[Оглавление]




ЖИВОЙ МАНЕКЕН

Отрывок из романа "Прикасающийся"


Прежде я никогда не испытывал тяги к игре, суть которой - заманить чей-то разум, чьи-то чувства в сети, сплетённые из слов. Я фотохудожник, и моё пространство - свет. Всякий свет находит отклик в моей душе. Но однажды я видел свет, который возбудил во мне особое чувство. Наверно, этот трепет можно назвать словом "влюблённость". Это был призрачный свет. Он как абсолютная пустота. В нём не было ничего: ни предметов, ни теней, ни бликов. Не было самого источника света. Был лишь свет. И была жажда раствориться в нём. Я видел его во сне. Это длилось несколько мгновений, и он заронил во мне тоску. В реальности я существую в другом свете - густо или разреженно занятом ликами и играющем с ними. Моё дело - выискивать лики, улавливать настроение света и щёлкать, не подгоняя момента и не упуская его. Лики... Признаться, это осталось в прошлом. Сегодня - как и вчера, как и завтра - перед моим взором лишь одно лицо.

То, к чему я прикоснулся, не отпускает меня, не позволяет мне быть самим собой, лишает свободы. И я отдаюсь на волю слов лишь с одним - опорожнить душу до самого дна и затем опустошённым окунуться в своё невольно утерянное пространство. То, к чему я прикоснулся, - тайна. Она спрятана за строчками двух писем, одному из которых по праву отвожу место пролога: не будь его, не было бы истории, которой я должен поделиться, чтобы не остаться в ней навсегда. Впрочем, это утверждение справедливо и для второго письма. Оба они суть порождение одного ума... ума, потревожившего тайну.

Итак, я ввязываюсь в игру, о которой обмолвился. Мне не довелось быть непосредственным участником или свидетелем всех событий, о которых пойдёт речь. Что-то стало известно из слов других людей, так или иначе связанных нитями этой истории. Что-то придётся домысливать исходя из логики происшедшего. Что-то, заполняя пустоты, породит моё воображение, но, полагаю, это будет отличаться от реальности лишь в мелких деталях.

С чего начать? Пожалуй, с того, что прямо сейчас безо всякой на то логики промелькнуло перед моим внутренним взором.

Пять месяцев назад я очнулся в какой-то комнатушке. В то время для меня не было чем-то непривычным пробудиться в незнакомом месте: на скамейке в парке, под деревом на тихой улочке или среди людей, не обременённых привязанностью к уютному гнёздышку. Как правило, оглядевшись, через две-три минуты я припоминал, что притулился в том или другом уголку по собственной воле, точнее, подчиняясь безволию ног, измотанных колебанием земной коры под ними.

В комнатушке не было ничего, кроме кожаного диванчика, приютившего меня, стола, на котором лежал планшет, стула, придвинутого к столу, полки на стене, с весьма скудным набором посуды, и газовой плиты, побуждающей чайник, явно не мной оставленный на огне, свистеть. Его наглый свист и вытащил меня из небытия. Оконное стекло было окрашено в цвет солнечного утра.

Дверь открылась, и в каморку с улицы вошёл её хозяин. Выключив плиту, он, молча, будто меня там не было, снял с полки две кружки (значит, всё-таки я там был), банку растворимого кофе, насыпал по две ложечки в каждую и спросил, не поворачивая головы в мою сторону:

- С сахаром?

- Всё равно.

- Ну да, конечно, мелочи жизни безразличны вам, как, впрочем, и сама жизнь, - он наполнил кружки кипятком. - Когда мама носила меня в утробе, постоянно пила кофе, тогда-то я и подсел на него. Могу обойтись без чего угодно - только не без кофе, - одну кружку поставил на край стола, ближний к диванчику, и в следующее мгновение вдруг зацепил своим взглядом мой и, не отпуская его за пределы обрамления очков, спросил: - Майк Лингард, вы алкоголик?

Почему-то мой голос отказался повторить "что?", родившееся в голове.

Уловив удивление во мне, незнакомец ответил на немой вопрос, скрывающийся за ним:

- Полгода назад ваше лицо смотрело с обложки глянцевого журнала. В тех глазах было что-то ещё, кроме природной красоты, - метка некой особой данности. Тогда для себя я обозначил это двумя словами "дар дарить". Это и заставило меня прочитать рукоплещущую статью о нью-йоркской выставке ваших работ. Выставка называлась... Не смейте подсказывать... "Лики гор", не так ли?

- Моя мама, когда была беременна мной, не употребляла алкоголь, - ответил я на прямой, с привкусом бесцеремонности, вопрос, проигнорировав то, что последовало за ним, и продолжил: - Несколько дней назад какой-то прохожий остановился подле меня, с минуту стоял, разглядывая, затем... Знаете, какое клеймо он поставил на мне? Всего одно слово.

- Знаю, - перебил меня хозяин каморки. - Я живу по принципу "не слушай ничьих подсказок, кроме подсказок Всевышнего и собственной интуиции". Интуиция подсказывает мне, что он назвал вас страдальцем или кем-то вроде этого.

Меня поразила проницательность моего визави. Спрятав на этот раз своё удивление (не берусь утверждать, что это удалось мне на сто процентов), я признался:

- Не кем-то вроде этого. Он так и сказал: "Страдалец". Я не завишу от алкоголя. Я растворяю в нём нежелание жить.

- Знаю, знаю. Не раз наблюдал, как ваша душа плетётся за ногами, с глазами, отвернувшимися от жизни. Но коль скоро она всё-таки плетётся, вероятно, есть то, что уравновешивает чаши весов, одна из которых переполнена нежеланием?

Я промолчал.

- Не хотите - не отвечайте. Художника питают две любви: любовь к себе воплощённому и переживание страсти к женщине. Сейчас вы вспыхнете. Но я всё равно скажу. Около полугода назад вы потеряли любимую женщину, а вслед за ней - себя, не так ли?

И я, несмотря на его предупреждение, в бешенстве воскликнул:

- Снова где-то что-то подсмотрели?! На этот раз в жёлтой газетёнке?! Кто вы, чёрт возьми?! Какого дьявола притащили меня сюда, и что вам от меня надо?!

Моя ругань нисколько не смутила его. Он спокойно, продолжая поддразнивать меня, ответил:

- Подобрал вас по привычке подбирать брошенных собак. У меня здесь приют для них. Я помогу вам.

- Пристроите в семью доброхотов? Какую табличку повесите на мою клетку? Молодой кобель породы лингард?

- Расскажите свою историю, и я помогу вам.

- Не хочу. Незачем.

