Reading Palms in the Morgue
Observe,
Once and for all.
These are the lucky winners.
The intricate dice of the fingers lay
on the sides facing darkness.
There are no likenesses, no memories.
Read in the loops and eddies a life in completion.
This callus was a day in summer, spent in quiet repetition;
This crease remembers a morning in spring
when he opened his hands in the rain.
On everything
he left a print, a scroll of long distance
in the forgotten language of miracles
and prodigious gods
of which he knew nothing:
what number of angels unaccounted for,
the heresy of their bones drying in the sun.
He held in his hands
the smell of woman, bread, soap and ink,
then let them go
He put
his finger in that wound of absence
as if he were naming a flower.
Blood flowed forth toward the beginning.
The dead spoke backwards, gesturing one moment, a moment please
as if it were almost nothing,
a dream
of incandescent thorns
in the belly of a fish,
itself a dream
criss-crossing
And wherever he went
his hands swam freely forth
and back
like children swinging.
Read in the hand, its lines' celerities and fictions,
the oceans discerned in its salt,
the earth under its nails
where it clawed, picked, and scratched a calendar of days
on the prison wall
until the hands paled and turned back to wings
to the random touch
to angels
to ashes that ascend from morning.
This map, the hand I hold: abandoned fields
of no known signs,
no checkpoint, depot, no bed to rest.
The branches grow much thinner as they reach away.
This web,
this cross of lines,
by accident a crucifixion;
this scar,
this weed,
It translates
to a black seed that bears a river;
to hair that swiftly turns to light;
to rice which poured like rivers of light through our fingers;
and to tree
and to the prayers whispered in its shadows,
the shadows
and determining the presence
of whosoever touched and was touched,
Once and for all.
| |
| |
Читая по ладони в морге
Смотри,
Однажды и навсегда.
Вот они, счастливчики.
Кости их пальцев в замысловатой игре выпали стороной, глядящей в темноту.
И нет ни подобий, ни воспоминаний.
Читай в петлях и завитках всю жизнь.
Эта мозоль была летним днем, полным неспешного повторения;
Эта складка помнит весеннее утро, когда он открыл свои ладони дождю.
На всем
он оставлял отпечатки, длинный свиток
на забытом языке чудес
и могущественных богов
о которых он не знал ничего:
сколько ангелов пропало без вести,
сколько их костей выбелило солнце.
Он держал в своих ладонях
Запах женщины, хлеб, мыло и чернила,
И потом позволял всему этому уйти.
Он погружал свои пальцы
В эту рану небытия
Так, словно называл цветок
И кровь опять текла к началу.
Мертвые говорили, глядя назад,
Настаивая на особом моменте, один момент, пожалуйста,
Будто это не было почти ничего,
Всего лишь мечта
О сверкающих шипах
В животе рыбы,
Которая тоже только сон,
Рассекающий море мертвых.
И, куда бы он ни шел,
его руки легко скользили вперед
и назад,
как дети качаются на качелях.
Читай по руке, ее линии извилисты и неуловимы,
На ней можно найти соль всех океанов.
В земле под ее ногтями можно увидеть
Как она скребла и царапала тюремную стену
отмечая на ней день за днем,
Пока руки не бледнели и не превращались снова в крылья,
В случайное касание,
В ангелов,
В пепел сгоревшего утра.
Рука, которую я держу, это карта: опустошенные поля
Незнакомых знаков,
Не на чем остановиться,
Ничего не сохранилось.
Линии все более тонкие и исчезающие.
Вот паутинки линий,
Вот их пересечения,
А это шрам на ладони,
Они превращаются
В черные зерна, которые уносит река;
В волосок, закручивающийся к свету;
В рис, который ручьем света проливается сквозь наши пальцы;
В дерево
И в молитву, которую шепчут в его тени,
Тень, делящая линии
И определяющая
Все, что касалось и к чему прикасались.
Однажды и навсегда.
|
[Untitled]
I will be with you,
a common thing you use everyday,
a brush, a necklace,
the favorite stone you hold in you hand
when you are afraid.
