ВРЕМЯ ОДИССЕЯ
Заметки о стихах Глеба Михалёва
Жизнь человека рядом с непостижимостью времени сродни "жизни комаров и прочих насекомых". Комар оставит свою песню в лете: она прозвенит и растает высоко в небе. Нам останется эхо мелодии: писк будильника над ухом, который мы прихлопнем, возвращаясь в будни к утреннему чаю и дороге до работы. Комар фиксирует себя во времени звоном, человек - словом и делами, а по сути той же песней. Среди общего гула, стрекота и писка, из общего хора стремящихся заявить "я - есть", легко выделить гудение шмеля, трещание стрекозы или звенящую радость кузнечика.
Гул настоящего распадается на индивидуальности. Среди общего корпуса написанного современниками есть поэтические голоса, которые узнаешь легко, чей почерк не спутаешь ни с чьим иным, чья поэзия - дар.
Поэтический мир Глеба Михалёва открывается не сразу: постепенно, шаг за шагом, при вчитывании, ибо истинная поэзия темна. Но от её голоса никуда не деться: она много значит в общей картине мира, полнота которого явлена нам в книге казанского поэта "О жизни комаров и прочих".
С тех пор, как человек взял в руки перо, началась эпоха письма. Бродский тонко заметил в "Письмах династии Минь": "Почему-то вокруг всё больше бумаги, всё меньше риса".
Все пишут всем. Но не все пишут стихи. Тем более стихи талантливые.
Иногда вызывает ностальгическое сожаление исчезнувшая Империя, чьи подданные любой праздник считали приятным поводом отправить друг другу открытки с пожеланиями любви, здоровья и счастья в личной и семейной жизни.
ах эти пожелания благие
как дерева январские - нагие
ведь каждый знает - все это вранье
но пишут все. и я пишу свое.
я им не верю - боже сохрани!
но иногда сбываются они
Магия пожелания в том и заключается, что слово здесь служит заклинанием, является вещественным и действенным. Опасайтесь отправить ребёнка к чёрту: вдруг тот его заберёт?
Лирический герой Глеба Михалёва можно уподобить Одиссею. Город в стихах поэта предстаёт морем, а маршрутка - кораблём, влекущим героя от островка остановки к другому островку, от человека к человеку.
Время в его стихах начинает терять линейную направленность, сворачивается клубком и, наплывая, меняет привычные ориентиры, и вот уже улица опрокидывается в волнах снега и паруса, наполненные тугим ветром, поднимаются над городом-морем:
В тысячелетнем городе - зима.
Холодные дворы. Февраль кромешный,
где пазика квадратная корма
болтается, как щепка, в струях снежных.
Где жизнь идёт. И скоро выйдет вся.
И не вернётся - хоть кричи... хоть спейся.
А тучи, что над городом висят -
тяжёлые, как паруса ахейцев...
Перед читателем возникает узнавание времяощущения, свойственного Мандельштаму. Неудивительно, поскольку и там и тут время приобретает черты мифологичности, а стихотворение включает в себя целостный образ греческой мифологии, если угодно - гештальта. И, конечно же, к этому добавляется мотив, характерный для поэтики Мандельштама. Вспомним:
Золотое руно, где же ты, золотое руно?
Всю дорогу шумели морские тяжёлые волны,
И покинув корабль, натрудивший в моря полотно,
Одиссей возвратился, пространством и временем полный.
И ещё одна строка из Мандельштама тянется следом: "Что Троя вам одна, ахейские мужи?" Троя также возникает в стихах Глеба Михалёва её нельзя не заметить, но об этом чуть ниже.
Стоит сразу оговориться, что Михалёв и Мандельштам не соседи, хотя в алфавитном списке они могут стоять на одну букву. У меня нет стремления сравнивать двух разных поэтов, их поэтику. В подражатели Мандельштаму Глеб Михалёв, конечно же, не годится: даже стихотворная форма здесь иная. Его поэзия интересна тем, что это именно его поэзия. Образы и мотивы, играющие основополагающую роль, которые Глеб создаёт и вводит в свои стихи - оригинальны и только в нескольких точках соприкасаются с поэтической системой Мандельштама. Но это взаимопроникновение двух систем позволяет говорить нам об аллюзиях, о том багаже поэзии, который мы берём с собою в вечность, поскольку в поэзии есть эти точки, объединяющие пишущих.
Поэтому я взял на себя смелость рассмотреть несколько мотивов, характеризующих стихи Глеба Михалёва, и позволил себе (возможно несколько рискованно) сравнить их с поэтическим миром Осипа Мандельштама.