Он выдвинул стул и сел напротив меня.

- Тогда мне ничего не остаётся, как поделиться своей.

В его голосе послышалась нотка, которая не позволила мне с ходу отринуть эту странную навязчивость и уйти. Я просто промолчал, не желая в то же время словом поощрять её.

- Ваш кофе остынет, - сказал он и приступил: - Я психолог, точнее - был им. Моя специализация - страдальцы. Я не одурманивал их словами и не пичкал лекарствами. Первое имеет лишь временный эффект, второе - погружает в сон наяву, пробуждение от которого чревато рецидивом депрессии с жесточайшим самоотречением. Мой метод другой: слушать... слушать и ждать того мгновения, когда что-то подскажет - вот выход из замкнутого круга. И тогда берёшь страдальца за руку и подводишь к этому выходу. Редко кто из угодивших в западню депрессии высвобождается сам.

Он отпил кофе и продолжил:

- Чем одна красота побивает другую, равную по силе воздействия? Я размышлял об этом. Непривычностью, тем, чего не было в красоте, которой ты не раз восхищался прежде и к которой привык... На вопрос, что случилось, она ответила, что очень устала, и спрятала глаза. Заметив это за собой, заставила себя посмотреть на меня. И я всё понял. И попросил рассказать о нём... Это был армянин, мастер по изготовлению эксклюзивной обуви. Она - учитель танцев. Ноги для неё всё, а значит, и обувь. Он сразу угадал в ней танцовщицу и сказал ей о своей догадке. Они говорили всего десять минут. Чтобы сразить её наповал, ему, с его красотой, его голосом, его спокойствием, его уникальным ремеслом, недоставало лишь одного - её отражения в нём, отклика, выраженного словом, эмоцией, чем угодно, отклика, который она должна была почувствовать. Поэтому я говорю "отражение". Этим отражением стала догадка, заключённая в слове "танцовщица". После их первой встречи она знала, что это может случиться, но не справилась с собой. Мы рождены, чтобы покоряться красоте. Армянин-сапожник явил собою новую, не испытанную её сердцем красоту, и пригласил её воспользоваться этой красотой... Она хотела сохранить семью, у нас сын. Умоляла меня простить ей слабость. Она не поняла одного. Я мог бы простить её: каждый хотя бы раз в жизни проявляет слабость. Одно мгновение, и ты или побеждаешь слабость в себе, или поддаёшься ей. И вернуть это мгновение невозможно. И придётся жить с этой постыдностью до конца. Однажды (это было в студенческие годы), проходя мимо группы сокурсников, я услышал смешок в мой адрес. Мне следовало дать сдачи, словами или кулаками. Я же притворился, что ничего не слышал. Так вот, она просила меня о прощении, не понимая одного - что я проиграл. И в этом вся суть. Простить себе проигрыш было выше моих сил. Вернуть мгновение, как я сказал, невозможно. Есть лишь один выход избавиться от проигрыша. Ты забываешь навсегда и о предательстве, и о своей постыдности, постыдности проигрыша. Ты обрываешь разом всё. И в награду за то, что не хитришь с самим собой, не уговариваешь себя, а честно караешь за проигрыш, ты испытываешь ни с чем не сравнимый кайф. Ты уважаешь себя в это мгновение. Я испытал этот кайф, когда нажимал на спусковой крючок, приставив дуло револьвера к виску. Увы, отлаженный механизм дал осечку. И я понял, что Бог ждёт от меня другого - прощения. Он помешан на прощении. Но отречься от себя проигравшего я так и не смог. Я сошёл с ума. Миллион раз моё воображение рисовало одну и ту же сцену. Она вошла в его мастерскую и забыла о моём существовании. В одно мгновение я превратился для неё в ноль, в ничто. Он спросил её: "Вы танцовщица?", и её лицо налилось краской вожделения. Я мог бы простить ей слабость: красота сильнее нас. Мог ли я переступить через то, что она помогла ему победить меня? Ведь она сделала это невольно. Я задавал себе этот вопрос миллион раз. Это изводило меня ежедневно, ежечасно. Что я мог противопоставить этой болезни? Я искал вину в себе, пытался убедить себя в том, что я проиграл не ему, а себе прежнему, тому, в котором она находила своё отражение. Я проиграл, потому что во мне закрылось её отражение, и это сделало её одинокой. Можно ли было снова снять пелену с зеркального полотна моей души? Не знаю. Но уверен, что не смог бы жить дальше рядом со свидетелем моего позора, моего проигрыша. Я отказался от всего, чтобы больше не проигрывать.

- Тогда для чего вы подобрали меня? - спросил я.

- Чтобы победить, - ответил он без раздумий, поднялся и подошёл к окну.

Молчание затянулось надолго. Казалось, хозяин каморки забыл обо мне и не проронит ни слова, если я, не нарушив немоты, исчезну. Но вопреки моему прежнему желанию покинуть прибежище, которое я обрёл не по собственной воле, я принялся рассказывать.