I can't be more than this
and I've gone deaf to the world
like an old man whose thoughts
are the white birds asleep in the stones of cathedrals,
like the emptiness inside them.
| |
| |
(Без названия)
Я буду c тобой,
буду всем, чего ты коснешься,
гребнем для волос, или ожерельем,
гладким камнем лягу в ладонь,
когда ты испугаешься.
Это все, что я могу.
ведь я стал глух к этому миру
как старик, чьи мысли
белыми птицами спят в камнях соборов,
как пустота внутри них.
|
Crows
Crows love midwinter mornings
as I do
staggering, black
and shiny - out of their asylum.
Mornings so cold the air is seized
in the impasse
of its bitterness, a white, violet mist
hovering in the absence.
They drop from the naked trees for what remains.
Suet that hangs in a cage,
tethered to a limb,
Too bright, like lacquered boxes.
Too bright the shine on them.
Not yet defined from darkness.
We hope for what we understand,
pain that comes and goes and comes like winter,
in welcomed revelations.
A cardinal blooming on some January thorn.
Doves weeping, eating seeds that rained through cracks.
Sparrows purchased for pennies in Jerusalem
and eaten by the poor. It's what we
learned by repetition, first having, then
not having. Seeing
and not seeing.
Not a force of darkness spinning on beyond our reach.
Jesus says to live like crows.
I'm remembering the sermon
as one of them jabs its black beak in the suet.
Don't worry a minute of your life.
Don't gather stores for winter.
Don't plant or harvest.
But the other birds are worried. A blue jay swoops
under a nearby pine shrill with jealousy. And
a sparrow in a leafless redbud is occupied by a mute terror.
In another account by the French explorer, de Crevecoeur,
crows leave a man hanging in a cage with his eyes picked out,
staring out of nothing at the empty horizon.
I'm outside.
I'm shivering.
I begin not to understand the need I have
to gather details.
That rabbis, for example, forbid mentioning of crows in prayer.
Or Pliny thinking crows were absent minded
and couldn't find their way back home.
I can't stop shivering.
The search for paradise, for the pain that goes away,
was not a search but a wandering. Haphazard.
And the black roots
so deep in me. The bitterness.
It's staggering.
| |
| |
Вороны
Вороны любят морозное утро,
Также, как я,
они идут, пошатываясь,
ослепительно черные,
покинувшие ночлег.
Утро такое холодное, что воздух охвачен
Безысходной горечью,
прозрачная, фиолетовая дымка,
Зависшая в пустоте.
Они бросаются с голых деревьев на остатки,
высыпавшиеся из кормушки.
Слишком яркие, как покрытые лаком.
Слишком блестящие.
Едва отличимые от темноты.
Мы надеемся, что можем понять боль,
она приходит и уходит, и снова приходит,
как зима,
в своем желанном откровении.
Снегири - алые цветы на январских колючих ветках.
Голуби, всхлипывающие, поедающие зерна, которые просачиваются сквозь щели.
Воробьи, купленные за пару монет в Иерусалиме
и съеденные бедняком. Все эти повторения мы
выучиваем наизусть, сначала имеем, потом
не имеем. Понятое,
и непонятое.
В этом нет таинства мрака, клубящегося вне нас.
Иисус говорил, надо жить как вороны.
Я помню проповедь,
Как один их них вонзил свой черный клюв в сало.
Не тратьте мгновенья на хлопоты,
Не собирайте запасы на зиму.
Не надо сеять и жать.
Это только другие птицы суетятся. Голубая сойка бьется
Под соседней сосной и верещит от зависти. А
Воробей в безлистном багрянике застыл в немом ужасе.
Но, француз Кревекёр писал,
что Вороны выклевывают глаза повешенным.
И они висят, уставившись пустыми глазницами за горизонт,
в никуда.
Я на улице,
Я дрожу от холода,
Я перестаю понимать, зачем я должен
Собирать все эти мелочи.
Этот раввин, например, запретил упоминать воронов в проповедях.
Или Плиний, думавший, что вороны безумны
и не могут найти дорогу домой.
Я не в силах унять дрожь.
Поиски рая, поиски ушедшей боли
Оказались всего лишь случайным блужданием.
А черные корни
Так глубоко во мне. Горечь.
