[Оглавление]


Владимир Парамонов

Книга отзывов

Лента отзывов


Ваше имя: 
E-mail: 

Внимание! Указывая свой почтовый адрес, Вы совершаете это на свой собственный страх и риск!
Сообщение:
Допустимые тэги: <b>bold</b>, <i>italic</i>, <u>underline</u>, <tt>моноширинный шрифт</tt>
Внимание: временно, в целях борьбы со спамом, нам пришлось запретить любые web-адреса (URL) в текстах сообщений. Постарайтесь обходиться без них!

  

Архивы: 



13.05.12 21:51:05 msk
Геннадий Агафонов (dessius2@yandex.ru)

Спасибо за память, Костя.
Хороший был у Вас отец и добрый друг.
С уважением,


17.06.10 23:32:52 msk
Книги Удмуртии (alibudm@gmail.com)

Более 2000 наименований книжных изданий авторов Удмуртии ждут Вашего заказа в проекте "Книги Удмуртии - почтой"
Наш проект предоставляет возможность заказать новые книги и букинистические издания, опубликованные в Удмуртской Республике.
Подробнее на сайте alibudm.narod.ru
Наш проект – это попытка максимально подробно представить информацию о книгопечатной продукции разрозненных авторов и издателей Удмуртской Республики в рамках одного информационного интернет-ресурса, с возможностью оформить заказ из любой точки мира на интересующее печатное издание из представленного каталога.
Ассортимент изданий в нашем каталоге регулярно обновляется и пополняется. Доступно для заказа более 2000 наименований изданий.
Представлены исключительно печатные работы в виде оригинальных изданий, официально изданных в типографиях и издательствах Удмуртии на русском, удмуртском, английском, немецком, французском языках.
В каталоге Вас ждет книгопечатная продукция, в том числе учебная, научная, художественная, детская, монографии, материалы конференций, мемуары, проза и стихи, словари и атласы, картографические и нотные издания, учебные пособия, альбомы, журналы, открытки.
Заказывайте у нас новую и букинистическую книгопечатную продукцию, включающую переводные и авторские работы писателей, литературоведов, научных работников, политиков, общественных деятелей, творческих личностей Удмуртской Республики.
Принимаем заказы на поставку в адрес юридических и частных лиц.
В случае, если Вам не удалось найти в нашем каталоге интересующее издание, но известно, что оно было опубликовано в Удмуртии, то укажите название издания и автора(ов), и мы постараемся найти его для Вас, или сформируем тематическую подборку аналогичных изданий.
Закажите у нас агентскую услугу на поиск книгопечатного издания, опубликованного в Удмуртии, указав в своем запросе название издания и автора(ов)!
ЗАКАЗ направляйте на e-mail: alibudm@gmail.com
или на почтовый адрес: 426034, Россия, Удмуртская Республика, г.Ижевск, а/я 3477,  "Книги Удмуртии"
Проект "Книги Удмуртии - почтой" - alibudm.narod.ru

Требуются книги!
У Вас имеются в наличии книги авторов и издателей УДМУРТИИ?
Мы готовы купить книгопечатные издания у частных лиц и представителей юридических лиц.
Количество: от 1 экземпляра. Стоимость: договорная. Форма оплаты: наличный или безналичный расчет в российских рублях. Срок оплаты: по договоренности. Возможен самовывоз в пределах города Ижевска.
1.) Требуются НОВЫЕ книги, отсутствующие в нашем каталоге;
2.) Требуются БУКИНИСТИЧЕСКИЕ книги, отсутствующие в нашем каталоге;
3.) Требуются позиции книг в хорошем состоянии, указанные на сайте alibudm.narod.ru
Принимаем заказы на поставку книг в адрес юридических и частных лиц.
Более 2000 наименований книжных изданий авторов Удмуртии в наличии.
Наш e-mail: alibudm@gmail.com
Почтовый адрес: 426034, Россия, Удмуртская Республика, г.Ижевск, а/я 3477,  ‘Книги Удмуртии’


12.11.09 03:41:28 msk
Костя Парамонов (paramonius@mail.ru)