- Мэриэн очень хотелось увидеть мои работы. Но даже ей я не показал ни одной фотографии из тех, которые готовил для выставки. Позже я много раз сожалел об этом. Ей всегда доставляло удовольствие вместе сидеть за компьютером и просматривать отснятое мной. Она была щедра на эмоции. С ней было хорошо... не просто хорошо - я был счастлив с ней... Мэриэн не смогла пойти со мной на открытие выставки, и мы отправились в галерею через два дня. Судьба? Теперь понимаю, что судьба... Посетителей было много и на этот раз. Поначалу это не могло не порадовать меня. Однако вскоре мы с Мэриэн поняли, что наш план уделить минутку спокойного созерцания каждому из семидесяти двух ликов срывается: меня узнавали, подходили с поздравлениями, расспросами и всякой ерундой. Воспользовавшись редким моментом свободы от докучливых доброжелателей, мы ретировались. Оказавшись в соседнем зале, мы увидели, что всех, кто там находился, притянула к себе лишь одна из трёх стен, занятых картинами. Это заинтриговало нас. Но не успели мы отдать ей своё внимание, как вдруг раздался звук упавшего тела и за ним вскрик, в следующее мгновение переросший в припадок истерики. Женщина каталась по полу, выкрикивала что-то и отбивалась от тех, кто пытался приблизиться к ней. В считанные минуты она изнемогла и лишилась чувств. К счастью, в зале находился врач. Он осмотрел её и попросил вынести на воздух. Всё успокоилось, и вожделенная стена вновь, как будто ничего не случилось, завладела взглядами, среди которых теперь были и наши с Мэриэн (лучше бы мы ушли). Глаза встретились с глазами: стена смотрела на нас десятками живых глаз. Лиц не было, художник не написал их. На каждой картине была изображена лишь пара глаз. Но отдельные мазки, которые он нанёс в дополнение к глазам (чаще всего это была линия рта и ещё какие-то черты), помогали созерцателю дорисовать их в своём воображении. Я говорю так, потому что сам испытал это. Рассматривая одну за другой картины, я всякий раз ощущал в себе прилив беспокойства, похожего на предчувствие чего-то пугающего... не знаю, может быть, какого-то несчастья, может, смерти (это было не явно, а лишь едва уловимо). Во мне одновременно возникали жажда проникнуться эмоциями, которыми жили эти глаза, и это зловещее предчувствие. Предчувствием я заражался от глаз, оно было в них, в каждой паре, несмотря на то, что они принадлежали разным людям. Глаза были живыми: в них словно только что пробудилось переживание, которое испытывал тот, в чьи глаза в это мгновение заглянул художник. В нижнем правом углу каждой картины автор написал своё имя (по-французски) - le Froleur, тот, кто прикасается, прикасающийся... Мы с Мэриэн были настолько захвачены картинами, что на какое-то время потеряли друг друга. И вдруг я услышал её голос. Она произнесла моё имя, и я сразу понял, что с ней что-то не так. В слабом голосе послышался призыв о помощи. Я обернулся: она была бледна, её глаза выражали испуг и отчаяние. "Тебе плохо?" - спросил я и взял её за руку. Не ответив, она прижалась ко мне, и в то же мгновение потеряла сознание. Я положил её на пол, нашёл глазами доктора (он был среди посетителей в двух шагах от меня) и позвал его. Он склонился над ней, пальцами проверил пульс на шее, приподнял веки её глаз и тут же позвонил в "скорую". Она умерла по пути в больницу. У Мэриэн была сердечная аритмия. Но мне казалось, это не беспокоило её. Как-то раз она пропустила приём лекарства. Случайно вспомнив об этом во время прогулки, она, в ответ на моё предложение вернуться домой, попросту отговорилась: "Возвращаться из-за такого пустяка?! Не смеши, Майк. Это как не положить лёд в джин. Смертельно?" По словам врача, причиной сердечного приступа могла послужить чрезвычайная эмоциональная вспышка. Позже мне стало известно, что в тот злополучный день ещё три человека угодили в больницу, получив порцию ядовитых взглядов нарисованных глаз. Наутро я вернулся в галерею, чтобы подогреть зародившуюся во мне жажду отмщения, но картин на месте уже не было. Знаете, под каким общим названием они выставлялись? "Лики предчувствия". Мои "Лики гор" и за стеной - "Лики предчувствия". Им суждено было соседствовать лишь один день. Что это, если не судьба? Но чьей рукой она начертана, Бога или Дьявола? Я возненавидел художника, взявшего имя Прикасающийся. Его прикосновения отняли у меня самое дорогое в жизни. Я решил найти его и отнять то, что дорого ему. Нет, не убить человека. Что-то другое. Что именно, я не знал. Однако мои усилия оказались тщетными: я упёрся в стену анонимности. По договору с галереей ни имя автора картин, ни имя лица, приобретшего их и спонсировавшего выставку, не подлежали разглашению. Тогда я обратился к частному детективу. Ему удалось выйти на человека, который по поручению владельца картин заключил договор с галереей. Я говорил с ним, но он был непреклонен. Этот человек не скрывал, что лично имел дело с художником, но предоставить информацию о нём отказался наотрез. Более того, он пригрозил мне обращением в полицию, если я не остановлюсь на этом. Я отчаялся. Остальное вам известно... Вы спрашивали, что уравновешивает чаши весов, на одной из которых нежелание жить? Моя мама. У неё остался только я.

Хозяин каморки повернулся ко мне, и по его лицу я сразу понял, что он вовсе не отстранился от меня и не отдал чувства своему прошлому. Его рассказ и последовавшее за ним отрешённое молчание должны были превратить пространство этой убогой комнатки в исповедальню. Отойдя к окну, он, уподобившись католическому священнику, отделённому от прихожанина перегородкой, дал мне свободу от его глаз и этим помог мне смотреть в себя. Меня отличало от кающегося грешника то, что я не каялся в грехах, и объединяло с ним то, что открываться заставляли страдания.

Я смотрел на него и ждал слов, всё равно каких, лишь бы мы снова были на равных.

- Вам придётся потерпеть до завтрашнего утра, - сказал он, угадав моё чувство. - Утром я дам вам ключ - он разомкнёт круг, который не выпускает вас.

- Вы уверены, что я приду? - мне не стоило этого говорить, но я сказал. И теперь мне ничего не оставалось, как встать и шагнуть к двери.

- Когда уходишь - умираешь. Когда приходишь - возвращаешься к жизни, - поторопился он со словами, и, когда я обернулся, протянул мне визитную карточку. - Звонок я буду считать приходом. Позвоните часов в десять вечера. Если у меня к этому времени получится найти ключ, вам не придётся ждать до утра и ваша ночь станет началом.

Я, не сказав слов прощания, толкнул дверь и шагнул прочь, так, по-ребячески, выказывая, что он не имеет власти надо мной.

Небо окатило меня свежим утренним светом, словно побуждая (вслед за моим случайным исповедником) смыть с себя его призрачными очистительными струями трупный налёт отречения и вернуться к жизни. Я почувствовал себя нагим и на мгновение потерялся. Мысли и чувства растворились в этом властном свете, и я не понимал ни того, что произошло, ни того, как мне быть. А ещё через мгновение из меня словно вылезла наружу неприязнь к самому себе, молчаливо покорившемуся чьей-то воле. По телу пробежал ледяной ток. И я, огрызнувшись взглядом небу, прокричал дурные, может быть, кощунственные слова: "Какого чёрта?! Оставь меня в покое! Какого чёрта ты подсылаешь ко мне своего Кларенса Одбоди! Он не вернёт мне моего пространства! Он не вернёт мне моего света! Слышишь! Он не вернёт мне моего света! Это не сказочка, и он не вернёт мне моего света! Он не вернёт мне... - моя душа должна была выкрикнуть имя Мэриэн, но вдруг в лазурном озере над собой я увидел другое лицо и замер... и, вторя видению, невольно прошептал: - Тэллу!"

Мне показалось, что я схожу с ума, и в первом же магазинчике, повстречавшемся на моём пути, я взял бутылку виски. Попросил откупорить. Отглотнул.

- Хотите стакан?

