БЕЛЫЙ ШУМ
НА ПРИВОКЗАЛЬНОЙ
1.
Там, за вокзалом – хрущёвки и сталинки,
запахи снега и утренней сдобы.
Топают, топчутся старые валенки,
чтоб не раскиснуть и выстоять чтобы
вместе с расплывшейся тёткой-обходчицей –
греет ладони своим же дыханием:
холод собачий – и спорить не хочется,
проще кивнуть ей, а в случае крайнем
молча курить, отвернувшись невежливо.
Кружатся в поисках тёплой ночёвки
в небе вороны, но лишь для приезжего
сталинки эти и эти хрущёвки.
2.
Весь этот город – ни шпиля, ни башенки,
как украшают, должно быть, столицы.
Сразу признав своего: "Ты ж из нашенских!" –
хрипло кричат мне горластые птицы.
На Привокзальной – ларьки с магазинами,
в клубе – кино про блондина Ришара.
Всё, как всегда.
Те же тётки с корзинами –
а пирожочка кому с пылу с жару?
3.
Снег между рельсов – какая нелепица:
поезд ушёл, отстучали вагоны,
он же остался.
"И, всё-таки, вертится!" –
словно коперники, птицы-вороны
делают птичье своё заключение,
яблоко жадно клюя на перроне.
И ничего не имеет значения –
кто ты, откуда, что делаешь, – кроме
кислой антоновки-беженки, брошенной
кем-то из граждан объявленных рейсов.
И попрощавшись – всего, мол, хорошего –
снег убегает водой между рельсов.
_^_
О КРАНЕ
А ты лежишь и ёжишься, когда
из крана ночью капает вода,
из-за чего мелеют океаны.
А ты молчишь, когда в просвете штор
качается рогатый месяц, чтоб
гадали все – больной он или пьяный.
Под окнами несутся – куд-куда –
в куриной суматохе поезда –
у каждого людьми набито брюхо.
Собаки молча смотрят на луну,
когда в запой, как рыба в глубину,
ныряет твой сосед, хромой Илюха.
А ты не спишь в привычной темноте
и думаешь хотя бы о коте,
бодающем и нежно, и упрямо
твою ладонь – а ну-ка, дескать, гладь
кошачью развалившуюся гладь,
когда вода кап-капает из крана.
Вода, вода, кругом – одна вода.
Нет, слабаком ты не был никогда,
да провалиться мне на этом месте!
Но почему глазам так горячо,
когда представишь, как вчера ещё
поющий кран ты слушал.
С кем-то вместе.
_^_
ТЮЛЬПАНЫ
... а к вечеру дождя уже не стало.
Тюльпаны полыхнули слишком ало
на слишком синем, кажется – крестись, –
бездонном небе. Нет, не так. Бездомном.
Дома многоэтажно, многотомно
держали незаконченную высь
случайной чайки в венчике цветочном.
Гудели многострунно, многострочно
Эоловы – не арфы – провода.
И думалось легко и осторожно,
что жить не столько нужно, сколько можно
не лучше и не хуже всех, когда...
Когда б не эти жаркие тюльпаны.
Старательно строительные краны,
как робин гуды, стрелы наточив,
давали всем желающим жилища.
"Тюльпаны – только зрелище, не пища", –
бездумно говорилось и почти
привычно со времён ещё Марьванны,
добрейшей ботанички, чьи тюльпаны
всходили средь экзаменов и драк
на школьных грядках. Господи, прости, но...
Но жить хотелось так невыносимо,
не лучше и не хуже.
Просто так.
_^_
ПЕСКАРИ
... а лучше ничего не говори,
смоли цигарку с ночи до зари
и думай, как в затоне за оврагом,
играя, бьют хвостами пескари.
И плещется тяжёлая вода –
летит, сама не ведая, куда.
А ты представь – в овраге у затона
стеной стоит густая лебеда.
Но ветер дунет лишь – пойдёт волна,
зелёным морем быть она вольна.
А ты не говори, не думай даже,
что мне тобой объявлена война.
Плывут ли пескари, чеканя шаг,
полощется ли в небе белый флаг –
молчание твоё невыносимо,
и между нами ширится овраг.
Но я смогу – вдохну на раз-два-три.
Пескарики пускают пузыри,
а я – двоякодышащая рыба,
в овражьей лебеде плыву, смотри.
_^_
ПРО ШАРФИК
Ломая межсезонный график,
случался день, пригож и тих,
и мы тогда носили шарфик:
один – ты помнишь? – на двоих.
Полоска импортного шёлка
меняла шеи – как мужей
соседка Капа: да пошёл-ка, –
гнала последнего взашей
из коммунального тумана,
от коммунальных новостей.
