ТУФЕЛЬКА НА СНЕГУ
* * *
И день ещё велик, и ночь ещё слаба,
и заросли ирги бушуют у порога,
и выцветшую прядь откидывать со лба
не устаёт июль – провинциальный щёголь.
И шумные леса не помнят о зиме,
и лезут лопухи на сонный полустанок,
но где-то в глубине замедлилось, заме...
И литься через край, и брызгать перестало.
Теперь оно течёт спокойно, тяжело,
боясь по пустякам потратить, разбазарить
последние цветы, последнее тепло,
и будущей весны невидимую завязь.
_^_
* * *
Погляди за окно, там метёт и метёт, смотри:
Это город сжигает открытки, календари,
Обещания и записки, стихи и сказки.
Воробьиная ночь, раскалённого лета слом,
Это пух тополиный горячей летит золой,
Проклинаемый аллергиками, прекрасный.
Я разбита июнем, я высушена на треть.
Можно, я принесу всё, чему суждено сгореть,
Всё, что стоит огня, и у самой границы стоя,
Восковою фигуркой оплавлюсь и поплыву.
Над домами взметнётся, и вымахнет в синеву
Тополиное пламя зелёное, золотое.
_^_
* * *
В мае судьба переменчива,
сеянцы глушит крапива.
Не сажай яблоню, женщина,
всё равно вырастет ива.
Вместо свеклы и картофеля –
дикие горькие травы
лезут неровными строфами,
пахнут знакомо и странно.
Мало ли, что нам обещано?
Крутятся острые спицы.
Не рожай дочери, женщина,
всё равно вырастет птица.
Мягкие чёрные локоны,
тонкие певчие пальцы.
Всё это – лишние хлопоты,
нечего затеваться.
_^_
* * *
Деревья крушили то заморозки, то град,
зима огрызалась, царапалась, защищалась.
Так долго сражались, что выжившие стоят,
не чувствуя радости, боли не ощущая.
Дрожащие листья знамёнами пронеся,
как рыцарей строй перед вражескими вратами,
стоит полумёртвый, но непобеждённый сад,
и грезит своими несбывшимися цветами.
_^_
* * *
Нет никакой войны, мой маленький, нет никакой войны.
А если и есть, мой маленький, то за горами и за лесами –
там она шьёт свои сказки, рисует страшные свои сны,
окликает прохожих мёртвыми голосами.
Нет, сюда она не прорвётся, ведь у нас ромашки и тишина,
самые лёгкие занавески, самое тёплое одеяло.
А какая она, ты спрашиваешь, какая она?
Больше моря, но меньше женщины, которая всех потеряла.
Что мы будем делать, мой маленький, если она придёт?
Превратимся в семечки ясеня, вот она нас и не заметит:
будем держаться за тёплый весенний ветер,
пробовать крылья, осваивать небосвод.
_^_
* * *
Прозрачно, холодно и рано.
Войска кипрея и полыни
ещё не затянули раны,
и мёртвых не похоронили.
Ещё земля лежит, бесстыдно
обнажена и безучастна –
на детском личике застыла
гримаска боли и несчастья.
Ещё не зацвели победно
все палисадники и лужи,
и мир, испуганный и бледный,
как будто выстрелом разбужен.
_^_
* * *
Питерская русалка служит в Фонтанном доме.
Дружила с Парашей, с Анной, теперь – смотритель отдела.
Идёт покупать купальник – поскольку на той неделе
запахло землёй и хвоей, и сумерки потеплели.
А значит, в любую минуту, услышав, как стонут льдины,
раскалываясь о рёбра безжалостного гранита,
её молодое тело сверкнёт серебром и синим,
и волосы заструятся смарагдом и малахитом.
А значит, бросай работу, и – в нечеловечьем сальто
выкручиваясь над садом – в растаявшую Фонтанку!
Случайный турист, увидев летающую русалку,
запишется к терапевту, окажется музыкантом,
актёром или поэтом. В попытке осмыслить чудо
напишет абстрактный росчерк по серой стене – акрилом.
А Лена из финотдела идёт покупать посуду –
разбила любимый чайник, когда расправляла крылья.
У Лены стальные когти, и грива волос – по пояс,
она обожает цифры, и чай из китайской лавки.
Но льдины идут, и Лена посланье "Не беспокоить!"
царапает в коридоре, поскольку у Лены – лапки.
Весна затопила город до ангела на Дворцовой,
до самых высоких шпилей, корабликов и драконов,
заставив мосты и крыши отблескивать леденцово,
а змея на дне канала – ворочаться полусонно.
_^_
* * *
Мы выходим на солнце, такие чудные, бледные,
без каких-то там: "Где твоя шапка? Надень немедленно!"
Без носков шерстяных, без пришитых к резинкам варежек,
и сандалии бьют по камешкам, как по клавишам.
Мы выходим на солнце, как жители подземелий, как
Христофоры Колумбы, завидевшие Америку –
королевство панамок, мороженого и мячиков.
Мы дождя не боимся и от сквозняков не прячемся.
Нас весна сотворила счастливыми и свободными,
без шарфов полосатых, намотанных, как намордники,
и пускай по углам трутся заморозки зловещие...
