СЕМЬ КОРОТКИХ ИСТОРИЙ ПРО БЛИННУЮ НА ВОРОНЦОВСКОЙ
– ХАРЧО –
– ГЕНА –
– ЛОШАДИ –
– НИРВАНА –
– ЯПОНЦЫ –
– СОСИСКИ –
– ЖОРА –
ХАРЧО
Когда становится особенно тоскливо, я отправляюсь в Блинную на Воронцовской, чтобы, подобно багдадскому халифу Гаруну аль-Рашиду, узнать, что обо мне говорит мой народ. И знаете что? Народ мой вообще ничего обо мне не говорит. Он так равнодушен к моей персоне, что порой мне кажется, что меня просто нет. Тогда я скидываю свой тулуп из овчины, отклеиваю окладистую бороду (какой в них смысл, все равно меня никто не узнает) и заказываю две порции блинов, с джемом и со сметаной, и стакан дымящегося чаю. В Блинной на Воронцовской пятнистые от жира столы, - низкие с табуретками и высокие, за которыми едят в стоячку, алюминиевые вилки и ложки, бочковой кофе и дымящийся чай. Его здесь подают в граненых стаканах с пакетиком и рафинадом внутри, а кипяток надо наливать самому из огромного титана. Мужик в очереди за мной спрашивает, какой сегодня суп. Суп в Блинной на Воронцовской всегда один, в меню на стене так и написано: "Суп". Стоит 54 рубля - дешевле, наверное, только в столовой Госдумы. Женщина за стойкой говорит: "харчо". "Вчера харчо, позавчера харчо", - ворчит мужик у меня за спиной. "Приходи завтра, - отвечает женщина усталым невыразительным голосом, - будет гороховый". Мужик отвечает, что завтра непременно зайдет попробовать гороховый, а сегодня, так и быть, съест харчо. Тут поспевают мои блины (110 рублей за 6 штук), и я встаю за один из столиков в глубине, а мужик с харчо садится за столик у окна. Начинает он почему-то с чая, отхлебывает его понемногу, уставившись в одну точку перед собой. Потом вздыхает, берет ложку и переходит к супу. "Любаш, - произносит он нараспев и немного торжественно, - ложка в харчо должна стоять!" Женщина за стойкой молчит. "Любаш, - не сдается мужик, - понимаешь, ложка в харчо должна стоять!" "Боря, - успокойся уже, - реагирует Люба. - Харчо кушай". Мужик ест не спеша, но все равно не сдается. "В настоящем харчо ложка всегда должна стоять!" - заявляет он снова, когда женщина подходит к его столу, чтобы убрать грязную посуду. "Как же ты достал, Боря", - вздыхает Любаша. И добавляет нарочито громким драматическим шепотом: "Это хуй всегда должен стоять, а не ложка твоя!" Тут Боря расцветает, словно давно ждал этой реплики, вытирает треугольной бумажной салфеткой усы и говорит: "Нет, Любаш. Хуй никому ничего не должен. Он..., - Боря делает неопределенное кругообразное движение алюминиевой ложкой, - сам по себе!"
Мужик обводит заведение победительным взглядом, словно приглашая к дискуссии, но я уклоняюсь. Отвожу глаза, отхлебываю чай из граненого стакана и смотрю в одну точку перед собой.
ГЕНА
"Раньше, - говорит Гена, разрубая розовую сосиску на три части ребром алюминиевой вилки, - вообще больше свободы было. Помню, мы на старом еще "Динамо" брали с Малы́м на футболе в перерыве бутылку водки и по тарелке борща. В перерыве! И ничего, успевали. Мы никому не мешали, и нам никто не мешал". Гена решительно отодвигает остатки сосисок на край тарелки и намазывает пюре на кусок хлеба. Наливает полташку в граненый стакан, выпивает и закусывает. "Хотя один раз была хохма. После перерыва зарулили мы не на ту трибуну из буфета. Я Малóму говорю: "Что-то, по-моему, это не наши, Мало́й. То ли это мясные, то ли у меня мальчики кровавые в глазах. Одно из двух". Гена хохочет, довольный шуткой, потом объясняет мне на всякий случай, что мясные, - они же в красном, поэтому смешно, я киваю, и он разливает еще по одной. Жалуется, что сейчас все не так - и на футболе, и в жизни, и в буфете на стадионе: только соки, безалкогольное пиво и гамбургеры: "Как будто нас оккупанты захватили, Сань. Такое чувство, что оккупировали нас".