12 ноября, 2009 года

С годовщиной! С днём рожденья тебя, родной.
Скока тебе?
Шестьдесят четыре.
«Бы».
Не возраст для мужика.
Так говорят.
Так говорят «заратустры».
Ну хрен ли теперь. Раз уж так вышло.
Конечно, скучаю! Конечно, не хватает.
За грибами. На рыбалку. Читать что-нибудь новенькое. Ругаться.
Тем более - спорить.
А ещё мать частенько говорит: «Вот был бы отец жив, он бы тебе…»
Короче; здаррово, Батя!
И – здорОво, и – здОрово. Что ты есть в «интернете». Тебя этот факт, по крайней мере, позабавил бы. Твои стихи иногда печатают, то там, то сям. И на бумаге. Совсем недавно вышел очередной местный альманашишко, где снова есть твои строчки. Это всё Шурик старается. Малядес. Не забывает, старый хрен. Почти молодой. Хотя все мы тут потихоньку стареем. Не громко же стареть! и – глупеть. И, может быть, даже и «устареваем». Шурик вон, совсем седой стал. И Серёжка Колупаев. Ну да, пьёт. Вот, только что ему звонил. Он бутылки сдал. Зовёт в гости. Я бы тоже сейчас с тобой накатил, - ей-Богу, хотя уже несколько месяцев – ни капли. Сам удивляюсь. Не «цепляет». То есть, цепляет, конечно, но уже - неинтересно. Нет того веселья; всё время одно и тоже. (Я тут себе другое занятие придумал. Расскажу, при встрече…) А не зря ты отметил в книжке у Юнга строчку: «Алкоголизм – это взыскание целостности». Я ухмыльнулся, встретив.
Вот что я тебе скажу… «По Секрету Тому Свету», ха-ха. Нету, батя, интересных… Не, собутыльники-то есть. Нету обоюдоострых собеседников; таких, чтобы за рукав после стакана тянуть: «А ну-ка! Посто-ой! Куд-да пашшол? Иди сюда! А попизде-еть?!.» А потом – покуролесить. Трусоваты твои ученики. На бытовые авантюры. А уж тем более неспособны к интеллектуальным диверсиям. Такие дела.
А других нету. Умерли все. Или живут далеко. Ой, далё-око!..
Но с тобою - я бы выпил, в натуре. И покуролесил. Помнишь, как тогда? Ночью, около жэдэвокзала мы сняли каких-то малолеток и пошли к ним в гости в Конанок? Да-а уж… Весело было. Одно омрачало - ты тогда хватался за сердце. И это сраное дорогущее лекарство “моночинкве ретард”… По-моему, оно ни хрена тебе не помогало, хотя, как мне иногда кажется, что не опоздай к тому жуткому марту-февралю Эльвира с очередной упаковкой, которую я передал  ей в Москве, всё было бы по-другому, и сейчас… Да ланна, чё теперь-то. Ты же настойчиво пил, бухал в то время с друзьями своей молодости отвратительную местную сивуху, продававшуюся по всей России-матушке под названиями “Троя”, “Зверобой”, “Красная шапочка” и проч. И - прочь. Значит, понимал, что делаешь. Кстати, в свой последний запой я встретил на улице Михал Михалыча Полянцева. Он меня не узнал, шарахнулся. Ну да. Видок у меня был ещё тот. Только что из вытрезвителя, после недельной пьянки. А МихМих был трезвый, но всё такой же - лысеюще-длинноволосый, спешил на работу (сторожем или учителем?). Он сперва меня не узнал, я промолчал, и дядя Миша задумчиво сказал: “Так вот ты какой стал, Константин…”, и дал мне полтинник на опохмелку.
Верочка разбилась в автокатастрофе (ты, конечно, в курсе). К нам приезжал дядя Саша с сестрёнками, а после похорон тёти Вали Гудковой мы ходили по кладбищу и искали твою моглилу.
Я ходил на твою могилу и не нашёл её. Памятник сделали местные могильщики. Кажется, какая-то девушка резала тот камень. Аккуратная, видимо, девушка, но не очень грамотная. У-у, глупая баба! Ей же дали картинку с оттиском с нашего (твоего, конечно!) библиотечного штампа – “Exlibris В. Парамонова”, чтобы она вырезала на чёрном мраморе лошадь с крыльями. У этой клуши хватило ума вырезать фразу “Exlibris”. Теперь, представь себе, что на твоём надгробии надпись: “В.В. Парамонов 1945-2000”, Пегас, и ниже - по латыни! – “из книг”. Ну-у… Я сначала попереживал немного. Даже расстроился. Ведь как-то глупо, да? И Антофею попенял, что он недосмотрел. А потом решил, что – да чёрт с ним, что - даже и символично! Жизнь – книга. Смерть – пускай, тоже какая-никакая брошюра. Ничем не хуже той, которую я нынче читаю, сидя на толчке – “Что нужно знать о корректуре”. Автор – О.В. Рисс. Да-да. Я и сейчас иногда пробавляюсь корректурой-редактурой. Стал корректен. Не брезгую ничем. На днях иду устраваться каким-нибудь дворником-менеджером. Менеджером экскаватора. Дизайнером смысла. Смысла жизни.
Чернорабочим будней.
Подручным мыслителем.
Да и кто в этой дыре ботает по-латыни?

Так во-о-от…
О символах.
О не найденных могилах.
О “не вырубишь топором”, и так далее, - вплоть до “рукописи гаснут”.
Не надо могил.
Я и так с тобой частенько встречаюсь.
Во-первых, я живу сейчас в нашей квартире. В твоей комнате мама сушит травы. На твоём письменном столе разложены семена и луковицы дивных заморских цветов, которые Нина Афанасьевна не устаёт высаживать в саду по весне и осени. Ура ей! Да и вообще там – оранжерея круглый год. Конечно, “обкуривать”-то их некому теперь. Кроме меня.
Во-вторых – книги. Те, до которых я “дорос”. Это ещё вопрос, ведь я всё равно беру стремянку, чтобы добраться до верхних полок. Почти не пылятся. Вот и встречаюсь с тобой на книжных страничках. Порой в изобилии; твои пометки, подчёркивания и даже небольшие карандашные “примечания”. Спасибо. ”Богаты мы, едва из колыбели, Ошибками отцов и поздним их умом, И жизнь уж нас томит…” Особенно меня порадовал томик Розанова, найденный мною со вложенным между страниц красно-синим карандашом “Деловой”. Последние десять лет твоей жизни мы с тобою мало виделись. Многие из твоих дневников вполне по-хамски забрали городские “музейщики”. Это было просто: у глухой ко всему, растерянной от горя матери. У меня же сохранилось с десяток твоих писем ко мне в Ленинград-Петербург. “Правильно!” – бубню я в подушку, перечитывая эти письма. И сердце болит. Где-то в душе. О, бессердечная и жестокая юность. И ещё одно письмо ко мне – от деда. Поучительнейшее. И очень мудрое: “дети должны плодиться!”. У него там такой смешной оборот есть: “твой скоропостижный отъезд”.
Ну так вот. Книги. Твоя книга – “Переходный возраст”. Её набирал Антон. Он молодец – он сканировал с полей рукописей многие картинки (цветные буквицы, в частности); для оформления колонтитулов – так я задумал. Макет я уже давным-давно сделал, ещё в Москве. Ещё в Питере. Но… С моей столичной “издательницей”, которую я привозил в гости, мы, слава Богу, благополучно расстались. Она, конечно, и теперь не прочь… Но уже нужны деньги. Всё больше и больше денег. Да ещё и в Москве. Я сам - сейчас на редкостной мели. Но ты ведь знаешь, как всё у меня резко и часто меняется. А «муниципальному городскому образованию» под названием Воткинск до тебя и дела нет. Только бедная Галина Савельевна иногда настойчиво донимает местных… «Олигархов», что ли.
Впрочем, вру: Быкова, да ещё какие-то местные чиновники от культуры, затеяли тут издавать толстую и красивую книгу, как мне сказали, «о наших прославленных земляках». Попросили меня написать о тебе, что-то вроде воспоминаний. Я сел, да написал. Ну-у… Пока эти «гаврики» соберутся напечатать… То они уже сами умрут. Всё к этому и идёт. Но ты, батя, не парься! (Впрочем, что это я…) Всё ништяк будет. Я у тебя там ещё кое-что любопытное нахожу. Прозу жизни. Никто и не догадывается. Как и договаривались: твёрдый переплёт. Цветная обложка. Шитьё. Вялый Злотников сослался на болезнь (наверное, умер уже, прости Господи!), и не стал писать предисловие. И Поскрёбышев умер. А тут… Кому его писать? Не ……. же? Ладно, я знаю кому.
Это наши с тобою дела.
И ничьи больше.
А «воспоминания»?
Дак вот они:


