутно понимала, что они опять расстаются надолго. Юрик же думал только о Зойкиных твёрдых сосках и о том, что сейчас придётся ехать в чёртову дыру, куда-то за Щёлковскую, чтобы отдать ключ пацану, устроившему им с Зойкой такой светлый и тёплый праздник.



Подруга Маринка отмазывала по телефону Зойку, как могла, говорила, что сама она, Марина, почувствовала себя плохо (при этом неубедительно кашляла в трубку), и что ей пришлось уехать в Москву. Но Зойка там в нормальной компании, и всё будет хорошо. Как же проклинала себя Маринка, что вписалась отмазывать эту пофигистку.



- Ну, звони...- сказала Зойка.

- Конечно, Зай! - ответил Юрик и поцеловал её в щёку.



Так закончился ещё один год, год Олимпиады в Лос-Анжелесе. Её, в отместку за Московскую, бойкотировали все союзники СССР, за исключением Румынии, Ливии и Ирана. Ещё в тот год закрыли бани в Сан-Франциско. Наивные, так они боролись со СПИДОМ.

Ещё Рональд Рейган, проверяя микрофон перед пресс-конференцией, выдал такую тираду:

- Я рад сообщить вам, что только что подписан закон об объявлении ядерной войны. Россия вне закона на вечные времена! Бомбёжка начнётся ровно через пять минут!.. Это была шутка. Ха-ха.



Люба и Лёня даже как-то не ругались на Зойку, хотя понимали, что она их обманула. Ну, что ж, - загуляла... Бывает. Ей уже скоро двадцать два... Увы, не ребёнок...



Прасковья целыми днями стыковала лоскутки и разговаривала со швейной машинкой:

- Зиночка! Подружка моя верная! Ты уж постарайся! Это, видать, наша последняя работа, главная!

И Зиночка не подводила.



Прасковья же всё никак не могла придумать подкладку для одеяла. Какая она должна быть - шёлковая, бархатная, льняная, однотонная или с каким-то значимым рисунком? Очень уж Прасковья любила небесно-голубой цвет, но тут он отчего-то не подходил... Наконец, она поняла, что подкладкой, точнее - основой, должно быть суровое полотно. Серое. Неотбеленное. Неокрашенное. Потому что у людей, о которых Прасковья хотела оставить память, жизнь проходила в странной стране. Испытали эти люди войну, эвакуацию, холод, голод, разочарование, а, главное, унижение человеческого достоинства. Тем не менее, в этих условиях жизни люди не сменили ногти на когти, не обросли шерстью, не отрастили клыки, копыта, рога, пятаки... Казалось бы, после стольких испытаний должны бы их лица стать рылами да харями, и передвигаться они должны бы на четвереньках, в крайнем случае, ползать на коленях... Но нет. Они сохранили человеческий облик, не продали человеческие души и даже, как ни странно, не потеряли любви к своей стране - потому, что кто умом, кто сердцем понимал, что страна и государство две большие разницы. Ангелами эти люди тоже, конечно, не стали, и порой совершали неприглядные поступки: прелюбодействовали, сквернословили, убивали на поле брани, порой даже предавали. Но делали в жизни и что-то хорошее, и не здесь будут взвешивать, чего в их душах больше, добрых зёрен или плевел.



Прасковья выкроила из беретки, перепавшей когда-то от Катюши, белого голубя. Даже рисунка предварительного не делала. Так часто белые голуби сопровождали её в жизни, что изучила их Прасковья до последнего пёрышка, поэтому взяла да и вырезала одним всплеском ножниц, словно взмахом крыльев. Потом приложила голубя на ранее подготовленный прямоугольник цвета хаки. Прямоугольник, побывавший в далёкой стране, опалённый войной и солнцем. Прасковья пристрочила белого голубя к гимнастёрке, и получилось, как и сказал Юрик, Война и Мир. Мир, как и должно быть, на главном, переднем плане. Потому что мир, даже самый худой, лучше самой доброй войны. Хотя какая же война может быть доброй? А, может, не такой уж он худой, этот мир, по суровому полотну которого шли родные и близкие Прасковьи? Лоскуток цеплялся за лоскуток, словно люди, стосковавшиеся друг по другу и собирающиеся теперь за большим, накрытым для мирного пира столом...



Юрик опять перестал ходить в институт. Из дома пропадали деньги, уснуть помогали только наркотики. Жизнь превратилась в добывание дозы. Родители пытались лечить Юрика в нарколечебнице. Ему удалось переломаться, но через месяц, выйдя на волю, он первым делом занял денег на наркотики.



А Зойка уже в феврале поняла, что беременна. Месяцев до пяти ей удавалось с помощью всяческих ухищрений скрывать это от родителей. Она была уверена, что они будут настаивать на аборте, а на большом сроке предпринимать что-то было уже поздно. Люба и Лёня поняли, что всё произошло в Новогоднюю ночь и даже сочинили правдоподобный сценарий.. Подвыпившую молодёжь (что это был не девичник, они догадались давно) видимо, потянуло на сексуальные подвиги. Скорее всего, ребята почти не были знакомы друг с другом. Но алкоголь умеет создавать краткую иллюзию душевной близости. Да, конечно, так оно и случилось.

Они изложили свою версию дочери. Зойка сказала, что родители на редкость проницательны. Потом добавила:

- Вы знаете, я даже не знаю имени молодого человека, с которым... Ну, в общем, вы понимаете... Миленькие мои! Я знаю, как опасен первый аборт, поэтому долго не решалась сказать вам правду, тем более ситуацию с моей беременностью никак нельзя назвать лицеприятной...

- Зоя! Ну, мы же с мамой всё-таки достаточно просвещённые люди... Бог с ним, с именем мальчика, которого ты не помнишь. Главное, чтобы были здоровы ты и будущий малыш, - с некоторым укором произнёс Лёня. И Люба согласно закивала.

- Ну, вот и славно! - почти крикнула Зойка, попыталась покрепче прижаться к родителям, но живот уже был некоторой помехой.

Зойка давно не надеялась, что Юрик позвонит. Правда, звонила баба Паня и рассказывала о том, какие беды происходят с Юриком и какую несуразную жизнь он ведёт. Зойку это почти не волновало, словно единственное, что нужно было Зойке от Юрика все эти долгие годы, было крошечное существо, расцветающее теперь в ней самой.

Лёня и Любаша не просто смирились с тем, что скоро станут бабушкой и дедушкой, но уже даже радовались грядущему прибавлению в семье. Они искали нарколога для Юрика, по каналам покойных лёниных родителей. И даже нашли какого-то старенького профессора, который гарантированно, на дому лечил полинаркоманию, но не срослось, потому как произошли некоторые непредвиденные, но понятные события.



Юрик проснулся часов в двенадцать. Если не было заначки, жизнь по утрам казалась невыносимой. Начинался именно такой безрадостный день. Он обзвонил всех знакомых, по записной книжке. Их становилось всё меньше, кто-то умирал, кому-то надоело поддерживать с Юриком отношения. И Вторых можно было понять. Юрик звонил с единственной целью - занять денег. Юрик унизительно просил материальной поддержки у тех немногих, которые не сразу, из вежливости или из жалости, не повесили трубку. Ему отказали все.

Тогда Юрик пошёл к бабе Пане, пошёл мирно, совершенно не ощущая агрессии по отношению к ней. И впрямь, Прасковья осталась едва ли не единственным человеком, от разговоров с которым Юрик не ощущал ярости. Он постучал:

- Баба Паня! Это я!

- Входи, Юрик, входи, миленький! - откликнулась Прасковья.

Она сидела у закроечного столика, когда-то придуманного Андреем, охваченная вдохновением, помолодевшая, и раскладывала, как пасьянс, свои лоскутки. Лучи полуденного солнца странным образом стекали к прасковьиной почти уже совсем седой голове, и застывали в паре сантиметров от темечка, образуя нимб.

- Баба Пань! Дай денег взаймы, а?

- Юрочка! Да я бы с радостью, но родители твои строго-настрого запретили, не могу я их ослушаться, миленький...

- Ну, баб Пань...

Тут Прасковья ощутила, как помимо воли по лицу её расползается джокондовская улыбка, и вспомнила Андрея.

- Ну, что, Полюшка, надо это дело обмыть! - говорил он.

Как она тогда улыбалась! В улыбке была нежность, невозможность что-то изменить, элемент недовольства и слабость. И Прасковья словно ломалась от своей собственной улыбки и шла на кухню, и сооружала закуску, и доставала стопки, а если у Андрея не было бутылки, то тогда свою, припрятанную....

И чем это кончилось, Прасковья тоже вспомнила, поэтому жёстко провела по губам ладонью, выпрямила спину и, стараясь, чтоб голос не задрожал, твёрдо ответила Юрику:

- Нет!

- Ну, баб Пань...

- Родители твои сказали, что, если сильно будешь просить, дать тебе две таблетки, - она вынула из шкатулки конвалютку седуксена, и, надавив ногтем на фольгу, выщелкнула ровно две штуки.

Юрик вздохнул:

- Ладно. Давай хоть таблетки...

Юрик пошёл на кухню, медленно рассосал седуксен под языком и тщательно запил очень горячим чаем... Подождал минут двадцать, не отпускало, даже на децл не становилось легче... Страшно болела голова, словно в мозге появилась огромная чёрная дыра, вопящая: "ДОЗУУУУУУУУУУУУУ!!!!!!!!!"

Юрик вошёл к Прасковье уже без стука. Она сидела над своими лоскутками, блаженно перебирая их, пробуя на ощупь, поглаживая...

- Баб Пань! Не доводи до греха, дай денег! - и Юрик упал на колени.

- Юра! Встань немедленно! На колени можно вставать только перед Господом Богом да матерью родной!

