Когда дед мой с семейством и скарбом пришел с Востока,
лишь калека, кряхтя, удивился: "Да что ж вас столько
понаехало-то? Саранчой наводнили город!"
Дед пригладил рукав и ответил калеке: "Голод".
Что ж, живи он сейчас, мы бы с ним на скамейку сели б.
Он стянул бы чалму, почесал бы свой лысый череп,
посмотрел бы на дом, на деревья, на туч рванину,
поиграл бы бровями и гаркнул: "Не ешь свинину!"
Был бы этой свининой совет его ограничен.
Он бы встал и ушел, непонятен, но органичен
в своей злобе угрюмой, припадая в ходьбе на больную голень.
Я сидел бы и думал: "Так это и есть мой корень?"...
Шесть утра. За окном одиноко скрипит телега.
Задыхаются ветви деревьев в объятьях снега.
Я не Джон, не Артур, и жена моя не миледи.
И живу я в краю, где под снегом храпят медведи.
"Нет для смертного трудных дел!", - так писал Гораций,
но свирепого гунна не примет семейство граций.
Твердо знаю лишь, что помру. Никуда не денусь.
Упаду на траву и в кафтан из земли оденусь.
Что натянут на желтое тело мне клиф и брюки,
что на тощую грудь мне положат худые руки.
Что лежать я в гробу буду чинно, спокойно, прямо.
И поправит мне челку на лбу пожелтевшем мама.
Я отчалю туда, где ступням не нужна опора.
И приятель-насмешник не вложит мне в рот обола.
И по мраку вокруг я пойму, что судьба - индейка,
что байде про Харона хароший цэна - копейка.
Если ж нет, я пешком перейду через эту жижу,
и в долине холодной умерших богов увижу...
Там лежит Аполлон, как дурак, прозевавший звуки,
с посиневшим лицом, беззащитно раскинув руки.
Рядом с ним - Купидон. А поодаль - Приап с весталкой,
не успевший ее осчастливить хорошей палкой.
Крест, распиленный на дрова. Рядом с ним - осина,
на которой болтался мудак, что стучал на Сына,
на которой он долго кончался с хрипатым плачем
и с торчащей из зада кишкой, как с хвостом собачьим.
Здесь Эвтерпа и Клио, там Гера, а тут - Фемида,
начиненная, словно горохом, свинцом шахида.
Там Хиронова туша, а рядом Геракл притерся
в виде голого, безголового полу-торса.
Я усядусь на камень. Все тихо, не слышно птички.
Зарифмую все это по скверной своей привычке.
А потом, побродив меж тел, натерпевшись страху,
упаду на колени и крикну: "Хвала Аллаху!"
21 февраля 2005
_^_
ОСТРОВ
тебе еще реже
снилась трубка и компас,
чем строй и осада.
1
Ни вдохновенья, ни особенного азарта.
В пепельнице - окурок. Не знаю, чей это.
Мозг покрывается пылью, как скомканная карта,
в сундуке моего черепа.
За окном сигналит машина. Судорожно мигая,
сводку погоды, как святцы, бормочет телек.
Муза на холке вопит попугаем,
требуя, как все бабы, денег.
Вот и корпишь, бумагу пером скребя,
делать путь свой крутым, не пологим.
Так, что и, будучи о двух ногах, себя
чувствуешь одноногим.
Мозг, как замшелый ельник, пожирает огонь.
Мысли прыгают белками с ветки на ветку.
Если долго глядеть на солнце, потом посмотреть на ладонь -
увидишь черную метку.
2
Плитка очищена. Стол помыт.
К небу взлетают колечки пара.
Это не пар. Это трубка во рту дымит,
сделанная из бриара.
Ничего не поделать, люблю ее дым -
в кресле, за книгой, усталым.
Трубка не сделает тебя молодым.
Сделает старым.
(Трубка - что-то вроде обрубка
с древа познанья. В том смысле,
что одна - даже плохая - выкуренная трубка
стоит пары хороших мыслей.)
Старым быть не зазорно. Да я и не стар.
Мне всего тридцать два года.
За окном фигуры, используя белый пар,
выстраивает погода.
Остатки тумана. Остатки иллюзий... В листве -
шум цикад. Сушатся белые простыни.
И такое ощущение, как будто ты не в Москве,
а на каком-нибудь острове.
3
Карта местности молнией сожжена.
Пучит брюхо. Харчи - дрянные.
Подписав бумаги, ушла жена.
Позабыли тебя родные.
И никто не приедет тебя забрать,
озабочен твоей судьбою.
Ну, и черт с ними. Главное, чтоб стоять -
одному, на скале, с трубою.
2005
_^_
В КАВКАЗСКОМ РЕСТОРАНЕ
Все просто, обстановка без затей.
Столы да стулья - вот и все убранство.
В углу джигиты пьют вино за тень
того, кто занимал собой пространство
умов уже так много лет назад,
что кажется нелепым совпаденьем
тот факт, что старики еще дрожат,
напуганные этим сновиденьем.