ПЕРЕХОДНЫЙ
ВОЗРАСТ
Маме

Непростым, и даже нелепым занятием кажется мне начинать писать воспоминания о собственном отце: писать их так трагично рано, да ещё и впуская в эту историю свою нескромную персону.
Впрочем, это касается любых воспоминаний.
А ещё я думаю: “У детей нет денег, они щедро расплачиваются памятью.” С грустной иронией, прищурив глаз с фотографии - напротив моего рабочего стола, - на меня смотрит отец. На этом снимке ему столько же, сколько и мне сейчас – лет тридцать семь. Ну сорок. И он уже, кажется, готов подмигнуть и сказать мне, как много лет назад: “Ну хватит уже сопли жевать, Константин! Начинай!”
Тогда – погнали.

***

Иногда в своих снах я вижу Воткинск.
Там живут родители, родственники, друзья детства.
Однажды я подхожу к шестому подъезду тринадцатого дома на улице Рабочая, и замечаю на двери подъезда мемориальную доску - стальной лист, намертво прибитый к кирпичной стене могучими, почему-то железнодорожными костылями: "В этом доме, в квартире № 99, с 1973 по 1985 год жил, трудился и любил русский поэт и писатель Владимир Васильевич ПАРАМОНОВ".
Я не успеваю удивиться, как хлипкая деревянная дверь подъезда со скрипом распахивается и навстречу мне выходит отец - мой ровесник в коричневом клетчатом пиджаке. Он произносит, (с некоторым нхидством):
- Ну что, Константин? Книжку-то мою не напечатал ещё? Поди сигнальные экземпляры из Москвы привёз?..
Я стою понурив голову как провинившийся школьник.
Сон заканчивается.
Сын просыпается.

***

А недавно мне наяву случилось оказаться в районе тех улиц – «рабочих и энтузиастов». В подъезде, где мы жили, теперь стоит новенькая железная дверь с кодовым замком. Я прошёл мимо, не взглянув на мемориальную доску. На сломанной скамейке убивали время несколько пожилых пьяниц, проводивших меня длинными взглядами.
- Слышь, браток!.. – услышал я оклик. – Рублей-то пять-семь не добавишь?
Я добавил.
- Выпьешь с нами?
Мне налили какого-то жуткого перегона из пластиковой бутыки. Я крякнул, передал по кругу пластиковый стаканчик и закурил, - постоять. Помятые лица каждого из этих людей мне были смутно знакомы.
- Дак сам-то откуда? - спросил меня один, в свалявшемся полушубке из вискозы.
- Отсюда. Здесь жил. В девяносто девятой.
- А я чё-то не помню тебя… Дак ты не сын ли будешь Вовки-поэта?
Я ответил как «местный»:
-Дак да-а…
Компания оживилась.
«А я с твоим батей…» «Да я с Вовкой ещё на «кирпичиках»…» «А мы с ним на РТО художниками вместе работали…» «А мы в сорок шестом цеху…» «Да мы ещё в девятом с ним…»
Я слушал их хмельной базар. А думал о том, что они-то – вон, смотри, - ещё живы и, не в укор им будь сказано, до сих пор хлещут мерзкую поселковую кумышку, а мой батя, «Вовка-поэт», девять лет назад замертво ткнулся лицом в колючий февральский наст в двух сотнях метрах отсюда, а они-то… А я-то…
Бог нам всем судьба.

***

С детства я относился к отцовскому сочинительству как к делу само собой разумеющемуся – такой же работе, как и его работа на заводе. Только инструменты другие – книги, бумага… Писать отец предпочитал авторучками, которые заправлялись чернилами. А то и просто школьными перьевыми «вставочками». Или даже – однажды, к моему великому детскому удивлению - гусиным пером.
Я сразу вспоминаю о бережном, прямо-таки трепетном отношении отца к письменным принадлежностям. Будь то клочок бумаги, старый карандаш, пузырёк чернил, лента для пишущих машинок, которая хранилась в «хрущёвском» холодильнике, копировальная бумага… В этом отношении батя был очень рачителен. В конце каждого учебного года он проводил ревизию моих школьных тетрадок и вырывал оттуда чистые листы. Он мог подобрать огрызок карандаша или сломанную ручку на улице. Он писал черновики на обеих сторонах листа. Когда я стал работать в многотиражке, он заходил к нам в редакцию и брал пачки «тассовок», приходящих из Москвы – они были отпечатаны на отличной белой и плотной бумаге, у которой обратная сторона была чистая. Он их много припас… Я до сих пор изредка ими пользуюсь.

