НЕУДОБНЫЙ ВОННЕГУТ
Воннегут для меня тот редкий прозаик, который чем удивил, тому и научил. Чаще всего писатели удивляют тем, чему учиться совершенно не хочется. А хочется научиться у них тому, чему в принципе научиться нельзя. Но я намереваюсь сохранять интригу как можно дольше, чтобы вы прочитали мой текст до конца. Только тогда вы узнаете, с каким словом у меня ассоциируется Воннегут. Не думайте, что оно есть в названии.
Конечно, написать этот очерк надо было давно, когда мы разбирали на семинаре А.Б. Можаевой по зарубежной литературе в Литературном институте "Бойню номер пять, или Крестовый поход детей". Но катастрофически не хватало времени. Я перечитала роман. И хочется верить, что благодаря второму прочтению у меня получится написать о романе точнее.
Из биографии Воннегута
Есть несколько фактов из жизни Воннегута, которые помогают лучше понять роман. Во-первых, и это самое главное, по происхождению Воннегут – немец. В семье, к слову, он был белой вороной. Дед, отец и брат писателя окончили Массачусетский технологический институт (знаменитый MIT). И для Курта, увлекавшегося литературой, это сыграло злую шутку. Его отправили в Корнелл учиться химии. Но он не доучился. Потом он ещё дважды переводился в другие университеты. Изучал, страшно сказать, машиностроение. Но тоже не доучился. И только после войны он решил поучиться чему-то более гуманитарному, а именно антропологии. Самое интересное, что его работа на звание магистра была отклонена. И только в 1971-м году он получил звание, но не за научную работу, а за роман "Колыбель для кошки".
Во-вторых, в большой семье Воннегутов произошло немало трагедий. В 1944-м году мать писателя покончила с собой. Она, к слову, была дочерью миллионера (возможно, в этом есть некая параллель с образом Валенсии – жены Билли Пилигрима).
Сестра Курта – Алиса – умерла от рака. А её муж погиб в железнодорожной катастрофе за два дня до её смерти. Он ехал проведать умирающую жену (Курт после этой трагедии усыновил троих из четырёх несовершеннолетних племянников. Почему не всех, я не знаю). Этому тоже есть параллель в романе: Валенсия едет в больницу к Билли, который выжил в авиакатастрофе. Но по дороге случается уже автокатастрофа: в машине ломается выхлопная система. Валенсия, отравившись выхлопными газами, умирает в той же больнице, в которой лежит Билли. Она так и не успела увидеть мужа, которого боготворила.
В-третьих, Курт добровольцем ушёл на фронт. В 1944-м году он попал в плен во время Арденнского сражения. И в романе он пишет об этом от первого лица. А также упоминает своего однополчанина Бернарда В. О'Хэйра, его супругу Мэри и нескольких исторических лиц. Воннегут подчёркивает, что все вымышленные персонажи в том или ином виде существовали на самом деле. У Билли Пилигрима тоже был прототип – Эдвард Кроун. Для Воннегута важно, чтобы читатель с первых строк понял, что в этом романе всё правда.
"Я" рассказчика полно представлено в начале романа, которое очень напоминает предисловие, но таковым не является. Это авторское вступление – довольно интересная вещь, потому что, нарушая все каноны, Воннегут рассказывает, о чём эта книга, почему она так долго писалась, а заодно чем начинается роман и чем заканчивается (Подобное вживление автора в текст я помню только у Унамуно), "Я" появляется иногда и в тексте. Там, где автор хочет подчеркнуть, что это событие он видел своими глазами. И глазами Бернарда В. О'Хэйра тоже. Ну и авторское присутствие постоянно подчёркивается фразой "такие дела", которая появляется в самом начале романа, а потом повторяется ещё 102 раза (спасибо Ворду, что не пришлось считать самой).
"Бойня номер пять, или Крестовый поход детей". О чём эта книга?
Это самый лёгкий вопрос, если речь заходит о "Бойне номер пять". На него можно ответить, не читая. Это роман о том, как был стёрт город с лица земли, стёрт без какой-либо военной необходимости. И вроде бы случайно этот город оказался одним из самых красивых в Европе, случайно в нём не было воинских частей. Это был город, не тронутый войной, в нём "ни одно стекло не треснуло".