Неожиданно я вспомнил, что должен увидеть маму: не был дома уже две... может, три недели. Я не помнил, как давно не был дома. Но я был трезвый и должен был таким предстать перед ней. Вышел наружу, вместе с залетевшим в ухо звонким "Вы забыли своё виски"... Нет, я оставил не виски - я оставил вчерашний день. И безотчётно отдался на волю ног и грёз.

Дверь открылась, и в каморку с улицы вошёл её хозяин. Не по возрасту и не по моде длинные волосы. Наверняка, он выбрал этот стиль ещё в школьные годы и будет его приверженцем до самой смерти. Он не зависит от моды. Он зависит лишь от того, что ему нравится. Рубашка смотрелась на нём так, будто свисала с вешалки-плечиков - он был худ и широкоплеч, а высокий рост ещё больше утончал его худобу. Выключив плиту, он молча снял с полки две кружки, банку растворимого кофе, насыпал по две ложечки в каждую, одну поставил на край стола, прямо передо мной. И в следующее мгновение его глаза примагнитили мой взгляд и... вместе со словами, насыщенными притягательным баритоном, начали издеваться, словно они заглянули в меня и увидели что-то такое, над чем можно было посмеяться. Им не составляло труда заглянуть в меня, они даже не нуждались в том, чтобы я в чём-то признавался. Они просто заглянули в меня через мои глаза, и в них появилась всезнающая усмешка. И я почувствовал, что нам не по пути, если каморка, которая нас объединяла, куда-то движется. Однако, когда он направил свой взгляд в себя, в своё прошлое, усмешка всё так же играла в его глазах. И я понял, что она вовсе не метка чувства превосходства и что не я её мишень. Её мишень - жизнь. Он смотрит на жизнь с усмешкой, и в этом его сила. И вместо неприятия этой усмешки, неприятия этого человека, которое одолело меня поначалу, в моей душе затеплился огонёк веры в него...

Дверь открылась, и в каморку с улицы вошёл её хозяин. Выключив плиту, он молча снял с полки две кружки, банку растворимого кофе, насыпал по две ложечки в каждую, одну поставил на край стола, прямо передо мной. И в следующее мгновение...

- Мики, ты не слушаешь меня?

Прикосновение маминой руки вернуло меня в реальность, и я уловил смысл только что сказанных ею слов, который остался в моём сознании их угасающим шлейфом.

- Прости, я...

- Последний раз мы ужинали с тобой больше месяца назад. Это значит, что ты не был дома больше месяца. Ты не удосужился даже позвонить мне. Это значит, что тебя больше месяца не было нигде, и у меня болело сердце. Мог хотя бы не отключать телефон. И теперь, когда, наконец, мы сидим друг напротив друга...

- Остановись, пожалуйста, мама. Знаю, что виноват перед тобой. Но, где бы я ни был, я всегда помнил о тебе. Я не помнил о телефоне, но не забывал, что ты есть у меня. Ты должна это знать. Это правда, сейчас я погружён в себя. У меня из головы не выходит один человек...

- Что же ты остановился, Мики? Рассказывай, я соскучилась по твоему голосу... Что ты ухмыляешься? Что смешного я сказала?

- Я не ухмыляюсь.

- Нет, ухмыляешься. По крайней мере, в твоих глазах усмешка.

- Ну, хорошо, пусть будет усмешка. Но, поверь, она не относится к тебе. (Мама продолжала испытывать меня взглядом.) Это всего-навсего усмешка судьбы. Я вспомнил о ней, и она невольно нарисовалась на моём лице.

- Что ещё за усмешка судьбы?

- Не хотел говорить, это покажется тебе глупостью. Но раз ты настаиваешь, пожалуйста: я встретил того человека сегодня утром, а он встретил меня вчера. Вот и всё.

Мама несколько секунд пережёвывала мои слова, потом усмехнулась и сказала:

- И вправду смешно. Кто этот человек, Мики?

- Кто этот человек?.. Это не человек, не вполне человек.

- Мики, не дурачь меня. Только что ты утверждал, что ты встретил утром человека и он не выходит у тебя из головы. Теперь...

- Ты его знаешь. Это - Кларенс Одбоди. Ну что, человек или не человек?

Мама снова на мгновение задумалась. Её лицо просияло: она вспомнила.

- Тот чудаковатый ангел из "Эта прекрасная жизнь"?!

- Мой не смотрится таким уж чудаковатым. И зовут его... не помню, оставил его визитку в комнате на столе. Впрочем, не столь важно, как его зовут, - я запнулся, вдруг поймав себя на мысли, что за словами о моём новом знакомстве пока ничего нет - лишь желание ободрить маму. Мне стало неловко за свою болтовню, и внутренне я раздражился на то, что дух хозяина каморки незаметно просочился в наш дом.

- Мики, почему ты замолчал?

- Знаю, ты настрадалась из-за меня и всё время ждёшь возвращения того Мики, каким я был прежде. По правде говоря, я и сам ничего не понимаю. Но, кажется, он поможет мне. Этот человек психолог, - я намеренно сказал, что он психолог, чтобы у мамы появилось хоть что-то, за что она могла бы зацепиться надеждой, которая ещё не завяла в ней. - Он обещал помочь. Нет, это не то обещание, которое люди его профессии должны давать своим клиентам. Я не его клиент. Я не искал этой встречи и ни о чём не просил его. Он словно с неба свалился.

- Не потеряй его, Мики, - как-то вдруг, не дослушав меня, сказала мама, выдавая оттенком в голосе и судорожным движением подбородка готовность расплакаться.

- Мама...

- Мики, я прошу тебя, не отталкивай этого человека. Я молилась... Каждый день я молю Господа о тебе. И вот этот человек. Господь послал его. Услышал мои молитвы и послал его. Не отталкивай его, - мама говорила, не пытаясь сдерживать слёз. - Смерть Мэриэн забрала тебя у меня. Мэриэн не забрала тебя при жизни, ты умудрялся оставаться любящим сыном. Но, покинув этот мир, она и тебя вырвала из него. Она...

- Мама! - воскликнул я, и она замерла, в глазах её промелькнула тень испуга. И она, опомнившись, прошептала:

- Прости.

Я поднялся.

- Пойду к себе. Не переживай: теперь со мной Кларенс Одбоди.


* * *

Я позвонил ему ровно в десять.

- Мистер Дэвидсон, это Майк Лингард.

- О, Майк! - он воскликнул так, будто мы были давними друзьями и сто лет не виделись, и вдруг я выскакиваю из подарочной коробки прямо перед его носом. - Безумно рад слышать вас, только ничего не говорите.

