[Оглавление]



МЕРЦАНИЕ

поэма, написанная стихами и рифмами

      Георгию Жердеву запятая поэту запятая который
      умеет многозначительное многоточие слушать



    I

    Спать у окошка неудобняк.
    С утра меня разбудил сквозняк.
    А я расклеился, лег под утро.
    Лицо мое покрывала пудра,
    под каждым глазом темнел синяк.

    Мозги колючий стянул дымок,
    но вновь уснуть я уже не мог.
    Пришлось вставать и брести к голгофе
    стола, глотать растворимый кофе,
    из глаз выдавливать сонный смог

    Как глянешь: в мире - сплошная грязь.
    Но в нем дрожит паутинкой связь.
    На той неделе сгорела касса,
    а с ней зарплата. В итоге мяса
    на полкило я с костей растряс.

    У их бухгалтера нервный шок.
    Он кассу эту в сердцах поджег.
    Проклятый клерк, ошалев от чисел,
    сдурел, а я от него зависел,
    как от желудка - ночной горшок.

    Бог с ним, с бухгалтером. Посмотреть,
    так в мире только и есть, что смерть.
    Она, в зрачках задрожав нервозно,
    на все заставит смотреть серьезно,
    на все набросит тугую сеть.

    Она, спаяв многословный рот,
    твой взгляд от черепа оторвет.
    Затянет дыры колючей мглою.
    И боль мерцающею иглою,
    как вилка в спаржу, войдет в живот.

    Затихнет тело, едва дыша.
    Но тихо вздрогнет его душа.
    И, словно шина
    внутри кувшина,
    набухнет, стенки и дно круша.

    Земля разверзнется, как гудрон,
    как лава, как на чулке капрон.
    И смрадно дышащий, потнолицый,
    в своей расшатанной колеснице
    пустое тело умчит Харон.

    Смерть - скульптор с жилистою рукой.
    Но живописец она плохой...
    .....................................
    Ведь цвет - движенье, объем - покой.



    II

    Включаю телек, там - третий сет.
    В фанерку двери стучит сосед.
    Поклонник тенниса, водки, женщин,
    расколупатель душевных трещин.
    Любитель пьяных дурных бесед.

    "Ну что, брат Батюшков, смажем ось?"
    "Да мне с утра на работу... " "Брось.
    Не стой, едрить твою, истуканом.
    Разлей горючее по стаканам".
    Поллитра водки - и началось.

    "Планета - скопище обезьян,
    и в каждой можно найти изъян.
    Мир схож с огромной навозной кучей.
    Но, создавая наш мир текучий,
    прости, я думаю, Бог был пьян.

    Он сильно выпил, вошел в кураж,
    Слепил природу, потом пейзаж
    заполнил живностью. А проснулся -
    деянью рук своих ужаснулся.
    Но поздно - живность пошла в тираж.

    Исправить бы, да сноровки нет.
    Бог не ремесленник, он - поэт
    (как ты). Теперь, обливаясь потом,
    типичным выглядит обормотом,
    вмещая в ум этот винегрет.

    Одно бесспорно, что все умрут.
    Про все другое пророки врут".
    "Так что же, мир не дает уроков?"
    "А нет ни мира и ни пророков".
    "А что же есть?" "Гм... душевный труд.

    Душа не сеет, не жнет, не ест.
    Душа не ведает общих мест.
    Душе не нужен прощальный ужин.
    Ее заботит лишь сам отъезд.

    Хоть бей в литавры, хоть дуй в трубу -
    у ней не выступит пот на лбу.
    Душа - не шкурка, она основа
    любого акта, включая слово.
    А слово может убить толпу!

    Толпа ж... " "Михалыч, довольно пить".
    "Какого хрена?" "Теряешь нить.
    Приплел толпу... Да, толпа несносна... "
    "Я выражаюся переносно... "
    "... зато народ надлежит любить".

    "Народ - урод. Если прав народ,
    тогда заткни красногубый рот
    косматой ватой. Иль с розоватой
    свиною шейкою бутерброд
    жуя, о телеэкран слепи
    зрачки, в две дырки свои сопи.
    Но человек не добыча тленья,
    он - единица сопротивленья.
    И я приветствую сбой в цепи!"

    "Смотрю, желаешь ходить в богах?"
    "В чертях! И мир на моих рогах
    Лохмато дыбится, словно шапка".
    "Твоя конструкция очень шатка,
    а я стою на своих ногах".

    "Дурак. Щенок. Наша жизнь лишь крюк,
    мембрана шара, ширинка брюк.
    Рискуя лопнуть, сгореть, разбиться,
    душа желает освободиться.
    И исполняет смертельный трюк.

    Как дева, легши с юнцом в кровать
    душа обязана рисковать.
    Но, слава богу, душа не Гамлет,
    она не мечется и не мямлит
    и против шва не боится рвать.

    Тебе... допустим, башку снесло.
    И ты предстал. Что тебя спасло?
    Бог добр! Ему не пристало злиться.
    В его глазах человек двоится,
    и он легко отметает зло.

    Он тоже тащит своё ярмо.
    А мы с тобой для него - трюмо.
    И нам с тобой никуда не деться,
    Раз Богу нравится в нас смотреться".
    "Мы разгребаем его дерьмо?"

    "Зачем же так... Но, вообще, ты прав.
    Тут мы с тобой не имеем прав.
    Мир окружающий - лишь вуаль". "Но
    мир не реален, а боль - реальна.
    А у реальности жесткий нрав".