***

Родом из детства: суббота. Или воскресенье. Или лето. Родители ещё спят. На балконе высохло бельё. Выхожу в трусиках. Гусиная кожа. Внизу раскинулась панорама Воткинска в утренней дымке. Солнце подпрыгивает над лесом.
Сегодня идём купаться!
На пруд, а не на какую-нибудь пахнущую карбидом и мазутом речку Вотку. Отец учит меня плавать – ведь он моряк. И мне с ним ничего не страшно.
Но сперва - "АБВГДЕйка".
Или "Будильник"?
Потом "Утренняя почта", "Служу Советскому Союзу", "Сельский час"…
А, «Музыкальный киоск» пропустил.
Нет, "Очевидное-невероятное".
Нет - "Человек, Земля, Вселенная".
В Гостях У Сказки!

…Сказка была.
Для меня центром этой сказки стал Дом-музей П.И. Чайковского и его старый сад со липовыми и тополинными аллеями, с пахучими зарослями бузины, в прохладном сумраке которых открывались дивные развлечения: качели «Лодочки», карусель «Ромашка», да ещё и новая – «Сюрприз». Многим деревьям во то время было за сто-сто пятьдесят лет. И были эти липы и тополя ровесниками композитора, родившегося здесь. Это потом, в воемьдесят лохматом, нерадивые городские «совецкие» чиновники от культуры изуродовали это дивное место голимым «новоделом».
Но уже в то время мне больше нравилось в биллиардной, где работал пожилой товарищ отца – дядя Костя. Дядя Костя заправлял и каруселями, и мог прокатить бесплатно, но отец обычно отказывался от этой услуги. Зато дядя Костя работал ещё и киномехаником, и порой, возвращаясь от бабушки, мы запросто захаживали к нему в клуб «Дружба», где сквозь маленькие окошки киноаппаратной смотрели какой-нибудь фильм «от шестнадцати»…
Отлично мне помнится такая прогулка. Возвращаясь из Берёзовки, с пляжа, где  мы накупались до икоты, в центре мы с отцом попали под тёплый июльский ливень. Промокли насквозь. Решили и дальше идти пешком. Дошли до Сада Чайковского, де отец сказал мне: «Разувайся! Давай-ка лучше босиком!» (В то время на дорогах не валялось столько разной опасной дряни, как сейчас.) Около старого дома Чайковских пахло тёплым ладаном тополиной смолы. «День промыт как стекло…» - вопила певица в парке. «Знаешь, чьи это стихи?» «Ротары?..» «Это стихи Арсения Тарковского. А видишь пузыри на лужах не лопаются? Значит, сейчас будет ещё дождь…»
Так оно и вышло.
Вымокшие и босиком, держа в руках сандалии, мы дошагали до улицы Труда, где жили отцовские родители и мои, соотвественно, бабка с дедом – Василий Иванович и Раиса Дмитриевна Парамоновы.

***

Улица Труда, дом 37. Этот дом дед пострил сам, в 60-х годах. Место моей последней прописки. Там жили моя бабка и дед. Там я провёл немалую часть своего летнего детства. Туда мы с отцом ходили почти каждые выходные и – уж это обязательно! – заходили в этот хлебосольный дом после первомайской и ноябрьской демонстраций, с флагами и воздушными шарами. В те дни там собиралась, как говорила моя мама, «вся парамоновская родня». Бортниковы, Гудковы, Баталовы… Из Ижевска приезжала родная сестра отца – Верочка. Именно «Верочка» - так все её называли, – с мужем, дядей Сашей и двумя дочками – Ритой и Ларисой.
Лариса с Ритой глухонемые. Но это нам нисколько не мешает носиться по двору, огороду и его окрестностям, гонять на огромном дедовском велосипеде «Урал». У нас уже есть свой, понятный только нам язык жестов. А отец знает азбуку глухонемых и, подвыпив, запросто общается с ними. Глухие понимают его, даже когда он рассказывает анекдоты про Брежнева. Это называется – читать по губам. 
Старший брат отца – Геннадий, погиб давно, от удара электрическим током высоковольтной линии. В доме висит его фотография, почему-то рядом с портретом поэта Лермонтова. Отец бережно хранит тетради с его рисунками – невиданный мною дядя Гена неплохо рисовал, и у нас до сих пор лежит в библиотеке его любимая книга – «Спартак».
Труда, 37 – это отцовский, отчий дом. Там я начал приучаться к труду. Да, да, сначала на огороде… «Землю попашешь, попишешь стихи» – шутил отец. А ещё там была слесарная мастерская деда, где под его и отцовским руководством, я получил первые навыки слесарной работы – работы с металлом.

***

А ещё я помню время, когда отец заканчивал Глазовский пединститут и уезжал на сессии. И всегда возвращался с подарками. Однажды он привёз мне огромный пневматический автомат, стреляющий теннисными шариками. Автомат оказался мне не под силу… Отец с удовольствием стрелял из него сам. Белые теннисные шарики прыгали по комнате, прятались под шкафами и диваном.
Смешно, конечно… Но порой отец вполне удовлетворял свой охотничий азарт охотой… на мух. Была у него такая специальная резинка, отрезанная от медицинского жгута. Особенно много мух было в августе. Не спасала от них и марля на окнах. Мухи противно и надоедливо жужжали, звонко бились в стёкла… Встав из-за стола с пишущей машинкой, отец устраивал себе перерыв, а мухам –«сталинград»…