Я усмехнулся на его шутку, и тут же некстати в голове у меня промелькнула задиристая мысль: "Боитесь, испорчу вашу игру?" Но я не озвучил её: не мог противиться его словам, ведь они были единственными словами, которые оживляли во мне чувства. Другие же слова, витавшие вокруг, давно превратились в бесполезную какофонию звуков.

- Сейчас отправлю вам ключ от двери. Открывайте её смело, не озираясь. Будет желание - заходите в гости на кофе. И впредь, пожалуйста, без церемоний - просто Алекс.

Он прервал разговор, не дав мне ни сказать что-то в ответ, ни промолчать. А через полминуты пришло SMS-сообщение: "Уверен, это объявление из газетёнки для вас: "Нужен человек, который будет сопровождать меня. Отправляйте по электронной почте фото - только ваши глаза". Майк, ввяжитесь в эту игру, в ней спасение".

Отчётливо помню, как заклокотало моё сердце и по коже в неистовстве побежали мурашки. Глаза. Снова глаза. Этот мерзавец, которого я должен называть просто Алекс, подкинул мне психическую наживку, и я в то же мгновение почувствовал, что не в моих силах отказаться от неё. Глаза... глаза... глаза... глаза... Я словно очутился в пространстве глаз, отнявших у меня Мэриэн, и вновь возненавидел того, кто наделил их убийственной силой. Мне вдруг померещилось, что автор этого объявления, похожего на забаву маньяка, и есть художник, который взял себе это притягательное, напитанное робкой нежностью и, подобно телу медузы, смертельным ядом имя - le Froleur. Оно словно говорит: "Я всего лишь прикоснусь к тебе". Оно словно спрашивает: "Я прикоснусь к тебе?" Оно словно приглашает: "Позволь прикоснуться к тебе". Оно приближает тебя к себе на расстояние прикосновения. И ты ничего не можешь поделать с собой: ты находишься во власти сути слов с самого детства, а может быть, с момента зачатия. Ты ничего не можешь поделать с собой и, попадая в объятия этого слова, обнажаешь свою душу и становишься беззащитным.

"Тебе нужны мои глаза? Получай их! - прокричал я (крик не вырвался наружу, он взорвался в моей груди и осколками побежал по жилам, раня меня изнутри). Судорожной рукой я сделал селфи: раз, два, три... - Только выбери мои из вереницы беспечных жертвенных глаз и позови меня! И пусть они встретятся с твоими и схлестнутся взглядами! И пусть одни ослепнут!" Я скинул фото в компьютер, выделил глаза и отправил их Прикасающемуся, с припиской: "Заполучи их, ублюдок!" И в следующее мгновение опомнился, так же неожиданно, как и пришёл в исступление. Очевидное для любого стало очевидным для меня: автору объявления нужен человек, который будет рядом в пути. Он хочет угадать будущего спутника по глазам, и только. Может, жизнь научила его не доверять словам. Может, когда-то глаза сказали ему "не верь", но слова были так убедительны, что он поддался этим изворотливым созданиям, закрыв глаза на предупреждение глаз напротив, и впоследствии крепко пожалел об этом. И теперь полагается лишь на правду глаз.

Во входящих появилась единичка, которая оборвала мои шаткие мысли. Я открыл письмо: "Жду вас завтра в 10 утра по адресу..." И никакой реакции на моё "ублюдок".

После бессонной ночи, которую, как всем известно, нельзя поторопить, поездка была для меня чем-то вроде глотка холодного пива в знойный день. Сорок миль пролетели незаметно. Дом, указанный в письме умельца читать по глазам, находился на восточной окраине Б. Я вышел из машины и направился к входной двери по дорожке, разделявшей просторную лужайку на две половины. Лужайка не была украшена ни кустарником, ни цветочными клумбами, зато, словно хранители домовладения, по правому её краю высились два дивных болотных дуба, по левому - два приветливых, наделённых чертами женственности клёна. "Они-то и размалюют её по осени, - подумал я и добавил: - Давно я этого не видел, вернее, не замечал". Когда я нажал на кнопку звонка, в голове у меня промелькнуло: "Он или она?"

Дверь открыла женщина-индианка, казалось, лет пятидесяти. Впрочем, возраст индейцев трудно определить на глаз, если не общаешься с ними какое-то время. Мне довелось пожить среди них... - забытый кусок прошлой жизни, который когда-то станет незабываемым.

Индианка, сощурив глаза, молча всматривалась в меня.

"Уж ни ей ли понадобились мои глаза?" - весёлость собственной мысли заставила меня улыбнуться. С этой ухмылкой на лице я и спросил:

- Здесь есть тот, кто ждёт гостя к десяти часам?

Поворачиваясь боком, она отступила на шаг, чтобы пропустить меня. Не успел я войти в гостиную, как за спиной, словно задиристая дворняга, звонко и пронзительно затявкал колокольчик. Я инстинктивно обернулся: улавливая настроение жилистой руки, голосистый глашатай понудил воздух ещё раз вздрогнуть и стих. Я заметил, что взгляд индианки при этом устремлён в пространство гостиной, куда-то вверх. Мои глаза побежали по его траектории и - о, Боже! - уткнулись в манекен (лишь это слово в тот миг залетело мне в голову). Манекен стоял на лестнице, ведущей на мансарду. Через мгновение наши глаза встретились. Когда вы смотрите на манекен в витрине или внутри магазина, вам и в голову не придёт задержать взгляд на его лице, его глазах, даже если он наделён головой и рельефом, формирующим подобие лица, потому что он не ответит вам ни мимикой, ни эмоцией глаз. Но если в манекене передо мной и было что-то наделённое способностью отвечать, то это глаза. От них исходила какая-то энергетическая волна, которая съела пространство между мной и им и заставила меня почувствовать, что я не в силах оторвать от них взгляд, не в силах прекратить ещё не начатое знакомство, хотя, признаться, во мне появилось такое желание. Невидимые магнитики прятались лишь в его глазах. Всё остальное было словно лишено жизни. Бледная, без единой метки чувства маска лица. Словно нарисованный, не способный открываться рот, даже не рот, а мазок, оставленный небрежным движением кисти художника и тут же забытый - заговорит ли он? Глазам не помогали говорить и брови: они были словно подтянуты вместе с кожей к вискам, выдавая азиатское происхождение маски, и оттого лишены подвижности. Фигура манекена и каре, обрамляющее маску, свидетельствовали о том, что это была молодая женщина. На ней была белая рубашка, застёгнутая до самого воротничка на вереницу вертикальных пар пуговиц, с длинными рукавами, украшенными светло-синими манжетами, и узкие чёрные брюки-дудочки. И рубашка, и брюки льнули к телу, наделяя холодную фигурку рисунком чувственности.