А нам тогда давала мама
одну жестянку монпансье –
они хрустели и крошились,
и обжигало мятой рот.
Под крики Капины: "Паршивец!" –
бежал из кухни старый кот,
багдадский вор в кошачьем теле:
хитёр, удачлив, одноглаз.
Мы перед зеркалом вертелись,
решая, лучше кто из нас.
И непрактичный, ненадёжный
плескался шарфик за спиной:
моей – до Первой Молодёжной,
твоей – до площади Сенной.
А дальше – всё. Поймём однажды:
не лёгкий шёлк – тяжёлый драп
на плечи давит каждой,
каждой
из двух больших несчастных Кап.
Всего в достатке – самых разных
котов, мужей.
Всё – высший класс!
И только шарфик – нитью красной
насквозь, а после – мимо нас.
_^_
ПРО НЕБО
Небо, упавшее в реку, по сути – река,
или оно остаётся собой, даже если,
путаясь в рыбах и чайках, плывут облака,
перемешавшись со струями иловой взвеси,
льются дожди, нарушая законы земли:
вверх,
по косой –
непрерывно ли,
мелким пунктиром.
Белые, словно стихи, господа журавли
тихо скользят над придонным таинственным миром.
Вот научиться бы мне, не упавшей пока –
сломленной лишь обстоятельством времени/места, –
жить, оставаясь собой.
И вбирает строка
небо до капли – от ямба и до
анапеста.
_^_
ПРО ХАНДРУ
Устав от жалоб и простуд,
лежишь, глаза зажмурив крепко
и зиму чуя за версту,
дрожишь, как сломленная ветка
берёзы, клёна – всё равно
каких пород, не в этом дело,
а в том, что небо за окном
скоропостижно побелело,
плывёт – живое, как тоска.
А ты, бессменный старый нытик,
не ждёшь ни белки, ни свистка,
живёшь в предчувствии событий
красивых, ярких – где, алё?
Придут с каким по счёту снегом?
В туман окна остывший клён,
опавшая берёза следом
уходят. Выдохнешь тепло –
хандра-мерзавка-сердцеедка,
куснув, отпустит.
А в стекло –
не важно чья – стучится ветка.
_^_
О ПИТЕРЕ
Опять дожди в осеннем Петербурге.
Васильевский – слоистый старый бургер –
кусает ненасытная Нева.
Торопятся дожди проспектом Невским.
В лиловых тучах прячется по-детски
пугливая подруга-синева.
Намокнув, тяжелеют драпы-твиды
на спинах водостойких индивидов,
с авоськами бегущих кто куда.
Темнеют, намокая, твиды-драпы.
Скульптурно львы отряхивают лапы
и фыркают: вода, кругом вода.
Снимаются с деревьев стаи листьев.
Ворона, вспоминая басни лисьи,
во всё воронье горло каркнет вдруг.
А мы с тобой могли, но не успели
приплыть дождями к Зимнему Растрелли –
увидеться, обняться: здравствуй, друг.
Разводятся, строги и бледнолицы,
мосты великой северной столицы,
друг друга обвиняя – дескать, Брут.
Такое время: суетно и смутно –
мы далеко, но знаем почему-то...
... дожди в осеннем Питере идут.
_^_
СИЮМИНУТНОЕ
... и каждый новый день – как новый год.
Не праздник, нет – нелепица какая
подумалась тебе. Наоборот,
уже не ждёшь ни принца, ни трамвая,
поскольку – циник, скептик, оптимист,
и, как младенец, истину глаголишь.
Прекрасен, словно жизнь, прозрачный лист,
опавший ранней осенью всего лишь –
предвестник листопадов и дождей.
А ты опять испытываешь трудность,
решая нерешимое: сложней
не повседневность, но
сиюминутность.
Всё тот же хрупкий лист неповторим
в своём полете ветреном, бесстрашном
из неба в бесконечность – Бог бы с ним.
Вот – новый день,
а что потом –
не важно.
_^_
КОГДА ЗИМА
1.
Когда зима, и жаром пышет печь,
и где-то далеко "Родная речь",
а вместе с ней – учебный понедельник,
тогда встаёшь легко и с той ноги,
а на столе дымятся пироги
и бабушка, вздыхая: "Ох, бездельник!" –
приглаживает вечный твой вихор.
Ночных теней и страхов тихий хор
меняется на жалобное соло
соседа Лёхи: дескать, круговерть
такая в жизни – впору умереть,
так дайте же капустного рассола!
Смахнёт слезу украдкой и вздохнёт,
а ты ему – свой лучший самолёт
со звёздами, военный. Станет жарко
от щедрости своей: "Дядь Лёш, держи!" –
и звонко, и отчаянно дрожит
внутри тебя какая-то дрожалка.