На семинаре у А.Б. Можаевой мы в основном разбирали другой вопрос: как автор делает один заход за другим, не зная способа подступиться к этой теме, не находя для неё слов. Автору понадобилось написать вступительную часть, чтобы рассказать, как этот роман стал его идеей фикс. Он вспоминает бесконечную песенку: "Зовусь я Йон Йонсен, мой дом – штат Висконсин". Он – Йон Йонсен, потому что двадцать лет пишет свою книгу и не может написать (Роман был закончен в 1968 году).
Ещё он сравнивает себя с соляным столбом: "Нельзя людям оглядываться. Больше я этого делать, конечно, не стану. Теперь я кончил свою военную книгу. Следующая книга будет очень смешная.
А эта книга не удалась, потому что её написал соляной столб".
Воннегут кокетничает по поводу неудачной книги. Говорят, сам он оценивал её на 5+ по пятибалльной шкале. И вполне заслуженно.
Нашёл ли он в итоге слова, чтобы описать руины Дрездена? Мне кажется, он просто перестал их искать, получив тот необходимый пинок от Мэри О'Хэйр, который дал книге второе название: "Крестовый поход детей". Именно второе название выражает не тему, а саму идею книги.
Но описание разрушенного Дрездена тоже есть. Дрезден Воннегута – это безжизненная поверхность Луны. Такая же безжизненная, как та, на которую вступит Нил Армстронг через четыре месяца после выхода книги: "Дрезден был похож на Луну – одни минералы. Камни раскалились. Вокруг была смерть". И лунная тема повторяется не один раз, а постоянно: "Ясно было только одно: предполагалось, что всё население города, без всякого исключения, должно быть уничтожено, и каждый, кто осмелился остаться в живых, портил дело. Людям оставаться на Луне не полагалось".
В романе цитируются речь Гарри Трумэна о бомбардировке Хиросимы и предисловие генерала Икера к книге Дэвида Ирвинга "Разрушение Дрездена". Их объяснения, зачем это было нужно, – невнятное бормотание типа "на войне – как на войне" или "не мы развязали эту войну". Воннегут пишет, что все сведения об авиаударе по Дрездену были засекречены в США и не вошли даже в 27-томную историю военно-воздушных сил.
Правда, Воннегут думает, что русские-то уж точно знают об этой катастрофе всё. Мне кажется, он сильно заблуждался. Даже я прекрасно помню, как аккуратно, например, осуждалась Хиросима. Сострадание жертвам – да, конечно. Но сказать, что союзники совершили военное преступление, это нет (В кино, к примеру, на известие о Хиросиме следовало многозначительное молчание). Что ж удивляться, что американцы не знали правду про Дрезден больше двадцати лет, если даже американские генералы считали Дрезден бОльшим преступлением, чем Хиросиму?
Даже сейчас количество жертв бомбардировки Дрездена в разных источниках отличается на порядок. В СССР были приняты те же цифры погибших, которые приводит в романе Воннегут, – 135 тыс. человек. Эти цифры он взял как раз у генерала Икера: "Я глубоко сожалею, что бомбардировочная авиация Великобритании и США при налёте убила 135 тысяч жителей Дрездена, но я не забываю, кто начал войну, и ещё больше сожалею, что более пяти миллионов жизней было отдано англо-американскими вооружёнными силами в упорной борьбе за полное уничтожение фашизма". Заметьте, пока СССР политкорректно не замечал военных преступлений союзников, его самого уже начали вычёркивать из числа победителей фашизма.
Воннегута в СССР любили искренне и переиздавали большими тиражами. Думаю, не только потому, что Воннегут был леваком, написавшим "Бойню", тут же запрещённую в США цензурой, но и потому, что не сказал о русском солдате ни одного плохого слова.
И мы плавно переходим к самому интересному...
Портреты
В плену встретились русский, американец и англичанин. Не правда ли, похоже на начало анекдота. Как ни странно, мне больше всего запомнилась именно часть романа, посвящённая этому совместному пребыванию таких разных людей. Но портретов у Воннегута сделано больше. И даже самые немногословные портреты удаются писателю очень хорошо. Я выбрала только портреты военного времени. Поэтому к вышеназванным добавлю поляка и немца. И начну с самого парадоксального портрета.