***

Я всегда знал, что отец долго служил на флоте. Дома хранятся ремень с якорем, синий полосатый воротник, чёрная лента с золотыми буквами: «Тихоокеанский флот». Иногда мне дают поиграть в моряка. Отец донашивает тельняшку.
…Недавно, в преддверии этих записок, я разыскал тетради отца – «флотские», - как я их теперь называю. Тетради эти, писанные во время ночных и утренних корабельных вахт, будто просолены морской волной – синие чернила кое-где расплылись, среди отрывков первых юношеских стихов и рисунков встречаются записи о ежедневном морском быте, незатейливый язык которых лишь придаёт убедительности сказанному.
К примеру… 

Из дневника 1967 года.
«…Команда: «Вставать! Койки убрать!»
А потом всё идёт как обычно, по приготовлению: прикручиваем банки, привязываем ящики с зипом (чтобы при качке их не бросало на палубу), проверяепм предохранители, сопротивление изоляции. Полуторачасовой график.
Играют аврал. Напяливаем спасательные жилеты, один за другим выскакиваем через люк из ЦАПа и строимся на рострап. Школьный уже суетится около шлюпки.
– А где Гетлер с Беляевым? – спрашивает он.
– Мы здесь! – весело кричит Гетлер.
Ютовые, шкафутовые, баковые, швартовые группы у нас и на рядомстоящих кораблях стоят по борту. Когда достигаем носа рядомстоящего эсминца и проходим его, наступает наша очередь дейстововать.
По авралу мы вываливаем шлюпку. Она всегда должна быть наготове в походе. Житов, как бы стесняясь, отворачивает голову в сторону и кричит школьному: - Забыл крутить ручку!
- Смотри, чтоб не слетела!
И Житов с Даниловым усердно крутят ручки, и шлюпка на лебёдках вываливается за борт. Потом её прижимают брусом и притягивают к борту ремнями шириной с ладонь. А мы с Беляевым уже растягиваем витую предохранительную сетку и длинным линём притягиваем её к брусу. Я достаю из корзины канат, привязываю его к беседке шлюпки, вяжу беседочный узел и тяну его на бак, пропускаю через киповую планку и креплю на кнехте.
Три звонка. Отбой аврала. Теперь можно перекурить.
Мы курим за кормовым орудием, у мичманского отсека. На юте всё ещё суетятся ютовые, но мы им уже не мешаем. Минут через двадцать играют боевую тревогу. «По местам стоять, узкость проходить!». Проходим боны и уже чувствуется изрядная качка.
Наверное, это выглядит величественно, когда стометровая громадина сдвигается с места и сначала медленно, а потом всё быстрей и быстрей торжественно выходит в море.
Мы в открытом море.
{…>
Когда пришли с моря, выяснилось, что мне пришло целых семь писем и… перевод из Петропавловска на десять карбованцев. Гонорар из «Тихоокеанской вахты». И (удивительное совпадение) пришло письмо от Зои Николаевны с новогодним номером нашего «Ленинского Пути», где напечатаны мои стихи: «Маме» и «Вокзалы» на хорошем месте, и где написано, что даже… «…солдат… Парамонов…» (чёрт его знает, опечатка, что ли!) Опечатка, во всяком случае, досадная, ибо у матросов это самая обидная кличка для тех, кто на суше в морской форме…»

***

Повезло тому сыну, который нашёл в своём отце друга, брата, единомышленника. Да и собутыльника, чёрт побери! А собутыльником отец оказался душевным. Как ни странно, это его свойство мне впервые пришлось оценить в довольно нежном возрасте.
В тот день наша мама, Нина Афанасьевна уехала повидать свою родню. И мы, что называется, оказались «одни дома». Каждый «шалил» на свой лад… Я проводил ревизию на предмет наличия в бельевом шкафу коробки с шоколадными конфетами, пока отец заканчивал класть кафельную плитку в ванной. Мы встретились с ним в прихожей, где он, в свою очередь, обнаружил в бельевой нише, в старом валенке, - банку восхитительной настойки, на которые наша мама великая мастерица. (Это я, конечно, уже гораздо позже узнал. Настойки у мамы получаются крепкие, душистые и беспохмельные.)
Не знаю почему, но мы расположились прямо на полу - в коридорчике, ведущем из прихожей в кухню. Отец предложил мне настойки: «Хочешь попробовать?» Я, конечно, понюхал из вежливости, но отказался. Отец выпил, а я закусил  конфетами, и мы, возлежа на полу как патриции, стали вести разговоры о смысле жизни. Отчётливо помню один его монолог из той беседы.
«Знаешь, о чём я мечтаю? Чтобы Бог мог устроить так, как может устроить только он. Вот представь себе: живу я, живу, учусь всю жизнь чему-то, что-то приобретаю, а потом – раз! И смерть. Это я тебе не о домах, садо-огродах и машинах говорю! Это я - о душе… Представь, если бы весь жизненный опыт, накопленный родителями ко времени рождения ребёнка, сразу же переходил к новорожденному – целиком! Сразу! Ты понимаешь, какими людьми мы тогда бы становились?..»
Я ещё не очень-то понимал. Я в это время пытался нарисовать отца карандашом в альбоме. В то время он носил бороду и получался у меня похожим на Аристотеля из школьного учебника. Когда я сказал отцу об этом, то он, кажется, был по-детски польщён…

***

Я вспоминаю предыдущую историю, когда сейчас читаю и перечитываю книги из домашней библиотеки и встречаю в отцовских записках и дневниках те же подчёркнутые цитаты, выписки из тех же книг, которые лежат нынче на моём столе, и выписаны в мои тетрадки.
Розанов, Толстой, Цвейг, Моруа, Ян Парандовский, Сартр и Ницше, Сенека… Открывая эти книги, я нахожу пометки на полях, вчитываюсь в них, из Моруа вдруг выпархивает старый автобусный билет, а из Сенеки - сухой цветок, листочек с отцовским почерком… И мне кажется, что отец где-то рядом.
Да конечно - рядом.
Конечно рядом.
Конечно.