- Поздняк меня воспитывать, баб Пань... Ты ж сама меня таким и воспитала, - Юрик встал с колен, - дай лучше денег! Честное слово, последний раз...

И тут Прасковья решила соврать. Не надо бы ей этого делать, не умела она, да и ни к чему... Не шло Прасковье враньё, словно платье из плохой ткани, сшитое не по росту и не по фигуре.

- А у меня нет денег, Юрочка... Вот вчера последнее с пенсии в гастрономе истратила!

Юрику показалось, что это вовсе и не бабушка Паня, а вонючий душман в грязном тюрбане, а в то же время он прекрасно осознавал, что это баба Паня, та самая, что меняла ему пелёнки, учила стишки Барто, в младших классах водила его рукой по прописям, чтобы почерк приобрёл красоту и округлость.

Но баба Паня никогда, никогда не врала!

- А вот это ты врёшь, Баб Пань! Врёшь, как последняя паскуда, блин! Ты всю жизнь шила! Всю жизнь. И не за Христа ради! Ну, ладно, раньше на пидора своего Андрюшеньку деньги тратила!Так он помер давно, баб Пань, помер... Ты его сама и споила, в натуре! А теперь-то по каким углам ты денежки ныкаешь, старая дура?!

У Прасковьи на время выключилось сознание, то есть как раз сознание-то не выключилось, а юриков голос словно притушили до шёпота. "А действительно, куда я девала деньги, - растерянно подумала Прасковья, - конечно, я не работаю так помногу, что раньше, но всё - таки?" Прасковья совершенно не считала то, что она подкидывает понемногу, невзначай, своему окружению, близким и родным, в общем-то совсем не бедным. Ну, магнитофон Зоиньке, ну, на починку дома Татьяне, ну, столовый сервиз Любаше с Лёней на очередную годовщину свадьбы, то старшим Файнштейнам (царство им небесное) два колечка с рубинами (сорок лет, однако, - рубиновая свадьба), Клеопатре пустячок какой-нибудь, то сумочку импортную, то нарядное платье для внучки Вареньки. Соседей тоже старалась не обижать. Сергей Семёнычу - часы, и Анечке тоже часы. В мужских Прасковья не понимала, потому просто купила самые дорогие, Анечке же золотые с махонькими бриллиантиками. Юрику - любимцу - заграничную игрушку-плеер. А потом Розочке за этот плеер книжки с Кузнецкого, от спекулянтов, каждая почти ползарплаты... Да и так по мелочи. У кого сапоги прохудятся, у кого - крыша, кому лекарства нужны. "Зачем я перечисляю это, - с ужасом думала Прасковья, - Перед кем отчитываюсь? Мне же приятно было им это дарить... Юрик, что ж ты меня в дебри такие толкаешь, родненький?" Юрик не умел читать мысли и продолжал кричать:

- ...и вечно в чужих семьях отираешься... Внуки у тебя? Херушки! Мы чужие тебе, и я, и Зойка, и Розка! Я к тебе сегодня по-человечески обратился, а ты... Сраных денег каких-то пожалела... Что принесли тебе эти деньги? Где твои дети, внуки, где муж твой? Ты даже образования не догадалась получить! Так и помрёшь дурой, портнишкой доморощенной, всю жизнь сидела за швейной машинкой, а потом и ярлыки чужие пришивать начала. С понтом, ты у нас Коко Шанель местного разлива! А за это можно и в тюрьму сесть, баба Паня!

Прасковья встала напротив брызжущего слюной Юрика, слегка поднялась на цыпочки и подарила любимому внуку увесистую пощёчину.

Юрик оттолкнул Прасковью - так, что та ударилась виском о закроечный столик с разложенным на нём ещё не до конца сшитым лоскутным одеялом, и потеряла сознание.

Юрик тем временем деловито порылся в шкатулке, под фотографиями Андрея, Зойки, себя самого. Вытащил рублей триста с небольшим, в основном мелкими купюрами, плюнул в белого фетрового голубя, притороченного к вылинявшей афганской гимнастёрке, и выскочил из дома.



По ближайшему телефону-автомату Юрик вызвонил знакомого, у которого всегда можно было что прикупить на тему наркотиков, тот первым делом предупредил, что кредит исчерпан:

- Я при бабках, Дрим....

- ОК, жду!

Шприц всегда был при Юрике, как когда-то автомат Калашникова. Сверкающая, плотно закрывающаяся коробочка из нержавейки. В ней: шприц (баян) на пять кубов, а больше и ни к чему, можно догнаться, крошечный пинцетик, и два комплекта иголок для себя и для того парня (или гёрлы). Юрик всегда заботливо кипятил шприц и все акссесуары прямо в нержавеющем домике, аккуратно сливал воду, просушивал и оборачивал с помощью пинцета, словно младенца подгузником, свой пятишничик стерильной марлей. В иголки, перед кипячением, Юрик не забывал вставлять мандрены, дабы они, тонкогорлые, не забивались накипью. Потом Юрик складывал их в две пластиковых капсулы неведомого происхождения, с крышкой. И закупоривал. Юрик очень гордился своим наркнабом, так он называл свои прибамбасы вкупе. Он не ширялся чужим инструментом, ибо был брезглив и чистоплотен. Так же и в Афгане он не ел чужой ложкой и не снимал оружие с мёртвых, даже если это было очень завидное оружие.

- Ну, чё, Дрим, я прям у тебя забодяжу!

- Ништяк. Заодно на мне проверишь, - стебанулся Дрим.

Чёрная пошла мягко, но уверенно, приход случился длинный и тёплый. Уже под таской Юрик стал вызванивать девочек, что при бабках и наркоте труда не составило. Зачем ему понадобилось две и хотелось ли ему на самом деле устроить любовь втроём - вряд ли. Просто хотелось, чтобы они легли с двух сторон и не мешали ему познавать светлые дали.



Девочек звали Ника и Вика, обе совсем молодые, но подпорченные уже несмываемой печатью наркомании. Ранние морщинки, секущиеся волосы, сероватая бледность лиц, несмотря на жаркое лето, и коричневатые дорожки на венах - непроходящие следы уколов, нежное пока ещё клеймо принадлежности к определённому кругу. У Ники была и пара поперечных шрамиков.

- Мы ещё хотим шампанского, - капризно сообщила Ника.

Шампанского не оказалось, пришлось купить пару бутылок шипучего напитка "Салют".

Потом они нашли надёжный подъезд - вмазали по кубику. Юрик второй раз, и своей иголочкой, предварительно промытой вкупе со шприцом, ещё на флэту у Дрима, кипячёной водой. После этого он промыл шприц уже без иглы, кипячёной водички в аптечном пузыре внушительных размеров он тоже припас у Дрима. Так что девушки вмазались тоже относительно чистым баяном и гостевыми иголочками. Процедуру промывания Юрик заставил их произвести сразу, строго наказав:

- Я не люблю, когда кто-то, даже такие классные гёрлы, как вы, ширяется моей иглой, - запомните: вот футляр с иглами для френдов. А что, девочки, не продолжить ли нам, у меня есть одна клевая крыша на примете. И догонимся, и "Салютика" бухнём... А там видно будет - может и до лямурадетруа дело дойдёт!

Девчонки захихикали:

- Ну, это если все трое в состоянии будем! А на крышах загорать по кайфу!

Они выплыли из подъезда вполне просветлённые, со зрачками размером с пятнышко на божьей коровке.

Крыша находилась неподалёку. Юрик, Вика и Ника, снова вошли в подъезд, поднялись на лифте на девятый этаж. Юрик оказался прав, дверь, вернее, двустворчатая решётка, лишённая эстетических прелестей, была не заперта. То есть на ней имелся висячий замок, но он именно просто висел, ничего не замыкая. Юрик дёрнул дужку, положил замок в карман джинсов, галантно пропустил вперёд дам, прикрыл антидекоративную решетку и аккуратно навесил обратно не выполняющий своих основных функций замок.

Крыша и впрямь была великолепна, плоская, тёплая, кое-где был разлит тающий битум, но, в общем, было достаточно чисто.

- Ну, что, девчонки, с чего начнём, я предлагаю ещё по кубику!

- Не гони, - томно ответила Вика, - давай лучше Шампань, гусар!

Ника её поддержала.

- Желание дам для меня закон, - Юрик манерно поклонился, вытащил из сумки тёплый "Салют" и несколько бумажных стаканчиков.

Салют открывался с противным шипением и обдал всех троих парной пеной, что не помешало молодым людям опустошить стаканчики с удовольствием. Потом повторили, и бутылка как-то быстренько кончилась.

- Эх! - посетовал Юрик, - Надо было портвешка взять!

- Фу! - надула губки Ника, - Должен же быть хоть какой-то романтический момент в нашей прогулке?

- Тоже верно... - откликнулся Юрик, - тем более у нас ещё чёрной полно! Предлагаю по кубику дамам и по два кавалерам.

Дамы вяло повякали о равноправии, но смирились. После прихода девочки расстелили куртки и джинсы, скинули футболки, бисерные сбруи, лифчик у них был один на двоих, так как Вике не на что было его надевать. Девушки легли навзничь, взяли юриков плеер, разделили на двоих наушники и стали слушать концерт Роберта Фриппа и Брайана Ино. Старый концерт, примерно десятилетней давности. Это на Западе мерцало и бушевало диско, русские продвинутые молодые люди по-прежнему слушали рок. Русские продвинутые молодые люди будут слушать рок во веки веков.



