В Найденном Найти. Сборник рассказов
КАК НАПИСАТЬ РАССКАЗ
Косте Климину
- Когда я был в твоём возрасте, я всё впитывал как губка...
С этими словами Костя прикуривает папиросу.
Мы стоим на балконе четвёртого этажа старого дома на улице Писарева. Время приближается к полуночи, но на дворе стоит середина мая, и поэтому на улице ещё совсем светло.
Светло и тепло.
Только вот мне иногда кажется, что стоять на этом балконе очень опасно - он совсем старый и ржавый.
Но, по тогдашней привычке, я думаю, что это обычная и з м е н а.
1.
Однажды Костя сказал:
- Ну, всё... Так дальше продолжаться не может. Ты ведь знаешь, где взять стёкла? Ты должен знать. Ты по всему городу шляешься... Далеко? Ну... Тогда сейчас дунем. Дунем, и пойдём.
- Ну, пойдём... Дунем.
Накануне вечером Костя с Илоной купили, а потом, "по запарке", опрокинули на пол в мастерской целый стакан.
Ссорились и дулись потом весь вечер.
Как дети, ей-богу!..
Долго собирали в обрывки газеты "Смешные Колёса".
Пол грязный.
Ну, а вы бы что сделали?..
Илона Бородулина - художница из Минска.
А Костя - её муж.
Они старше меня, лет...
Лет на десять-двенадцать.
Но иногда мне кажется, что - младше.
...Пилот тоже был художником из Минска.
Рано утром волшебной осенью девяносто второго года я проводил Пилота в Пулково, на самолёт, который улетал в Лондон. Пилот улетал... Пилот улетал вместе с несколькими молодыми англичанами из группы художников, называющих себя громко: "Аванпосты Европы". У эскалатора Пилот протянул мне тёплый ключ, вынув его из джинсового "пистона" вместе с плотным квадратиком из сигаретной фольги: мол, поживи, а там видно будет... Только ничего не меняй. И мантру не забывай читать - "холодноголодно". И крыс не убивай. Иначе - беда.
"Буддистские дела" - расплывчато сказал он, пряча угрюмый взгляд бульбаша в облачке конопляного дыма.
Буддистские дела. Да, какие-то... Простые "буддистские дела". Ведь мне как раз становилось негде жить. Флигель, который мы с друзьями снимали в Ольгино, зимой не отапливался. Денег у меня не было ни гроша. Осень золотая подходила к концу, по вечерам с Финского залива на посёлок стал наползать синий сырой туман, становилось мутно и промозгло, лаяли собаки, и электричество часто вырубало. Закутавшись в ватные одеяла, при свете свечного огарка я писал: "Осень наступила, выросли грибы. Подожди немного, отдохнёшь и ты..." Или: "Румяной зарёю покрылся Восток. Идите все на хуй! Я так одинок...".
Ну, или что-то вроде этого.
А тут - на тебе! Мастерская.
Своя мастерская...
Квадратов - 100.
На первом этаже старого дома на Съездовской линии Васильевского острова. На "нулевой" линии... Четыре окна выходят на улицу, почти вровень с тротуаром, и забраны решётками.
Уже потом я выяснил, что зимой здесь тепло, а летом прохладно.
Внутреннее устройство мастерской было примечательно.
Потолок полуподвала образовывал собой парусный купол. Эта архитектурная особенность комнаты иногда заставляла представлять, что ты находишься под сводами гигантской каменной пятерни.
Ну, точнее, "шестерни".
Поперёк обитаемой и самой большой комнаты стоял длинный основательный стол-верстак, выкрашеный чёрной краской.
Узким краем столешницы упираясь в стену, другим торцом он выходил за центр комнаты, в сторону двух сводчатых окон, разрезая пространство на две равные части: рабочую и жилую. В промежутке между окон стоял круглый стол, оставляя место для прохода из одной половины в другую.
Это был восклицательный знак интерьера.
Он всегда не давал мне покоя.
Да и не только мне...
Хотя... Иногда там так сладко спалось!
На большом пружинном матрасе, лежавшем в углу, под старинным комодом со множеством отделений, которые все были пусты.
Хранить там мне было нечего.
А ещё в комнате была печь-голландка.
"Гостевой" диванчик у дверей.
Вдоль стен - письменные столы с выдвижными ящиками и порядочное количество стульев.
Парадная была проходная.
Выйти из мастерской можно было на улицу - к трамвайной остановке около "Пирожковой", к маленькому пивбару "три ступеньки, три столика", в подвальчике, на углу Съездовской и Среднего проспекта.
Или во дворы.
Их было два, и арка каждого проходного выбегала на набережную.
В одном из дворов - в узком и глубоком, иногда сушилось бельё на верёвках, высоко натянутых между стенами. В погожий денёк, вместе с невским сквознячком и вялым плющом на жёлтой штукатурке, всё это создавало иллюзию знойного полудня в приморском городке.
Впрочем, так ведь оно и было.
Однажды, когда я выносил мусор, во дворе меня остановила древняя петербуржская бабушка.
- Молодой человек, это вы там живёте... на первом этаже?.. В подвале? Боже мой, Боже мой... А ведь мы в блокаду там трупы складывали.