***

В последнее десятилетие перед его смертью мы виделись редко. Я жил в других городах. Мы писали письма.
В одну из наших последних встреч, мы шли с отцом по железной дороге, на Второй посёлок, в гости к Людмиле Фёдоровне Павлуниной и Александру Корамыслову.
Морозный вечерок. Мы идём меделнно, отец посасывает валидол, но, несмотря на это, вместе со мной прикладывается к бутылке «старки». Плохо это, конечно. У отца уже был второй инфаркт. А попробуй, запрети ему! «Давай, споём?» - вдруг говорит мне батя. «Давай!» Приближаясь к мосту через Вотку мы поём песню: «Раскинулось море широко…»
Напрасно старушка ждёт сына домой: выпили мы в этот вечер крепко и даже остались ночевать. На следующий день мы с отцом долго брели домой через плотину, заходили в рюмочную, говорили о последних книжках, которые я привёз из Москвы… Он спрашивал меня: «А на заказ-то пишешь рецензии?» Я отвечал, что да, мол, пишу. А чё такого? Если какому-то графоману нужен комплимент – мне не жалко… Я видел, что ему эта моя беспринципность не очень нравилась. Он щурил глаза и усмехался. Но душевно. По дружески.

***

Друзья отца.
Друзей много не бывает. Друзей юности или школьных друзей отца помнит только моя мама. Она назвала несколько имён, среди которых я помню только покойного Василия Ермолова. Ещё был, или где-то есть - Владимир Столов. После службы на флоте обозначился другой круг приятелей и товарищей - Борис Аншаков, Иосиф Розенберг, Серафим Бусыгин, Сергей Сулоев, Михаил Зайцев. Среди друзей, которые часто приезжали к нам в гости – Михаил Полянцев, Владимир Тепляшин, Николай Целищев…
Всех, конечно, не упомнишь.
Зато я вспоминаю множество людей, которые приходили к нам на Рабочую со своими рукописями, бутылками и разговорами. Одно время часто заходил Сергей Балобанов, ставший впоследствии для меня Сергеем Ивановичем – в ту пору, когда я, сразу после школы, пошёл работать в многотиражную газету завода РТО – «Радиотехнолог», где моим редактором и наставником тоже был отцовский приятель – Александр Борисович Соснов.
Часто заходил друг отцовской юности – человек-катастрофа – весёлый пьяница дядя Женя Прохоров. Или Геннадий Агафонов. Изредка – Михаил Резин, уехавший в Германию, выпустивший несколько книг неплохой прозы. Неподалёку жил Борис Петрович Иродов, с которым отец трудился в многотиражке.
А мы дружили семьями с Запасовыми. Часто ходили друг к другу в гости, пекли пироги, выпивали.
Выпивали…
А кто в ту беспросветную, душную пору конца семидесятых-начала восьмидесятых был трезвым? Поэтому, наверное, так не любила моя мама дни, когда отец ходил на заседания городского литобъединения, которое она в сердцах стала называть «ЛИТРобъединением».
Молодые товарищи отца – два поэта-писателя: Сергей Колупаев-Герман и Саша Корамыслов перешли мне как бы «по наследству». Мы общаемся с ними с начала девяностых. Но сперва Александр Корамыслов со своими толстыми тетрадками приходил к моему отцу. Однажды отца дома не оказалось. И пришлось Корамыслову общаться со мной.

***

Мне очень не нравится, что после отцовской смерти в дом нагрянули «музейщики» и забрали несколько его днеников. (Словно схватили, что «плохо лежало»…) Теперь эти тетрадки даже на руки, домой не получить. Зачем-то взяли удобное деревянное полукресло, которое имеет к творчеству В.В. Парамонова весьма опосредованное отношение… Пепельницу… Зачем? Не надо так. Ведь главное - записи, черновики, записные книжки, рабочие тетради, - они остались. Я бы потом дал больше. И пепльницу тоже. И трубку. И портсигар. И его первую пишущую машинку «Москва», на которой написаны все его книжки. Но не надо «хватать». Что за манера?
Верните хотя бы стул.

***

Кроме дневников и записных книжек я отыскал в архивах отца тетрадку (и не одну) с солёными… Даже – пересолёными, «пролетарскими», народными словечками, шуточками и частушками, которые отец собирал всю жизнь и, видимо, - собирал везде, где только мог: на заводе, на улице и общественном транспорте, у нашей многочисленной родни, некоторые члены которой, как водится, побывали в разных концах света, в том числе и «местах не столь отдалённых»…
Одна из последних моих находок – тетрадь с историческими хрониками, посвящёнными Воткинскому восстанию. По её содержанию видно, что труд был проделан кропотливый. И, надо думать, не без помощи тогдашнего директора Воткинского краеведческого музея – Валериана Николаевича Ступишина. Чем могли стать эти записи? Повестью, романом, исследованием? Не знаю. Там даже полностью приводится письмо Колчака к местному белогвардейцу Юрьеву.
Хочется думать, эти записи ещё найдут своё место в отцовской библиографии. Как и дневники. Очень хочется так думать. По крайней мере, я этим занимаюсь. Тем, что думаю…

***

Я очень редко слышал, чтобы отец сквернословил. Не было в нём вот этой, ничем не оправданной злости или злобы на мир, которую некоторые из его сверстников бессознательно выражали в трёхэтажном мате.
Да он вообще был очень добрым и великодушным человеком. Однажды, в трескучие морозы, в конце семидесятых мы шли по Южному посёлку и отец вдруг увидел лежащего на снегу около подъезда пьяницу, что было в те времена делом очень обычным. Люди проходили мимо. Но мой батя затащил этого человека в подъезд, прислонил к батарее и начал приводить того в чувство – тереть уши, и даже – к моему детскому ужасу! – снял с него ботинки и долго массировал ноги, потому что мужик этот был уже на грани замерзания – на улице было под тридцать. 