Кстати, плеер изобрёл сотрудник компании "Сони", играя в гольф. Он подумал о том, что неплохо сделать нечто компактное, музыкальное, не мешающее окружающим и игре, а также, безусловно, способствующее обретению гармонии. Сотрудник компании "Сони" узрел в этом даже некоторый шаг к нирване. Дело было в 1979 году. Звали японца Акио Морита. Японцы люди расторопные, и вскоре плеер, появившись с успехом на внутреннем рынке, стал завоевывать и внешний. Оказывается, помимо игры в гольф коробочка годилась и для многих других ситуаций. Конечно, Советскому Союзу с его глобальными планами, проблемами и разработками совсем не подходила маленькая коробочка, предназначенная для наслаждения музыкой в одиночку. Это противоречило концепции коллектива.



Солнце палило по-калифорнийски. На трусах девушки Вики было голубыми буквами написано: понедельник, а на трусах девушки Ники голубыми буквами вторник.

"Какой же сегодня день недели? - без всякого интереса думал Юрик и выцарапывал на битуме, куском арматуры: "Зойка! Я тебя люблю". Солнце пекло, битум заполнял процарапанные полоски, но Юрка не сдавался.

До секса у ребят дело как-то не доходило. Юрику не хотелось вообще. А Вика и Ника порой вяло целовались взасос друг с другом, стараясь в основном удержать в положенном месте наушники.

Юрик прилежно, но с оттенком некоторой навязчивости водил арматурой по канавкам, которые стремился заполнить вязкий битум. Но, кажется, всё же это не был сизифов труд, надпись проступала всё чётче, битум сдавался. Становилось прохладнее. Потом Юрика осенило - он нашёл кусок кирпича. И стал разбивать его на мелкие куски, бросая о крышу. Вика и Ника лениво обернулись в юрикову сторону.

Вика сказала:

- Крейзанулся...

Ника возразила:

- Это его так торкнуло...

Наколов горку небольших обломков, Юрик сообщил:

- Что-то давно не ширялись...

Они укололись, причём Юрик вмазал себе очень много, девушки даже не могли сказать, сколько, но, кажется, целый шприц. Они же ширнулись кубиком на двоих - им хватило.

Юрик лёг набок и стал выкладывать кусочки кирпича на надпись. Получалось красиво. Рыжее на чёрном. Потом он ширнулся ещё, и ещё. Девушки решили пока не присоединяться.



В это время Зойка, почти на восьмом месяце беременности, слушала руками, как внутри неё бьётся золотая рыбка. Плещет хвостиком, плавничками, а на самом деле это вовсе не плавники, а ручки, не хвостик, а ножки.

- Что-то ты сегодня разволновался, малыш, - сказала Зойка тому, кто пока жил внутри её живота.

Малыш довольно чувствительно стукнул Зойку в брюшную полость.

- Ах, ты так? Тогда я покажу тебе папино сердце!

Зойка залезла в письменный стол и вытащила сердечко из ацетатного шёлка, сшитое Прасковьей на заморский праздник святого Валентина, на День Всех Влюблённых. "Интересно, будут когда-нибудь в Советском Союзе праздновать эту дату? Вряд ли... Уж больно буржуйский праздничек... Но приятный", - подумалось Зойке. Она пошарила в ящике стола и накололась на ещё один фетиш, связанный с Юриком. Зойка вытащила комсомольский значок с профилем Неудавшегося Адвоката на знамени и четырьмя золотыми буквами: ВЛКСМ.

У Зойки прошепталось:


Вселенской
Любви
Короткое, но
Сладкое
Мгновенье...

Зойка разогнула булавочку значка и приколола его к ацетатному сердечку. Она вспомнила ту, деньвалентинную встречу:

-Только не втыкай в него иголки, - сказал Юрик.

- Всё будет зависеть от тебя, - серьёзно ответила Зойка

"Ерунда какая!" - решила Зойка и, подняв огромную футболку, стала нянчить свою золотую рыбку.



Юрик ощутил колющую боль в сердце, словно иголочку воткнули. Но он сидел в позе лотоса возле терракотовой надписи на чёрном фоне и пытался медитировать. Боль то отпускала, то усиливалась.

- Юр! Тебе плохо? - спросила Вика, увидев, как тот побледнел.

- Ага... "Салютика" плесни...

Девушки напоили его "Салютом" и заодно вмазали кубиком чёрной. Не отпустило, кроме иголки в сердце вселились три уголька. Они шипели:

Первый: "Зачем ты так с бабой Паней, подонок?"

Второй: "О матери не подумал, гад...."

Третий: "А Зойка, что ты сделал с Зойкой, свинья?"

"А ведь я умею летать, - подумал Юрик".

Шагнул с крыши и полетел. Правда, угольки и иголка немного ломали прелесть полёта. Когда он приземлился, то увидел деда Николая с его неизменной лошадкой. Дед строго сказал:

- Ну, что ж, прощай, Юрий! Ты своё дело сделал. Вскорости ребёнок у тебя будет...

- Дед! А как же дерево, дом...?

- Дерево твоё - кактус пейот на подоконнике, сожрать ты его не успел. А если б и успел, то не проняло бы. Он в наших широтах безвредный... А дом... Дом там будешь строить....

Дед Никола поцеловал Юрика в лоб и скрылся по своим делам. Больше Юрик ничего не помнил.

На крыше девчонки сначала завизжали, потом быстренько оделись, не забыв прихватить остатки "Салюта" и чёрной в пузыре, а также плеер с кассетами. Шприц и иглы девушки не нашли, они остались у Юрика в джинсовке - он не расставался с мрачным арсеналом, как в своё время с "Калашниковым".

Ника и Вика не были жестокими девочками, поэтому они позвонили из ближайшего телефона-автомата в Скорую помощь и милицию. Правда, не представились и дали дёру с проклятого места.



Врачи после вскрытия объявили родителям, что Юрик скорее всего умер ещё в полёте. Вряд ли это успокоило родителей... Хотя так он, наверное, меньше мучился... Последовали похороны, ни Аня, ни Сергей Семёнович категорически не хотели видеть на них юриковых друзей. И всё-таки потом, когда они приходили на кладбище по выходным, всегда заставали на могиле букет свежих маков. Потом маки стали пластиковыми - кончился сезон.

Иногда Анечка срывалась на Прасковью:

- Ну, почему, почему Вы тогда не дали ему денег? Может быть, всё обошлось бы! - но вскоре осекалась, понимая всю несостоятельность обвинений, и плакала на прасковьином плече.

То, что смерть Юрика пережила Прасковья, казалось чудом... Юрик был её самым любимым и ненаглядным внуком. Она бесконечно прокручивала в голове нехитрые сюжеты: вот Юрик в процессе пеленания, пускает Прасковье прямо в лицо прозрачную бледно-желтую струйку, вот Юрик учит стишки с Розой и Зойкой, вот идёт в первый класс с гладиолусами, вот... Перечислять можно долго, но фильм заканчивался Юриком на коленях, с протянутой рукой и мольбой:

- Баб Пань... Дай денег...

Что тогда держало её на Земле? Прасковья никогда не забывала, что самоубийство - смертный грех, господь терпел и нам велел, - и Зойка, даже не совсем Зойка, а маленькое существо внутри Зойки. Кроме того, нескольких порывов не хватало Прасковье, чтобы дошить одеяло. А этот долг памяти перед родными и близкими она решила выполнить непременно.



- Мамочка! Я рожаю, - сказала Зойка в середине августа.

Глаза у неё были влажными и дышала она неровно.

- Ещё же рано, - схватилась за голову Любаша.

Люба и Лёнечка испуганно засуетились. Была договорённость с Николаем Гавриловичем, другом Фриды Марковны и Зиновия Михайловича. Начались звонки. Все знакомые врачи и акушеры оказались на месте. Зойку отвезли в самый Лучший Московский Роддом. Зойка совсем не кричала и только молила какого-то неведомого Бога или всех Богов сразу, чтобы ребёнок был жив.

Девочка родилась в асфиксии, может, в другом роддоме и плюнули бы, но здесь - откачали. Вес Новорожденной не дотягивал до нормы: два килограмма двести грамм. Что для семи-с-половиной-месячного ребёнка было даже и неплохо. Но по шкале Апгар её оценили в 4-6 баллов (неустановившееся дыхание, частота сердцебиений 100 уд/мин и более, сниженный мышечный тонус, слабый ответ на раздражение), что соответствует средней степени асфиксии. А это тоже не так плохо, если учесть анамнез. Никаких особых пороков не обнаружили, и через пару недель, по настоянию родственников, Зойка с малышкой были выписаны из Самого Лучшего Московского Родильного Дома. Зойке совсем не было больно, что папа Малышки не присутствует при торжественном выходе из роддома его наследницы, тем более, что про папу она уже всё знала. Зато, как дети, прыгали помолодевшие родители. И суетились сёстры Прасковья и Татьяна, зойкины бабушки. Прасковья нашила и навязала розового приданого для новорожденной, и откуда только знала, а вдруг бы мальчик родился? Тут же выехал дед Никола на своей бессмертной лошадке и неснашиваемой повозке. Старик-затейник украсил и возок, и лошадку лентами, бубенцами, воздушными шарами. Точно так он изощрялся, когда Любаша, зойкина мама, замуж выходила.



Зоя чувствовала себя ещё слабенькой, малышке, которую сразу стали звать Панечка, и подавно рановато было из дома выходить.

Пошёл регистрировать внучку Леонид, хотел записать её Прасковьей Файнштейн.

ЗАГСовая девушка фыркнула:

- Хоть бы уж Полиной назвали.

Леонид виновато ответил:

- Так дочка захотела.

- А отцом кого писать?

- Дочка просила прочерк.

- А может, всё-таки Вас?

- Я бы не против... Но дочка говорит, что это похоже на инцест... И в принципе я с ней согласен.

- Не знаю я, что такое инцест, - доверительно сообщила ЗАГСовая девушка, - но горя с таким свидетельством Ваша девочка хлебнёт...