Смех девушек. Шум моря. Щебет птиц.
Короны пальм, насаженные густо.
По вечерам здесь танцы и стриптиз.
А днем, в жару, прохладно здесь и пусто.
На старых балках - потемневший лак.
Официанты на балконе встали
и курят. И густеет полумрак
над столиком, где кушал водку Сталин.
Прохладный бриз доносит детский плач.
Официанты косятся украдкой:
сидит и пьет. И вовсе не палач -
бренд-менеджер с бульдожьей, мертвой хваткой.
Он переводит взгляд на потолок
и хмурит бровь - от сдержанного жеста
по спинам пробегает холодок.
Но молвит он: "Мы все - не совершенство".
И все кивают. Да, о чем тут речь!
Баран был туп, зато шашлык отличен!
Что ж до голов, безвинно снятых с плеч, -
реестр неточен и преувеличен.
Грузин, он любит потчевать гостей
вином и мясом, сам простой, как птица
ворона (и от мозга до костей
всех сложных тут же тянет упроститься),
он щурит веки и глядит окрест,
глаза его пусты, как дула ружьи.
Он знает: Бога нет, а если есть -
то, как лакей, приятен и услужлив.
Он достает кисет и отдает
распоряженье: "Позовите Любку
Орлову. Пусть она того... споет".
Пока зовут, раскуривает трубку.
Потом сидит, качая головой,
над трубкой мрачно шевеля усами,
всегда один, как дух полуживой,
слепыми окруженный мертвецами.
Гагра, август 2004
_^_
ОРФЕЙ
1
Не нужно больше сирен смешить,
на оттоманке лежать в бреду,
рычать и плакать, домой спешить.
Орфей останется жить в Аду.
Вокруг - приятственный полумрак.
Все близко (путь одного плевка).
Есть пляж. А если Орфей рыбак
или купальщик - тут есть река.
И даже несколько. Мертвый Стикс -
болото, полное карасей.
Есть компаньон - собеседник "икс"
(он скрытен), любит удить. При всей
его загруженности (тащить
он должен в гору большой валун),
он славный малый и любит шик.
И в плане девок - большой шалун.
Мужские игры? Есть как и с кем.
(Играет в ножички славно Брут!)
На морде прыщик? Не нужен крем.
С тебя со шкурой тот прыщ сдерут.
Омолодишься, причем, за так.
Плюс - не дадут отрастить живот.
На въезде в зону - умойся, враг! -
огромный пес охраняет вход.
Три морды. Первая - волкодав.
Вторая - вроде бы как шарпей.
А третья... Только вина поддав,
без страха встретишься взглядом с ней.
Рассказы старцев заместо книг.
И, в общем, жизнь хороша в Аду.
Тепло и сухо. Я здесь привык.
Куда отсюда я жить пойду?
2
Местный расскажет вам корифей,
экскурсовод, полководец толп,
старую байку: здесь был Орфей,
но в соляной превратился столб.
Вон он, у клумбы... Печальный вид.
Сказано - не оглянись! А он
взял оглянулся. Теперь стоит
в скверике. Вылитый Аполлон.
Белая высохшая рука
лиру сжимает. Ты можешь пнуть
или погладить, попить пивка,
столб соляной под пивко лизнуть.
Идол грошовый... Стоит, торчит,
обозреваем со всех сторон.
Как опостылел мне этот вид.
Выйдешь из сквера - и снова он.
За город выйдешь, из-за плеча
глянешь - и в сердце вскипает злость:
памятник снова стоит, торча
в глотке Аида, как рыбья кость.
Страшный, безмолвный, тупой, как боль.
В черной аллее, в ее глуши...
Как кровоточащая мозоль,
на омертвевшем куске души.
28 февраля 2005
_^_
МЕТАФОРА
Когда художник выходит из комнаты и закрывает дверь,
в мастерской остаются белеть скульптуры.
Вот одна из них - свежая, влажная, словно зверь,
вытряхнутый из шкуры.
Краски похожи на кровь. В заляпанной мастерской -
картины, как лица актеров, забывших роли.
Скульптуры подходят к картинам и трогают их рукой.
И картины поеживаются от боли.
Картины - кожа скульптур, а не
просто картины. Кожа, еще живая!
Шкуры скульптур распластаны на стене.
Скорняк попотел, к багетам их пришивая.
(Шил, стервец, по живому!) Жаркая, как слеза,
скатилась по скуле картины капля масла.
Как у вареной рыбы, белы у скульптур глаза,
гладкие черепа, как у пришельцев с Марса!
Выбоины сознанья, обнаженность идей...
Лица былых знакомых, шорохи, всхлипы, гулы...
Мозг, как скорняк, хранит не события и людей,
а снятые с них шкуры.
2005
_^_
САХАЛИН
Как твердил мне один педрила на Сахалине,
"Жизнь ужасно, ужасно прекрасна! Была и ныне".
Недобитый осколок эпохи, плебей на тризне,
с заспиртованной, словно уродец музейный, жизнью.
