*
* * *
скажешь, жили в золе, и обида скреблась под кроватью,
но тогда же из всех на земле мы любили мазаеву катю.
что они здесь взялись беглецами из ленинабада -
мы бы не доскреблись никогда, но сама была рада,
проницая подряд на бетоне рассевшихся тёртом,
рассказать, как снаряд занырнул в их окно на четвёртом,
как лежал, затаившись жуком, смертию одеянный.
и они собрались с кошельком, и ушли с согдианы
к нашим выломанным текстилям, вытекавшим красильням,
незавидным полям, тополям синеватым бессильным.
мы носили её на себе с этажа на этаж неделимо
слушать вместе любэ, остальное проматывать мимо.
но война не кончалась нигде, и ещё прибывали
с приднестровья, чечни и т.д. эшелоны напуганной швали.
их же дети, трави не трави, занимали свободные парты,
озирались и тоже хотели любви, пониманья, расплаты.
так что раз, исступясь без говна на большой перемене,
уронили её из окна на бетон у сирени.
не нашлось, кто б спустился туда; слишком незабываемо, боже.
мы оставили всё там тогда, не притронувшись больше.
и подумать нелепо с тех пор, что её не хватило
заложить коридор для взыскующих лучшего тыла,
чтобы вытоптать сад наш донецких, сирийских и адских.
убирайтесь назад, подмосковье для ленинабадских.
_^_
* * *
что гайдар ночей не спал, а мать кормила
грудью губернаторских собак
за пакет крупы, осколок мыла,
чтобы в бургеркинг или макдак
шли теперь все выблядки из тыла -
в это мне не верится никак.
или чтоб с ветвями краснотала
ради поруганья от ментов
выдвигались против капитала
несколько гуманитарных ртов -
нам носили хлопья из подвала,
тоже примириться не готов.
страшно ждать заказа, но сдаётся
общий счётчик, женщина смеётся
как ещё до обнуленья лет,
но и в забытьи не признаётся:
просто лучшего у мира нет.
будь же ласков, сядь же вместе с ней:
здесь твоя положена расплата
слаще крови пролетариата,
обморока школьного честней.
_^_
А.
лес закрыт на маневры, горит его ткань плечевая
это из-за плеча говорит
сирота лучевая; и ты, трансильванский иприт
все здесь жили, и ночью вставали к окну
пили воду одну, лёгочными детьми дорожили
сосны трогали, ели с земли
на цистерны взошли их, и даже не всех положили
то есть, тоже внемли
сколько хватит песка, и пока что река не срослась
видишь, правда такая спаслась, как в пруду одноклассник
так слепяще близка; видишь, машут из танковых рощ
русский хвощ и бессмертник напрасник
немощь гневная их искупает военную мощь
не кончается праздник
_^_
* * *
все из наших, кто только способен держать
перф, скребок или тестер, в обугленной "шниве" стремятся
вниз по горьковскому, ослепляясь недавней листвой:
на фенолоотвалах, ракетных полях обесчещенных, при лагерях
укреплять этнопарки, бомжфесты за триста.
где стоял нахтиг'аль или чехословаки, теперь их трудом
провисает слэклайн, флаги чайных республик борзеют,
и ненужная радость саднит обесцвеченно высоко.
разве только что прохоров, скрывшийся в ноль седьмом,
не участвует в общем строительстве ни с какой стороны.
в куртке смотрительской, серым закрашен карандашом,
он поднимает над топью и опускает
рукава, тяжёлые от муравьев.
мы вернёмся сюда после всех, обещает он,
на штыках белочехов, отмоем и солью посыпем;
ни один не посмеет сказать, что касался этой земли.
ни один не расскажет, как добрался сюда.
_^_
houellebecq
ночь происходит не принадлежа
направо от москвы спадает жатва
на поездах с остатком тиража
когда задрёмывает провожатый
и отвечает как из гаража
другие дети на вднх
лакают кровь, не знают, как распяться
но осыпаются, когда проспятся
уже как из песка издалека
мы всё прошли, и всё нам помогло
как бы благословение легло
на карты клубные без погашенья
всем видно нас, и к нам на afterglow
не нужно никакого приглашенья
разденься на платформе и оставь
иди в свой дом, сестра ничьей свободы
ключицами фарфоровыми вплавь
пока что марсианские билборды
просвечивают мартовский мазут
придумывают, как тебя зовут
_^_
К.
дети, которые бы могли не родиться у нас,
уступили мне треть от постели, и рядом тёплым укором легли.
прежде днём их не было видно из-за кораблей,
но уже в первых сумерках стало можно узнать их:
влада, скользящего в маленьком танце под музыку из машин,
лену, ждущую после смены на пятой советской.
я рассказывал им о тебе, но лучше помню теперь
карликовые государства ночных корнершопов,
тянущееся удушье одно на троих.
а об узниках пензы, олеге сенцове, пытках и остальном,
думаю, тебе и самой не хотелось бы слушать от них
точно так же, как маму коробило слушать мои
пересказы из политковской, но я тебе говорю:
это мы, желавшие гибели сборной, как честные большевики,
но стеснявшиеся понятно сказать,
это мы, неспособные на плакатик или пикет,
никого ни в чем не старающиеся убедить,
мы наследуем землю, потому что и ей всё равно.
вот лежит она в пятнах, но ровно как никогда,
так, что я слышу, как далеко ты дышишь над ней во сне.
её платные трассы, металлоискатели, фесты и стоп-листы, -
всё это наше, иначе зачем ещё.
_^_
* * *
я числился изменник и пролапс
а ты свободная пехота
и мой отец записан был ernst kaps
а твой что помнить неохота
твой был насрать болгарин или серб
присыпан пудрой мотыльковой
а мой носил на месте фризский герб
под спецодеждой бестолковой
и я запомнил гончие снега
рек оловянные верховья
пороховое небо над кирхою
а на тебя беззубая лузга
налипла от затылка за спиной
и перья с птицефабрики пристали
как призраки на вечный проездной
в двадцатке до электростали
мы здесь одни а их не развернуть
лицом как не вернуть трамвая
но гаснет свет и всех уже по грудь
объемлет полость хоровая
_^_
|