Острым чувством времени как Хроноса пронизаны многие стихи Мандельштама.
Холодок щекочет темя,
И нельзя признаться вдруг, -
И меня срезает время,
Как скосило твой каблук.
Время у Мандельштама болеет и умирает. Здесь Мандельштам следует Платону, его дихотомии культуры. Истина останется вечности, когда умрёт время. Отсюда двуплановость в поэтике Мандельштама, вечное и временное, которое взаимопроникают друг в друга. (См., например, работу Ю. Линника "Поэзия Осипа Мандельштама").
Эти же черты поэтики присущи поэзии Глеба Михалёва. Тебя, как мороженное, по кусочкам съедает время. И если у Мандельштама время человека срезает "как каблук", то у Михалёва жизнь человека уходит по фановым трубам и уподобляется лапше их столовой:
А жизнь (хоть сравнениям грубым
ты сопротивлялся всегда)
уходит по фановым трубам,
как всякая, впрочем, еда.
И хмуришься, высоколобый,
от мысли, что это - твой крест:
жить словно лапша из столовой,
пока тебя время не съест...
И у Мандельштама и у Михалёва в стихах присутствует общий мотив апокалипсичности времени, где хаос начинает подменять космос. ("И времени больше не будет"). Поэтому в стихах происходят совмещения реальности и мифологии. Отсюда поднимаются "паруса ахейцев" и поют аониды. Отсюда трагические ноты в поэзии Мандельштама и Михалёва. Это общее чувство времени и его катастрофических изменений объединяет поэтов. В том же Апокалипсисе небо сворачивается свитком. Кто может сказать: какие встречи нам суждены, когда время начнёт менять свои свойства?
О чём бы мы не написали, мы всегда напишем о времени. Куда нам деться, наследникам греческой цивилизации? Греческое наследие входит в нашу жизнь рано, и мы наследуем греческим мифам и "мифическому времени", которое отличается от "простого".
Возможно, трагизм нашего существования, трагизм ускользающего времени более глубоко отозвался в современной поэзии, чем мы думаем. Скоротечное существование порой диктует строки, которые здесь можно множить. И, вполне вероятно, интересно проследить: как трансформировался образ Времени в поэзии XX века. Но не это является предметом нашего разговора.
Для Одиссея время легло полётом копья: при всей своей замысловатой траектории, цель героя была ясна и достижима, хотя бы умозрительно. Пенелопе пришлось много труднее: её время ткалось и распускалось, и было, возможно, самым долгим в истории человечества. Одиссея и его верную жену роднило общее чувство конечности ожидания и земного бытия: время объедало их лица и фигуры, перекрашивало волосы, уводило друзей и подруг.
Думается, что одной из отличительных черт мифологического времени (примем это как допустимый термин), является героическое деяние. В обыденном, "простом" времени деяние может быть или не быть, но в мифе подвиг служит отличительной чертой. Другой особенностью мифологического времени может служить присутствие Рока, неизбежности и предопределённости бытия. Скитания героя, его жизнь, вершатся не по его собственной воле, а по велению свыше. Человек - свирель, на которой играет Рок. Мелодия в любой момент может оборваться и, подобно песне комара, растаять за окном.
Времени мифа свойственны пророчества, а поэт - всегда пророк. Дар Кассандры проклятием ложится на его плечи. Как бы не гордились тысячелетние города своей историей, Рок довлеет над ними. Тут Казань Михалёва обращается Троей. И падёт, как Троя:
...а в голове - другие города,
дождавшиеся своего героя...
Москва - столица. А Казань - горда.
Как Троя.
И как не оттачивай свои отточия, победа всё одно обернётся высоким поражением: белый парус этой победы над критским чудовищем будет по воле Рока заменён чёрным парусом поражения, "большим, как трёхмачтовая беда", и только мелодия останется витать над дружеским плечом и над морем.
Маршрут лирического героя Глеба Михалёва лежит через Казань-Трою, город настолько древний, что небо здесь укладывается спать на минареты, а по нему ходят боги, "типа массаж такой". Время сгущается и становится тягучим, превращается в вечность: даже Харон в отпуске. Но вот среди всеобщего безлюдного молчания, где пазик-корабль качаясь везёт тела, является собеседник, диалог с которым пока ещё вершится в молчании, ибо любое слово здесь будет лживым. Как тут не вспомнить слова о том, что где соберутся двое, там незримо будет присутствовать третий? Дух Святой, оттачивает чувство локтя, рядом, по правому плечу, молчит, но Он явлен. Осталось облечь диалог-молчание в слова. И тут возникает мотив невозможности выразить полноту присутствия Бога через слово:
слегка усопший и полупустой
укатанный обыденным маршрутом
очнёшься вдруг - а рядом - дух
Святой
без шуток.