На вид Гене лет сорок, и он похож на большинство взыскующих истины алкашей, которых часто встречаешь в Блинной на Воронцовской, где можно спокойно приносить и распивать, главное - не шуметь. В разговоре он то и дело туманно намекает на какое-то спортивное прошлое, "по юношам за область играл", но во что именно, не очень понятно. Сейчас он сторожит какую-то фабрику и местом доволен, только вот одно: там чересчур тихо. "Иногда, знаешь, с приемником на работе разговариваю. Ну расскажи, говорю, друг, как у тебя дела. И он мне все свои новости рассказывает каждые полчаса: и про Керченский мост, и про Сирию, и про Большой театр. А чего, говорю, в эту Сирию-то с голой жопой полезли? Всех остальных уже победили что ли? Наладили людям жизнь?" Тут у Гены вдруг звонит телефон, он долго слушает, кивает, что-то бурчит, а потом говорит неожиданно жалобным тихим голосом: "Нет, мам, ты до дня рождения не жди. День рождения, он же в июне, мне что, плинтус два месяца грызть? Ты сейчас деньги вышли, я ж совсем тут бомжую, мам!"
ЛОШАДИ
Иногда я хожу в Блинную на Воронцовской: там очень дешево, алюминиевые вилки, бумажные салфетки, четыре стола встоячку и два, чтобы сидеть. Люди за пельменями или супом разговаривают громко и почти всегда с надрывом. В общем, такой Достоевский. "Заказывайте!" - крикнула девушка за стойкой, когда подошла моя очередь. "Мне, - говорю, - блины с джемом и чай". "Сорок рублей!". "Нет, - говорю, - сорок - это блины. А мне еще чай". "Пятьдесят шесть рублей!" - пальнула кассирша, не поднимая глаз. Я плачу, беру чай и иду за столик ждать блинов. За соседним стоят мужик с ранней сединой и золотой фиксой и молоденькая девушка с хрипотцой - из тех, что зачем-то хотят казаться нарочито грубыми. Мужик взволнованно рассказывает, что вот, что он видел, как в метро человек лет сорока шести-сорока семи ехал с юной девушкой и обращался с ней необычайно нежно: отгораживал ее от толпы, чтобы девушку не задавили, а потом помог залезть ей в маршрутку и выйти из нее, подал даже руку и так на нее смотрел, как будто она сокровище..."Ты чего сегодня романтичный такой, Виталик? - громко хохотнула девушка и пихнула седого локтем в бок. - Ты что, яички дома на полке забыл? Ну он хоть ее трахнул? Засунул язык ей в рот? Облапал, там, на глазах у всех хотя бы, нет?" Седой сокрушенно покачал головой. Меж тем, за столиком в углу два мужика в руинах недоеденных салатов и пельменей тихо разливали водку, потом один поднял стакан и сказал: "Ну, за Шарм-эль-Шейх!" "За наш Египет!" - кивнул другой. Они выпили, и первый, ни к кому особо не обращаясь, угрюмо произнес: "Знаешь, я вот ненавижу лошадей. Связи у меня с ними нет. Со всеми есть, а тут стараюсь наладить контакт, но не могу. Ничего не выходит. Они начинают вести себя агрессивно, и я тоже агрессивным становлюсь, веришь?" Верилось легко. Я подошел к стойке. "Заказывайте!" - крикнула девушка с той стороны. "Да нет, я уже. Я блины жду" - сказал я извиняющимся тоном. "А-а" - потеряла интерес кассирша. "Да нет, ничего, я понимаю, тяжелый денек" - улыбнулся я. "Вовсе нет, - отрезала девушка. - Не тяжелый денек, обычный. Просто я особо в лица-то не всматриваюсь". И, отвернувшись, кивнула стоявшей рядом даме: "Заказывайте!" Дама взяла суп, пельмени и оливье.