- Почему? - удивился Леонид.

- Вы что, из другой страны, что ли? Не знаете, какой у нас народ?

- А вдруг и страна будет к тому времени другая, и народ тоже...

- Вряд ли... - безнадёжно сказала ЗАГСовая девушка.

Так и зарегистрировал Леонид Зиновьевич внучку:


Гражданка Файнштейн Прасковья
Родилась пятнадцатого августа 1985 года
Г. Москва.
Республика РСФСР

РОДИТЕЛИ:
Отец ------
Национальность--------
Мать Файнштейн Зоя Леонидовна
Национальность русская

На этом месте ЗАГСовская девушка вопросительно подняла на Леонида глаза. Тот пожал плечами и ответил:

- У нас по матери считают...

- Делайте, что хотите, - сказала ЗАГСовая девушка, дописала документ, шлёпнула печать и поставила подпись.

Домой Лёня бежал вприпрыжку, во-первых, он, наконец, почувствовал себя Леонидом Зиновьевичем, во-вторых - Дедушкой.



Через пару недель Файнштейны, посчитав, что и младшая Прасковья, и Зоя вполне в состоянии принять гостей, позвали Прасковью Старшую, Бабушку Таню и деда Николу (а куда без него?). Прасковья очень радовалась, что девочке дали её имя, Татьяна дулась, но утешалась тем, что ей-то Прасковья младшая правнучка самая что ни на есть настоящая.

- Зойка! Вот чего ты девку Панькой назвала, знаешь, какой день сегодня? Вера, Надежда, Любовь и мать их Софья, выбирай - не хочу. Правда, именно в этот день я твою мать Искру в Любку переименовала! Помнишь ли, дед Никола?

- А то как же? Сам вас и подвозил. А мы ведь сегодня и Панечку маленькую крестить будем. Ну-ка, Леонид, собирайся, поможешь мне кой-чего из повозки поднести!

- А тебе мать-то рассказывала, Зой? - не унималась бабка Татьяна.

- Конечно, бабулёчек мой ненаглядненький, - ответила Зойка, сильно обняла Татьяну, и у той в районе груди образовалось два влажных пятна.

"Ну, слава те, Господи, - порадовалась про себя Татьяна, - молоко-то, кажись, имеется! "

А вслух сказала:

- А муж, да на хрена он нужен, муж-то. Вот взять хоть панькиного Кольку-изверга!

Любаша возразила:

- А всё-таки отец ребёнку нужен.

- Ты-то много от своего отца, царство ему небесное, видела? Вон у Клеопатры - это да, понимаю, - завистливо произнесла Татьяна, - с одной стороны ни мужа ей, ни отца близнецам. А с другой стороны, три папки у пацанов! Во как надо в жизни-то устраиваться!

- Да ладно тебе, мам... - оборвала Любаша.

Леонид и дед Никола уже несли из повозки какую-то латунную чашу, пару бутылок "Кагора", ослепительно белую одежду деда Николы - епитрахиль, и ещё какие-то неопознаваемые прибамбасы...

А Прасковья словно в сговоре с дедом Николой была - вытащила рубашечку крестильную, с кружевами, с помпончиками розовенькими. А кроме того - простой серебряный крестик на алой тесёмочке.

- Баб Пань, - спросила Зойка, - а где ж твой голубь фирменный белый?

- Так, Зоинька, Прасковьюшка-то у нас сама сейчас, как тот голубь.

Леонид нервно ходил по комнате:

- Нет! Не понимаю. Сам я ни к одной из религий не принадлежу. Но ведь кощунство какое! В конце двадцатого века устраивать святые таинства на дому. Мне кажется, это язычеством попахивает. Тазики какие-то, тряпочки! Каменный век! Насколько я понимаю, всё должно быть в торжественной обстановке, при свечах, в храме! Ну, ты затейник, дед Никола! Имеешь ли ты на это церковное право вообще?

- Право уж точно имею, Леонид! И не хочу, чтоб по непогоде ребятёнка в храм таскали, как когда-то тёща твоя! А хочешь, и тебя окрещу, Лёнечка?

- Нет, уж не стоит, право!

- Ну-ка все помирились-успокоились, чай, не пьянка намечается, а Таниство Святое, - неожиданно сурово сказала Прасковья.



- Ну, понятное дело, одна крёстная есть - Прасковья, а крёстного-то где возьмём? - поинтересовалась бабка Татьяна.

- Поскольку крещаемая девочка - достаточно одной крёстной, - объяснил дедушка Никола.

Прасковья взяла малышку на руки. Та уже была переодета в крестильную рубашку. Лежала на руках у Прасковьи, тёзки своей, мирно и спокойно и даже слегка улыбалась.

В купели плескалась вода, дед Никола был в торжественном белом одеянии.

- Нарекаю тебя Рабой Божией Надеждой. Раба Божия Прасковья и вновь наречённая Раба Божия, повернитесь лицом к Западу.

Прасковья немножко замешкалась, прикидывая, где Запад, но дед Никола уже указывал повелительным жестом направление.

- Веруете ли вы, обе, в Отца, Сына и Духа Святаго?

- Веруем, батюшка, - ответила Прасковья за двоих.

- А в Матерь Его Пресвятую Деву Марию?

- Веруем.

- Будете ли соблюдать законы Святой Православной Церкви?

- Да, батюшка!

Эти вопросы дед Никола повторил трижды, и трижды Прасковья отвечала ему.

- А знаешь ли ты, раба Божия Прасковья, Символ Веры.

- Да, батюшка.

- Читай.

- Верую в Единого Бога Отца Всемогущего, Творца неба и земли.

Верую также в Иисуса Христа, Его Единородного Сына и Господа нашего, Который был зачат Духом Святым, рожден девой Марией, Который страдал во времена Понтия Пилата, был распят, умер и был погребен, сошел в царство смерти, на третий день воскрес из мертвых, вознесся на Небо и воссел одесную Всемогущего Бога Отца, откуда вернется судить живых и мертвых.

Верую также во Святого Духа, Святую Соборную Церковь, собрание святых, в прощение грехов, воскресение мертвых и жизнь.

Потом дедушка Никола помазал трижды, крестообразно, елеем лобик новообращённой Рабы Надежды. Прасковья сняла с малышки крестильную рубашечку, передала крещаемую деду Николаю. Только после этого он три раза опустил девочку в купель. Прасковья быстренько, но ловко, промокнула Надежду поданным Любой полотенечком и надела на малышку крестильную рубашечку и крестик. Новообращённая за всё время процедуры не плакала. Дед Никола дал ей размоченную крошечку просвирки и капельку Кагора. Зойка пыталась было помешать, говоря, что дочке прикорм пока не положен. Но ей бабка Таня объяснила, что это не прикорм, а причастие телом и кровью Господа. Дед Никола сказал, что Прасковья теперь должна воспитывать крестницу в христианском духе и будет держать за это ответ перед Господом, в случае же, если будет далеко, перепоручить надзор за рабой Божьей Надеждой надёжному человеку. Потом он взял Надежду и трижды обнёс её вокруг купели.

После этого объявил, что духовная часть закончена, и можно приступать к светской. А Прасковья во время обряда разглядела глазки крестницы, необыкновенные какие-то: синие, как камушки на отданном Софье Михайловне колечке, а вокруг узкой чёрной точки зрачка золотая лучащаяся обводочка.

Накрыли стол, немножко выпили Кагора за Надежду, закусили... Потом Прасковья отозвала Любу и сказала, что ей надо с ней поговорить.



- Не знаю, как и начать, Любушка... Думала, говорить тебе, нет ли... Но уж больно история странная... Давно ещё сделала я по глупости аборт...

- Тётя Паня, миленькая, но что было, прошло, ты уж его отмолила, наверное...

- Дело не в этом, Любаша... Ох, не умею я складно говорить-то... Был у меня полюбовник, у него, и я знала это, была и жена, и деток двое. Мальчик и девочка. Мне тогда казалось, что бросил он меня беременную, а его вместе с женой взяли тогда - видно, расстреляли. А деток, это тоже так я домыслила, по разным детдомам. Они маленькие были ещё. Даже фамилию не помнили.

- Не пойму, я, тётя Паня, к чему разговор ты этот ведешь...

- Я сама не очень понимаю, Искорка, но чувствую, открыться надо, и именно перед тобой. Так вот, аборт-то я у Лёниной бабки делала, у Софьи Михайловны, а расплатилась, - тут Прасковья взяла Любину руку, - вот этим колечком.

- Тёть Пань, ты намекаешь, что ли, чтоб я тебе его отдала? Бери, мне не жалко! - Люба сняла кольцо.

- Любушка! Надень сейчас же! Зачем оно мне? Я не про то... Столько книжек с Андреем прочитала, а говорить толком не научилась, ты уж послушай меня, миленькая, понимаю, что нудно, что к внучке хочется, но это и её касается...

- Господи, тётя Пань, ты сегодня не перебрала кагорчика-то? - Люба пыталась перевести разговор в весёлое русло.

- Нет. Всё-таки дослушай. После аборта стала я младенца во сне видеть. Глаза у него необыкновенные какие-то: синие, как камушки на отданном Софье Михайловне колечке, а вокруг узкой чёрной точки зрачка золотая лучащаяся обводочка. И говорит мне: "Солнце светит всем".

- Да, это на внутренней стороне колечка написано, тёть Пань. Ещё на моей свадьбе дядя Андрей перевёл с латыни.

- А помнишь ли друга Андреева Васю?

- Помню, тёть Пань. Он ещё сгинул на сталинских похоронах.