Немец
Если вы читали роман, то не могли не заметить, насколько нетипично сделан портрет врага. Только в одном месте я нашла отрицательную характеристику: "Резерв состоял из свирепых, загорелых, заросших щетиной солдат. Зубы у них блестели, как клавиши рояля". Но здесь речь идёт именно о резерве. А в романе немецких солдат как будто нет вообще. Одна немка говорит: "Все настоящие солдаты погибли". И автор подтверждает её слова. Пленных американцев охраняют старики и 15-летние дети.
Первый портрет 15-летнего немецкого солдата и вовсе может шокировать: "Мальчик был прекрасен, как праматерь Ева". Вот ещё один немецкий мальчик: "Молодой солдат Вернер Глюк родился в Дрездене. Он никогда не бывал на бойнях и не знал, где тут кухня. Он был высокий и слабосильный, как Билли, даже мог сойти за его младшего брата. Да, впрочем, они и были дальними родственниками, только никогда об этом так и не узнали".
Мне кажется, в описании Глюка Воннегут очень дальновидно собственноручно пишет о родстве по крови, тем самым заранее отбиваясь от нападок по поводу своего происхождения. Он действительно немец. Наверняка, он огрёб за это по первое число ещё на войне. Но для него-то не менее страшно, что он американец и пришёл сюда убивать. Когда он без эмоций описывает, как индеец маори умер, потому что от запаха разлагающихся трупов надорвал кишки, Воннегут настолько отстраняется от содержания, что и читатель попадает в этот ад, где уже не имеет никакого значения, кто развязал войну. Смерть косит всех. Запах горчичного газа и розы будет преследовать Воннегута всю жизнь так же, как он преследует в романе Билли Пилигрима.
Немцы ко всему прочему спасают Билли Пилигрима, когда другой 18-летний американский мальчик, Вири (очень плохой мальчик, "жаба в аквариуме"), решает забить Билли до смерти: "Пять немецких солдат с овчаркой на поводке остановились на берегу речки и глазели вниз. В голубых глазах солдат стояло мутное, совсем гражданское любопытство: почему это один американец пытается убить другого американца вдали от их родины и почему жертва смеётся?"
А далее по тексту смеются только немцы, особенно когда видят Билли Пилигрима. В этом смехе, конечно, тоже заложена отрицательная характеристика: "Никогда ещё за всю вторую мировую войну немцы не видали такого немыслимо смешного зрелища. И они хохотали, хохотали, хохотали вовсю".
Однако Воннегут, пишущий роман, прекрасно знает, что такое фашизм, а вот английским пленным их удобное незнание он не прощает: "Чем-то и мыло, и свечи были похожи – какой-то призрачной прозрачностью. Англичане не могли знать, что и свечи, и мыло были сделаны из жира уничтоженных евреев, и цыган, и бродяг, и коммунистов, и всяких других врагов фашистского государства".
Но это не мешает Воннегуту ближе к финалу поставить между немцами и американцами знак равенства, потому что он пишет не антинемецкую или антифашистскую, а именно антивоенную книгу: "Восемь нелепейших дрезденцев наконец удостоверились, что эти сто нелепейших существ и есть те самые американские солдаты, недавно взятые в плен на фронте. Дрезденцы стали улыбаться, а потом расхохотались. Их страх испарился. Бояться было некого. Перед ними были такие же искалеченные людишки, такие же дураки, как они сами. Это было похоже на оперетку".
Поляк
Как такового портрета у поляка нет. В одном месте автор пишет, что одного несчастного поляка повесили за связь с немецкой женщиной. А в другом Билли Пилигрима принимают за поляка: "Сначала они попытались заговорить с Билли по-польски, потому что он был одет таким шутом, а несчастные поляки были невольным предметом шуток во второй мировой войне". Не удивлюсь, если в Польше Воннегута не очень жалуют.
Русский
Первый портрет русского (любой национальности, конечно; советского) возникает ещё в самом начале как воспоминание самого автора: "Я вспомнил двух русских солдат. Они везли полную телегу будильников. Они были веселы и довольны. Они курили огромные самокрутки, свёрнутые из газеты".
Речь идёт о сборе трофеев. Автор напишет и о собственных трофеях. Но эти будильники, на мой взгляд, объясняют, почему далее в тексте лица русских всегда светятся, как циферблаты.