Кто бы сомневался.
И зачем она мне это сказала?
Старуха в чёрном плюшевом салопе.
Но, с тех пор, сидя один по ночам в кресле под абажуром, который я сделал из круглой ивовой корзины, я начинал беспокоиться.
В соседних нежилых комнатах повизгивали крысы, журчала вода в тёмной подсобке, шаги и голоса редких ночных пешеходов звучали совсем рядом, за окном - руку протяни.
Ну и, конечно, иногда это чувство усугублялось нетяжким молодым похмельем или очередной интрижкой с каким-нибудь психоделическим веществом.
Абажур на длинном проводе низко крутился над круглым столом, колыхался от папиросного дыма, проецируя на стены и потолок тысячи маленьких спиралек.
Голова кружилась.
Так что когда Костя с Илоной переехали в мастерскую на правах старинных друзей Пилота, я был только рад.
Всё веселее.
И абажур стал вращаться ещё чаще и неистовее.
2.
...- Ну, что? За стёклами-то... Пойдём?
- Поедем, Костя. На трамвае.
Костя долго искал в бардаке на столе пассатижи и верёвку.
И скотч.
Отвёртку-рулетку.
Потом сумку, куда всё это положить.
Найдя сумку, он искал пассатижи, верёвку.
Найдя скотч, он искал отвёртку.
Я ему помогал. Я искал рулетку.
Мы так долго копались, что мне стало казаться, что за стёклами мы уже съездили - в своей голове я прокрутил наш маршрут: с Васильевского острова нам нужно было перебраться на другой берег Невы, через мост Шмидта, сойти на площади Труда и идти мимо Новой Голландии, в сторону Театральной площади, на улицу Писарева.
...Пустой трамвай и громыхает-то по-другому. Особенно, когда переползает через мост. Да и акустика на высоком речном просторе совсем иная.
Мост вибрирует, как гигантская струна.
И тихий петербуржский ангел пролетает.
Туда-сюда.
То и дело.
Туда... Сюда...
И - падает. Вверх.
И взлетает - вниз, в своё же отражение метит.
Можно. Можно увидеть.
Только нужно знать, в какую сторону смотреть.
Меня научил этому Костя Климин.
Это он сказал мне однажды: - Ну чё ты паришься? Всё будет - хорошо. Подумаешь, печёнка болит и нечего одеть... Настанут другие времена. Всё будет. В конце концов, улица, на которой мы живём, упирается в белый теплоход... Ты думаешь, это просто так? Кстати, ты такого писателя - Генри Миллера, читал? Ну, я так и думал! Почитай. Недавно в "Иностранке" напечатали. "Тропик Рака" вещь называется. Возьми в библиотеке. Ты ведь записан! Возьми обязательно... Я бы тоже... Перечитал.
"А Костя, всё же... Европеец..." - думаю я.
Однажды на чердаке одного из старых домов, в центре, нас застиг дождь. Мы курили, рассматривали в чердачные окна панораму жёлтых домов и разноцветных питерских крыш, с радугой над синей Невой, красными "Крестами"... В тот день Костя, первым из знакомых мне людей, какими-то невнятными, нетрудными словами объяснил мне, что мы имеем честь видеть перед собой типичный ландшафт старого европейского города с высоты человечьего полёта.
Это я сейчас знаю, а в то время не знал, что - "культура - это сквознячок".
...А я и в самом деле, здорово поизносился в то время. В смысле одежды.
Да и во всех смыслах.
Обут я был в кирзу.
Нет, не вульгарную солдатскую кирзу. В аккуратные короткие полусапожки. Но, всё же, кирзовые. Штаны... Штаны я нашёл в мастерской художника Лёни Уфимцева. Голубую джинсовую куртку я выкрасил анилиновым красителем в чёрный цвет, чтобы реже стирать. А ещё я укутывал горло чёрным платком с набивными жостовскими цветами.
Чёрные морские шинели в ту пору носили уже только законченные маргиналы-тусовщики с "трубы" - подземного перехода на Невском, около Гостиного Двора. А ещё в таких шинелях (и чёрных беретах) я изредка видел заезжих московских анархистов.
Кроме шинели у меня была задрипаная болоневая куртка и ватник.
Я предпочитал телогрейку.
Всё же она была новая и чистая.
Я был записан в библиотеку имени Николая Островского, "детско-юношескую". Потому что - рядом, через перекрёсток перейти.
Библиотека была мне мала. Я слонялся в кирзачах и ватнике среди полок с давно прочитанными книжками, среди прыщавых подростков и голенастых восьмиклассниц. Библиотекарша вела бровью, но вопросов не задавала. Содержимое полок было скудным, но периодику и толстые журналы здесь выписывали исправно.
До появления в мастерской Кости с Илоной, на столе у меня лежали две книги, с угрюмыми названиями: "Апофеоз беспочвенности" и "Психология бессознательного"...
3.
Сначала мы сели не на тот трамвай и доехали до трамвайного кольца, до Приморской. "Запарились..." Я хотел сойти, но Костя сказал: "это измена!", и мы снова сели у окошка.
Был тёплый майский вечер.
И день был выходной.