Мороз плетёт узоры на окне.
Ты счастлив до мурашек по спине,
когда не знаешь истину простую...
... и нет зимы, а ты на рубеже
"уйти-нельзя-остаться", и уже
не ищешь, где поставить запятую.
2.
Страх прибрежного леса...
Страх остывшей реки – для тебя, для меня –
этой осенью поздней почувствуем. С неба
вперемешку с дождём хлопья мокрого снега –
на тяжёлую воду и белый ивняк,
на звериные тропы, которые мы
не смогли прочитать: не умеем по-лисьи.
Для тебя, для меня – страх танцующих листьев,
как пролог неожиданно ранней зимы,
неожиданно ранних потерь двойников –
отражений в речной нечитаемой зыби:
мы её не поймём – не умеем по-рыбьи –
от блестящих чешуй до литых плавников.
Где та самая грань, за которой...
когда...
исчезают деревья под снегом и снами,
эти дождь и река с невидимками-нами
за мгновенье до страха прозрачного льда.
3.
Когда зима, ещё до февраля –
нет ни чернил, ни перьев, ни пролёток.
Забраться в глушь, в Саратов, милых тёток,
как водится, отправить – вуаля –
в столицу, на концерты и балы.
Самой остаться в сталинке их древней
и слушать, как стучат в окно деревья,
и видеть, как туман из-под полы
бросает звёзды: три, четыре, пять,
туманно: "Третьим будешь?" – намекая.
Поскольку жизнь короткая такая,
то либо плакать, либо наливать.
Бесхитростно, без лишней шелухи
кивнёшь согласно. Тут же, шутки ради,
в невесть откуда взявшейся тетради
случатся мимолётные стихи.
Свой рубикон привычно перейдя,
часы умолкнут в "сталинском" эфире.
А ты одна в большом прекрасном мире
и, как ни странно, мир внутри тебя.
Пузатенький прабабушкин хрусталь
достать себя заставит из сервантов,
и – хоть ты плачь!
Уже без вариантов,
когда зима,
чернила
и февраль.
_^_
БЛАЖЕННОЕ
... а снег блажен в неведенье своём
законов бесконечного полёта
сквозь небо или арочный проём
сквозных пятиэтажек. Ты примётан
невидимыми нитями ко мне –
не разорвать: проверено – на совесть.
Двойные, значит, прочные вдвойне.
А снег читает город, словно повесть,
не сосчитать в которой вечных тем, –
как будто откровения от предков
о нас с тобой в блаженной простоте,
приснеженных друг к другу
слишком крепко.
... блаженны мы в неведенье своём.
_^_
ПИТЕРСКИЕ ДВОРИКИ
1.
... а Питер чистил крыши: снегопад
на днях случился, тут же минус девять
скатились в ноль – и тысячи лопат
воспряли духом, зная, что им делать.
В пласты врезались с хрустом ножевым,
бросали вниз подтаявшие глыбы,
а чудилось, что плыли, тяжелы,
по тротуарам сказочные рыбы.
В привычный шум вливался снежный гул,
и тысячи зевак не без бравады
картинно восклицали: "Караул!" –
и выходить боялись из парадных.
Им слышалось – как, будто от басов
до сочных баритонов, выше, выше,
на тысячи кошачьих голосов
свободно пели питерские крыши.
2.
... а в Питере – зима, и новый дождь,
и небо, посеревшее от громких
взъерошенных ворон. По самой кромке
волнистой мостовой почти плывёшь –
промокший и растрёпанный, как те,
сидящие с утра на чёрных ветках
старинных лип. А дождь прицельно, метко
бьёт в спину в предрассветной темноте.
Границы исторических домов
сужаются, волнуясь. Колет сердце –
в том доме делал радио Попов,
а здесь на революцию звал Герцен.
Подумаешь простецки: "Знать кабы –
сидел бы на печи, писал в тетрадке,
что в Питере – две трети, слышь, воды,
истории – лишь треть.
В сухом остатке".
3.
Вороны вызывают интерес –
нет, каковы их питерские нравы!
Не прохрипят: "Карлуха, ты – балбес!", –
а молвят: "Карл Иваныч, вы не правы!" –
и шаркнут лапкой, глядя сквозь пенсне.
Вдруг вспомнишь кадры старой киноленты
о жизни – той, прекрасной, как во сне.
Вороны – что с них взять?
Интеллигенты.
_^_
ЗИМНЕЕ
Ты знаешь, я скучаю по тебе,
по тем словам, что так и не сказала
в метельной прошлогодней ворожбе
на скверах привокзального квартала,
на скорых поездах – всегда спешат
носители заваренного чая,
влюблённых птичек, зайчиков, мышат
бессовестно навеки разлучая,
на спелых сладких ягодах – давно
осыпались рябины: ешьте даром!