Она ошеломляет.
|
The Sources of Light
Mornings before dawn I rose
and lit the kerosene lantern
and took the cane pole from a corner in the barn
and then went down a road through the fields to a creek where
it bent around behind a hedge of Osage orange.
After setting the line
I built a fire to keep mosquitoes away,
and fished for an hour or two, sometimes for nothing.
I was ten and confident and I thought
all sources of light had a common ancestor in God...
my lantern;
the lights in the town in the valley,
a place I was forbidden to go after dark;
flashes from firecrackers inches away from my fingers;
the searing of lightning
crossing the plains on crooked legs....
I thought these held in common
some memory of the stars
before they were broken into a million pieces -
like the fireflies I gathered in a jar
to read by phosphorus...
that same light belonging to corn
whose fuses flared more gold against black clouds,
and more green before they died.
I didn't know when I figured out how wrong I was.
or when I knew that each light
in the valley
had a life circling around it like a small, gray moth.
I remember
but memory is the edge of a cliff
where light has nowhere to go but out.
I tried to reach beyond that. In the middle of my life
I tried to walk straight into the light
that only the dying see, the one that burns in all the others
and covers itself up in forever.
I stood on the edge of nothing
in the whispering of a random present,
pulling my hand back out of the flames
like a child pulling it loose to freedom.
| |
| |
Источники света
По утрам я вставал до рассвета,
И зажигал свою лампу,
И брал тростниковую удочку в углу кладовки,
И шел вниз по дороге, через поля, туда,
где ручей
изгибается вдоль изгороди апельсинового сада.
Поставив снасти,
я разводил костер,
И рыбачил час или два, иногда напрасно.
Я был десятилетний самоуверенный мальчишка, и я думал,
Что все огни мира родились в Боге...
Моя керосиновая лампа;
Огоньки городских домов в долине,
Место, куда мне было запрещено ходить в темноте;
Искры бенгальских огней, зажатых в моей руке;
Вспышки молний, шагающих по небу на изломанных ногах...
Я думал, они хранят
память о звездах,
Которыми были когда-то,
пока не разлетелись на миллион кусков.
Как светлячки, которых я собирал в банку,
Чтобы читать при их свете...
Что такими же огоньками
вспыхивают зернышки кукурузы.
Те зернышки света,
Что ярче золота под черными облаками,
И изумрудные, перед тем, как умереть.
Я не знаю, когда я понял, как я ошибался,
Или когда я увидел, что каждый огонек в долине
как маленькими ночными бабочками
окружен жизнью.
Я помню, /Но память - край утеса,
Где кончается свет.
Я хотел пройти туда. В середине жизни
Я пытался идти прямо на свет,
который видят только умершие. Свет, который сжигает все
И прячет в себя навсегда.
Я стоял на краю пустоты
Вымаливая случайный подарок,
Отдергивая свои ладони от огня,
Как ребенок, вырывающийся на свободу.
|
Sappho's Child
Sappho my angel you wind you heavy sigh
sleep in the shadow of your baby
in the room where you quietly tuck me away,
where my eyes as dark as priests
fall heavy on you.
What happens to the woman
who abandons her child,
her baby-man
who crawls at her feet,
who stalks?
In the room where you quietly tucked me away
they've taken the blades from the clock
and all the sharp edges
leaving me pointless without you.
Room of the lost edges.
Body smeared in shadows of large abandon.
The night nurse looks in through the black backside
of a mirror:
dirty little boy,
little trash can baby-man.
She reads me through the mirror and goes away.
My grandmother used to read to me.
Each monk
had a candle.
Each slept alone in a small room like this
in coarse robes.
They were encouraged by their mothers
to beat themselves to sleep each night.
One summer, a boy throwing stones at swallows
hears Grandmother
first woman that he loves
call him in from the dark to have his bath.
And shivering, he dries beside the flickering blue flames
of the furnace.
Then there was also a room
where Grandmother tucked me away
and smelled of talcum and dried roses,
dustiness of old quilts
and photographs from 1940.
The room had a passage through a closet
to another room.
I used to push my way through her dresses
to reach the other side
where the dresses, the talcums, lipsticks, dried roses
clung to me like a woman,
like the ocean, nocturnal female.