Народу на улицах почему-то было очень мало. Только у обшарпанных ларьков на перекрёстках, и около станций метро толпились, сонные, как мухи, любители вечернего пива.
Спешить, нам, собственно говоря, было некуда.
Да я вообще не помню, чтобы в то время я куда-то спешил. Разве что на стрелку с пушером в "Десерт-холл". На "Маяк" или "Рубероид".
А ехать весенним вечером в пустом трамвайном вагоне через половину Петербурга, никуда не спеша и ни о чем не беспокоясь...
Если надо объяснять, то не надо объяснять.
Я лениво поглядывал по сторонам сквозь полуприкрытые веки.
Пронзительный балтийский закат нырял между жёлтыми домами, синими деревьями, красными иголками впивался в зрачок.
...Когда долго живёшь в городе, то тебе становится уже неважно - плох он или хорош. Его красота может приоткрыться лишь внезапно - вдруг, в непогоду, прячась под козырьком ближайшей кафешки, опостылевшей, как собственное жильё, ты по новому смотришь на знакомый фронтон облезлого столетнего дома. И вдруг находишь в закоулках фриза удивительные вещи...
Видимо, это и есть "литература"...
Я стараюсь сосредоточиться на этой мысли, но вдруг понимаю, что мы опять едем не туда.
Уже второй раз мы проезжали по Съездовской.
Но... Дело того стоило.
Очень странно было видеть окна нашей мастерской из окон трамвая.
Костя прав - зрелище они представляли жалкое.
Половины стёкол не было.
Остальные были расколоты и покрыты уличной копотью и грязью.
В придачу к этому, на днях был концерт "Алисы" в Юбилейном. Увинченнные фанаты Кинчева, с криками "мы вместе!", шли с концерта и горячились. Стены домов на Съездовской были украшены незамысловатым графитти - буквой "А", заключённой в круг.
Удивительно, как ещё до сих пор к нам не пришли из жилконторы с неинтересными вопросами.
Да они там... Тоже привыкли.
"Видимо, это и есть литература..."
- Костя... Пошли, сойдём, а? Нам "одиннадцатый" нужен. В другую сторону. Вон идёт.
"Блин, если бы мы шли пешком, то давно бы уже на том берегу были...Стоп! Это тоже измена... "
- Билеты готовьте к проверке! Би-ле-ти-ки...
Ага-а... Вот и "измена" подоспела.
По вагону, широко расставляя ноги в нелепых ботинках, сделанных из коньков (лезвия спилены), к нам приближался рыжий бородатый парнище, одетый в "милитари". Рукава его натовской куртки цвета хаки были закатаны до худых веснущатых локтей, на манер американских коммандос. У меня были причины для беспокойства. Ну, ничего... Адреналин в гомеопатических дозах даже полезен.
Рыжий добрался до нас. Сел на свободное сиденье рядом.
- Азартен, Парамоша... Здорово. Когда двадцать баксов отдашь?
- Басманыч...
- Нет, ты понимаешь...
И Басманов завёл свою обычную телегу. О хипповских... м-м... "понятиях". О том, что лично его масть - "честный фраер". О том, что слышать он моих отговорок больше не хочет, и чтоб завтра же, а, лучше всего, прямо сейчас, я отдал ему двадцать долларов, можно в рублях.
Блях.
Нах.
Зду.
Ять.
Уй.
Вах! Какой, а!.. Но все знают, что Басманов не матерится, он просто так разговаривает. Мужественное бормотание - вот его стиль. Скупая жестикуляция вместе с гугнивой картавостью, основательность аргументов, заковыристая обстоятельность речи и еврейско-татарская дотошность всегда изнуряла собеседников до крайней степени. До такой степени, что я был готов выложить честную сотню, лишь бы Басманов отстал. Не ломал кайф.
Если б она была у меня, эта сотня...
- Ну ладно-ладно... Басманов-джан... Завтра... Завтра. Завтра зайду... - И я попытался увести разговор в другую сторону... - А ты? Чего, подзаработать под вечер решил? На кальвадос? Как дед Мазай? А удостоверение контролёра у тебя есть? Покежь, а?
Басманов, в глубине души, всегда был немного тщеславен.
- Удостоверение тебе... Жетон есть. Вчера выдали, нового образца.
И Басманов с гордостью предъявил мне солидную металлическую бляху на кожаном ремешке залитую разноцветной эмалью.
"007" - было выбито на жетоне.
- Кгуто. Смотри, Костя. Кгуто, да?.. Басманыч, может, меня тоже в контролёры возьмут? Сколько денег-то платят? А процент от "зайцев"? Только... ведь это ж... как мент, считай... Но жетон у тебя - круто-о-ой... Ноль-ноль-семь. Надо же... Выходишь? Ну, давай, до завтра. А мы? А мы - за стёклами...
Гармошка трамвайных дверей с шипением закрылась, вагон дал трель, Басманов перешёл на другую сторону проспекта и погрозил мне кулаком.
- Забавный чувак... Кто это?
- Андрюша Басманов. Это сын Бродского. Иосифа Бродского. В смысле - поэта Иосифа Бродского. Не, серьёзно. Посмотри, вылитый Бродский...