В то мгновение, когда наши глаза встретились, женщина-манекен, потеряв чувство лестницы, шагнула, оступилась и упала. От неё словно что-то отвалилось и, ударяясь о ступеньки, запрыгало вниз - это был костыль, костыль-трость. Я ринулся помочь бедняжке.

- Остановитесь! Я вас ещё не наняла! - сказала она с напряжением, отдавая голосу эмоцию повеления. Но звуки были негромкими, приглушёнными и натужными, как будто голос не хотел подчиниться ей и зазвучать выкриком. В этом полушёпоте слышалась хрипотца.

Индианка, о которой я, целиком отдав своё внимание манекену, успел забыть, быстро, но без слов и эмоций подошла к месту происшествия и, подняв трость, вернула её хозяйке.

- Благодарю, Нэша, - прохрипела пострадавшая и затем принялась выговаривать виновнице, по всей вероятности, ставшей её постоянной спутницей и в награду за это наделённой душой: - Ещё раз подведёшь меня, чёртова деревяшка, брошу тебя в камин. Там от тебя...

Вдруг вспомнив обо мне, она оборвала грозную тираду и, опершись левой рукой о перила, а правой - о "чёртову деревяшку", поднялась и с той же любезностью обратилась ко мне:

- Прошу вас, не пяльтесь на меня. Присядьте там, - она вскинула трость и ткнула ею в воздух, - и подождите. - При этом ни полдюйма кукольного лица её не отметилась шевелением, а её рот так и оставался застывшим мазком краски. Звуки, казалось, издавало спрятанное внутри её пластикового тела проржавелое говорящее устройство.

Моё самолюбие задел этот небрежный кивок, и, прежде чем оказаться в том месте, куда указала хозяйская палка, я решил поквитаться:

- Доброе утро. Меня зовут Майк Лингард. Простите за ублюдка. Это относилось не к вам и даже не к вашей многофункциональной штуковине, которая, по-моему, иногда перегибает палку.

- Не смешно. Трость и в самом деле помогает мне, говоря вашим слогом, функционировать.

- Возможно, не очень смешно. Зато, похоже, это примирило вас с ней на какое-то время, а я получил человеческую оценку, пусть и обидную. Так куда, вы и ваша помощница говорите, мне сесть?

- Хм, человеческую оценку. Подумали, что я манекен? - услышать такое от манекена было совершенно невероятно. Не знаю, бывает ли так и почему со мной это случилось, но в одну секунду во мне что-то перевернулось, и я, уже пригревший вирус неприязни к этому существу, вдруг услышал в себе зов какого-то особого чувства. Она продолжала: - Не отвечайте - вижу, что это так. Своё тело можете разместить на стуле подле стола у окна. Я сейчас приковыляю, и тогда поговорим.

- Как прикажете. Спасибо за подробную информацию, - ответил я сговорчивым тоном и направился к столу у окна.

Это был довольно непривычной формы стол - равнобедренный треугольник на трёх ножках, подпирающих, если выражаться геометрически, его вершины. Одной своей вершиной он устремлялся в направлении окна, и, следовательно, противоположная сторона была параллельна ему, так что свет, льющийся через него в гостиную, высвечивал бы именно того, кто находился бы по эту сторону стола. Поэтому нетрудно было догадаться, какое место предназначалось гостю дома, выбранному по глазам.

Чтобы проверить свою догадку, я выдвинул стул сбоку, с правой стороны (если стоять лицом к окну), и стал ждать странную хозяйку. Опираясь на трость, она ступала мелким шагом, прихрамывая на правую ногу.

- Если вы приготовили стул для меня, благодарю вас. Сами, пожалуйста, сядьте здесь.

- Понимаю: глаза.

- Вот именно. Это моё привычное место, - она медленно опустилась на мягкое сиденье, затем, обогнув угол, присел я. - Там, - на этот раз она жестикулировала, не прибегая к помощи костыля, - располагается Нэша, когда я прошу её об этом (она каким-то особым чутьём, может быть, свойственным лишь индейцам, угадывает людей), или мой адвокат...

- Он угадывает соответствие слов и поступков положениям законов, - вставил я.

- Но сегодня мы обойдёмся без помощников... не считая её, - кивнула она на трость.

- Для меня сделано исключение?

- Да, если это доставит вам удовольствие.

Во мне взыграло естественное желание спросить почему, но я сдержался, чтобы не показаться нетерпеливым себялюбцем. (Я узнал ответ на этот вопрос лишь спустя много дней).

- Хорошо, что не спрашиваете почему, я всё равно бы не ответила. И не разглядывайте меня так откровенно. По этому лицу вы ничего не поймёте.

Мне показалось странным, что она говорит о своём лице, как о чужом, отображённом на фотографии или картине. Но это не было рисовкой, за этим что-то пряталось.

- А по глазам? Мне кажется, я чувствую их, хоть и смотрю против света, - возразил я, без доли лукавства: её глаза и в самом деле что-то вытворяли со мной, они заставляли меня испытывать состояние, которое я определил бы как приближение невыносимости или приближение невозможности терпеть.

- По глазам? - повторила она за мной и умолкла. Это было лишь эхо: за ним, вместо ответа, всегда наступает безмолвие. Отчётливо помню - безмолвие и отрешённость в её глазах, словно какая-то внезапная мысль вырвала её из пространства, окружавшего стол-треугольник. В следующее мгновение я увидел то, чего увидеть в этом неподвижном лике совершенно не ожидал. Это была тоска, болезненная тоска, вдруг лёгшая на глаза напротив беспросветной пеленой.

- Как вас зовут? - спросил я: во мне что-то воспротивилось слову "манекен", которое имело все основания, въевшись в моё серое вещество, превратиться в обидное для неё прозвище. Его место могло занять только имя.

- Что? - встрепенулась она.

- Могу я узнать ваше имя?

- Эдна Ричардс. Теперь по поводу глаз: уже вчера по фотографии я поняла, что вы подходите мне, и сейчас, сверля вас взглядом, лишь убеждаюсь в этом.

- Но, мисс Ричардс...

- Подумали, что я не в своём уме?

- Нет, что вы. Я просто не понимаю... Конечно, я благодарен за то, что вы оценили мои глаза...

- Лучше помолчите, если вам нечего сказать, - она снова перебила меня. - И не судите о том, чего вам не дано понять. Уверена, уже в школьные годы, а может, и раньше девочки восторгались вашими глазами, и теперь вы невольно могли соблазниться сладкой мыслью о лёгкой победе в конкурсе за место моего бойфренда. Но мне не нужен...