Если американцы и англичане в лагере легко понимают друг друга, то русских не понимает никто. Но самое страшное, что лагерь (об этом пишет Воннегут прямым текстом) построен для уничтожения русских пленных. Посреди лагеря находятся четыре английских барака (в которые и подселяют американцев), и в этих бараках идёт совсем другая жизнь. Но именно загадочные русские, которых немцы боятся, а союзники побаиваются, изображаются Воннегутом главной действующей на фронте силой. А в плену русские всегда готовы помочь такому нелепому существу, как Билли Пилигрим: "Русский солдат, тоже вышедший ночью оправиться, увидел по ту сторону проволоки дёргающегося Билли. Он подошёл к этому странному пугалу, попробовал ласково заговорить с ним, спросить, из какой оно страны. Но пугало не обращало внимания и только прыгало у проволоки. И русский солдат выпростал колючки одну за другой, и пугало запрыгало куда-то во тьму, не поблагодарив ни единым словом.
А русский помахал ему вслед рукой и крикнул по-русски:
– Счастливо!"
Первая встреча Билли с русским описана, я бы сказала, по-христиански: "Билли впервые увидал русского солдата. Тот стоял один, в темноте – куль лохмотьев с круглым плоским лицом, светившимся, как циферблат на часах.
Билли прошёл в каком-нибудь ярде от русского. Их разделяла колючая проволока. Русский ничего не сказал, не помахал рукой. Но заглянул прямо в душу Билли, ласково, с надеждой, словно Билли мог бы сообщить ему какую-то радостную весть, и хоть он, быть может, эту весть сразу и в толк не возьмёт, но все равно, хорошая весть – всегда радость". Билли, к слову, помощник капеллана. Русский солдат теоретически должен быть атеистом. Не уверена, что автор намеренно создаёт такую аллюзию на Евангелие. Но и пройти мимо столь редкой благостной интонации внутри иронично-саркастического текста я не могла.
Ещё одно важное упоминание о русском (в данном случае уже писателе) происходит во время разговора в психиатрической клинике, спустя три года после окончания войны, когда Билли познакомился с Розуотером: "Розуотер однажды сказал Билли интересную вещь про книгу, не относящуюся к научной фантастике. Он сказал, что абсолютно всё, что надо знать о жизни, есть в книге "Братья Карамазовы" писателя Достоевского.
– Но теперь и этого мало, – сказал Розуотер".
Англичанин
Сарказм Воннегута в полную силу обрушился именно на англичан. Но в романе это, конечно, не собирательный образ англичанина. Нет, здесь только английские офицеры, попавшие в плен в самом начале войны. Воннегут настолько метко и беспощадно описывает всю историю взаимоотношений англичан и американцев в плену, что этот эпизод чуть ли не самый яркий в романе. Мне даже трудно удержаться, чтобы не выдать цитату на три страницы.
Начинается всё так: "Из барака торжественно вышли пятьдесят немолодых англичан. Они пели хором из оперетты "Пираты Пензанса": "Ура! Ура! Явились все друзья!"
Эти пятьдесят голосистых певунов были одними из первых англичан, взятых в плен во время второй мировой войны. Теперь они пели, встречая чуть ли не последних пленных".
Пели англичане каждый вечер. Чем же они занимались ещё? "Кроме того, англичане все эти годы выжимали гири и делали гимнастику. Животы у них были похожи на стиральные доски. Мускулы на ногах и плечах походили на пушечные ядра. Кроме того, они все стали мастерами по шахматам и шашкам, по бриджу, криббеджу, домино, анаграммам, шарадам, пинг-понгу и бильярду".
Воннегут не томит читателя и объясняет причину столь неожиданного во время войны благополучия (напомню, что вокруг английских бараков по-прежнему лагерь для уничтожения русских): "Что же касается запасов еды, то они были самыми богатыми людьми в Европе. Из-за канцелярской ошибки в самом начале войны, когда пленным ещё посылали посылки, Красный Крест стал посылать им вместо пятидесяти по пятьсот посылок в месяц. Англичане прятали их так хитро, что теперь, к концу войны, у них скопилось три тонны сахару, тонна кофе, тысяча сто фунтов шоколаду, семьсот фунтов табаку, тысяча семьсот фунтов чаю, две тонны муки, тонна мясных консервов, тысяча сто фунтов масла в консервах, тысяча шестьсот фунтов сыру в консервах, восемьсот фунтов молока в порошке и две тонны апельсинового джема.
Всё это они держали в тёмном помещении. Всё помещение было обито расплющенными жестянками из-под консервов, чтобы не забрались крысы.