Басманов очень похож на своего отца. А в то время он особенно был похож на одну известную фотографию, на которой молодой Бродский в ссылке, в Норенской. (Где на ограде, небрежно-кокетливо видна пачка американских сигарет "Честерфилд"...)
Нет, стоп!
Андрей Джозефович Басманов заслуживает отдельного рассказа. Ведь, на самом деле, Басманыч - хороший и добрый человек. И мне не хочется говорить о нём вот так, мимороком.
Хотя... Время есть. Мы ещё до моста не доехали. А тут как раз такой удобный случай.
К чему умалчивать, если знаешь подробности?
...Иногда, чтобы скрыть своё умение связно излагать мысли, нужно применить профессиональный термин и поумничать, чтобы закрепить урок. Сейчас я позволю себе, некоторым образом, ретардацию. К тому же - можно сделать к новичку снисхождение: ведь я ещё так молод!
Укурен, рассеян и многословен...
* * *
Впервые о существовании поэта Бродского я узнал из позорной заметки в газете "Комсомольская правда". А в конце восьмидесятых, придумав себе занятие рифмовать слова, я нашёл подходящую компанию, в которой все бредили его строчками.
"Рождественский романс", "Я обнял эти плечи и взглянул..." Журнальную книжку "Авроры" со стихами "Кентавры", "Новая жизнь" мы быстро зачитали до дыр.
"Воротишься на родину... Ну что ж..."
Родину из нас в то время ещё никто не покинул.
Но уже так хотелось туда вернуться!
Про Андрюшу Басманова много чего говорили. Например, что этот рыжий хмырь - стукач. Или про то, что он успел посидеть в камере смертников тюрьмы "Кресты".
Стукач... Дурдом. Но от распавшейся державы многим моим ровесникам в нравственную собственность досталась какая-то мнительность и умение видеть в каждом незнакомце, оказывающемся в тусовке, стукача. Тогда это было актуально: последние питерские сквоты ("НЧ/ВЧ", "Декабри", "Пеля") доживали свои дни - не без помощи каляевского спецприёмника... Вместе с классовыми предрассудками.
На одном из них, знаменитых в то время "Свечах", по адресу: переулок Свечной, дом 1, я и увидел впервые Басманова. И если Поэт для меня был в то время полубогом, то его отпрыск вполне канал за апостола.
Отец Басманова недолюбливал людей в форме цвета хаки. Андрюша эту форму обожает. Стиль "милитари" вообще был довольно распространён в среде так называемой "неформальной" молодёжи, к которой мы невнятным образом были причислены. Способствовали этому ещё и многочисленные акции с раздачей гуманитарной помощи. В этих посылках частенько встречались полувоенные куртки, солдатские башмаки и рубашки. Многие носили короткие чёрные морские бушлаты с плеча европейских моряков, элегантный покрой которых потом так полюбился модникам-яппи. И шагая по Невскому, дресс-код "пипла" можно было вычислить издалека.
В моём сознании особую загадочность сутулой фигуре Басманова в коридорах питерской коммуналки придавали строчки из стихов Бродского: "...вопли сознавшегося во всём сына, записанные на плёнку".
В чём сознавшегося?
Нет дыма без огня. Андрюша не раз вытаскивал меня и наших друзей из отделения милиции на Марата, от злого опера Самарина - за просто так, на честном слове.
...Почему я вообще это пишу? Скорее - записываю. Приспичило: пришлось недавно пробить пару поисковиков в интернете и обнаружить всякие злые глупости, написанные про Басманыча. Что он, мол, грязный хиппи и дурак. Даже Евгений Рейн что-то там, простите, бубнит в интервью разным "комсомольцам", типа: "Сын Бродского вырос бездельником..."
Это пиздежь, дядя Женя.
К чему умалчивать - повторюсь я - если знаешь подробности. К тому же, я никогда не считал краткость сестрой таланта. Талант - тогда что? - брат краткости? Идите, пожалуйста, в жопу. Мне ближе формула ленинградца Владимира Эрля: "Тщательность - сестра абсурда"!
Кажется, я опять оправдываюсь.
Видимо, я оправдан.
Басманов был среди добровольцев, поехавших в Армению, когда там случилось землетрясение. А потом ещё долго бегал от ленинградских чиновников, думая, что это менты его разыскивают. А ему хотели вручить грамоту с благодарностью. Или, вроде бы, даже ценный подарок.
Думаю, что Андрей предпочёл бы наградное оружие. И если не элегантный "вальтер", то хороший кнопарь зоновской выделки. У Басманова всегда в кармане был хороший нож.
Впрочем, почему - "был?". Вряд ли Джозефыч изменил своим привычкам.
Басманов привёз нашей знакомой кроссовки из Америки, когда ездил навестить отца. Мелочь, казалось бы, да? А вы вспомните свои кроссовки той поры...
Басманов всегда привечал бездомных хиппи и собак, не делая, впрочем, особой разницы между ними. Разве что молодых "хиппочек-лапочек" он пригревал охотнее.
Басманов - изящно, неприлично, язвительно и болезненно остроумен.