- Так вот. У него глаза были как у того, младенчика из моих слов... А потом, как в пятиэтажку-то переселилась, - вижу у соседки Анечки такие же. А Вася говорил, что ничего не помнит про семью, только что родителей увели, про них с сестрёнкой забыли и они дня три мебель от голода грызли, сестрёнка меньше его, Аней звали. И у Юрика покойного такие глаза. Я не путаю, я эти глаза уже до малой точечки изучила.

- Я уж поняла всё, тётя Пань. Значит Вася и Анечка, брат с сестрой...Так ли?

- Люба! Сегодня я внучки твоей глаза рассмотрела: синие, как камушки на отданном Софье Михайловне колечке, а вокруг узкой чёрной точки зрачка золотая лучащаяся обводочка.

- Боже мой... - наконец, поняла Люба, - Значит, Юрик... Может, похожи просто... Не может быть...

- Может, Любочка... Но Зойка по каким-то причинам не хочет, чтобы мы знали про это... Не терзай её пока... И Анечке не стоит пока говорить. Я ж тебе говорила всё это к тому, как справедливо всё на свете. Ведь наша Наденька - Прасковьюшка законная владелица этого колечка. Чуть подрастёт, отдай его ей. Даже не знаю, стоило ли мне всё это тебе говорить... Но не могла в душе больше держать... Устала я, Любочка, домой мне пора. Подумай-ка на досуге о моей истории.

Прасковья взглянула ещё раз на ещё не спящую рабу Божию Надежду, на глазки её ясные, которые она помнила с самой своей молодости, трижды перекрестила её, и они втроём с дедом Николой и Татьяной пошли к повозке.

Никола был немного сердит:

- Не дело ты затеяла, Прасковья...

- О чём ты, дедушка? - попыталась невинным голосом возразить Прасковья.

- Сама знаешь, не юли... Эх... Но я твоими мозгами думать не могу... На! Бери! - И дед Николай передал Прасковье потрёпанную записную книжку в зеленоватом дерматиновом переплёте.

- Юрикова?

- А то чья же? Видишь, на обложке ракетный памятник с ВДНХа. Не могу же я допустить, чтоб ты на старости лет в чужой комнате вещи шмонала. Только без фокусов там у меня, поняла? Барышень звали Вика и Ника, больше ничего говорить не могу... Ищи сама, мисс Марпл ты наша...

- А кто это мисс Марпл-то, дедушка Никола?

- Да была одна бабка англицкой национальности, вечно свой нос куда не надо совала... Ты о крестнице-то хоть подумай!

- Дедушка Никола, должна я туда сходить, должна...

- О чём вы там?- заинтересовалась Татьяна.

- Да тут... - Махнул рукой дед Никола, - сестра твоя всё дурит...

- Дык она всю жизню дурит, - сразу успокоилась Татьяна.



С утра Прасковья первым делом дошила своё одеяло. Ей оставалось-то чуть-чуть. Только на подкладку посадить. Да петельки по верху приделать. Она закрыла глаза и увидела всех своих близких и родных, живых и умерших, весело шагающих по суровому полотну и поющих душевные песни.

- Миленькие мои! Как я вас всех люблю-то... Сколько раз выручали вы меня, слова добрые говорили...

Прасковья взяла в коридоре, где лежали инструменты в металлическом ящике, маленькие гвоздочки и молоток. Тщательно расправила получившееся одеяло над диванчиком. Слава Богу, ни андрееву, ни зойки-юрикову фотографии в рамочках одеяло не закрывало. Выше фотографии-то висели. Простым карандашом она сделала пометки на месте петелек, взяла инструменты и стала вбивать гвоздочки. "Какие хорошие стены, - думала Прасковья, - Говорят, в нынешних домах нужна специальная электродрель, чтоб дыры пробить. А в эти дыры надо деревяшечки вставить. А тут гвоздочки, и всё". После того Прасковья развесила своё одеяло.

Вспомнила каждого родного и близкого, по лоскутку, ласково погладила катюшиного голубя и юриков прямоугольник цвета хаки - войну и мир.

Потом Прасковья села в коридоре у общего телефона с юриковой записной книжкой и стала обзванивать всех юриковых знакомых, обозначенных, как Вики и Ники. С третьего раза, кажется, взяла след.

- Это Вика?

На том конце провода, вяло почавкивая жевачкой, утвердительно ответили:

- Ну...

- Мне очень нужна Ваша помощь, я по поводу Юрика, бабушка его....

Трубку повесили. Но Прасковья не сдавалась. Она набрала номер ещё раз.

- Я ничем Вам помочь не смогу, бабушка, - резко ответила Вика.

- Миленькая! Очень, очень сможешь! Я тебе заплачу.

- А что Вы вообще хотите от меня?

- Деточка, отведи меня на ту самую крышу... Я, правда, заплачу!

- Ну, бабушка, у Вас у самой крыша поехала! Зачем Вам это?

- Сама не знаю, миленькая, только очень хочу там побыть, где он последний раз был живым...

- Ладно. Пятьдесят аванс. А после я Вас отведу и даже подожду. Ещё стольник за это. Согласны?

- Да, деточка. Спасибо тебе!

- Ладно, через час на Соколе, возле Церкви Всех Святых... Как я Вас узнаю-то?

- Да я бабка обыкновенная... Юбка коричневая, кофта зелёная, в цветочек.

- Ничего, не разминёмся... Пока.

Прасковья тщательно умылась, сложила деньги в кошелёчек клик-кляк. Как жалко выглядели потёртые десятирублёвки! Да и сумочка у нее была хоть и почти французская, но тёртая, словно в боях за справедливость. Ридикюль. Как у старухи Шапокляк. Прасковья побрызгалась туалетной водой Сирень прибалтийского производства и покрасила редкие реснички тушью "Новая Заря". Вид был бедноват, но всё-таки приличен. На голове прихлобучилась шляпка с вытертыми и вылинявшими незабудками времён хрущёвской оттепели. Уже в коридоре Прасковья столкнулась с Анечкой, мамой Юрика.

- Тётя Паня! Простите меня, что я на Вас срывалась, - сказала Анечка.

- Дурочка ты, Анечка, - кротко ответила Прасковья. И нежно поцеловала соседку в щёку.

- А Вы куда, баб Пань?

- Так, прогуляюсь...

- Ну, развейтесь, милая. Я ловлю себя на мысли, что Вы родней Юрочке были, чем мы с Серёжей...

- Глупости болтаешь, Анечка... Вы мать с отцом... А я... Как говорила покойная Марфа Дементьевна, Не пришей к пизде рукав...



Через час Прасковья была у Всехсвятской, Вику узнала сразу. Бледно-зелёная, почти без зрачков, бисерная сбруя и распутинский прямой пробор...

Вика подошла к Прасковье и, сфокусировав взгляд с почти полным отсутствием зрачков, сказала:

- Бабушка! Дайте мне слово, что с той крыши не сброситесь!

- Что ты! Я против такого, Викочка! Я верующая... Обещаю.

- Пойдёмте! Я Вас провожу.

Когда они вошли в подъезд, возникло неожиданное препятствие. В удобном полукресле сидел пожилой человек, читавший журнал Наука и жизнь. Он был седеньким, когда-то работал вертухаем, и его приставили на это место, явно после инцидента с Юриком. Он внимательно посмотрел на двух женщин, старую и молодую, и запыхтел:

- Вы к кому ж такие?

Вика состроила умилительную мордашку и сказала:

- А мы на крышу...

- Наглая молодёжь пошла... - но газету всё-таки отложил. -Меня тут посадили-то после того, как парень молодой, афганец, выпрыгнул... Дураки! Коммунизьм впереди, а они чего творят!.. Так чего Вам на крышу-то надо?

- А вот бабушка-то его и хочет посмотреть, где внук последние минуты провёл!

- Ну, идите, чего уж там...Люди ведь все мы!

- Спасибо, - с благодарностью произнесла Прасковья.

- За спасибо, бабуль, некрасиво...

Прасковья засуетилась и достала из своего шапоклякского ридикюля бутылку андроповки, и полсотни из кошелёчка клик-кляк.

- Ну, это дело другое, - залыбился экс-вертухай, - Пошли, девки.

В лифте он спросил Вику:

- А ты, что ли, невеста будешь?

Вика неопределённо пожала плечиками.

- Во, молодёжь, - сказал вертухай, обращаясь к Прасковье, - сама не знает. Чёрт знает, как стали жить, так до коммунизьма не доползём! Сталина на них нет, охламонов, да, бабк?!

Прасковья благоразумно промолчала, а Вика недобро зыркнула глазами. Наконец, они приехали на девятый этаж. Вертухай открыл запертую теперь на солидный замок двустворчатую решётку и широким лакейским жестом пригласил дам войти.

- Нет уж, дедушка, я здесь постою...

- Ну, воля твоя, невеста, - захихикал Вертухай и, обращаясь к Прасковье, спросил, - А Вы, бабуся, надолго ли?

- Милый, минут на пятнадцать, не больше...

- Ладно. Спускайтесь потом обе. А решётку я уж сам закрою.



Прасковья шагнула на крышу. Начиналась осень, но ледок хозяйничал, видно, только до утра. Поверхность была влажной, но Прасковья прихватила клеёнчатый дождевичок, расстелила его, присела. Потом достала из ридикюля две крошечных стопочки и початую четвертинку. Два кусочка бородинского извлекла из мытого-перемытого целлофанового пакета.

- Царствие тебе небесное, раб Божий Юрий! Господи! Прости и помилуй его! Пусть земля будет пухом! - с этими словами Прасковья опрокинула стопочку, налила другую Юрику и прикрыла хлебушком.

"А никак дождь пойдёт?" - подумала она и стала искать прикрытие для стопочки с бородинским. Нашла нишку какую-то, труба, не труба, не знала она, что это. Вот на избе понятно всё на крыше, а тут... Кто его знает, как называется? И вдруг в нишке этой увидела надпись, оранжевым по черному, словно георгиевская ленточка.