That was the first room.
Blue room
where they slapped me
and I held my breath
and they slapped me again.
I wept
as the surgeons pulled at my veil, the mother-wax
wiped away in the blue room
leaving its lost edges inside,
an ocean inside me.
I spent a whole day digging in the sand,
trying to make edges in the sand.
When I turned I saw my blue shovel drifting away off shore
and rushed to grab it but it drifted away.
Then I was angry and hysterical.
I found my way back over the dunes
while the first night, blue, riptidal
shoveled back to the unknown,
waves depositing their losses
and tucking quietly back into themselves.
Pass through
for the sake of the world, the needle.
Doctors
Nurses
Horsemen
pass through the eye of my needle;
come into my room
that is filling with darkness,
dark female blood
and bloody altars.
The blue blue flames of beyond.
The vapor trail of beyond.
Room like a meadow I remember filling with stars.
Room in which I am quietly tucked away.
Basic room.
Basic hospital white
like a wedding gown.
Room you get shit into
like the jewels that flow from the wounds of Christ.
A sacrifice.
Bright diamond she slips from her fingers
and deposits.
The Elizabethan room for an Island Queen:
"Every woman must assassinate one man."
You deposit me.
Slip me from your finger like a diamond
or a distant star.
Time was without its arms, helpless.
No edges for the past and future, no dividing sweep.
Space
makes of these stones a house,
a room, a container,
poem to contain its own madness,
church to house its psychotic martyr,
hysterical woman to carry the child,
sleep to bear the burden of your dreams.
Silence
to pattern a song in cycles of thirteen years
that drills its way eventually
out of the stone.
By the end of summer, locusts
leave their delicate, glass bodies attached to trees.
As a boy I used to take them down
and bury them.
First, I studied them, then I dug them
little graves.
Summers I stayed with my grandmother
and learned with her
how to sew these differences together.
When she died she left me a blanket
stitched from old suits she ripped apart.
Heavy gray wool like sleep, brown wool, dark blue.
| |
| |
Ребенок Сафо
Сафо, мой ангел, ты тяжело вздыхаешь,
Уснув в тени своего ребенка,
В комнате, где ты тайно спрятала меня,
Где мой угрюмый как у священника взгляд
Упирается в тебя.
Что происходит с женщиной,
Когда она бросает своего ребенка?
Своего ребенка-мужчину,
Который ползает у нее в ногах,
Который крадется за ней?
В комнате, где ты спрятала меня тайком,
Они забрали стрелки от часов,
И все острые грани.
Они сделали меня бессмысленным без тебя.
Комната потерянных граней.
Тело, размазанное в тени пренебрежения.
Ночная няня заглядывает сквозь темную изнанку
Зеркала:
Вот он, грязный маленький мальчик,
Маленький ребенок-мужчина из мусорного ведра.
Она глядит на меня через зеркало и уходит.
Моя бабушка обычно читала мне.
Каждый монах имел свечу.
Каждый спал один в такой же маленькой комнате
в грубых одеждах.
Чтобы они спали по ночам,
матери заставляли их
хлестать себя.
Однажды летом мальчик, бросающий камни в воробьев,
слышит голос бабушки,
первой женщины, которую он любит,
голос из темноты, зовущий его купаться.
И замерзший, он обсыхает у дрожащих голубых язычков
пламени кухонной плиты.
Потом была комната,
где бабушка укладывала меня спать,
пропахшая тальком и сухими розами,
пыльными старыми одеялами
и фотографиями сороковых годов.
И был проход через шкаф
Еще в одну комнату.
Я привык пробираться среди ее платьев
на другую сторону,
И платья, тальк, губная помада, засохшие розы
обволакивали меня, как женщина,
как океан, как утроба ночи.
Это была первая комната.
Голубая комната,
где они шлепнули меня
и я задышал
и они снова шлепнули меня.
Я заплакал,
когда акушерка потянула меня за пуповину, материнский воск
вытерли в голубой комнате
оставив его потерянные грани внутри,
океан внутри меня.
Я провел весь день, копаясь в песке,
Пытаясь сделать в нем грани.