Вот некоторые из его любимых словообразований: "одну миньеточку", "я вас внематочно шлюхаю" - это произносится в трубку телефона, "журнализы", "на всякий сучий", "между дрочим"... Однажды мы стояли на Пушкинской, в окрестностях Памятника. Вдруг Басманов метнулся за мою спину: "Ну-ка, прикрой..." "Ты чего?" "Вафлянд идёт. Не хочу с ним встречаться". Мимо нас прошёл известный ленинградский поэт - невзрачный человечек невысокого роста в шляпе - король целой страны, подаренной ему Бродским.
В середине девяностых, когда эпоха и культура питерских сквотов угасала, Басманыч перебрался в мастерскую своей матушки, в мансарду на улице Марата и стал подрабатывать контролёром. На туалетной комнате появилась вывеска, снятая с одного из маршрутов - "По Малому до Большого". У Басманова всегда можно было найти ночлег, миску жратвы, стакан жуткой перцовки, которую он приготавливал сам, не скупясь на ядрёный белый перец.
...Басманов - постмодернист в законе.
Изначально второй.
А когда поэты и диссиденты - не требуются, остаётся немножко поиграть в тюрьму и войну.
А, - ну да! Ещё - в бизнес.
Я бы многое мог припомнить...
Как мы ездили с ним за оптовой партией голландского табака в Свердловск.
О том, как в день смерти Бродского я встретил хмельного и печального Басманова на Владимирской площади. А на следующий день увидел его уже по телевизору, в Нью-Йоркской церкви Благодати, где отпевали поэта.
Однажды, появившись в Москве, Басманов оказался талантливым бутлегером. Участники Первого международного фестиваля поэзии удивились бы, узнав, что холодным контрабандным джин-тоником ("джин-хроником"), который подают в салоне "Классики 21 века", их снабжает сын Бродского.
Вот недавние новости про него: "...Басманова я встречаю. Довольно часто... Он сейчас сдаёт на права и собирается купить подержанную машину, с целью стать водилой-бомбилой... Он растолстел так, что поперек себя шире... Пока он занимается так называемыми левыми парковками. В городе его можно увидеть то там, то здесь. Где собирается в одном месте больше чем 15-20 машин, и он там будет. Бегает, кричит, руками машет, и баблосы с водил за парковку снимает... А если кто не даст, рискует остаться с побитыми фарами или стеклом ветровым..."
А вот почти вчерашние: "...Да, насчет Басманыча. Купил он себе опель... Хорошая машина... В первый же день врезался в столб..."
Ну? Я же говорю...
Ну, всё.
Хватит фацеций. Скоро приедем.
И вообще, за такое в приличной компании по морде бьют.
Да и рано ещё мемуары писать - грозит мне пальцем тень писателя Довлатова.
4.
На улицах было тепло, влажно и немного пыльно.
В гулком воздухе над Невой разливалась обычная предзакатная тревога.
На Дворцовом мосту, на мосту Шмидта, на Литейном... Да почти на всех ленинградских переправах собирались в этот час - как их однажды метко обозвала Илона - "парашютисты". До сотни и более человек стояли по обеим сторонам моста, облокотясь на перила и смотрели вниз на дюралевую невскую волну, курили, чего-то ждали.
Кто-нибудь из "парашютистов" изредка бросал за перила моста свою нехитрую снасть на длинной верёвке (действительно, издалека похожую на небольшой парашют) и вытягивал обратно. Или оставлял висеть, с натянутой по ходу течения верёвкой.
Тем временем, со всех окрестных дворов, улиц и переулков Васильевского острова, Петроградской стороны, к мостам крались кошачьи стаи.
Чуть позже приходили разбитные весёлые женщины с детьми и собаками, приносили бутылки, фанерные ящики и нехитрую закуску.
Это была самая настоящая рыбацкая путина.
Чем пахнут огурцы?
Конечно, корюшкой.
Но корюшка огурцами совсем не пахнет.
Корюшка пахнет рыбой, обильной весенней жратвой, белыми ночами, сиреневым туманом на Марсовом поле, влажными от любви простынями - снова рыбой, дымом анаши и палёной водкой.
Рыбаки знали своё дело.
Потом, кажется, весёлый романтик - мэр Собчак прекратил это "безобразие" - слишком уж много было хлопот во время разводки мостов, да и появившиеся в изобилии заграничные туристы задавали лишние вопросы...
Рыбаки расходились утром, оставляя после себя кучи мусора, пустых бутылок и сломанных ящиков. Пьяные от обжорства кошки разбредались по своим помойкам. И все люди в те благословенные дни тащили корюшку в полиэтиленовых пакетах. И во дворах-колодцах пахло жареной рыбой...
Это я сейчас особенно отчётливо понимаю, что время было такое. Многих людей выгоняла на этот промысел обычная нужда.
Жрать нечего было, вот и всё. Но мне всегда было приятно, переходя через мост, на глазах у своих европейских друзей, поторговаться за рыбку-другую. Потом, в мастёре - быстро почистить, покидать в муку, зажарить до золота. А друзей на угол за пивом послать, с полиэтиленовыми аквариумами в руках.
В сумерках район вокруг Новой Голландии всегда повергает меня в трепет.