"Ишь ты, кто-то писал, надо ж, какой придумливый, кирпичиками колотыми по битуму", - Прасковья вытащила из ридикюля очки, прочитала надпись, поняла, что Юрикова, и заплакала. Она гладила холодный гладкий битум и шершавые кирпичи. Рюмочку с хлебушком наверху пристроила рядом.

Тут Прасковья почувствовала нестерпимую боль за грудиной и увидела дедушку Николу.

- Пора, девонька, - только и сказал он.

- А как же крестница, дедушка?

- А ты при ней будешь.

- Как это?

- Узнаешь.

Потом явился Ангел, в золотой портупее. В руках держал он орудие мучений Спасителя - крест, венец из тёрна, копьё, трость и губку.

- Встань, женщина! Я послан утешить тебя! Взгляни на орудия мучений - Крест и Венец! Взгляни на копьё, ранившее живоспасительные рёбра! Это трость, написавшая спасение грехов всего мира, а это губка, стёршая Адамов грех.

Ангел отёр Прасковье лицо, трижды совершил над усопшей крёстное знамение. А в синее, уже осеннее небо взмыла белая голубица.



Вика забеспокоилась, решила проверить, как там бабушка. Бабушка лежала мёртвая, на заботливо расстеленном голубом дождевике. А рядом, в нишке, стояла стопочка с водкой, прикрытая кусочком черного хлеба. Вика пощупала пульс - сомнений не осталось, а рядом со старухой рыжим по чёрному располагалась надпись. ЗОЙКА, Я ТЕБЯ ЛЮБЛЮ. Вика не поняла, конечно, что это за надпись, и с диким визгом бросилась вниз к вертухаю.



Тот был зол и растерян. Вызвал ментов, скорую и ужасно переживал, что потеряет место из-за двух дур, молодой и старой. Что, впрочем, было небезосновательно. Наступало время, когда не так-то легко стало найти работу заместителю начальника КАРЛАГА.



А белая голубка влетела в форточку детской комнатки недавно окрещённой Надежды.

- Ох, не к добру! Кто-то умер, - причитала Зойка, - Гоните её прочь!

Лёня гонялся за голубкой с полотенцем, но она не улетала.

- Люба! Сделай же что-нибудь, - в истерике кричал он жене, - Ты же знаешь, сколько болезней переносят птицы.

Но Люба сидела в кресле совершенно спокойная и даже улыбалась:

- Она здорова, Леня. Это я тебе говорю как ветеринар.

- И что нам с ней делать, мама?! - визгливо вопрошала Зойка. - Ведь наверняка же кто-то умер, мама.

- Наверное, тётя Паня, - опять же с улыбкой ответила Любаша.

- Мама! Ну, что ты сидишь, как блаженная, и улыбаешься!

Голубка тем временем села в изголовье кроватки Панечки - Надежды и они стали гукать дуэтом.

- Мама! Это дурдом, - сказала Зойка и вышла из комнаты.

- Совершенно согласен с дочерью, - сказал Лёня и поспешил к звонящему телефону. Звонила Анечка, соседка Прасковьи:

- Тётя Паня умерла! На крыше... с которой сорвался Юрик... нас нашли по паспорту, он у неё с собой был... Не могу больше говорить, Люб... Приезжай.



Татьяна настояла, чтобы Прасковью хоронили на деревенском кладбище. Где мама с папой, маленькая Маняша, Мишка малахольный... И Иван... И никто не возражал. Кладбище хорошее, сухое, берёзки, рябинки... Три мужика гроб несли. Дед Никола, анечкин муж Сергей и Лёня Файнштейн. Зойка сидела в Москве с малышкой. А голубица улетела... Пришли деревенские, блинов напекли, кутью сделали и картошки наварили. Кто что принёс: ягод, грибов, сала. Дед Никола - сказал:

- Пусть земля пухом будет!



В начале этого длинного года, ближе к дню рождения Клары Цеткин умер КУЧер с кабаньими глазками. Зато в США сняли Рембо. Меченый воцарился на престоле, чем осталась очень довольна Железная Леди.



Восемь тысяч американцев умерли от СПИДА, звезда Голливуда киноактёр Рок Хаксон стал первой знаменитостью, ставшей жертвой этой болезни. И в той же Америке женщина, страдавшая от бесплодия, родила семерых младенцев.



Начался Год Полынной Звезды. Год сбоя детища Леонида Зиновьевича Файнштейна. Он так долго работал со своей командой над Чернобыльской АЭС.

Почему-то Железная Леди совершенно не одобрила проект ликвидация оружия массового уничтожения. А ведь Меченый ходил в фаворитах! Капризная Дама!



- Ты никуда не едешь, Любочка!

- Я не отпущу тебя одного, Ленька!

- У меня работа, Люба!

- А звери? У меня тоже работа!

- Какие звери, Люба? Ты хоть приблизительно понимаешь, что такое радиация?

- Я не умею лечить людей, Лёня. Но я хороший ветеринар.

- Дура!

Так Лёня впервые назвал Любу, да и человека вообще. Иногда он беззлобно называл передерживаемых дома, на время выздоровления, зверушек дурашками, но дура и дурашки не были однокоренными словами. Дурашки были похожи на милашек, вызывали жалость и умиление. В слове ДУРА была прямота глупости, неприспоспобленности к нормальной жизни и беспросветное слабоумие. Он назвал так свою лучшую на свете Любочку, не ощущая угрызений совести, а она даже не обиделась. Под действием Полынной Звезды рушился мир.

И всё равно она поехала с ним. Он не мог ничего сделать, бывший маменькин сынок. Люба была твёрдая, как сталь, и безумная. Когда он сидел в важных кабинетах и решал, что же делать, как ликвидировать, и сам в защитном костюме лазал на проклятый блок, Люба в это время в летнем платье, лёгком и весёлом, как оперетта Кальмана, шастала по пустой Припяти, с застывшими каруселями, и вылавливала кошек, собак, хомячков. Пару раз из соседних деревень забредали коровы, глуповатые овцы и мудрые козлы. Но она не чувствовала их болезнь. И никак не могла помочь им. Рак казался безобидным насморком. Радиацию Люба не лечила.

Она возвращалась, нещадно блевала, испытывала страшные головные боли, она валилась с ног от слабости, и ей казалось, что она просто устала. И впрямь, на четвёртые сутки наступило облегчение.

А потом им разрешили уехать. Лёня обрёл две странности в Припяти. Он перестал пьянеть. Он мог выпить пять бутылок водки и оставаться трезвым. С практичностью еврейского мужчины он перестал употреблять алкоголь. И ещё он стал запоминать каждое слово, которое он прочёл в книжке, в брошюре, в бездарном формуляре.

Люба плакала - она потерпела профессиональное фиаско. Ни одно животное, опалённое Чёрной Звездой Полыни, ей не удалось спасти.

Потом и её физическое состояние стало ухудшаться. Поднималась температура, наросла слабость. Она не хотела ложиться в больницу. И единственным светом в окошке была Прасковья Младшая, крещёная Надеждой, и белая голубица, которая в клюве приносила Любочке маленькую толику Кагора. Количество лейкоцитов в крови прогрессивно уменьшалось. Начиналась лучевая лейкопения. Ждали сепсиса и кровоизлияний. Теперь Любаша была в больнице. Через три недели стали искать донора для пересадки костного мозга. Также предполагалось облегчение с помощью переливания крови, введения препаратов нуклеиновых кислот и стимуляторов кроветворения.

Медперсонал не мог выгнать белую голубку, которая периодически прилетала к Любаше. Только голубка со своей капелькой кагора чистила Любушкину кровь.



Уже после смерти на адрес Прасковьи пришло письмо из Америки от Раечки. Собственно, и Лия с мужем, и Роза знали о смерти Прасковьи, но не хотели расстраивать стариков.


Дорогая Панечка!

Пишет тебе Рая со своим супругом Фёдором Геннадьевичем. Живём мы в том, что у Вас называется Домом престарелых. Но нам здесь очень нравится. Конечно, всё не бесплатно. Но дети вносят деньги регулярно. Живем с Федей в отдельной комнате с душевой кабиной, с туалетом. Есть балкончик. Территория находится в зелёном парке. Питание очень прекрасное. Да и магазинчик на территории есть, если что-нибудь захочется. Уборка, стирка, всё входит в оплату. Мы с Федей гуляем по парку, кормим белок, вспоминаем вас, как вы там все? Хотелось бы умереть на Родине, да, видно, не судьба. К нам тут залетала белая голубка. Мы даже подумали, не случилось ли чего с тобой? Но дети навещали, сказали, что всё у тебя в порядке.

Лия с Геной свой Дом Моделей открыли. Шьют одежду претапорте - это значит, что в ней на улице показаться не стыдно. Хоть и дорого. Ещё есть одежда от Кутюра, кто такой Кутюр, я не понимаю, но, виднопо фамилии, что еврей, и очень зажиточный, - так это вообще страсть Господня. Но наши такую не шьют. Мы с Федей только по телевизору видим. Розочка адвокатствует, только вот личная жизнь как-то не складывается. Вся в работе, а уж ей сорок. Ну, тут многие и после сорока рожают, как наша Клеопатра. Всем приветы огромные.

Ваши Рая и Федя.


Никто не знал, как отвечать на это письмо. За переписку со стариками взялась Зойка. Пару писем она отправила, имитируя малограмотный прасковьин почерк. Потом ей всё стало противно. Материнский инстинкт куда-то пропал, как кубик льда в горячем кофе жарким крымским полднем.