и он молчит
и ты дурак молчишь
а ведь спросить про многое хотелось...
но нет тебя
а то, что пазик мчит -
лишь тело
Вслед за Тютчевым лирический герой Михалёва твердит свой "Silentium":
...и воздух так вокруг остист
что даже хрипнешь. У крыльца
уж музыка звучит
но стих -
не вытанцовывается.
А музыка смеётся - Врёшь! -
и вьётся вихрем у дверей...
И кажется - сейчас умрёшь
от безъязыкости своей.
Интересно, что в стихотворении с той же тютчевской реминисценцией Мандельштам пишет:
Да обретут мои уста
Первоначальную немоту,
Как кристаллическую ноту,
Что от рождения чиста!
Слово Мандельштама "блаженно", "бессмысленно", "беспамятно". Оно принадлежит вечности, где "слово - только шум". Это происходит оттого, что поэт всматривается в бесконечность, вслушивается в высшую гармонию. Отсюда вырастает невозможность высказаться, "безъязыкость", о которой говорит и Михалёв. Этот мотив немоты повторяется в его книге ещё и ещё: "как пугало молчу я", "не торопясь нисходит с высоты / доселе не прочитанное слово..."
Поэту свойственно проговариваться. Истинность пророчества в том и состоит, что оно вырастает вдруг и ты неволен его проявлении. Среди бытовой суеты продолжается движение Одиссея к цели: от того и день долог "как гомеровский гекзаметр" и "господствует медлительный июнь":
...весь день нелепой суетою занят
и долог, как гомеровский гекзаметр
а в голове горячей - всякий бред
о том, что где-то грека через реку
всё едет... вот неймется человеку
туда-сюда по эдакой жаре
плывёт скороговорочка чудная
нет, с греком нам не по пути - я знаю
и сам себе твердить не устаю
что вдоволь за окном тепла и света
что впереди ещё не Лета - лето
и медленный господствует июнь
Жизнь - движение, постижение слова и обретение его. Сергей Слепухин в своей статье о поэзии Глеба Михалёва ("Мне это ощущение знакомо...") верно и точно говорит о том, что "осознание своего существования достигается поэтом через преодоление "безъязыкости своей", через нахождение в себе "вороха мелодий, цвета и запаха", через особый дар прозрения". Здесь, и не только, Мандельштама и Михалёва роднит единое времяощущение и культурная традиция русской поэзии, которая вобрала в себя опыт других культур и сделала этот опыт частью своего существования.
Бог нашего поэта не просто сопутник в маршрутке. Он присутствует всюду и является в приметах быта, растворяется в тварном мире:
Там, за окном - Борис и Глеб
и улица дождём умыта.
А здесь, на кухне - рис и хлеб
и прочие приметы быта.
Бог в солнечном зайчике, в чае, в струйке пара над кипящим чайником.
Бог Мандельштама так же вещественен, но явлен величественно: Он воплощен в камне, в архитектуре соборов, Он строг библейски и, если можно так сказать, более традиционен. Если Мандельштам мог сказать:
Образ твой мучительный и зыбкий,
Я не смог в тумане осязать.
- Господи! - сказал я по ошибке,
Сам того не думая сказать.
Божье имя, как большая птица,
вылетело из моей груди.
Впереди густой туман клубится,
И пустая клетка позади.
то мандельштамовская птица Михалёвым замещается обыденным бронхитом:
Так кашляешь, что кажется ещё
что где-то там, не знаю, за грудиной
сидит и курит пушечный расчёт
закусывает влажною сардиной
потом встаёт - и раздаётся залп
вокруг салют! ошмётки и объедки
и рукоплещет восхищенный зал
внутри твоей расширившейся клетки...
Мы уже обращали внимание на то, как Михалёв намерено снижает свой лирический пафос. Но автор книги очень бережно использует этот приём. Он, словно через призму современной поэзии, смотрит на человека. И неожиданно выясняется, что Бог замещён бронхитом. Не только человек страдает безъязыкостью, но и Бог уже лишён слова. Здесь вновь возникает апокалипсический мотив. Мы помним, что человек - арена битвы между двумя силами. Апокалипсис вершится сейчас и здесь. В душе каждого из нас.
