[Оглавление]




О  НЕКОТОРЫХ  ПОДХОДАХ
К  ПОНИМАНИЮ  ПОЭТИЧЕСКИХ  ПРОИЗВЕДЕНИЙ


Подмоет корни вкрадчивая речь
Так, словно ты - глагол или наречие.
И потеряешь право человечье
От этой не кончающейся речи
Себя, хоть на мгновение, отсечь.


Человек, попавший в орбиту поэтического слова, перестаёт принадлежать самому себе. Как писал Р.М. Рильке Ф.К. Каппусу, если Вы решили для себя вопрос о том, должны ли Вы писать, "тогда всю Вашу жизнь Вы должны создать заново, по закону этой необходимости". Поэзия, как и любая область человеческой деятельности, в первую очередь преобразует самого автора, творит его личность.

Лучшие поэты всех времён черпают мысли и настроения своих произведений из философских трудов, "переделывая абстракции абсурда человеческого существования или архетипы подсознания в душевный трепет или человеческую боль" (1, с.169).

И наоборот, поэтические произведения становятся предтечами и предощущениями философии, как поэзия Рильке предвосхитила философию Хайдеггера.

В чём же тогда заключается задача поэзии? По мнению известного философа Л. Шестова, задача духовного руководства состоит лишь в том, чтобы помочь ближнему освободиться от обычной, ставшей как бы второй человеческой природой, мудрости. Тот, кто узнал тщету человеческой мудрости, тщету готовых путей к истине, - может в трудную минуту поддержать и утешить начинающего. Итак, по Л. Шестову (1, с. 31), задача философии - научить человека жить в неизвестности. Не бегство от ужасов человеческого существования, а активная позиция, поиск точек опоры, жизненная стойкость.


Я погружаюсь в тёмный океан
отчаянной, отчаявшейся жизни.
Отчётливые контуры стирает
холодная вода,
стихает шум подсказок,
под скалами
шевелится живое...
В твоей же воле
всё - так прочь
из этих мест!
Туда, где мел на дне,
и где резвится стая,
где мелководно
жизнь произрастает
невдалеке
от чудищ в глубине.

Однако, безусловность отнесения поэзии к важнейшим путям познания себя и мира приводит многих литературоведов, доводящих эту мысль до крайности, к неправильным утверждениям. Пример такого неверного утверждения уважаемого учёного Лотмана Ю.М. даёт в своей недавно появившейся в России книге В. Вейдле.

В книге "О поэтах и поэзии" Ю.М. Лотман в качестве критерия подлинности поэзии указывает на повышенную информативность текста, причём информация должна вычерпываться с большим трудом. Хорошие стихи характеризуются низкой избыточностью - утверждает учёный. Под избыточностью понимается при этом наличие в тексте мест, фактически лишённых информации. Чем выше избыточность произведения, тем легче читателю угадать, что будет написано дальше (2, с.45-46).

В главе "О "плохой" и "хорошей" поэзии" Лотман высказывается ещё более определённо: "Плохие стихи - стихи, не несущие информации или несущие её в слишком малой мере. Но информация возникает лишь тогда, когда текст не угадывается вперёд. Следовательно, поэт не может играть с читателем в поддавки: отношение "поэт - читатель" - всегда напряжение и борьба." (2, с.128).

Что же возражает на это В. Вейдле? Он просто предлагает сравнить на предмет информативности и избыточности известное стихотворение Фета "Шопот, робкое дыханье" и пародию на него Минаева, сплошь состоящую из фамилий тогдашних литераторов и журналистов, большей частью канувших в забвение. Эту пародию предугадать почти невозможно, значит она - шедевр поэтического творчества? (3, с.226 - 227).

В послесловии к этой книге В. Вейдле И.А. Доронченков высоко оценивает созданную им теорию. Он считает, что теория Вейдле может послужить необходимым противовесом набирающему силу механицизму филологии и искусствознания. Сегодня объектом полемики Вейдле стал бы постмодернизм в его крайних выражениях, размывающих произведение искусства как таковое (3, с. 455). Я имею в виду не вторую рефлексию - размытость мысли, допускающую множество различных смыслов, но фактическое отсутствие смысла произведения.

В. Вейдле - защитник понятия звукосмысла в поэзии. Вспомним М.Ю. Лермонтова:


Есть речи: значенье
Темно иль ничтожно,
Но им без волненья
Внимать невозможно.