Кирпич такой красный, что даже чёрный. Чтобы полюбить свободу, достаточно заглянуть в торжественную мрачную арку и представить себе, что территория этого памятника архитектуры раннего классицизма раньше была тюрьмой для моряков. И называлась "бутылкой". Тут, конечно, может возникнуть масса смысловых рифм и прозрачных аллюзий... Лень ворошить прошлое. Ищите сами.
Неподалёку, на улице Писарева стоит дом, где до революции (как в общаге:-) жили балеринки из Мариинки, к которым, по слухам, под покровом ночи шлялся последний император - Николай Кровавый...
- Всё. Пришли.
- А пассатижи взяли?
- Взяли-взяли...
Такие дома в Петербурге не были в те времена редкостью. Если старый дом не превращался в сквот, то опустевшие квартиры в нём подвергались медленному разграблению.
По дому начинали шнырять тени с котомками за спиной, с плоскогубцами и отвёртками в руках. Первым делом свинчивалась вся бронзовая и латунная фурнитура: ручки с дверей, старинные шпингалеты с оконных створок, дверцы с голландок и каминные решётки.
Вот и здесь, на улице Писарева и стоял дом, в котором был сквот... Не сквот...
Мы вошли в угловую парадную и поднялись на четвёртый этаж. И вот здесь - я точно знал - все квартиры были открыты. Нужно только дверь посильнее дёрнуть. Или фомкой подцепить.
- Кость! Заходим. Ну вот... Всё есть, что нам нужно. Смотри-ка, даже паркет уже сняли, суки...
В таких квартирах невыносимо грустно. Разруха. Разруха и голод...
И мысли о блокаде приходят.
Что это?!. Телефон? Зазвонил телефон!
Я метнулся в прихожую и увидел остатки чёрного аппарата, прикрученного к стене, исписанной номерами на ржавых обоях... Звонит кто-то. Надо же. Трубка давно была оборвана, корпус разбит, но стальной молоточек настойчиво прыгал между двумя медными чашечками и звал. Может, меня?
Тогда я знаю, кто это...
Это Ахматова звонит. Из челябинской ссылки.
Фублин...
И здесь Тарковский какой-то.
И вот так всегда.
Со стёклами мы быстро справились. Делов-то - отковырять отвёрткой замазку, поддеть рейки, вытащить пассатижами гвозди. Пять оконных стёкол. Нам хватит. Дома отрежем по размеру. Будет у мастёры приличный вид. А сейчас перекурим, на балкончике...
- Кость! А давай знаешь что? К знакомым моим в гости зайдём... Они тут, рядом живут. Наверху...
За дверью на пятом этаже слышен шум застолья. Ага. Мы, похоже, вовремя. Валера с Веткой любят... погулять. Они работают дворниками. За это местная жилконтора дала им здесь жильё. Правда, судя по всему, жить-поживать осталось им тут недолго...
Но я ошибаюсь.
Ещё год... Или два? С лишним: этот дом ещё успеет побывать и моим домом.
5.
Всем известно, что Валера Фарзане по национальности - перс, но пишет стихи на "бродском-русском". А сны ему снятся на фарси. А его жена - Виолетта Крикунова, чудесная художница - пишет свои волшебные картины на гигантских холстах, размером три на четыре метра.
Ветка талантливее Валеры. Поэтому они иногда дерутся.
Благодаря Валере и Ветке... Вернее, благодаря и им тоже, я с трудом, но всё же пережил эту зиму. Я приходил к ним за книжками, они кормили меня овсянкой.
(Забежим, что ли, в будущее?
Лет, эдак, на десять вперёд. Для разнообразия, живости слога, по горячей прихоти, по произволу, нарушая...
Ретардируем-торпедируем.
Как завещал великий Лотман.)
ФАЗАН
Валерию Фарзане
...Он работал дворником на Коломне,
регулярно придумывал стихи в конторскую книгу,
пропивал всю получку,
а потом сидел на овсянке.
Я заходил к нему с Васьки,
(мимо Новой Голландии!)
О чём были наши беседы?
Не помню...
О Бродском или о бабах.
Он преуспел, продавая чужие картины,
Перебрался в Москву.
Его напечатали в журнале "Новая Юность",
При встрече он бредил Букером...
("О Бродском или о бабах?..")
...а жил в мастерской на Костянском,
напротив "Литературки".
Я заходил к нему,
(через "Чебуречную" на Сухаревской!)
Впрочем, всё реже и реже.
Иногда он звонил. Допустим, из Португалии...
(Наверняка, пиздел).
Потом, через общих знакомых,
я узнавал, что я - повесился на питерском чердаке.
С его слов моя судьба выглядела логично.
Все верили.
Он снялся в рекламе пива.
(Наверняка, пиздел).
Сменил ориентацию.
Слухов о нём ни плохих, ни хороших... Не помню.
Где ты, Фазан? Отзовись!..
Выпьем. Поговорим.
О Бродском или о бабах.
Посидим на овсянке.
6.
Ну да!.. Насколько права теперь оказывалась старшекурсница журфака с замашками канцелярской крысы-ларисы в дымчатых очках, говорящая нам, семнадцатилетним, в ответ на наши первые рифмованные строчки: "Ну что вы пишете, ребятки? Всё ведь уже давно написано..."
Вот сучка.