НИРВАНА
В "Блинной" на Воронцовской за столом сидит блаженно улыбающийся мужчина неопределенного возраста в наушниках, шапке и тренировочном костюме. Перед ним стоит большая пластиковая бутылка, на которой написано "Виноградный напиток". "Самый дешевый! - говорит он громко, чтобы перекричать наушники, обращаясь к буфетчицам. - Восемьдесят пять рублей!" Буфетчицы за что-то его очень любят и называют "дядя Слава". "Ты бы к нам почаще заходил, дядя Слава! - говорит одна. - А то скучно. А ты с нами и чай пьешь, и шутишь все время". "Некогда!" - с той же блаженной улыбкой кричит дядя Слава. "Некогда ему! А ты все равно заходи. Ты же наш, дядя Слава!" - кричит буфетчица в ответ. У нее за время этой переклички образовалась маленькая очередь, и она спрашивает дядьку, который первый: "Борщ будете? С хлебом?" Тот кивает. "Хлеба сколько?" "Два, - отвечает мужик. Я товарища жду!"
За столиком встоячку за моей спиной собрались люди серьезные, оттуда все время слышится пу-пу-пу. "Терроризма теперь не будет вообще, - заявляет пожилой мужик в очках. Постоянное состояние войны, вот что теперь будет. Зато терроризма ноль. Ноль терроризма!" "И на помидорах, он сказал, не остановимся. - слышится еще один голос оттуда же. - Так что туркам будет всяко хуже, чем нам - успокоил, бля!"
У окна сидят два совсем юных парнишки - один румяный весельчак, другой худущий патлатый жердяй. "Ты помнишь, что мы вчера пили?" - обращается весельчак к другу. "Коньяк", - вздыхает жердяй. "Это ты вчера пил коньяк, а я придумал нам название! - вдохновенно начинает курчавый. - Ивент-агентство "Конь-Як"! А? Ты понял? Значит так, рисуем коня с крыльями от "Яка"..." "Может, лучше самолет с конской мордой вместо кабины?" - уныло предлагает патлатый. "Можно и так, - кивает первый. - И слоган: "Бомбардировка позитива!" А? А? Ты понял?"
Меж тем дядя Слава сидит в своих наушниках и трениках, положив ногу на ногу, все с тем же блаженным выражением лица, которые бывает у русского человека, когда он попадает с мороза в тепло, и время от времени подливает себе в стакан Виноградного напитка. "А что, Валь, - картины больше не вернутся?" - кричит он буфетчице, оглядывая голые стены блинной. "Так они ж их только на Хэллоуин вешали, - отвечает Валя. - Попросили снять помещение на Хэллоуин и развесили тут свои работы, ну те, которые пострашнее. Картины, может, еще неделю повисели, а потом они приехали и сняли их". "Вот тут, - тыча пальцем в левую стену, сказал дядя Слава, - Кобейн висел". "Не было тут никакого кабана". "Да не кабан, а Кобейн! Гранж! Нирвана!" "А что такое Нирвана?" - робко спросила Валя. Дядя Слава мечтательно посмотрел на свой стакан, потом в потолок. "Как бы тебе объяснить... Нирвана - это кайф...." И выдернув из уха наушник, достал из кармана телефон: "Сейчас дам послушать!"
ЯПОНЦЫ
"Во-во-водку придумали японцы, понял?" - говорит, заикаясь, один алконавт другому за соседним столиком в Блинной на Воронцовской. Друган его, патлатый и решительного нрава, отвечает задиристо: "Слышь, мозги не еби, хорошо? Водку придумал Менделеев. Дмитрий Иванович". Заика не унимается: "Я-я-я-понцы. Я передачу слышал па-па-па радио, понял?" Мужчина с козлиной бородкой в помятом плаще цвета беж за моим столиком - он закусывает сметаной прямо из стакана, как в былые времена, - говорит мечтательно: "В Италии был. Там все пьют сухое вино". Я киваю, прислушиваясь к русско-японской войне рядом с нами. "Менделеева, блядь, - громогласно объявляет патлатый, - обидеть легко!" "Я-японцы, - не унимается мелкий, - они знаешь из чего ее го-гонят? Из п-п-плесени, понял?" "Видел в Риме Колизей, - не теряет надежды привлечь мое внимание Козлиная борода. - Вернее, как, видел? Его со смотровой площадки все фотографируют, и знаете, что я заметил? Никто на него не смотрит! Все только на экраны телефонов своих таращатся. Щелк, и дальше, щелк, и дальше. И ни один человек на сам Колизей даже не взглянул, вы понимаете?" В голове моей вертится слово симулякр, но я боюсь употребить его не к месту. "Удивительно, - говорю. - То есть, как бы его нет, Колизея? "Вот именно! - оживляется Борода. - Я стоял и думал: как прорваться сквозь то, что видят все, вернее, не видят, к сути вещей? Я, понимаете, не хочу видеть то, что все. Мне нужна суть!" "Да, - говорю, - понимаю. Мне, в сущности, тоже". "И как же водка твоя японская к нам-то попала? - спрашивает меж тем у собеседника патлатый. - Япония - это же хуй знает где!" "Не-не знаю, - отвечает маленький неожиданно тихо. - А-а-а-аб этом ничего не было в передаче". Соскребая сметану алюминиевой ложкой с боков стакана, алчущий сути мужчина в плаще вежливо интересуется: "А вы в Риме были?" "Нет, - говорю, - но очень хочу. Теперь обязательно поеду. Надо разобраться с Колизеем".