Мы выходим на солнце.
Оно заполняет трещины.
_^_
* * *
Приехать в Питер, уткнуться в него, как в свитер,
свернуться клубком на тёплом сухом граните,
в прозрачных лучах, на ветру, что пахнет заливом.
Не притворяться правильной и счастливой,
не уверять себя, будто нужна кому-то,
просто смотреть, как с Охты приходит утро,
кофе купить, и выплеснуть половину
в лапы сестры, полудетской и полульвиной.
Выболтать всё, что сама от себя скрывала,
в Летний забраться, словно под одеяло:
здравствуйте, девочки, мёрзнущие богини!
Я потеряла билеты, страховку, имя,
я, как и вы, свободна и безымянна –
холод канала, отзвуки фортепиано,
форточки скрип, вертящийся в небе флюгер,
руки мои пластичны и близоруки.
Лёгкая куколка с шёлковою душою –
где моё тело, неловкое и большое?
Где моё горе, темнее двора-колодца?
С кем-то другим случается, остаётся.
Не отражаюсь в воде, отражаюсь в городе,
в небе лиловом, в летящих с него потоках.
Кто-то пугается, и опускает шторы.
Кто-то смеётся, и открывает окна.
_^_
* * *
Вот это лист. Вот это дождь.
Вот чайник, вот кровать.
А больше ты и не поймёшь.
Не нужно понимать.
Твой мир – из маленьких вещей,
за ним клубится тьма.
Она не для твоих ушей,
не твоего ума.
Живи – за окнами поёт
почти весенний свет.
Живи, как будто нет её,
и нас как будто нет.
И делай вид, что мы слепы,
не поднимая глаз,
чтоб тьма из тысячной толпы
не выхватила нас.
_^_
* * *
Выпустила, как верба, нежное серебро –
рожками оленёнка тычешься в темноту.
Спутники и созвездья сумеречно цветут,
белыми лепестками сыплются на порог.
Бродишь по перелескам, ёжишься у костра,
щуришься, ожидая оклика ли, луча?
Там, в заметённом небе, едет твоя сестра –
кони её устали, птицы её молчат.
Мчится душистый ветер, первый весенний дождь:
глухо стучат копыта – долго да далеко.
...Ты поднимаешь руки, кружишься и поёшь,
словно нельзя иначе, словно такой закон:
если плясать не станешь в туфельках на снегу,
в тонком зелёном платье, с вышивкой на груди –
кони её споткнутся, гончие убегут,
слабое солнце марта зиму не победит.
_^_
* * *
Натянули леса одеяло на голову:
– Погоди! Не буди! Слишком рано и холодно!
Мы под снегом лежим некрасивые, голые,
разбуди лучше Чудово, Вишеру, Вологду!
Там торопятся, мчатся, им лучше пораньше бы –
мы угрюмые, древние, сонные ящеры.
Не точи нас ручьями, не тыкай проталины –
За зелёное лето от шума устали мы.
От работы цвести, осыпаться, вынашивать
горьковатые ягоды, яблоки жёлтые,
горевать в октябре над листвою опавшею,
укрывать под корнями лещину и жёлуди.
Ну хотя бы до завтра! Хотя бы до вечера
без орущих скворцов, гудежа человечьего.
Завтра станем опять колыбелькою, яслями.
А пока уходи, золотое, прекрасное!
_^_
* * *
Съёжившись в углу у магазина,
снег лежит, сутулый и рябой.
Что стоишь, уставившись, разиня,
на кусочек неба голубой?
Так давно не видел этот ясный
цвет, что полыхает и горит,
что глаза слезятся, или насморк,
или просто трудно говорить...
_^_
* * *
Пусть прошло Рождество, холода, и омелы нет –
Поцелуй меня под боярышником, пока
На ветвях его снег, а кажется, будто свет,
Бело-розовый цвет, или низкие облака.
Вместо мягких сердечек, раскупленных к февралю,
Шоколадных медведей, праздничной мишуры,
Ярко-алые ягоды – можно, я подарю? –
Наклонённые ветви, торопящиеся укрыть.
Поцелуй меня под боярышником – пускай
Нет такого обычая, выдумай для меня!
На ветвях его снег, или низкие облака,
И замёрзшие ягоды светятся и звенят.
_^_
* * *
Просыпаются дома,
открывают глазки.
Тянет бабушка-зима
с солнышком салазки.
Тихо, медленно бредёт –
ломит поясницу:
белый снег, зелёный лёд,
юркие синицы.
Даже киса у окна
песенку их слышит:
"Скоро девочка-весна
выбежит на крыши,
будет бегать и скакать,
петь и веселиться,
в небо солнце отпускать
златокрылой птицей".
_^_
* * *
Выбирая подарки, перебираешь людей, как книжки:
эта – про клевер четырёхлистный, крылья и перья,
эта – про лис в терновнике и дракона на крыше.
Каждому – по открытке, по надежде и вере.
Мы выбираем не вещи – беседы на нижней полке,
вкус сосновых иголок в пахнущем дымом чае.
Зонтик про нашу осень, платье про нашу школу,
чашку про море, водоросли и чаек.