Немцы их обожали, считая, что они точно такие, какими должны быть англичане. Воевать с такими людьми было шикарно, разумно и интересно".
Англичане были искренне рады гостям-американцам, они накрыли стол и приготовили подарочные наборы: "На каждом месте лежала безопасная бритва, губка, пакет лезвий, плитка шоколада, две сигары, кусок мыла, десяток сигарет, коробка спичек, карандаш и свечка".
К сарказму автора сразу же примешивается самоирония: "Они были так восхищены своим собственным гостеприимством и пиршеством, ожидающим гостей, что они даже не рассмотрели, кого они встречают хоровым пением. Они вообразили, что поют таким же офицерам, как они сами..."
В качестве культурной программы была предложена музыкальная пьеса "Золушка" собственного сочинения. Декорации описывать не буду. Билли потом ходил в этих сапогах, покрашенных серебряной краской под туфли Золушки, и закутанный в лазоревую портьеру.
К чести англичан, запланированная культурная программа была полностью выполнена, несмотря на то, что жестокое разочарование их накрыло очень быстро: "Стояла тишина: англичане с удивлением смотрели на зловонные существа, которых они, весело пританцовывая, втащили в барак".
От непривычной полноценной еды желудки американцев взорвались, как вулканы. "Экскрементальный фестиваль" был последней каплей английского терпения: "Они окаменели от омерзения.
– Слабые, вонючие, себя жалеют – ну просто сопливое, грязное, гнусное ворьё, – сказал он. – Куда хуже этих русских, чёрт подери.
– Да, погань порядочная, – согласился полковник.
Тут вошёл немецкий майор. Он считал англичан своими лучшими друзьями. Почти ежедневно он заходил к ним, играл с ними во всякие игры, читал им лекции по истории Германии, играл у них на рояле, учил их говорить по-немецки. Он часто говорил им, что, если бы не их высокоцивилизованное общество, он давно сошёл бы с ума. По-английски он говорил блестяще.
Он очень извинялся, что пришлось англичанам навязать американских рядовых. Он обещал, что больше двух-трёх дней им не придётся терпеть такое неудобство".
Казалось бы, что тут ещё можно добавить к портрету? Но Воннегут неисчерпаем: "Когда они подходили к театру, они увидали, как один англичанин каблуком сапога рыл канавку в земле. Он проводил границу между американской и английской секцией блока. И Билли, и Лаззаро, и Дарби могли не спрашивать, что значит эта канавка. Этот символ был им знаком с детства".
Американец
Американцы в романе разные, иначе и быть не может, это же американский роман.
И я начну с портрета, который оказался для меня полной неожиданностью: "Внешность у Кэмбла была самая заурядная, но на нём была чрезвычайно экстравагантная форма, придуманная им самим. На нём была широкополая ковбойская шляпа белого цвета и чёрные ковбойские сапоги со свастиками и звёздами. Он был туго затянут в синий облегающий костюм с жёлтыми лампасами от подмышек до щиколоток. Нашивки изображали профиль Авраама Линкольна на бледно-зелёном поле. Нарукавная повязка была ярко-красного цвета, с синей свастикой в белом круге...
...Это был Говард У. Кэмбл, американец, ставший нацистом".
Первый раз Кэмбл упоминается в романе как автор брошюрок про американцев. Эти брошюрки были прекрасно известны в лагере военнопленных, их с англичанами обсуждали немцы. Это хороший пример того, как работает отрицательная характеристика, данная отрицательным героем: "Кэмбл рассказывал о поведении американских солдат в немецком плену. Везде американцев считали самыми большими нытиками, самыми недружелюбными, самыми грязными из всех военнопленных, писал Кэмбл. Они презирали любого из своей среды, кого бы ни назначили старшим, отказывались подчиняться ему по той причине, что он ничуть не лучше их и пусть не задаётся".
Затем Кэмбл появляется лично, чтобы завербовать американцев в "Свободный американский корпус", им самим созданный. Он обещает, что воевать они будут только на русском фронте.
И далее следует самый героический поступок всего романа: "Одно из самых главных последствий войны состоит в том, что люди в конце концов разочаровываются в героизме. Но в ту минуту старый Дарби стал героем.