В. Вейдле пишет: "Есть ПОЭЗИЯ ВЫМЫСЛА - скажу даже: замысла - и соответствующего им общего характера речи (думаю, автор имеет в виду, в основном, метафоричность - прим. моё - Ирина Ф- С); и есть ПОЭЗИЯ САМОЙ ЭТОЙ РЕЧИ или слова, от вымысла в значительной степени независимая и не нуждающаяся в нём, зато нуждающаяся в такой насыщенности и плотности звуко-смысловой ткани, какая не со всяким вымыслом (замыслом) даже и совместима (думаю, имеется в виду звукопись - прим. моё)". Об этом и я пыталась сказать в своём стихотворении "Голос":


Читай меня... Читай меня, читай...
Согретый звук на языке катай,
на языке, связующем гортани.
Произнести -
не разумом постичь,
и свяжется, немыслимо почти,
Вселенная уместится в горстИ,
И ей - твоим дыханием расти,
гортанной и всеведущей печали...

Помню, как я внезапно "заболела" Пушкиным" в школьные годы: я без конца произносила его строки вслух. Не пытаясь их понять, не восхищаясь замысловатыми образами. Просто наслаждаясь звуками. И вот недавно встретила у В. Вейдле. Приведу отрывок целиком.

"Ты говорила: в день свиданья, под вечно-голубым небом, в тени олив, мы лобзанья любви вновь, мой друг, соединим". Напечатано в строку, трижды переставлены слова; этого совершенно достаточно, чтобы убить очарованье. Оно убито, потому что уничтожен звукосмысл. Остался обыкновенный словесный смысл, - что о нём скажешь? Не то ли, что сказал мне многолетний негласный законодатель французских литературных вкусов, любитель и знаток поэзии, Жан Полан? "Ваш Пушкин, да это Эжен Манюэль" (Был такой поэт: его когда-то читали, но уже четверть века назад, когда это было сказано, продолжали читать разве что в пансионах для благородных девиц.) И в самом деле, ДАЖЕ В ПУШКИНСКИЕ ВРЕМЕНА, ВСЕ ЭТИ ЛОБЗАНИЯ ЛЮБВИ, дни свиданья, голубые небеса, как и берега отчизны, томления разлуки и гробовые урны БЫЛИ ГОТОВЫМИ ПОЭТИЗМАМИ, И ТОЛЬКО (т.е. ШТАМПАМИ - прим. моё). В ПЕРЕВОДЕ, ОТ ВСЕГО СТИХОТВОРЕНИЯ, КАК И ОТ БОЛЬШИНСТВА ПУШКИНСКИХ СТИХОТВОРЕНИЙ, НИЧЕГО И НЕ МОЖЕТ ОСТАТЬСЯ, КРОМЕ БАНАЛЬНЕЙШИХ ОБЩИХ МЕСТ. Стоит, однако, хотя бы одной строке вернуть стиховое её достоинство..., чтобы стали ощутимы и действенны её "ни", "ив", "ви", "ли", "лю", "ло", и зазвучало бы волшебно: "В тени олив, любви лобзанья". (3, с.267).

Вот почему невозможен перевод на другой язык, который бы не искажал оригинала, возможно сотворчество одного поэта (переводчика) с другим (написавшим оригинал), такое сотворчество может породить шедевр ("Ундина" Жуковского).

Я не хочу сказать, что не нужны оригинальные метафоры, яркие образы, - но нельзя судить о подлинности поэзии только по их наличию или отсутствию. Нельзя сразу перечёркивать стихи, в которых встречаются так называемые штампы - привычные в поэтической речи выражения. Смотря, в каком контексте они встречаются, как связаны с целым, и звуком, и смыслом. Помню, в воспоминаниях Л.К. Чуковской об А.А. Ахматовой есть рассказ о том, как складывалось стихотворение на смерть Б. Пастернака. Анна Андреевна вначале хотела употребить в нём "штамп" - вождь, замечая при этом: "Спасу прилагательным". Так что, не в самих штампах дело, а в том, становятся ли эти привычные выражения звуками, из которых строится симфония стихотворения. Становятся ли они для стиха единственными и неповторимыми словами и выражениями, переплетающимися своими звуками и смыслами, приобретающими при этом совершенно иное значение и звучание - создавая в итоге трепетный образ...

А, может быть, этого не происходит только в "отдельно взятом" восприятии того или иного читателя, не настроенном на музыку автора...



Литература:




© Ирина Фещенко-Скворцова, 2015-2024.
© Сетевая Словесность, публикация, 2015-2024.
Орфография и пунктуация авторские.


Школьные сочинения: анализ поэтических произведений




Версия для широкого дисплея
[В начало сайта]
[Поэзия] [Рассказы] [Повести и романы] [Пьесы] [Очерки и эссе] [Критика] [Переводы] [Теория сетературы] [Лит. хроники] [Рецензии]
[О pda-версии "Словесности"]