Когда я обернулся, я увидел,
что вода уносит мою голубую лопатку,
И бросился за ней, но она уплыла.
Тогда я рассердился и устроил истерику.
Я нашел дорогу обратно через дюны,
Но первой же ночью, голубой,
Волны вынесли потерянное в
выкопанную кем-то яму,
И тихо свернулись.
Мы проходим сквозь иглу во имя жизни.
Доктора,
Няни,
Наездники
Проходят сквозь ушко моей иглы;
Заходят в мою комнату,
наполненную темнотой,
темной женской кровью
и кровавыми алтарями.
Голубое-голубое пламя вдали,
Столб пара.
Комната, как луг, я помню ее заполненной звездами.
Комната, в которой меня тайно спрятали.
Главная комната.
В главной больнице, белая
Как свадебное платье.
Комната, куда тебя выбросили
Как драгоценную каплю крови из ран Христа.
Жертва.
Яркий алмаз, который она сняла с пальца
И спрятала.
Елизабетинская комната для исландской королевы:
"каждая женщина должна убить одного мужчину".
Ты сохранила меня.
Сняла меня с пальца, как алмаз
Или далекую звезду.
Время без стрелок бесполезно.
Нет никакой грани между прошлым и будущим,
Никакого промежутка.
Пространство
Составляет из этих камней дом,
Комнату, хранилище,
Поэму, содержащую только собственную глупость,
Церковь - дом для душевных мучеников.
Истеричную женщину, вынашивающую ребенка,
сон, чтобы вынести бремя мыслей.
Молчание было песней в течение тринадцати лет,
И оно просверлило себе дорогу через камень.
В конце лета цикады
Оставляют свои хрупкие стеклянные тела на коре деревьев.
Мальчишкой я обычно собирал и хоронил их.
Сначала я разглядывал их
Потом выкапывал им маленькие могилки.
Каждое лето я оставался с бабушкой
И вместе с ней учился связывать все эти мелочи воедино.
Когда она умерла, она оставила мне покрывало,
Связанное из старой одежды, которую она нарезала на ленточки.
Тяжелая серая, как сон, шерсть, коричневая шерсть, темно-голубая.
|
Anniversary
This evening an indolent wind moves between us
where you hanged yourself
in the stars like chimes.
There is an empty space my eyes console
where the witchgrass cripples with frost
and your prosthesis sags and sweats
to nurse a blouse - its mums
commingling with the lavenders
and moonlight.
With what celerities the mathematicians
count as lost, the snow
undertakes your silences.
The other woman's lips become to me the rim
of your grave the snow tries to fill.
My nights are full of wind and destruction; the future hangs
on the effulgent cataract - I could have
torn out my tongue and moaned over the cold months
like wind crossing an empty bell;
I found you everywhere, the hunt
as winter, the one
the world prays to
or will undress for, the snow
our bodies
melt into
flower water.
| |
| |
Годовщина
В этот вечер нежный ветер дышал между нами,
Там, где тебя подвесили меж звезд как колокольный звон.
Где сухая трава свернулась от мороза,
Там пустота, она утешает мои глаза,
Протез на твоей груди сползает и покрывается влагой,
Баюкая блузу -
ее хризантемы сливаются с лавандой
и лунным светом.
Так же быстро, как математики
Подсчитывают законченное,
снег хоронит твое молчание.
Губы другой женщины кажутся мне очертаниями
твоей могилы, которую пытается заполнить снег.
Мои ночи полны ветра и разрушения; будущее висит
Над сверкающим водопадом - я мог бы
вырвать мой язык, оплакивая холодные месяцы,
как ветер, бьющийся в пустой колокол;
Я видел тебя всюду,
Охотился,
как зима,
которой мир молится,
и для которой он опустошается.
Тепло наших тел
Плавит снег
в душистую воду.
|
The Flood
The cattle are locked in their bodies
when the water comes.
They get their hooves stuck in the mud and sink.
The titanic bodies swell with darkness,
their swollen tongues like the river
too muddy to reflect the setting sun,
too clouded to reflect on anything.
The fields are underwater.
The river comes to change us.