Поддетый её издёвкой, я не дал ей договорить:

- Я согласен, не помню, как вы там написали, в общем - заменить вашу чёртову деревяшку. Собираетесь путешествовать?

- Я часто бываю в Р., - спокойно, будто и не было словесной перепалки между нами, ответила она. - Меня... Что с вами, Майк?.. то есть мистер Лингард?

- Со мной?

- Ваше лицо застыло, когда я произнесла "Р." Почему? Эти убийства?

- О каких убийствах вы говорите? Я ничего не знаю.

- Не может быть. Об этом знают все. Уже почти год в Р. происходят странные убийства. Говорят - маньяк.

- Ничего не слышал. На некоторое время я... можно сказать, выпал из действительности. Впрочем, я никогда не был охотником до новостей.

- И всё же вас что-то смутило. Не хотите - не говорите.

- Мимолётное воспоминание. Но я и в самом деле не хочу прошлого: я слишком надолго задержался в нём. А вас-то что туда тянет? Не хотите - не говорите.

- Всё очень просто: Р. мой родной город, я провела там детство, школьные годы. Я не в силах отказать себе в воздухе улицы Мечты. О, вы снова выдаёте себя. На вас лица нет.

Она была права, я и сам почувствовал, как при упоминании улицы Мечты сковало моё лицо. Она продолжала:

- По-моему, ваше мимолётное воспоминание связано с этой улицей. Что ж, если вы отрицаете прошлое, можете отказаться от моего предложения. Р. - это мой основной маршрут. Вам придётся подолгу ждать меня там.

"Подолгу ждать... Неужели она..." - в сознании промелькнуло "художник", и в одно мгновение это слово, будто наделённое магической силой, открыло перед моим внутренним взором стену, смотрящую десятками пар глаз. Я справился с собой и отбросил эту нелепую мысль. Но не удержался от вопроса:

- Мисс Ричардс, вы, случайно, не художник?

- Сначала маленькая просьба, мистер Лингард: обращайтесь ко мне по имени.

- Буду рад такому неожиданному сближению, после того как вы отказали мне в статусе бойфренда. Но играем по одним правилам: отныне для вас я Майк, тем более что вы уже сделали попытку.

- О чём вы?! Это была случайность.

- Пусть будет случайность. Тогда кого-то из ваших знакомых определённо зовут Майк.

- Вот именно, а никакое не "пусть будет".

- Одно условие - ваша трость должна знать своё место, для неё я мистер Лингард.

В ответ она непринуждённо улыбнулась. Скупо. Но так неожиданно для манекена, что эта скупость была ценнее привычной для кого-то щедрости. И в этой скупости проглянуло чувство.

- Теперь на ваш вопрос. Я окончила художественную студию в Р., затем училась на дизайнера интерьеров и работаю по этой специальности. А на улице Мечты отдыхаю и рисую. Итак, что вы решили, Майк? Или вам нужно время подумать?

Я смотрел на неё и не мог ничего сказать. И в эту секунду не имело никакого значения, что минуту назад я с лёгкостью согласился заменить ей чёртову деревяшку. Эта была лишь словесная игра. Теперь, когда прямой вопрос, который нельзя назвать неожиданным или нелогичным, встал передо мной, я поймал себя на том, что не знаю ответа на него. Я не понимал себя. Нужно ли мне что-то? Нужно ли мне что-то, если месяц назад, неделю назад, два дня назад я знал, что мне не нужно ничего и не будет нужно ничего до конца?.. Я не понимал существо напротив себя. Смогу ли я привыкнуть к этому манекенному лицу, к этому обезличенному голосу, голосу без голоса? Смогу ли я терпеть подле себя это нечто? Мы смотрели друг другу в глаза всего четверть часа, но я уже ощущал полное изнеможение. Вместе с тем я чувствовал, что внутри этого существа было то, что заставляло меня испытывать невозможность отринуть его. Что именно, я не понимал. Но оно манило меня...

На моё счастье, мисс Ричардс, дав мне сполна насытиться мукой двойственности, прервала молчание:

- Должна предупредить вас, Майк, что поездки в Р. это далеко не всё, что от вас потребуется. Я часто гуляю по ночам, но за пределами лужайки перед домом - никогда в одиночестве. Поэтому вам, - она запнулась, вспомнив, что я ещё не дал ей ответа, и сделала оговорку: -...ну, если не вам, то другому человеку, которого я найму, будет предоставлена комната.

- Хотите сказать, что этот человек будет жить в вашем доме?

- Именно это я только что сказала.

Я не удержался от любопытства и спросил:

- Мисс Ричардс, куда же подевался ваш прежний телохранитель?

Она не отвечала. Когда пауза затянулась, я в недоумении спросил:

- Простите, мисс Ричардс, что не так?

- Только что вы в одностороннем порядке нарушили договор о добрососедстве. Я и моя трость ждём, надеясь, что это случайность.

Признаться, в эту секунду меня охватила паника: я не понимал, что произошло и чего от меня хотят. Не знаю, может быть, слово "трость", ввёрнутое хозяйкой в серьёзное, если не сказать строгое, замечание и несуразно наделённое полномочиями участника какого-то там договора, привело меня в себя, и я от души расхохотался. И вернулся в рамки договора:

- Эдна, Эдна, Эдна, - повторял я, пока она не остановила меня.

- Довольно! Вы прощены. На ваш вопрос: я не нуждаюсь в телохранителях, иначе обратилась бы в охранное агентство. Мне нужен тот, кто будет оберегать меня от сторонних глаз. Хотя ночью предпочла бы опереться на плечо мужчины, а не на костыль, - сказала она и, взвесив последние слова, добавила: - В случае опасности, разумеется.

- Простите, вероятно, я не всё понимаю и...

- Майк, вам не за что извиняться. Просто не стоит вникать в то, чего вы не понимаете. Это на будущее, если оно будет, извините за каламбур. Насчёт того, куда подевался ваш предшественник: умер месяц назад. Это был муж Нэши, интересный и терпеливый человек, и мне не было в тягость его присутствие. Где вы живёте?

- В Бф.

- Совсем недалеко. В таком случае жить здесь постоянно необязательно. Но комната всё равно в вашем распоряжении. Что ж, Майк, давайте на этом закончим нашу встречу. На размышление вам день: я соскучилась по улице Мечты. (Мы поднялись.) Не стану замедлять ваш уход своим ковылянием. Всего доброго.

- Рад был познакомиться. До свидания, - ответил я, приправив слова прощания формулой вежливости.