Он стоял как боксёр, оглушённый ударами. Он наклонил голову. Он выставил кулаки в ожидании сигнала к бою. Потом поднял голову и назвал Кэмбла гадюкой. Тут же поправился: гадюки, сказал он, никак не могли не родиться гадюками, а Кэмбл, который мог не быть тем, чем он стал, в тысячу раз подлее гадюки, или крысы, или даже клеща, насосавшегося крови... Он говорил о братстве американского и русского народов, о том, как эти две страны изничтожат нацистскую чуму, которая грозится заразить весь мир".
Кстати, Дарби здесь назван старым, а в начале романа он был единственным крепким американцем: "Но одно из самых крепких тел принадлежало немолодому американцу, школьному учителю из Индианаполиса". Скорее всего, это изменение статуса тщательно отслеживалось автором по тексту, потому что именно самому приспособленному к войне американцу предстоит погибнуть в конце войны по нелепой причине – он подобрал чайник. Его расстреляли как мародёра.
Если Дарби похож на солдата, то на что же похожи остальные американские пленные? "Американцы, и вместе с ними Билли, шли шутовским парадом по дороге". Или вот такое описание: "По долине, как Миссисипи, потекли рекой униженные американцы. Тысячи американцев брели на восток, положив руки на голову. Они вздыхали и стонали". Можно подумать, это 41-й. Но это конец 44-го.
Билли Пилигрим – это, конечно, гипербола. Сколько бы ни было у него прототипов, выживание такого существа на войне из разряда фантастики: "Он был совершенно не похож на солдата. Он походил на немытого фламинго". "Билли был помощником капеллана. Обычно в американской армии помощник капеллана – фигура комическая. Не был исключением и Билли. Он никак не мог ни повредить врагам, ни помочь друзьям. Фактически друзей у него не было. Он был служкой при священнике, ни повышений, ни наград не ждал, оружия не носил и смиренно верил в Иисуса кротчайшего, а большинство американских солдат считали это юродством". Немало внимания уделено и несуразному пальто, которое досталось Билли: "Пальто, которое получил Билли, и без того совсем короткое, так съёжилось и обледенело, что походило на огромную чёрную треуголку. Оно всё было в клейких пятнах цвета ржавчины или скисшего клубничного варенья. К пальто примёрзло что-то вроде дохлого мохнатого зверька. На самом деле это был меховой воротничок". Пальто, подобно настоящему персонажу, эволюционирует: "...Сшито оно было, очевидно, на какого-то импресарио ростом не больше мартышки шарманщика. Всё оно было изрешечено пулями.
Билли Пилигрим оделся. Он надел и тесное пальтишко. Оно сразу лопнуло на спине, а рукава сразу оторвались у проймы. И пальто превратилось в жилетку с меховым воротничком. По идее оно должно было расширяться у талии, но оно расширялось у Билли под мышками". Зато под подкладкой пальто Билли нашёл бриллиант в два карата и половину серебряной с перламутром искусственной челюсти – главные трофеи, которые он привезёт с войны. Но, возможно, именно они спасли ему жизнь по дороге к бойне.
Моё пафосное заключение
Одним из поводов написать эту работу послужил резонанс после того, как очередной раз ко Дню Победы русского солдата забыли упомянуть в числе победителей фашизма. Мне кажется, истоки наших обид лежат в том гипертрофированном чувстве товарищества, которое так гениально описал ещё Николай Васильевич Гоголь. Иначе трудно понять, почему о бывших союзниках мы до сих пор говорим, как о покойниках – или хорошо, или ничего. И ждём, что преемники генерала Икера в своих политических речах будут делать так же. Видно же, что они и раньше этого не делали. С чего вдруг им меняться?
Воннегут давно стал классиком, это по его роману, а не по этим речам будут судить о том, кто победил фашизм. Да, русофобам хорошо дружить друг с другом, потому что против кого-то дружить выгодно и удобно.
Но нам-то зачем на это вестись? Допустим, Воннегута мы не читали или не верим тому, что он написал. Но мы-то сами разве не знаем, кто победил фашизм? Зачем так предсказуемо реагировать на провокации?
Так чем же удивил и чему научил меня Воннегут? В одно слово не поместится, только в два: это собственная правда. Если у писателя её нет, он не писатель. Она может быть неприятна, неполиткорректна, она вообще может противоречить нормам общепринятой морали. Но без неё писателя нет. "Такие дела".
© Галина Бурденко, 2024.
© Сетевая Словесность, публикация, 2024.
Орфография и пунктуация авторские.
– Творчество Курта Воннегута –