Такое вот привычное кино –
ирония судьбы и с лёгким паром.
И ты, мой друг, мой верный старожил,
вдруг сделался нездешним новосёлом.
Не скажешь мне: "Дай пять!", – а я: "Держи!", –
Не помнится сегодня о весёлом.
И жаль, уже не нам с тобой краснеть,
слегка соприкоснувшись рукавами.
Опять зима – злодейка, круговерть –
с несказанными важными словами.
_^_
УТРЕННЕЕ
Курилка-дом дымит печной трубой,
а дым такой, что пальчики оближешь!
Вороны грибоедовской шпаной
с берёзовой макушки ниже, ниже
спускаются, свой птичий граммофон
настроив до упора, как на праздник.
Замотанный учёбой и шарфом,
шагает в школу хмурый первоклассник.
А небо, словно пропись: столько клякс –
за голову хватайся, не поможет.
Гуляет во дворе солидный такс
при шляпе и пальто, и зябкой дрожи –
холодный ветер так и норовит
защекотать до пёсьего "зуб на зуб".
Сомнительного вида индивид,
пытаясь усмирить горящий разум,
бежит за "Правдой".
Утренний парад
идёт к финалу, краски, звуки, фоны
меняя на дневные.
Сотни правд
исчезнут с ним,
как те же граммофоны.
_^_
НЕСОВЕРШЕННОЕ
Наверно, был февраль.
Не помню точно.
Тогда ещё снежинки-многоточья
роман писали – бегло, набело –
про нас, несовершенных и везучих,
а город оккупировали тучи –
опять по-пастернаковски мело.
Мело по всей земле, во все пределы,
и вечер становился самым белым.
Фонарь нерукотворный под окном
мигал морзянкой что-то там про души
для тех несовершенных и уснувших
на них двоих одним счастливым сном.
Возможно, был февраль.
Уже не вспомнить.
Тогда ещё на белый подоконник
ронял цветы красавец-декабрист,
а в доме пахло плюшками с корицей.
Один несовершенный шёл мириться
под разудалый чайниковый свист
к другой, везучей, с длинными глазами –
ковровыми полями и лесами.
И помнится, погода на нуле
держала оборону две недели.
Скорей всего, февраль.
Нет, в самом деле –
тогда ещё мело по всей земле.
_^_
ВСЕГО ЛИШЬ СНЕГ
Всего лишь снег.
И ветки белых лип,
осевшие от явной непогоды,
стучат в окно. Привычен ржавый скрип
качели во дворе. "Ох, годы, годы", –
сиротствует, качая не ребят –
всё тот же снег, по-заячьи пушистый.
Сосед Петрович, с темечка до пят
запятнанный зимой, дивится: "Ишь ты,
как замело!" И кажется /крестись/,
что белый свет по-детски мал и хрупок –
так светится в соседовой горсти
орешек средь расколотых скорлупок
последний, самый лучший – спору нет,
поэтому любуйся, но не трогай
и думай о своём.
Всего лишь снег,
и ветки лип,
и как же это много...
_^_
БОЛЬШОЕ
Не время молчать о большом.
Большое ничем не измерить –
не вычерпать звёздным ковшом,
висящим сегодня у двери
лачуги моей на краю
пока ещё белого света.
Большое сегодня в строю
холодного красного лета,
в котором – застава, в ружьё! –
и ночи, и дни, как солдаты
падут безымянным дождём
и орден получат закатный.
В лачуге на рыбьем меху
тревожно соседкам-старухам.
Большое у всех на слуху,
большое мельчает по слухам,
растащено сотнями ртов
по разным эфирам и странам.
И ты, как всегда, будь готов
немодным прослыть или странным,
когда поспешишь, несмотря
на разно-язычные крики
о том, что большое – фигня,
и где он ваш, русский великий, –
родное большое сберечь
в себе глубоко, возле сердца...
... и снова затопится печь
старухам на радость согреться:
глянь, ожили – ах, хорошо!
И всё будет правильным, прежним
в лачуге моей под ковшом
большим, добродушно-медвежьим.
_^_
ТИХОЕ
Никак не разберусь, по чьей вине
забыли мы с тобой о тишине –
той самой, осязаемой, когда
качает, как прозрачная вода,
она в своей прекрасной глубине
далёких нас. И, лежа на спине,
глядим на белых птиц и облака,
навек приручены – в руке рука,
малы и беззащитны – веришь мне –
в той самой бесконечной тишине,
в той самой...
Помолчим давай, прошу.
Но, как всегда, помехи.
Белый шум.
_^_
|