    "Друг, твой апломб я продам за пол-
    цены. Апломб твой - цементный пол.
    Ведь если девушка шепчет "котик",
    она уже для тебя наркотик.
    А я приветствую женский пол!

    Я все приветствую! Жизнь! Ах, друг,
    ты прав, и дряни полно вокруг.
    Но в ломких рюмках искрится водка,
    шипит зажаркою сковородка,
    и нежно-розовая селедка
    оделась в белый, тончайший лук.

    Чего ж еще? В жизни важен миг.
    Скорей лови его за плавник".
    "Сойдет под пальцами позолота,
    и вдруг окажется, жизнь - болото".
    "Ну, если так, значит я - кулик!

    Все мы - сопля у судьбы в носу.
    А я б хотел отрастить косу
    и, воздержаньем прочистив поры,
    писать по шелку седые горы,
    качая кисточкой на весу..."



    III

    Окно открыто, как влажный рот.
    За ним - пернатый, хромой урод.
    Он - голубь. Выглядит скверно, лысо.
    На жесть карниза я сыплю риса.
    И он, пугливо косясь, клюет.

    Угрюм, напуган и одноног,
    от жизни он получил пинок.
    Увядший, бледный, больной цветочек,
    как автор этих несчастных строчек,
    косноязычен и одинок.

    В тот зимний вечер я был не пьян,
    душой и телом вполне "требьян".
    И очень просто, без аллегорий,
    калеку я обозвал Григорий.
    Соседям насмех и воробьям.

    Пускай он будет среди калек
    хотя бы именем - человек.
    Чтоб эти перья, хрящи, пушинки
    прикрыли мысли моей лощинки,
    как влагу глаз - опахала век.

    Чтоб, упражняя свой птичий слог,
    я с ним поддерживал диалог.
    Лицом в окно, как башкою в прорубь...
    Поэт не жаворонок, он - голубь,
    творец воркующих, грустных строк.

    Люблю я вещи, их мрак и блеск.
    Их дикий хохот, сумбурный плеск.
    Ведь я не клирик и не философ,
    мой голос, сотканный из отбросов,
    порою может быть зол и резк.

    То не сознанье - гортань поет,
    как в снах индейца поет пейот.
    Мой мир цветаст, но совсем небросок.
    Для глаз чужих он почти набросок,
    но для своих он почти полет.



    IV

    Ад - не горящий в печи скелет,
    как Рай - не теплый шотландский плед,
    Ад - это лучик, в котором точка
    скользит, как полная одиночка,
    вниз по прямой бесконечных лет.

    Я одинок. Я почти в Аду.
    Я с жизнью плохо себя веду.
    Как гроб наемника, оцинкован,
    как зуб полярника, оцингован,
    лишь ужас чувствую и беду.

    И двадцать пять с половиной лет
    хрустит под кожей моей скелет.
    Оливки, крошево, облака ли
    устали плавать в моем бокале.
    Проклятый броуновский балет!

    Глотаю, морщась, паленый ром.
    По белой жести скребу пером.
    Уныла жизнь, и грязна посуда.
    В деревню, что ли, махнуть отсюда
    Иль в город, выстроенный Петром!

    Москва не сходит с опухших век.
    Но в Петербурге погуще снег.
    Там есть гранит у реки знакомой,
    ночь, пораженная глаукомой,
    и плохо выбритый человек.

    И если Бог - это график, вот
    одна из лучших его работ.
    Угрюмы лица, потерты куртки,
    из губ небритых торчат окурки,
    мокры носки, и болит живот.

    В деревне же по-другому все.
    Порою там, как в стихах Басе,
    то зябкий ветер шугнет лягушку,
    то ива плюнет тебе в макушку.
    (Басе сказал бы: "Все ха-ра-се".)

    Я был бы писарем иль дьячком.
    В душистом сене лежал ничком.
    Но мир густеет, как лица в Торе.
    И в этом вязком, густом растворе
    я - смуглый окунь с тугим зрачком.

    Так что откладывается покос,
    стада свиней и лохматых коз.
    Напившись виски, походкой шаткой
    судьба моя семенит лошадкой
    с вплетенной в гриву гирляндой роз.



    V

    У каждой твари есть свой Дедал.
    А мой Дедал мне билетик дал
    на скорый поезд, летящий в детство.
    Но перепутал болезнь и средство.
    Мой поезд скрылся. Я опоздал.

    Теперь вот стыну, и мнет мой мозг
    воспоминаний горячий воск.
    Мастит из воска того фигурки
    и в злобе гасит об них окурки,
    как маг в отсутствии гибких розг.

    Мой разум выпит, и взор погас.
    Но в сизом облаке ржет Пегас.
    Вокруг меня только ил и сор, но
    все так волнующе иллюзорно,
    что увлажняется карий глаз.

    А что он зрит? Желтизну степей,
    округлость маминых губ ("Не пей!").
    Плюс город розовый, черный, дальний
    и зеркало, коего нет реальней,
    в котором прячется Челубей.



    Р. S.
    Я наливаю вино в бокал.
    Мой череп - лампа. Ее накал
    дрожит, кривляется, колобродит,
    зовет туда, где отец мой бродит.
    Совсем один... в глубине зеркал...

    1998



© Ренат Гильфанов, 1998-2024.
© Сетевая Словесность, 1999-2024.





Версия для широкого дисплея
[В начало сайта]
[Поэзия] [Рассказы] [Повести и романы] [Пьесы] [Очерки и эссе] [Критика] [Переводы] [Теория сетературы] [Лит. хроники] [Рецензии]
[О pda-версии "Словесности"]