Зойку раздражала дочка, явно отстающая в развитии от сверстников, раздражала мать, которая, не подумав о последствиях, попёрлась в Припять с отцом, и сам отец, делающий вид, что всё отлично, раздражал Зойку. Особую неприязнь вселяла голубка, любовь к ней всей семьи и блаженно-малахольной Панечки-Надежды.

Единственное, что радовало на данном этапе Зойку, был Кастанеда с его пейотными заморочками, в которых видела Зойка выход в иные миры и сознания, где ненавистный быт распылялся и аннигилировался. Зойкиной целью стала Мексика. Времена и нравы становились свободнее. Вызов в Америку она надеялась получить через Розу, но куда девать дочку? Зойка подчёркнуто небрежно стала ухаживать за Панечкой-Надеждой, несколько раз устраивала при ребёнке публичные оргии, с возлиянием спиртного. Больная Люба лежала в соседней комнате, Лёня был в отчаянии, девочку с голубкой отправили к Татьяне. После этого появился дедушка Никола и сказал Леониду страшное:

- Зойку нужно лишать родительских прав.

- Дед! Ты что, совсем в маразм впал...

- Лёня! Это необходимо.

И Леонид Зиновьевич Файнштейн принял решение деда Николая как аксиому и не смог привести ни одного довода "против".

И бумажную волокиту, и разборку с органами дед Никола взял на себя. На суде Зойка была счастливая и улыбающаяся, словно ей выдавали наследство, а не лишали родительских прав. Решение суда было положительным. Любе и Татьяне пока решили ничего не рассказывать. Опекуном девочки отныне стал дед.



В этом году в СССР затонула подводная лодка "Комсомолец", а Фил Донахью прибыл в СССР для записи своих ток-шоу, где выяснил, что секса в нашей стране нет.

В тот год вывели из Афганистана советские войска, а советским людям показали первый мыльный сериал, про рабыню Изауру.



Зойка получила долгожданное приглашение от Розы, предполагалось, что Зойку там подлечат психотерапевты. Подразумевались психиатры и наркологи. Виза и билеты были готовы.

Роза работала в сельскохозяйственно-романтичном штате Техас, известном по вестернам. Они, Роза и Зойка, благополучно встретились, поболтали в кафе. Роза про себя отметила, что Зойка заказывает приличные дозы текилы. Сама же Роза взяла из приличия какой-то лонг-дринк, типа джин-тоника, но пила только минералку без газа. Зойка с удивлением обнаружила множество мужчин в ковбойских шляпах. "Это если бы наши тёлки кокошники понацепляли", - подумала Зойка и заржала.

- Я поражаюсь твоему весёлому настроению, - сказала Роза не без акцента, - Ребёнка отняли, с мозгами не в порядке, с алкоголем неблагополучно...

- Роз! Ты мне вот скажи лучше что: ты ведь адвокат?

- Да! - гордо ответила Роза.

- А зачем этим киношным ковбоям адвокат? Они же, небось, все спорные вопросы в перестрелке решают?

- Зой! Ну, не говори чепухи, пожалуйста. Это то же самое, если б я настаивала, что по Москве рыщут белые медведи.

- А у нас полно медведей! Правда, бурых. И их заставляют плясать, играть на гармошках и фотографируют с гадкими сопливыми дошколятами! У них, я имею в виду медведей, гнусные дрессировщики-поводыри, пичкающие бедных зверей транквилизаторами...

- Короче, Зой, на завтра я тебя записала к своему психоаналитику. Я тебя отвезу. И чтоб без фокусов.

Зойка подняла руку вверх в пионерском приветствии и ответила:

- ОК!

Утром, когда Роза собралась чистить зубы, она не обнаружила ни Зойки, ни её пожиток. Поиски полиции тоже ничего не дали. Зойки не было ни живой, ни мёртвой. Слишком близко Техас прилегал к Мексике, и слишком призрачными были границы. Призрачными, как надежды родственников и близких сделать из Зойки человека нормы.

Зойка, видно, нашла своего дона Хуана и, с помощью Вселенской Бесконечности, стала познавать себя самоё и осуществлять прорывы в Озарение.

Но перед этим дон Хуан, которого звали вовсе не дон Хуан, а дон Карлос, сказал ей:

- Ты могла придти к свету коротким путём Белой Голубки, теперь же тебе придётся идти длинной и неблагодарной дорогой вонючей гиены. Путь Голубки - ты упустила.



Между двумя Советскими Социалистическими республиками Арменией и Азербайджаном началась война. Литовская Советская Социалистическая республика объявила о выходе из состава СССР и создании независимого государства. Вильнюс утюжили танки. Эстонская Советская Социалистическая республика сказала, что на её территории советская конституция не действует. Латвийская Советская Социалистическая республиказаявила о своей независимости. Начался демонстративный, и оттого не слишком лицеприяный, выход из Коммунистической Партии. Меченый издал указы о реабилитации жертв сталинских репрессий. Потом ему дали Нобелевскую премию мира.



Как-то Клеопатра приехала в гости к Татьяне. Решили они помянуть ушедших, умерших, вспомнить немногих, в живых оставшихся. Клеопатра смотрела на Татьяну и понимала, что никакие косметические ухищрения не помогли ей, Клеопатре, до конца победить время. Они сидели друг против друга, две очень старые женщины, и смотрелись ровесницами. Выпили по чуть-чуть самогона, закусили картошечкой с грибами, попели старые песни и легли спать. Клеопатра на кровати Ивана покойного, Татьяна - на своей. Кровати были обе никелированные, с шишечками. Стояли параллельно, обе с перинами, с подушками пуховыми, старушек там и не видно было.

Панечка-Надежда жила в своём каком-то режиме, ночью она зашла к бабушкам. Они обе попросили её попить. Девочка вынула два стакана из крашеного в голубой цвет, ещё Иваном, буфета, вышла в сени и зачерпнула из ведёрка колодезной воды в оба стакана.

Пока она ходила за водой, Клеопатра сказала:

- Ну, вот, Татьян, мы и дождались момента, чтоб на старости лет было кому принести стакан воды!

Обеим старушкам это показалось смешным, и они захихикали. Панечка-Надежда принесла воды, и Татьяна и Клеопатра выпили и заснули.

Тут голубка проворковала что-то девочке на ухо. Надюша поочередно подошла к бабушкам, поцеловала их в морщинистые прохладные лбы. И погладила той и другой веки.

С утра приехал дед Никола.

- Дедушка!- Бросилась к нему девочка.

- Ничего, милая, срок их пришёл, вот и всё.



Хоронить решили на деревенском кладбище. Даже Арнольд из Франции прилетел, и Артур, конечно, со своей Анной Тимофеевной и дочкой Варей. Приехали и Лёня с Любушкой. В сравнении с румяными и умиротворенными, хоть и не живыми, Татьяной и Клеопатрой, Люба являлась иллюстрацией к поговорке краше в гроб кладут. От Зойки вестей по-прежнему не было. Анечка с Сергеем Семёновичем не приехали. После смерти Юрика они почти никуда не выходили. Сергей Семёнович ещё как-то держался. Аня же бросила работу и почти всё время, в любую погоду, лежала, завернувшись в юриков подарок - шоколадную дублёнку. А зря они не приехали, - может, вглядевшись в надюшины глазки необыкновенные какие-то, синие, а вокруг узкой чёрной точки зрачка золотая лучащаяся обводочка, что-то бы поняли они, и, может, изменилось бы что-то. А, может, и не надо, чтобы изменилось. Может, так оно и надо, как есть.



В день похорон Клеопатры и Татьяны весь день по телевизору показывали "Лебединое озеро". Периодически о чём-то вещали люди с дрожащими руками и бегающими глазами, а потом по Москве пошли танки. После говорили о перевороте, о том, что народ предотвратил гражданскую войну. А через несколько лет стали говорить, что это политическая провокация и всё такое. Меченого на посту сменил Среброволосый Богатырь почтенного возраста, без нескольких пальцев на руке. Но что бы там ни говорили, ни тогда, ни через несколько лет, кто бы ни был прав, под танками погибли трое красивых, молодых, верящих в очередное обещанное властью светлое будущее человечества, людей



Люба умерла через два года, когда внучке исполнилось десять лет, так и не увидев сгинувшую Зойку. Умерла в больнице, перед смертью приходил дедушка Никола, приводил Наденьку, попрощаться. Любаша отдала внучке колечко. Красивое такое: рыжее. В центре прозрачный камушек, а вокруг синие, на манер лепестков. Вроде как цветок. А внутри надпись. Не нашими буквами: Sol lucet omnibus. Наказала не терять и носить вместе с крестиком:

-Так велела покойная Прасковья, крёстная твоя...

Надежда порадовалась колечку, а голубка на плече у неё заворковала.

Любаша погладила внучку по голове. А рука любашина - такая прежде бело-розовая, пышная и исцеляющая братьев наших меньших, превратилась в сухонькую, скрюченную веточку. Отцвела Любаша...

- Написано на этом колечке, деточка, что солнце светит всем... Вот и ты свети и людям помогай, и животным...

- Так оно и будет, Любаша, - сказал дедушка Никола, - Даже не сомневайся!

Исповедал дед Никола крестницу, причастил. Утром Люба и умерла. И опять лопаты грызли слежавшийся песчаник на деревенском кладбище, и хоронивших становилось всё меньше, чем тех, кого хоронили.



Леонид Зиновьевич Файнберг после смерти жены очень горевал, а потому через пару месяцев взял в любовницы юную лаборантку Галочку, похожую на рыжую перекормленную овцу. Ему тут уж было не до внучки, навещал он её всё реже и реже.

Страны СССР уже как бы не существовало - где-то, среди зубров, подписали договор, что нет такой страны.



Но дедушка Николай, безымянная лошадка, белая голубка и Прасковья-Наденька об этом как-то не думали.