СОСИСКИ
Пару дней назад я впервые видел, как человек разговаривает с сосисками. Это было в Блинной на Воронцовской, а надо сказать, что сосиски там не новомодные венские, тонкие и хрустящие, а олдскульные молочные, похожие на разбухшие пальцы утопленника, и от них идет пар. Сам я чаще беру пельмени, не потому что они вкуснее, просто они смешно хлюпают, когда проскальзывают в горло, и, в общем, есть их как-то веселее, чем сосиски, но не обо мне речь. Человек, который разговаривал с сосиской, был на вид лет семидесяти, высокий, с бородой, и тут опять придется чуть отвлечься, потому что сейчас ведь любой школьник ходит с бородой лопатой и в клетчатой рубашке, но речь не о такой форменной бороде, а о клочковатой и бесформенной. Бородач аккуратно резал сосиску вилкой на кусочки под углом 45 градусов и, обращаясь к ней, ровным профессорским тоном говорил: "Да, Нина Сергеевна, я бы и сам рад, но ведь я нигде не ... После того, как Таточка ушла, я сделался совершенным домоседом... Да..." Я пытался разглядеть у него в ухе наушник, а на столе телефон, но их не было - хотя, может, я просто не заметил. Съев несколько кусочков сосиски, он опять уставился неподвижным взглядом в тарелку и таким же ровным голосом продолжал: "Нет, конечно, Верочка у меня бывает, заезжает на выходных. Я ее провожаю до метро и говорю: "Когда доедешь, обязательно позвони". Она говорит, папа, но я ведь только в Тушино еду, а не на край света. "Но что же делать, - говорю, - дорогая, так уж у нас в семье заведено. Я, конечно, могу быть занят, у меня может быть важный разговор по другой линии, но в этом случае я тебе обязательно перезвоню". Хотя, правду сказать, дорогая Нина Сергеевна, мне ведь никто особенно не звонит, так что это я слукавил, насчет другой линии. Но Верочка звонит мне, уж раз в неделю точно. Я, конечно, мог бы позвонить сам, но не хочу ее тревожить, к тому же, она столько работает... Да..." Тут у крашеной тетки за соседним столиком зазвонил телефон, и я перестал слышать бородача. Тетка ела окрошку, а мужик с ней рядом ничего не ел, а читал книжку. На обложке было написано: "Антон Смирнов "Мир денег". "У нас люди разные есть, - говорила в телефон крашеная тетка, кого везти - киргизов, таджиков, узбеков? А киргизы не нужны? Есть еще украинцы. Я ничего не боюсь, нормально все. Если покажем себя с нормальной стороны, так вы нам еще... Естественно, понятно, как всегда... Нет, этого там не будет. Если мы туда войдем, то все возьмем под контроль". Закончив разговор, она сказала мужчине: "Там сорок домов по триста тысяч. Надо Алишеру сказать". Мужчина молча кивнул, не отрываясь от книги, женщина принялась доедать за суп. Пожилой интеллигентный бородач все таким же ровным голосом беседовал с остатками зеленого горошка: "Я почти никуда не выхожу, Нина Сергеевна, но буду рад вас повидать... Приезжайте, пойдем прогуляться в Таганский парк, там, наверное, сейчас чудесно. Только лучше днем, вечером опасно. Или лучше приезжайте в гости, а то вдруг Верочка приедет, а меня нет. Конечно, она обычно звонит, но на улице я могу не услышать звонок, а так она может перезвонить, знаете, на домашний. Так что приезжайте, будем беседовать". Не разгибая прямой спины, он прошел к окошку, куда отдают грязную посуду, поблагодарил посудомойку и вышел на улицу. Я посмотрел на свои пельмени в тарелке. Ну да с вами, думаю, у меня разговор короткий: хлюп, хлюп - и тоже пошел. Захотелось домой.