Ведь чуть не убедила.
Да, вообщем-то, убедила. Только вот... Откуда сегодняшним февральским утром в форточку моей мастерской в полуподвале старого дома на Васильевском острове влетел нежный женский голос:
- В домик суй пальчик, в домик...
И вот он я - очарованный, неприкаянный, голодный, чувствуя себя как свежеостриженный ноготь в шерстяной перчатке - присел в изумлении на своём топчане.
И вдруг очень отчётливо понял, как сладко и волнительно мне теперь знать, что когда-нибудь я обязательно напишу про всё это: про мастерскую рядом с Тучковым мостом, где, кажется, я и прожил добрую половину своей питерской жизни, и где сейчас магазин "Аквариумы"...
Про тёмную парадную с правом выбора: в звенящую сутолоку уличных трамваев или - проходными дворами - на гранитный ветродуй Невы...
Про ночное пешеходное ремесло сквозь два, три, четыре разведённых моста, первый укол в вену, золотую дачную осень Финского залива...
Но где же теперь мои и твои знакомые... Товарищи, ставшие героями поэтической попсы, модные одноразовые "журнализы", сменившие не только литературную ориентацию? Где они сейчас - торговцы глянцевым смыслом "жы" - сосиской в тексте для модного журнала?
Помянем также мучеников постмодернизма с неизбежной опечаткой в биографии.
Не забудем помолиться и за авторов пустозвонких бесполых романов, лишённых и единого слова правды, этих фригидных и вороватых кухарок, подъедающихся на кухне русской словесности.
Неужели от них остался лишь анекдот, потерявший, впрочем, как имя владельца, так и псевдоним персонажа?
Да и сам сюжет куда-то канул.
Я бросил писать. Но я жил как поэт.
Работы в Ленинграде не было.
У меня была масса достаточно экзотических способов добывания насущных хлеба и чернил. Ночью я ходил собирать бутылки на Петроградскую сторону. Утром сдавал их. "Сдавал"... О-о-о! Не так всё просто. Это была целая церемония... Ритуал.
Потом расскажу. Где-то, по кластерам моего старого хардешника, рассыпался целый роман про эти беспросветные голодные зимние дни, полные отчаяния, надежды и недоступной любви. Вполне в духе Кнута Гамсуна...
Да чёрт с ним.
...Всё это проносится сейчас в моей голове с ужасающей скоростью. И надо бы ставить фильтр в этот "слив" воспоминаний, куда воронка затягивает меня, как того полуживого крысёнка, который однажды утром выполз умирать на середину комнаты в мастерской, а я спустил его в канализацию, где он, почувствовав скорую гибель, стал цепляться лапками за ржавые края трубы... "...но мощная струя горячей жёлтой урины ослепила его и низвергла в мутные пучины подземного океана городских нечистот..."
Вот такую правдивую чушь я записывал в то время в своей тетрадке.
Говорил мне Пилот: "Не убивай крыс..." Я же наивно боялся чумы, только что прочитав Камю.
Цены были какие-то несусветные, я тут смотрю... Доллар стоил 1116 рублей. Что это значит - трудно сейчас объяснить. Водка стоила доллар. Хорошо помню, что на синий сторублёвый фантик, зимой девяносто третьего можно было купить литр молока. Или две пачки папирос. Или две буханки хлеба.
Конечно, Илона с Костей спасали меня. Да, по-братски. Некоторое время мы особенно активно питались блюдом под названием "драники". Драники, в виде заводского полуфабриката привозили из Минска. Я мыл большое круглое зеркало, насыпал на него муки, смешивал с ней содержимое пакетика - "для нажористости". Добавлял воды, соли, делал тесто. А потом бутылкой раскатывал на зеркале лепёшки, которые мы жарили на подсолнечном масле.
"Верить в приметы - значит не доверять Богу". Но через год я разбил это зеркало в тот самый день, когда... Ну хватит. Хватит.
...Да, весна наступила. Жаркая. После полудня я брал горбушку хлеба, журнал или книжку, и шёл загорать на пристань, в начало Малого проспекта, где стоял белый теплоход "Hotel Petergoff". Я лежал на лавочке, обнажив солнцу худой торс, жевал хлеб, стрелял сигареты у моряков и читал.
Однажды я прочёл: "Свобода выбора означает ответственность и острое чувство вины. Единственный выход - осознание своей обречённости на свободный выбор одного из множества путей, ни один из которых не является "хорошим", но все "плохи" по разному".
Эта фраза надолго притупила мою бдительность.
Однажды с компанией таких же, как и я, обормотов, мы отправились в Ольгино, купаться и загорать. И что нас понесло туда, на ночь глядя?.. Без палатки и одеял? А, ну да... Мы ведь были - свободные. Молодые и голодные. Почему-то хочется написать - "злые". Нет, вот этого как раз и не было. Может быть, и зря. Ночи были белые, вот что. Причём, до залива мы отправились пешком. С Васьки, через Петроградку - до Новой Деревни, и дальше - по Приморскому шоссе... Короче, путь неблизкий. По дороге мы находили пустые бутылки и тут же сдавали их во многочисленные ларьки, которые охотно принимали их в ту пору - круглосуточно. Как-то незаметно мы насобирали мелочи на пару бутылок водки, к рассвету добрались до пляжа. Разожгли костёр. Согрелись и уснули на песке. Проснувшись, мы обнаружили на берегу многочисленные "стоянки" отдохнувших в прошедшие выходные горожан, остатки шашлыков, и россыпи пустых бутылок. Мы сдали бутылки в ольгинский сельмаг, купили вина и пива, и снова вернулись на залив.