Дед старался учить Надю грамоте. И она ничего, складывала буковки из веточек. Еще дед рассказывал ей про всякие травки да читал молитвы. Однажды прилетела, вернее, свалилась на руку Панечке-Надежде божья коровка. Правая половинка алого в пятнышках панциря была помята. Насекомое силилось взлететь, но безуспешно. Надежда послюнявила пальчик и осторожно погладила покалеченный хитин. И коровка улетела. На небо, к деткам своим, что кушали конфетки. Но не вернулась и хлеба не принесла. А Надежде этого вовсе и не нужно было. Она хохотала, голубка на плече ворковала. И всем им ярко светило солнце.

Появился дедушка Никола, теперь уж во второй раз названый крёстненький.

- Деда! Деда! - радостно кричала девочка.

- Я всё знаю, девонька! С первым пациентом тебя!

- Пациент это чего, деда?

- Ну, ты же сейчас Божью коровку вылечила... Много у тебе впереди пациентов-то будет....

- Значит, я как врач?

- Конечно, деточка!

- А почему ребята на улице меня дурочкой зовут? Разве врачи дурочками бывают?

- Они ещё малые и глупые. Не обижайся на них...



Надежда была красивая, про глаза её мы уже писали, волосы отливали лесным орехом, платьице из сурового полотна словно росло вместе с ней. Ходила Надежда в любое время босая. Мылась нечасто, порой смачивала лицо росой, и всё. Но благоухала мёдом, мятой и каким-то лесным разнотравьем и разноцветьем, а не грязным девичьим телом.

А в снег прикрывалась прасковьиным лоскутным одеялом. Откуда-то знала она про всех бывших владельцев лоскутков. Частенько гладила фетровую белую голубку и называла Катенькой. А прямоугольный кусок гимнастёрки она царапала ноготком и говорила:

- Война-Юра, война жарко. Юра! Надежда с тобой.

А как-то раз поцеловала эту тряпицу-хаки и сказала:

- Папа.



Соседскому Барсику Надежда вылечила гноящуюся рваную рану на шее. Надо сказать, что Барсик этот стал её постоянным пациентом, потому, что участвовал во всех кошачьих драках. Ей привели породистого щенка среднеазиатской овчарки с диагнозом "чумка". Надежда повела себя странно, они стали бодаться со щенком, как два барашка, наутро щенок был здоров.

Мужик Тимофей из соседней деревни, разделывая дрова, отрубил себе топором палец. Палец отлетел почти на метр. Уже хотели везти в район, но вспомнили тамошних вечно пьяных врачей и потащили мужика Тимофея к слабоумной девочке Надежде, палец же, аккуратно завернув в тряпицу, нёс Тимофеев кореш Митька, как несут ордена за гробом заслуженного покойника. Надежда лизнула Тимофееву рану, что-то пошептала, поводила вокруг невзрачной травкой и приставила отрубленный палец к почти затянувшейся ранке. Потом обернула не слишком чистым подорожником, опять пошептала и, сказав:

- Всё, - куда-то побрела.

"Дура она и есть дура" - подумал кореш Митька

- Везите меня к фершалам, - орал Тимофей. И уж собрались было, но подорожник отвалился, и сам Тимофей и друг его Митька с удивлением увидели, что палец прирос и даже шевелится, только шрамик маленький остался.

С той поры о Прасковье-Надежде пошла слава целительницы. Денег она не брала. Но люди приносили: кто яичко, кто курочку, кто какой-нибудь крупы. А иногда и лакомства городские. Рахат-лукум, ветчинку, пирожные, бананы. Бывало, и одёжку какую-нибудь. Но Надежда была верна своему платьицу из серого сурового полотна.

Как-то приехали два брата-музыканта, с неизвестной проблемой. Один в шляпе какой-то, при бороде, но младший. Другой - со свойской мордой тракториста. Группа у них называлась Голубиный Интеллект. Так потом они песню написали про Прасковью-Надежду. Чем-то сильно им девочка помогла.


Девушка Прасковья
Из Подмосковья... и т.д.

В общем, песня как песня, только с конкретным адресатом. Слушатели думали, что про любовь, а на самом деле - потрясла их эта девочка.



Как-то вышла наша Прасковья-Надежда по малой нужде во двор, пописала и вдруг с ужасом увидела, что у неё там кровь. И где падают капельки, расцветают розы. Она испуганно побежала за крёстненьким. А тот сам спешил ей навстречу:

- Успокойся, солнышко! Успокойся! Это ты девушкой стала, а быть тебе невестой Христовой!

Следующим утром собрали они нехитрые пожитки. Дедушка Никола окна и дверь в избе перечеркнул досками. Посадил он Надежду на возок, прикрыл прасковьиным лоскутным одеялом, и поехали они в белый монастырь. И голубка, конечно, с ними. Покуда доехали, в возке целый ворох алых роз образовался.

Потом в этом монастыре Надежда и розарий развела, и лечила людей и животных. Порой к ней и плохие люди приходили, да что делать, для целителя каждый больной человек - пациент, требующий помощи, не говоря уж о тварях Божьих, бессловесных... Ведь солнце светит всем... Дедушка Никола, крёстненький, частенько навещал... Ему-то нельзя в женском монастыре.



Так и ходила Надежда в сером платьице из сурового полотна, с крестиком и колечком бабылюбиным на шее, на тесёмочке, спала в маленькой келейке на лоскутном одеяле. А раз в месяц круглый год в монастырском розарии расцветали новые алые розы.

Ела она немного, как и белая голубка, что не покидала надеждиного плеча. Но ни та, ни другая доходягами не выглядели.

Очень нравилось Надежде, если ей в келейке излеченные оставляли кусочки атласных ленточек, Она даже сплела, как из соломки, циновку и прикрепила её на стене. Это было немножко похоже на одеяло Прасковьи. Владельца каждой ленточки Надежда помнила, но только ленточек образовалось много-много, гораздо больше, чем лоскутков в прасковьином одеяле. Частенько Надежда переговаривалась со своей голубкой. И казалось, что это не бессмысленный клёкот-воркот-уси-пуси, а милые человеческие беседы. Впрочем, почему казалось. Так оно и было. Голубка даже читала ей стих про колечко.


"Пролитую слезу
из будущего привезу,
вставлю ее в колечко.
Будешь глядеть одна,
надевай его на
безымянный, конечно".

"Ах, у других мужья,
перстеньки из рыжья,
серьги из перламутра.
А у меня -- слеза,
жидкая бирюза,
просыхает под утро".

"Носи перстенек, пока
виден издалека;
потом другой подберется.
А надоест хранить,
будет что уронить
ночью на дно колодца".

Это были стихи Поэта, покорившего время и пространство. У него были и другие стихи, но белая голубка и Надежда только с помощью этого умели делать то же самое.

А порой у голубки было смешливое настроение, и она читала Надежде стих про мишку, которого уронили на пол, но не бросили:


Потому что он хороший...

Андрюшины же любимые стихи Голубка Надежде не читала, потому что это были стихи для мужчин.



А что же Николай Легкоступов, зарегистрированный муж прасковьин, пропавший без вести?

В начале войны он попал в плен. Очутился сначала в Германии, потом во Франции, потом в маленьком княжестве Лихтенштейн.

После войны советских граждан отправляли насильно на Родину отовсюду. Из респектабельной Скандинавии. Из демократической Америки. А по либеральной Франции (СВОБОДА, РАВЕНСТВО, БРАТСТВО) разъезжали автобусы, куда отлавливали людей из СССР, как живодёры бездомных, паршивых собак.

Только крошечное княжество Лихтенштейн отказалось принять участие в неприглядном шоу. Николаю Легкоступову, который по счастливой случайности оказался там, крупно повезло. К тому ж встретил он там старичка-землячка, тёзку, чуть ли ни кума панькиного. Во всяком случае, старик этот пообещался Прасковье на память иконку передать, а, главное дело, похлопотал, чтобы Николая в Аргентину отправить.

А там Николай Легкоступов женился на девушке с глазами цвета бренди, с волосами цвета тёмного вина мальбек, с кожей цвета светлого вина торонте, а так же с красивым автомобильным именем Мерседес. В приданое девушка принесла плантации подсолнечника. А потом нарожали они детишек без счета, да и плантации приумножили.

Иногда, правда, накатывала на Николая звериная тоска, и орал он на местном наречье:

- Дуська! А ну-ка свари мне щи из белого голубя.

Слова щи в Аргентине не было, но Мерседес его выучила. А вообще-то Николай обычно ел всё местное, то, что все: гаспаччо, паррильо, миланезу с жареным картофелем, эмпанадас, чориссо и даже грызунов висачи, ну, и всякую прочую экзотику, любезную аргентинскому желудку.

Иногда Николай глядел в знойное аргентинское небо, на ясное аргентинское солнце и думал, как ему казалось, на философскую тему: " Надо же! А ведь она видит то же самое солнце! Ведь как представишь, сколько между нами километров, а солнце одно... Да, блядь, ничего не попишешь... Солнце светит всем!"



Помните про Эвиту Перрон из Аргентины, которая умерла в тот год, когда в Питере родился мальчик Володя? Так вот. При чём тут Аргентина, теперь понятно? А мальчик занял престол в нашей стране сразу же после Сребровласого Богатыря. Так-то.


... Sol lucet omnibus...

2006 Москва


Кроме того здесь присутствуют некоторые разговоры и байки от моих друзей и знакомых, к счастью, по большей части ныне здравствующих.

Сходство с реальными лицами и событиями по большей части случайно.




Версия для широкого дисплея
[В начало сайта]
[Поэзия] [Рассказы] [Повести и романы] [Пьесы] [Очерки и эссе] [Критика] [Переводы] [Теория сетературы] [Лит. хроники] [Рецензии]
[О pda-версии "Словесности"]