Какое же облегчение я испытал, как только покинул жилище манекена... манекена по имени Эдна. В эти мгновения мне показалось, что никогда больше я не переступлю его порога. Вдруг меня окликнули. Это была Нэша.

- Подождите, мистер! Мисс Ричардс велела передать вам, что она передумала и не берёт вас на работу, - сказала она с индейской невозмутимостью на лице и добавила, то ли от своей хозяйки, то ли от себя: - Больше не приходите.

Несколько секунд я стоял как вкопанный, затем сорвался с места и побежал к дому, по пути едва не сбив Нэшу. Картина, которую я увидел, поразила меня: Эдна сидела на ступеньке злополучной лестницы и плакала навзрыд. Я приблизился к ней, в голове промелькнуло: "Мисс Ричардс или Эдна?"

- Что случилось, Эдна? Я могу вам чем-то помочь?

Она повернулась ко мне: глаза её словно плетью хлестнули взглядом по моему лицу. В них, в этом отчаянном ударе была безграничная обида.

- Что я должен сделать? - в растерянности спросил я.

- Поздно, - сказала она с горечью в голосе. - Убирайтесь. Я не хочу больше видеть вас.

Что я мог предпринять, не понимая ничего?!

Я сел в машину и отправился в обратный путь, домой, в Бф. Эти пятьдесят минут отложились в моей памяти как пребывание под незаметно опустившимся на меня психотропным колпаком. Помню: он был прозрачен, как стекло, снаружи его трогал свет, плавящийся от соприкосновения с ним, перед глазами одно и то же видение - иллюзия дороги, с её мелькающими расплывчатыми атрибутами. Внутреннее пространство его заполняла глухонемота, она не позволяла ни произносить слова, ни слышать их, ни рождаться им даже в виде мыслей, и в этой глухонемоте замер я - нерв, в котором спутались две отталкивающие друг друга боли: неприятие и жалость...

Где-то вдалеке заиграла музыка, звуки нарастали, и я догадался, что они родились в беззвучной утробе колпака. Я узнал её - боже, это мелодия моего мобильного! Звонила мама. Я сказал, что скоро приеду. "Странно, я отвык от этой игрушки... Игрушка... игрушка". Вдруг я вспомнил, кто вынудил меня включить телефон (это было вчера), вспомнил слова, которые в эту минуту, после утренней встречи с манекеном, должен был возненавидеть: "Майк, ввяжитесь в эту игру, в ней спасение". Я тут же позвонил ему, через три секунды - его голос:

- Привет, Майк! Спрашивайте.

"Дьявол", - подумал я и спросил, невежливо, как вышло:

- Почему вы назвали это игрой? Почему в ней спасение?

- Потому что, когда отрицаешь жизнь, лишь игра может занять её место. И потом стать или не стать новой жизнью.

Я, не размышляя и секунды, помчался к обиталищу дьявола. По пути купил бутылку джина, который должен был послужить противоядием от его чар, так легко пленивших меня вчера.

Дэвидсон возился у вольера с собаками.

- Привет, Алекс! - начал я притворно весело и, подняв бутылку, добавил, кивком указывая на знакомую каморку: - Жду вас внутри.

Он, не проронив ни слова, что показалось мне подозрительным, последовал за мной. Я по-хозяйски снял с полки кружки, плеснул в них и предложил тост:

- За вашу очередную победу над представителем рода человеческого и вовлечение оного в дьявольскую игру, которая, с вашей лёгкой руки, обречена стать его, то есть моей новой жизнью. Аминь.

Мы оба выпили до дна. Дэвидсон по-прежнему молчал.

- Я был у неё, у этой вашей умелицы читать по глазам. Довольны?.. Молчите?.. Ловко дельце провернули, да? Забросили удочку в человеческую помойку и выудили подходящий экземпляр, ещё одного страдальца? Молчите, специалист по страдальцам? Поковырялись в душе, и вот вам ключ - открывайте дверь и играйте. "Когда отрицаешь жизнь, лишь игра может занять её место" - ваши слова. Отличная формула для вечной жизни. Подыхаешь в одной - начни играть в другую, в третью.

Я налил ещё джина и поднял кружку:

- За ключ! именуемый глазами!

Выпили. Он молчал. Я продолжал:

- Вы видели её глаза? Вы смотрели в них? Вы чувствовали их?.. Молчите? Однажды в детстве я упал с дерева и повредил руку. Родителям не признался. Терпел боль полдня, терпел, сколько мог, ночью. Но в какой-то момент терпеть стало невыносимо, и я, обессиленный, в отчаянии прокричал: "Мама!" Выяснилось, что у меня был перелом запястья. Терпеть её глаза, терпеть то, что спрятано в этой черноте, невыносимо. Ещё немного времени в компании с ней - и из меня бы вырвался крик... Вы знали, что она художник?.. Знали и на этом сыграли?.. Молчите? Может, она не человек? Может, она измышление дьявола? Признавайтесь: она - фантазия дьявола? Глаза художника, и больше ничего? Ни настоящего лица, ни голоса, ни плотского тела, да? Эти дьявольские глаза и есть художник? - в моей голове снова перекинулся мостик в зловещую картинную галерею. - Глаза, рисующие глаза? Да?

Я схватил плывущую над столом бутылку и разлил остатки джина по кружкам.

- За дьявольских художников! - пробормотал я заплетающимся языком последнюю членораздельную мысль.

...Меня выгнал из сна кошмар. Всё, что осталось от него в близкой памяти: передо мной женщина-манекен. Силюсь вспомнить её имя - не могу: помню, что она произнесла его, но это мгновение, эти звуки словно отгорожены от меня глухой стеной, и я не могу мысленно просочиться сквозь неё и вернуться в это мгновение, с его пространством, заполненным предметами, звуками, всем тем, за что я сумел бы зацепиться. Прошу её назваться. В ответ она молча подносит руку к своему лику и словно маску, которая приклеилась к коже, сдирает его с настоящего лица. Я узнаю эти черты и вмиг пробуждаюсь от прихлынувшего чувства. Но в памяти моих глаз, только что распознавших лицо, - пустота. В памяти души, в ощущениях собственного лица - отчаяние.





© Братья Бри, 2020-2024.
© Сетевая Словесность, публикация, 2020-2024.
Орфография и пунктуация авторские.




Версия для широкого дисплея
[В начало сайта]
[Поэзия] [Рассказы] [Повести и романы] [Пьесы] [Очерки и эссе] [Критика] [Переводы] [Теория сетературы] [Лит. хроники] [Рецензии]
[О pda-версии "Словесности"]