Мы загорали, щурились на другую сторону горизонта, где тоже были наши любимые местечки - Петергоф и Стрельна.
Почему-то хотелось в Кронштадт.
Бродили по мелководью. Чтобы как следует искупаться, в этом месте нужно уйти от берега далеко. Все сразу обгорели. Под вечер решили купить ещё водки и остаться на ночь...
Чайки будили нас по утрам.
Прилив приносил бутылки с этими вот записками и еду.
Дров для костра было навалом.
Через неделю нами заинтересовался местный участковый...
Да! Что я хотел сказать-то?
Чуть не забыл: собирайте и раскладывайте дрова для своего костра.
И настанет день - огонь с небес разожжёт его.
7.
У Валеры с Веткой были гости. Художник Норков. Замечательный художник Сергей Норков. "Значит, Валера продал копии "голландцев", и сегодня - танцуют все..." За круглым столом - ещё куча весёлых и пьяных художников. Нас усаживают и угощают. На закуску - тушёная капуста с волшебными грибами. Мы тоже... Пускаем папироску по кругу.
Вдруг я очень отчётливо увидел эту девушку...
И Костя тоже увидел. Что-то в ней было... Смертельно красивое. Это потом я узнал, что такой взгляд бывает у больных людей, на последней стадии чахотки.
Она была с нами. И не с нами.
У неё ещё как будто остались "привычка" к жестам из прошлой, здоровой жизни... Она словно вспоминала о них, когда очередной приступ наваливался на неё особенно тяжело. Сидя на стуле, она сильно сутулилась, глаза её гасли. Очнувшись вдруг от мыслей (о скорой смерти? от воспоминаний, одолевавших её?) она преувеличенно уверенным жестом брала свой стакан с чаем, вытряхивала из пачки новую сигарету и курила, курила... Белая сигарета была крепко зажата между пальцев короткой и твёрдой кисти, голос становился спокойным и сильным. Когда она кашляла, на белом кружевном платочке была вовсе не кровь, а красная краска - просто в рассеянности вытерла руки после работы, носовым платком, да его и выбросить уже можно...
* * *
Так уж вышло, что я вспомнил этот вечер, когда отыскал в родительской квартире блокнот со словами, принадлежащими уже не мне, а тому нежному и жестокому времени.
А найти этот блокнот меня заставил фильм, известный фильм режиссёра Элема Климова про войну - "Иди и смотри", где в титрах я встретил знакомые имя и фамилию: "К. Климин". Я понял, что мне нужно записать этот рассказ, ведь он уже почти готовый. Я бы даже так и назвал этот рассказ: "Иди и смотри". Но я подумал, что это будет кощунством. Хотя после всего, что я успел натворить с тех пор, обвинений в кощунстве мне глупо бояться. Кощунствовать уже не о чем. Я бы и рад иной раз... "Покощунствовать". Но тут меня, к счастью, опередили другие.
Теперь мне хочется словить другую дичь: всего лишь - поймать среди неряшливой лесополосы чернильных сумерек ускользающего смысла, среди нынешнего февральско-мартовского гона, огромной лжи и мелкого предательства - различить, уловить хотя бы ещё разок - время и аромат ушедшей эпохи.
Да, эпохи.
Надо же...
Никогда не думал, что с такой лёгкостью буду жонглировать веками.
Думал, умру.
Ну, про это все думают.
Заодно, мне очень захотелось передать свой тёплый привет Косте Климину, из не таких уж далёких девяносто... непричёсанных лет. Привет и тебе, Илона.
А ещё мне кажется, что я пообещал тогда Косте написать этот рассказ.
Придётся теперь, конечно, лавировать между временами, лицами, именами и склонениями. Путаться в показаниях. Но только не врать! Разве что повторяться, как подвыпивший рассказчик. Заглядывать в прошлое, зная настоящее.
И даже вспоминать о будущем.
Мечтать о прошлом.
Так это же здорово!
* * *
...Только вот мне иногда кажется, что на этом балконе стоять очень опасно - он совсем старый и ржавый.
Но, по тогдашней привычке, я думаю, что это обычная и з м е н а.
Костя передаёт мне папиросу и продолжает, пока что не вполне ясную для меня, свою прерывистую мысль: - И знаешь... Вообще-то, из сегодняшнего вечера мог бы получиться неплохой рассказ. Ты подумай как-нибудь об этом. Добивай... Бери стёкла, пойдём.
Вернувшись в мастерскую, я сажусь за круглый стол - в кресло Пилота, и пишу в свой первый блокнот строчки: "Однажды Костя сказал..."
1993-2008, Васильевский остров - Дикси.
В Найденном Найти. Сборник рассказов
© Егор Чужак, 2008-2024.
© Сетевая Словесность, 2008-2024.