Thistles to anemones; and the sunflowers
with their underwater love-me-nots,
it leaves it that way, between loves.
Don't come near me.
This is not about desire.
I was thinking about the human voices
and the wheat under water still golden
because it doesn't know it's drowned yet,
and the alfalfa fields, and the milo fields.
Up here in the Sierra Mountains
a man waters all day a tree that died a year ago.
Maybe the flood came for the same reason, to be
the so-it-goes.
The lake around his tree is a flood too, now,
for all the little things, for the crickets
who have begun to sing much louder.
The water makes a silver wedding band around the tree
like the choices we design our lives around.
He is watering and watering, and the flood, like
the "other woman" just moves in to take over,
dropping her underwear and leaving
kitchen things in the bedroom.
Maybe he's thinking about the calm at the bottom of the sea.
As when the river keeping its peace,
flowing between monotonous banks, suddenly says,
"No, this is not all I need"
and the river separates and reaches back
across the flood plain -
or when two rivers separate and reach back -
or when two rivers who were joined at the hip
reach over the flood plain to get back
at each other.
Not the way God's finger reaches tenderly toward Adam's,
but clinched, ready to possess,
to strip the land of its sex,
to reach beyond what belongs to each of them
(books, photographs, the child they bore together)
and divide.
I remember, like a torrent remembering the clearing, the valley of her.
I found a snake hole one summer and poured water down it
and waited...
and nothing happened...
the flood, the year of nothing, leaving in its wake
a dead will.
I couldn't hold her. In cycles we'd come around,
turning in the casual void, to the answers -
two of us, not one,
shuddering a little when the darkness reaches,
its fingers dividing like torn trees
dragging the waters for their lost ones.
| |
| |
Наводнение
Животные заперты в своих телах
Когда приходит вода.
Они увязают в грязи и тонут.
К вечеру их большие тела вздуваются,
Раздутые языки как река,
слишком грязная, чтобы отражать садящееся солнце,
солнце, слишком мутное, чтобы отражаться в чем-нибудь.
Поля под водой.
Река приходит, чтобы изменить нас.
Чертополох превратить в анемоны; а подсолнухам
с их подводным "любишь не любишь",
она оставляет тот путь, между любовью.
Не подходи ко мне.
Это не о желании.
Я думал о человеческих голосах
и пшенице под водой, все еще золотой,
потому что она не знает, что уже утонула,
и о полях люцерны, и о полях сорго.
Здесь, в горах Сьерра-Монтане
Человек каждый день поливает дерево, которое умерло в прошлом году.
Может быть, наводнение приходит для того же,
Чтобы все было, как должно быть.
Озеро вокруг дерева стало тоже наводнением
Для всякой мелюзги, для сверчков
Которые поют теперь гораздо громче.
Вода стала серебряным обручальным кольцом для дерева,
Как надежды, которыми мы окружаем свою жизнь.
Человек поливает и поливает, и наводнение, как
женщина, пришло, чтобы взять это на себя.
Она разбросала всюду свои вещи и оставила
Кухонную утварь в спальне.
Может быть, он думает о том, как спокойно на дне моря.
Так река, спокойно и плавно текущая
Между берегами,
внезапно словно говорит:
"Нет, мне этого мало".
И разворачивается вспять,
И затопляет долину -
Или когда две реки разделяются и текут вспять -
Две реки, которые текли бок о бок,
Затопляют долину и разбегаются в разные стороны.
Это не палец Бога, нежно прикасающийся к Адаму,
Это жесткое объятье, готовое захватить
все, что принадлежало им вдвоем
(книги, фотографии, ребенок, которого они выносили вместе),
И разделить.
Я помню ее, как поток в долине помнит русло.
Однажды летом я нашел змеиную нору и залил туда воду,
И ждал...,
И ничего не случилось....
Наводнение, после года ожидания, оставило на своем пути
Умершее желание.
Я не смог удержать ее. Мы ходили по кругу,
В случайном блуждании, в поисках ответа -
Мы оба, вместе,
Вздрагивая, когда нас касалась темнота.
Пальцы темноты ветвились как оборванные корни,
Сосущие воду для потерянных деревьев.
|
