* * *
Когда, одурев от невроза,
Ты гадок себе самому,
Великий маэстро Спиноза
Не даст тебе кануть во тьму.
Он учит, что Бог неизбежен -
Везде его крылья парят.
Твой внутренний ад обезврежен,
Есть вечность - тебе говорят.
Проблему познанья решая,
Всю ночь я смотрю в потолок.
Ведь вечность такая большая,
Пусть выделит мне уголок.
Устал я от скуки и прозы,
Мне в горло не лезет кусок.
Великий маэстро Спиноза,
Твой тоненький голос высок.
_^_
* * *
Не пишется - такая пустота.
Кромешный зной, последняя черта.
И рокового времени приметы,
кровавый бред впитавшие газеты.
Готов ли к смерти? К жизни не готов,
и снится мне ночами Кишинев.
Прозрачный воздух, озера пятно,
его поверхность, сердцевина, дно.
Тот переулок, где пришлось родиться,
и парк, в котором можно заблудиться.
Спешу домой, где точно - мать с отцом,
чтоб с ними перекинуться словцом.
_^_
* * *
Если что-то есть во мне,
то оно пришло оттуда,
где узоры на окне
или детская простуда.
Где еще живой мой дед,
мерно досточку строгает,
и косой, блестящий свет
ночь на блики разлагает.
Там, где утро, первый класс,
материнский взгляд вдогонку.
Все, что по закону масс,
разом ухнуло в воронку.
И стоишь как Гулливер,
персонаж из детской книжки.
Бывший юный пионер,
задыхаясь от одышки.
_^_
* * *
Снова давит тупо на желудок
странное, чужое вещество.
Как преступник или как ублюдок,
удостоюсь часа своего.
Вот квартиры черная коробка
обнажила каменный метраж.
В темноте расстегивает кнопка
памяти блестящий саквояж.
Жги, озон, трахею напоследок
в час бессонный, сокровенный час.
Словно мой неразличимый предок,
не смыкаю удивленных глаз.
_^_
* * *
На песчаную дорогу
сколько кровь мою ни лей,
станет только в мать и в бога
сердце бешеней и злей.
И серебряною прядью
ни к чему кичиться тут,
где над выжженною гладью
вьюги желтые метут.
Где решают только ружья,
их отрывистый приказ,
да стальные полукружья
вертолетных черных глаз.
_^_
* * *
В эпицентре цветущего лета,
из-под тесно сплетенных ветвей,
долетел отголосок сонета,
что заводит с утра соловей.
Бесшабашней, сильней, сокровенней,
чем в апреле, в зените весны,
где-нибудь над кустами сирени,
и как будто часы сочтены.
Ностальгия, стоишь на перроне,
ожидая, глядишь в никуда.
Погружаются в август ладони,
и дрожит голубая вода.
Рецидив ли? Не ведаю, право.
Я вернулся, усталый и злой,
чтобы впрыснуть счастливой отравы
металлической тонкой иглой.
_^_
* * *
От банальности не скрыться
никогда, нигде, никак,
но едва ли стоит биться
головою о косяк.
Ты - конструкция земная,
выполняющая план,
как мгновенная, стальная
истина - аэроплан.
Где подогнаны все части
энтропии вопреки,
и находятся во власти
человеческой руки.
Только в темном переулке,
где акация в цвету,
не препятствует прогулке
привкус горечи во рту.
На ионы не дробится
в сумасшедшей маете,
вечность ласково клубится
в каждом крошечном листе.
_^_
* * *
Какой бы дорогой ты ни шел сюда,
Время размыкает твои провода,
Когда-то смутно брезживший день суда
Превращает в реальное дело.
Ты скажешь нет или скажешь да,
Не будет значения иметь тогда.
Никакого капитала, никакого труда
Не хватит, чтоб купить тебе новое тело.
Неважно, что будет - пятница или среда,
Не узнают друзья, разойдясь кто куда,
Хоть над крышей про это поют провода,
Что я отбыл без господа к беспределу.
_^_
* * *
Банальный возрастной синдром,
назад пронзительная тяга,
в мозги кидается как брага.
Какой-нибудь аэродром,
и совершается рывок
вразброд, к квартирному вопросу,
калитке, вывихнутой косо,
на милый детства островок.
Где горлопанит воронье,
и мокрые желтеют пятна,
и поджидает, вероятно,
жидовство клятое твое.
_^_
* * *
Слова выплевывать из глотки -
Смешной мартышкин труд.
С годами накопил ты шмотки,
Но близок Страшный суд.
Плотней усталости завеса,
Бессмыслицы налет.
Как неоконченная пьеса
Про черный самолет.
_^_
* * *
То, что делало ум уникальным,
испарилось, исчезло как дым.
Незаметно ты станешь седым
и во взглядах таким радикальным.
Перед тем как душа-орхидея
окунется в языческий сон,
где скитается снова Язон
и тоскует царевна Медея.
_^_
* * *
Там, где пыль на всех предметах
и один большой хамсин,
в черных стоптанных штиблетах
прихожу я в магазин.
И охранник, сгорбив спину,
смотрит в рваный кошелек:
что там - пуля или мина,
или яда пузырек?
Видит желтые монеты,
три ничтожных пятака.
Так чего опять на дне ты
ищешь, жадная рука?
Не араб я, это видно,
и не слишком-то богат.
Потому мне и обидно,
что ты мне не веришь, брат.
_^_
* * *
Бессмысленно, пожалуй,
судьбу без толку клясть.
Как лист несешься палый,
но разве это страсть?
И это вряд ли мука,
знакомая вполне.
Скорей всего, лишь скука,
осевшая на дне.
И нет опорных точек,
лишь темная вода,
да пара тонких строчек,
такая ерунда.
_^_
* * *
Аркашка не дотянет
до старческих причуд,
метеоритом канет
в какой-то черный пруд.
Гора газетной мути
не стоила труда,
и в эмигрантской жути
он сгинул без следа.
В какой-то полдень сонный,
когда-нибудь потом,
сентябрь воспаленный
процеживая ртом,
бессмысленно сгребая
в охапку простыню,
мгновенно, как судьба я,
Аркашку догоню.
И выясним тогда мы,
кто был из нас неправ,
как световые гаммы,
вперед летя стремглав.
Болтая про искусство,
как в прежние деньки,
там, где светло и пусто
и звезды так близки.
_^_
* * *
Радостный голос ребенка,
эхо забытого сна.
Птица, поющая звонко,
старость - глухая страна.
Жесткий хребет частокола,
черная внутренность рва.
Детство, родители, школа -
просто пустые слова.
В этой рассыпчатой плоти
ты ли? Понять мудрено.
Как в маслянистом болоте -
топкое, жидкое дно.
_^_
* * *
Мир открывается твой -
Тонкая, узкая щелка.
Озеро, черная елка,
Облако над головой.
Пахнет осенней травой,
Желтой сосновой иголкой,
Высохшей, острой и колкой,
И переспевшей айвой.
Стой, тополиный конвой,
Сухо ветвями не щелкай.
Хочет душа перепелкой
Взмыть над тропинкой кривой.
_^_
|