***

Книги.
Книг всегда было много. Кажется, не проходило дня, чтобы отец не принёс новую книжку. Мама ворчала: «Скоро на книжках спать будем…» Но вся наша семья с утра до вечера читала. Где-то в записях отца я встретил интересное и ёмкое сравнение: «чтение – это как рыбалка…»
Новые и хорошие книги в то время достать было мудрено. Но у отца был так называемый «блат» в некоторых книжных магазинах города. В Центре, например. В нашей тесной квартирке на Рабочей книжки стояли на полках в два ряда. Как, впрочем, и сейчас. Сейчас - в три. 

***

Отец ничему не учил меня специально. Я просто был рядом. Смотрел и впитывал как губка. Возвращаясь из школы домой, я заставал его читающим, лёжа на диване. Или он писал. Или стучал на пишущей машинке. Ложась спать, просыпаясь ночью, я видел, что на кухне горит свет: отец работал всю ночь. Необязательно сочинял. Одно время он увлечённо занимался чеканкой. Потом резьбой по дереву.

Из дневника, 13-28 октября, 1977 года.
«…Я часто пишу на кухне. Она ма-а-аленькая (матрос Саша в Красноярске 26, чтобы никому не мешать. И основное моё «письбише» – кухня (печально констатировал он). Около газовой плиты – холодильник. Он хитрый – пока я ничем не занимаюсь, он молчит и холодит. Но только меня осеняет мудрая мысль, - он подпрыгивает и начинает гудеть…
{…>
…Пишу примерно в одно и то же время и в одном и том же месте. Вот привыкну писать только на кухне, и она для меня будет дом родной. Только стол здесь шибко неудобный и неудачный - на нашей кухне: стол-тумбочка. Сидеть за ним нельзя, можно сидеть только около него, можно только подсесть к нему бочком или, коленками стоя на стуле и локтями упираясь в клеёнку, которой он покрыт, но так быстро устёшь, и мысли в голову приходят нехорошие».

Однако, потом отец приспособился. Он приносил из комнаты кресло, садился в него, а на подлокотники укладывал широкую фанерную доску. О, эта фанерная доска! В остальное время она стояла за кухонной дверью. И не было для меня больше удовольствия, как вернувшись из школы, разглядывать её и тоже что-нибудь делать на ней: вся эта гладко ошкуренная доска была испещрена маленькими рисунками пером и тушью, забавными рожицами и буковками… И всё время появлялись новые. (Вот эту доску и надо было забирать в музей, а не пепельницу да стул…)

***

Когда в школе и дворе у пацанов наступил опасный возраст, связанный с увлечением пиротехникой, отец не чинил мне преград. Не ругался, как остальные родители. Он взял мою пироманию под контроль. Мне кажется, ему и самому нравилось что-нибудь взрывать… Это он научил меня правильно заливать свинцом трубки для пугачей, вырезать из велосипедной шины резинку потуже, чтобы не вышибло гвоздь или делать «зорьку» в поджиге.

***

Ещё мы ходили в походы. Если наши вылазки на рыбалку не были удачными, то в грибах отец меня научил разбираться с детства. Немудрено: маслята и прочие грибы росли прямо за домом – метрах в ста, в ельнике и смешанном подлеске вокруг «запретки», и дальше, выше – на Гульбище.
На рыбалку однажды отец отправился вместе с Игорем Павловичем Запасовым. Было сказано: «За зеркальным карпом». Я, конечно, по малолетству, представлял себе этого карпа вполне зеркальным. Отец вернулся быстро – без зеркального карпа и удочек, но с квитанцией на штраф. Оказывается, они с Запасовым отправились рыбачить в рыбосовхоз «Пихтовский», где и были встречены тамошним рыбнадзором.
Наша мама, Нина Афанасьевна – домоседка и великая рукодельница, редко составляла нам компанию в наших походах. А с отцом мы порой забирались далеко - в сторону Сивы или по галёвской дороге, аж до Камы. Ягоды отец собирать не любил, хотя однажды, в заросших хмелем сивенских джунглях, мы насобирали - на радость маме - трёхлитровую банку огромных сизых ягод ежевики. А ещё в ту пору в полях между Воткой и Сивой сажали кукурузу, подсолнухи, горох и турнепс – на корма и силос. К кукурузе отец относился с сомнением, но остальными дарами полей мы иногда не брезговали лакомиться.

***

Отец устраивал мою жизнь, как мог. Благодаря ему, я быстро перешёл из тринадцатой - в новую, пятую школу, где первым директором оказался его однокашник – Георгий Фокин. Примерно в это же время мне приспичило заниматься фотографией. Мне немедленно был куплен фотоаппарат «Смена 8М». Отец познакомил меня с замечательным человеком, руководителем кинофотостудии «Фокус» – Владимиром Михайловичем Крыловым. В «Фокусе» я провёл самые опасные годы – когда мои сверстники шлялись на Южном посёлке по подвалам, подламывали сарайки и угоняли мотоциклы, я настойчиво овладевал кино- и фототехникой. До сих пор я вспоминаю запах желатиновой фотоэмульсии и сгоревшей пыли от мощных киноламп, кислый привкус фиксажа и сухие от проявителя ладошки.

***

29 октября 1977 года.
«…Тоска по литературному другу. {…> Чтобы ругань и шум!!! И как доказательство – энергия: замыслов, тем. А не это пустое болото, где каждый сам по себе…»

Конечно, отцу было тесно в Воткинске. В начале восьмидесятых отец много раз заговаривал о переезде в Ижевск. А то и в Москву – продолжать учёбу на ВЛК - Высших Литературных Курсах. Да и возможностей в столицах – всегда больше. Мы даже пару раз ездили с ним в Ижевск, смотреть варианты обмена. Но что-то не срослось. Налаженный воткинский быт, обилие родственников, наша растущая семья (родился мой брат Антон), давно обещанная отцу большая и новая квартира…
Вот, кстати, показательное стихотворение на эту тему:

Что я видывал, – знавал
В счастье и беде?
Где я только не бывал? –
Да совсем нигде.