Он опухшим лицом прислонялся к оконной раме
и часами глядел во двор. В православном храме
пропадал по полдня (выгоняли его пинками),
возвращался оттуда с пылающими щеками...
Я приехал в тот город внезапно, презрев оседлость.
Мой клиент был не Ирод, не Сталин, а просто серость.
Он водярой и джином накачивался к обеду.
Он пугался всего, и я сделал ему победу.
Глупо жаловаться... Если честно, там было круто.
Я бутылку хорошего виски привез оттуда,
пару тысяч, брезгливость к миру, к его покрою,
и стеклянные банки с блестящей, как кровь, икрою.
21 февраля 2005
_^_
ВЗГЛЯД НА МОРЕ
"Мысли о горизонте - порожденье ума невротика.
Выморочный туман.
А сам горизонт - не материя, а просто оптика,
трюк, обман!"
Море блестит, лицо у него - рябое.
Вверху, как лоскут, оторванный от прибоя,
чайка танцует в небе, выцветшем и безликом,
как пьяная женщина - с истеричным криком.
Лоскут этот - просто чайка, а никакая ни пена.
Пена - то, что на камне тает так постепенно,
превращаясь из лоскута в лохматую ветошь,
а после - в кружок пятна, что даже и не заметишь.
А потом она высыхает, не оставляя следа...
Под черною толщей моря течет вода.
Это подводное теченье -
как внутреннее кровотеченье...
Море мрачнеет, как ума помраченье.
Море похоже на мозг. При всей его грации,
крыша у моря конкретно едет.
И рыбы снуют в глубине его, словно галлюцинации
больного, который бредит.
И этот больной по ряду причин
абсолютно неизлечим...
2004
_^_
* * *
Скоро рассвет. Появится горизонт.
Из радио на подоконнике запоет Кобзон.
Тетя Галя почешет локоть и скажет "ох!"
А дядь Валера отплюнется: "Чтоб он сдох!"
Но пока за окошком - ночь. Белеет лишь подоконник.
В ожидании гимна молчит приемник.
Лишь дядя Валера во сне обкладывает матерщиной
наш Союз: "Ебал я ваш нерушимый".
Треснуло в печке полено, потянуло теплом,
и это тепло, не брезгуя самым темным углом,
пробирается в комнату и вдруг - не успеешь ахнуть -
трогает сухари. И они начинают пахнуть!
Первый месяц зимы. Роща - совсем худая.
Холодно в Бийске, в Рубцовске и в Онгудае.
Холодно в Кулунде и в далеком Горно-Алтайске.
Край мой стоит в снегу, как в холодной маске.
Дед бормочет, ворочаясь: "donnerwetter..."
В щели окна задумчиво дует ветер.
И четверть века спустя, в тысячах километров
от маленького городка, я вздрагиваю от ветра.
Карта воспоминаний... Странно, как может память,
повторяя событья, ранить, как может ранить
черной, холодной ночью странная их похожесть...
Утро заглянет в окошко, и я поежусь.
2005
_^_
ЧЕРНОМОРСКОЕ
Дыша и вздымаясь, поет вещество.
Ах, море, ну что ты за существо?
Я к морю иду по песчаной дорожке
и чувствую море до всхлипа, до дрожи.
Навстречу, прикрыв свои плечи загаром,
шагают соседи - Людмила с Захаром.
И мячик гоняет, рыча, по предместью
собака их, с мокрой, свалявшейся шерстью.
Их детки хохочут и чешут затылки
и пьют лимонад из вспотевшей бутылки.
Их прадед к калитке выводит бабулю,
туда, где их внук продает барабулю,
призывно крича: "Рацион обновите!
Ведь так хороша она в жареном виде!"
Вода - плюс пятнадцать. Немеет конечность.
И ветром от слова несет "бесконечность",
когда, развалясь, ты глядишь из-под зонта
на ровную, серую гладь горизонта.
И странно, как ловко рифмуется горе
с тем странным, что названо "Черное море".
"Дай руку, подруга. Погода ненастна".
Подруга смеялась: "Ведь я же гимнастка!
А ты неуклюж. Так нужна ли рука мне?"
И сам я тогда оступался на камне.
Она раздевалась и в воду ныряла...
А после - закутывалась в одеяло.
И грустную нимфу собою являла.
И губы задумчиво мне подставляла...
А утром меня увезла поездная
бригада. И где она нынче - не знаю.
Стол, полки, портьера. Простое убранство.
До сумрачной комнаты сжалось пространство.
И как-то уже не рифмуется море
с тем жутким и черным, что названо "горе".
Стук клавиш. Слова выбегают послушно.
Но в комнате тихой, как в погребе, душно.
И времени, в общем-то, минула малость,
но что-то внутри навсегда поломалось.
То главное, что не черты обретало,
но в ребрах пугливым крылом трепетало
и сладкой тоскою наружу просилось.
Что вечером в дом приходило и снилось
во сне голой девой с большими глазами,
с упавшими вниз, мне на грудь, волосами.
2005
_^_
|