ЖОРА
Когда-то давно я учился в школе, и у меня была учительница Зоя Борисовна. Преподавала она русский язык и литературу и к нашим познаниям и устремлениям относилась крайне скептически. "Для чего вам нужен русский язык?" - спрашивала она, покачивая головой и закатывая глаза. И поскольку мы не могли ответить на этот вопрос (действительно, нафига??), Зоя Борисовна отвечала на него сама. "Русский язык, - чеканила учительница, - нужен вам, чтобы читать вывески на кабаках!" И добавляла презрительно: "Дрезденская (это маленькая забытая богом улица, на которой стояла наша школа) - это ваш Бродвэй!" Потом я вырос, уехал сначала в один город, потом в другой, и теперь мой Бродвей - это Блинная на Воронцовской. Вот место, где театр жизни разворачивается перед любым желающим во всей красе. Сегодня вечером, например, за соседним столиком оказались двое изрядно потрепанных мужчин. Мужчины пили пиво, и тот, что помоложе, полноватый Жора в желтой майке, был безутешен. Случилось с Жорой вот что: пять лет он выплачивал кредит на машину и через два дня после того, как выплатил его целиком, он эту самую машину разбил. В Жорином пересказе история звучала как высокая трагедия, он все повторял: "Семьсот тысяч!"... "Пять лет!"... "Два дня!"... - и обхватывал голову руками, и зарывался пальцами в редеющие уже кудряшки. Друг его Виктор, суровый седоватый крепыш, меж тем, считал, что виной всему Жорино злоупотребление алкоголем, а если точнее - запои. Когда он перечислял Жорины запои, он горячился, рубил ладонью воздух и загибал пальцы: первый запой, второй, третий. Потом взял его на рыбалку, речка, тишина, лодка, и что? Он там опять запил! "И тут уж лопнуло мое терпение, я его там и оставил. Сказал, а ну его нахуй твоих подлещиков, Жора! И уехал". Виктор почему-то рассказывал о Жоре в третьем лице. Друг его стонал и повторял: "Печень у меня болит, Витя. Понимаешь? Печень". Но Виктор был неумолим: "У печени, Жора, нету нервных окончаний! Не может она болеть! Не-мо-жет!". Потом Витя отхлебнул пива и в нем произошла разительная перемена: взгляд его, казалось, загустел, обогатился каким-то новым знанием, а речь перестала плескаться и искрить и потекла степенной неторопливой рекой. Он даже руками перестал махать. "А я знаю, что тебе нужно, Жор. Тебе нужно в Смоленск, друг. Я сам не был, но брат мой был двоюродный, они к родителям жены ездили, так говорит, вернулся другим человеком. Воздух там, говорит, молоко с рынка, вкус совсем другой, да и вообще, продукты... По всему, короче, надо тебе в Смоленск". Тут он хлопнул друга по плечу, и словно очнувшись от наваждения, опять перешел на свой прежний ернический тон: "Но ты же не сможешь, Жора! Тебя же Оля не пустит. Придешь сейчас, она тебе: зарплату давай, и марш в стойло". Жора встрепенулся и отвечал в том духе, что почему это не пустит, что он и спрашивать не будет, и тут же, натурально, Оле позвонил и говорит, сегодня, мол, меня не жди, я в Смоленске, вернее, еду в Смоленск, подъезжаю уже, друзья пригласили отдохнуть, там чистый воздух и вообще, продукты, а может, и на рыбалку. Почему, говорит, на автобусе, на машине... Тут Витя ткнул его в бок, но было поздно. Оба друга тут же осознали чудовищную ошибку, ведь машину Жора разбил и даже уже продал за 120 тысяч "на металлолом". Жора еще помолчал какое-то время в трубку, слушая Олю, пробормотал, уже совсем тихо: "Какие бабы? Ну какие бабы??", потом положил телефон, ссутулился и опять обхватил голову руками. Над столом повисла мрачная тишина, а потом Витя встал и пошел к стойке за пивом.
© Александр Фельдберг, 2019-2024.
© Сетевая Словесность, публикация, 2019-2024.
Орфография и пунктуация авторские.