И держал меня, как мог,
Посильней тюрьмы
Городишко – городок
Сонной полутьмы:

Мой уют и не уют,
Мой родимый ад…
За горами бубны бьют,
Пальмы шелестят…

И кружится голова
Поездам вослед…
Там, где нет нас – ох, лафа!
Только где нас нет?

***

Помню отвратительный эпизод. Проходили «Дни Советской литературы в Удмуртии». К нам в провинцию приехали московские гости – поэт Андрей Дементьев, какие-то ижевские писатели… Встреча проходила в Дворце «Юбилейный». Народу был полный зал. И вдруг, посреди отцовского выступления на сцену выскочила столичная штучка - известный в то время пародист-юморист – двухметровое членистоногое с очень русской фамилией. Зал взорвался овацией, отец только развёл руками и ушёл за кулисы.

***

Батя… Жаль, что при его любви к словарям (да и вообще – к буквам) он не успел вкусить всех радостей интернета и поисковых систем. Так я иногда думаю.
Я даже думаю, что он вполне мог бы завести свой блог… Хотя, вряд ли. Читая его дневники конца восьмидесятых, начала девяностых, после очень горячих рассуждений о современных политиках (и литераторах), в конце концов я обнаруживаю такую запись, которая подытоживает и его раздумья и укрепляет мои нынешние сомнения: «…Не моего ума это дело. Наше дело – сочинение Истории Души: какую сочиним, такая и будет».

***

«Переходный возраст» – так должна была называться новая книга отца. Планировалась (и планируется) эта книга - в твёрдом переплёте, с полноцветной печатью, на хорошей бумаге. Было время, когда я нашёл денег на печать этой книжки, но… Ударил очередной кризис и моя «финансовая пирамида» обрушилась. Потом денег на эту книгу почти решил дать один из мэров Воткинска. Потом очередное городское начальство снова что-то обещало. Давно и настойчиво хлопочет насчёт этого издания Галина Савельевна Микрюкова. Всем спасибо.

ПЕРЕХОДНЫЙ ВОЗРАСТ

Был зелен мир и щедро изукрашен,
А даль – незамутненна и чиста,
Когда так простодушно и отважно
Я в мир врастал, на цыпочки привстав.

А солнце утра, близостью дразня,
Несоразмерно удлиняло тени,
И мир, что создавался до меня
Был переполнен тайнами Значений.

Но я-то знал: легка моя рука,
Любви моей преграды нет и меры.
И я ему с отвагою ростка
Пытался обозначить Символ Веры…

А сам – стоять учился в полный рост,
Не кланяясь ветрам…И, для начала,
Уже мечтал: в саду созревших звезд
Сорвать одну… Но их не всем хватало. –

И тянешься неловкою рукой…
Но кто-то взрослый – яростно и молча
Отталкивал и рвался по кривой,
И, получалось, что она – короче.

И пламенел, как солнечная нить
Смертельный путь сквозь тьму и тьму вопросов.
И длилась жизнь, вся переходный возраст,
Но это предстояло мне
Открыть.

***

В одной из тетрадок нашёл лестную для себя запись (хотя самого факта я не помню): «Сын сочиняет рассказы. Я тоже начал, хотя и не тянет. Так что рассказы мы с ним начали писать в одно время: ему 7 лет и 12 дней, а мне – 32 лет и 355 дней…»
Забавно. Рассказы, конечно, рассказами… Рассказы-то (как и стихи) – это, может быть, всего лишь «возрастное». Ну, тут уж грех не «примазаться»-то, хе-хе… - к отцовской славе. (Если местные редакторы пропустят.)

…Через пару лет после его смерти я приехал в Воткинск, зашёл в отцовскую комнату, где почти всё осталось без изменений. Присел за стол. На меня таращились корешки с детства знакомых книжек и словарей. Я порокинул «сотку» и погрустил. Почесал репу. И подумал: «Вот и мне: уже без пяти минут - тридцать три…» И я написал стихотворение, которое, почему-то, назвал «Муха 33»…

…Потому что - не сорок четыре!..
И в отцовском белье, нагишом,
Я сижу в опустевшей квартире,
И антоновку режу ножом,

(и осенняя подлая муха
между рамой сверлит мозжечок),
в голове так прохладно и сухо…

Диафрагмою вздрогнет зрачок,
Хрустнет яблоко, или глазное
Вдруг о первый прищурится снег!..

И умытый похмельной слезою
Я войду в этот мир имярек.

Имя рек - Вотка, Сива и Кама,
Волга, Сетунь, Фонтанка, Двина…
И в окошко глядит моя мама,
Только там ни видать ни хрена.

…Сбережём этот снимок на счастье,
На беду сохраним негатив,
В уцелевший от вируса кластер
Запихнём этот весь нарратив.

Это всё, так сказать, "нещитова":
Всё как в детстве. И с красной строки
Я пишу своё первое слово,
И смеются мои старики.


Март, 2009 г.


12.11.05 22:26:21 msk
Tina

"Поскольку тех, кто мухи не обидит,
Случайно может забодать комар..."

Прочла с удовольствием.СПАСИБО!
Спасибо за труд по спасению наследия.Как хорошо,что нашлись люди,заботящиеся о том, чтобы сохранился каждый голос в хоре поэтов нашего времени.
Тина







Версия для широкого дисплея
[В начало сайта]
[Поэзия] [Рассказы] [Повести и романы] [Пьесы] [Очерки и эссе] [Критика] [Переводы] [Теория сетературы] [Лит. хроники] [Рецензии]
[О pda-версии "Словесности"]