Война Одиссея не заканчивается падением Трои. Лирический герой Михалёва остро чувствует это:
когда друзей - по пальцам на одной
зато тревог - куда ни посмотри
писать стихи - становится войной
одна строка считается за три
...........................
...и бабье лето на твоём дворе
и ты идёшь ни в чём не виноватый.
А листья умирают на жаре,
как брошенные родиной солдаты...
...все мысли так нелепы и страшны..."
"Мне это ощущение знакомо.
Когда живёшь предчувствием войны,
пожалуйста, не выходи из дома..."
.............................
И на тротуарах листья,
словно беженцы лежат...
...................................
всё продолжается разруха
и голод и беда и смерть
Мотив войны, разрушения явно не случаен в стихах Михалёва. Никто не отменил общий закон: разрушение Империи начинается с отпадения провинций. Сергей Слепухин в своей статье отмечает: "Казань, в которой живет поэт Глеб Михалев, "в принципе, тоже город", как и вся эта наша "рязань-череповец-саратов-чита-находка-колыма". То есть то несчастное пространство, населенное человеками, так и не сумевшее вписаться в священный нимб московской окружной дороги". Мотив Апокалипсиса в стихах Михалёва трансформируется в мотив разрушения Империи (блестяще решённый Бродским), которая погребла под своими обломками общее пространство поэзии. Возможно, здесь лежат корни трагического пафоса, присущего поэзии казанского поэта.
когда уже под небом серым
я окажусь не ко двору
я заболею эсэсэсэром
и от него потом помру
не то чтоб месть или расплата
но просто в памяти всплывёт
что он родил меня когда-то
и только он меня убьёт
Отсюда и та щемящая нота одиночества, которая звучит в его стихах:
Одиночество - как детская игра,
все попрятались, а ты - среди двора
всё считаешь, как дурак, до десяти
и не можешь никого вокруг найти...
У гомеровского Одиссея была Итака и Пенелопа. У Одиссея Михалёва остаётся Троя. Его лирический герой продолжает своё движение. Цель - не просто скалистый остров, подбитый рыжим виноградом, а любимая женщина, ожидающая его. Здесь сплетаются две нити судьбы, и равноудалённые полюса стремятся стать единым целым. Так в книге преодолевается мотив Апокалипсиса, ибо "любовь - превыше всего". Любовь побеждает смерть. "Смерть, где твоё жало? Ад, где твоя победа?".
То, что мы привыкли называть любовной лирикой, составляет значительную, а может быть самую главную часть в книге "О жизни комаров и прочих".
Есть женщины, похожие на пиво...
Нет, скажем - на хорошее вино,
без них так одиноко и тоскливо,
когда идёшь в театр или в кино.
Есть женщины - совсем как калорифер,
об них погреться хочется зимой.
Есть женщины-такси, но о тарифе
ты узнаёшь, доехав...
Боже ж мой,
Как просто с ними всё, так несерьёзно
их, как в горсти монетки, теребя...
Ты - женщина, похожая на воздух.
Я задыхаюсь, если нет тебя...
.............................................
...так медленно вращается Земля
и так неповоротливы светила
скорей бы утро - твой увидеть взгляд
и вдруг понять, что ты меня простила
и я бегу в холодной темноте
чтоб хоть чуть-чуть движение земное
ускорить... и всё ближе к той черте
невидимой, где будешь ты - со мною...
Герой Михалева буквально воплощает собой слова Данте о любви, "что движет солнца и светила".
Любовь - вот истинная цель Одиссея. Мир может обвалиться под войной, стены Трои рухнуть, но неизменной останется ожидание встречи с любимой. Даже если Итака исчезнет в море, из кружева волн будет продолжать прясть свою пряжу ожидания Пенелопа.
Многие стихи Мандельштама дошли до нас благодаря его жене. Её любовь к поэту перечеркнула тот ад, куда был брошен поэт. Стихам Михалёва не надо странствовать столь долго: достаточно открыть его книгу "О жизни комаров и прочих" и прочесть её.
Поэты выстраивают свои миры и мифы. У них своё, отличное от других время, которое обладает своими, мифологическими особенностями. И главным подвигом, тем самым героическим деянием в нашем мире становится написание стихов. И ни война, ни обезлюдевшие пространства городов, ни пустота забитого телами пазика, ни лжеторжество лагерной смерти не спрячут он нас стихи Осипа Мандельштама и Глеба Михалёва - двух Одиссеев, плывущих навстречу любви.
© Георгий Чернобровкин, 2006-2024.
© Сетевая Словесность, 2006-2024.