Выбирая подарки, понимаем, к кому какие
струны протягиваем, ниточки прикрепляем:
для кого мы останемся звёздочкой, Арлекином,
для кого – дорогой за лесами да за полями.
_^_
* * *
А в историях осени солнце и медь,
серебро и дорога, и листопад,
их придумали птицы, которым лететь,
для людей, остающихся зимовать.
В них выходишь к неведомому костру,
там вино и весёлые голоса,
ты садишься и слушаешь, и к утру
ты уже подписался идти, спасать,
ты уже соглашаешься быть ключом,
и мечом – кем ещё там придётся быть?
И драконы и рыцари нипочём,
мудрецы и родители неправы.
И тебе выдают серебристый плащ,
и ботфорты, зелёные, как трава,
и железную веру, что не палач,
а герой ты, и правда твоя права.
Потому, что не струсил ты и пошёл,
значит кровь в твоих жилах, а не вода,
значит точно всё кончится хорошо,
а быть может, не кончится никогда.
_^_
* * *
Чуть-чуть запорошило. Сын решил,
что вовремя купили мы "ватрушку":
в небесных сферах поняли намёк,
и выслали разведчиков крылатых –
не ангелов: профессия попроще,
но тоже белых, лёгких и живых.
Они летят как будто не всерьёз:
мы здесь проездом! Мы зашли проведать!
Не саван ткут, а лёгкую беседу,
и солнце тоже, как случайный гость,
заходит, ничего не обещая.
Держи меня привычными вещами:
обедом, кофе, улицей кривой,
стальной необходимостью прогулок,
еловым звоном, самолётным гулом,
чтоб снег меня за ручку не увёл
туда, где в небо – синие макушки,
где сонных деток ушки – на подушке,
на липких пальцах – леденцовый лёд.
Там я стою у музыкальной школы,
а снег идёт, неразличим и колок,
и лесенку мне под ноги кладёт.
_^_
* * *
Ноябрь – как ялтинский Чехов, как Павлова в тридцать первом:
насмешливый и серьёзный, и знает, что грань тонка.
Его ледяные звёзды, его золотые вербы
Как будто бы не отсюда, как будто издалека.
Из далека далёка, где медленно воскресают
и бабочки, и стрекозы, и люди, и ноябри.
Гляди, восковое солнце, к живущим не прикасаясь,
давно уже мёртвым светом над вырубками горит.
_^_
* * *
Рябина наливается, смотри,
Шиповник ал, рассветы холодней,
Охота стрелы серые острит,
Седлает застоявшихся коней,
И гончие, танцуя у столов,
От жадного предчувствия дрожат.
А мы с тобой? А мы с тобой улов,
Нам прятаться, карабкаться, бежать,
Нам каждый год брусникою кропить
Сухие листья, синеватый мох,
Сходить с ума от грохота копыт
И страшного молчанья седоков,
Нам ноги ранить о колючий наст,
И пить туман, и вздрагивать во сне,
Пока зима не обнаружит нас
Холодными и белыми, как снег.
_^_
* * *
Тебе к лицу полузаросший сад,
Где темноту баюкает колодец,
Где винограда дикого лоза
Кровотеченьем лиственным исходит.
Она сосну пожаром обвила,
Она веранды обняла колени,
И в глубину зелёного стекла
Она бросает розовые тени.
Тебе к лицу прадедовских вещей
Дыханье, бормотанье, бытованье,
Луч ночника, лежащий на плече,
Развёрнутая книга на диване,
И тёплый дождь, стучащий по крыльцу,
И на стене журнальный Ботичелли,
И осени – о, как тебе к лицу! –
Прозрачное и строгое свеченье.
_^_
* * *
А октябрь листвой забрасывает, кружит,
уговаривает: ложись со мной, полежи.
После летней тоски и бессонницы, у меня
родники, огоньки, небелёная простыня.
Я тебя укачаю, отгорожу дождём,
липа дёрнет плечами, и Бог тебя не найдёт.
Как у липы дуплистой, склонившейся с высоты,
мёдом пахнут не листья – невидимые цветы.
Хорошо и воздушно, и солнечно в октябре.
Оставайся во мне малой мушкою в янтаре.
А не хочешь – не бойся, отпустить домой не проси:
зачерпни меня горстью.
Уноси меня, уноси.
_^_
* * *
Мне последнее время всё хочется спать, спать,
словно яблоко я, и меня уронили в осень.
Золотыми песчинками сыплется листопад.
Я заброшенный сад, и ко мне заросла тропа
ежевикой колючей, черёмухой низкорослой.
Всё мне хочется думать о тех, кто уже ушёл,
кто к окну прижимает ладони свои и лица.
Всё бы старые книги, в кровати и нагишом,
до заката читать. Я потрёпанный корешок,
и с меня облетают исписанные страницы.
Только я не об этом. Я, кажется, о другом.
Не о том, что октябрь глядит на меня врагом,
и привычное небо как будто с плеча чужого.
Я о том, что любая тризна – всегда костёр.
Опускается пепел, и мы из него растём,
и реальность растрескивается, как жёлудь.
_^_
|
