[Оглавление]


ИЗ ИСТОРИИ ТАРТУСКОГО КУЛЬТУРНОГО ПОДПОЛЬЯ
1980-Х ГОДОВ

(Ниже следует текст доклада, представленного на международном семинаре "Русская литература и культура: Метрополия и диаспора", Тарту, октябрь 1994. Это не более чем заготовка - черновой набросок возможного исследования.)

Настоящие заметки не претендуют на исчерпание стоящей в заглавии темы. Напротив, я хотел бы лишь привлечь внимание публики к явлению почти нигде не отраженному и уж вовсе никак не исследованному, к явлению, которому за неимением лучшего названия я прилагаю термин "тартуская подпольная культура". Как и всякая попытка впервые описать новый объект, мой опыт может оказаться не свободным от всякого рода неточностей и просто ошибок. Многого я не знаю; многое ушло, не оставив иных следов, кроме как в памяти людей, которые рассеяны ныне по всему свету и с которыми связаться не так-то просто. Главнейшая проблема - лакунарный характер материалов, имеющихся в моем распоряжении. Я работал почти исключительно на основании собственного архива и моей памяти. И то, и другое не может претендовать на полноту и систематичность. Запечатление и осмысление недавнего, но уже такого далекого тартуского прошлого может быть осуществлено лишь совокупным действием многих людей. Поэтому я рассматриваю свой труд всего лишь как первый камень, полагаемый в основание постройки, возвести которую возможно только соборно, и буду благодарен за любые последующие исправления и дополнения. В заключение этого короткого вступления я хочу выразить живейшую признательность проф. Л.Н. Столовичу за моральную поддержку, оказанную мне в работе над этой темой, и Р.Г. Лейбову за сообщение ряда весьма интересных сведений.

Как я уже сказал, тартуская подпольная культура прошлого десятилетия почти не оставила по себе материально зафиксированных свидетельств. Поэтому преимущественно я буду писать о том, чему был лично свидетелем; о той жизни, в которой сам участвовал и наблюдателем которой являлся. Это не означает, однако, работы в мемуарном жанре (воспоминания о Тарту 1980-х годов - другая насущная задача; надеюсь, что кем-то и когда-то они все же будут написаны). Далее, я попытаюсь наметить картину культурного творчества как формы тогдашней жизни, а не картину собственно жизни. С одной стороны, творчество теснейшим образом связано с жизнью, вырастает из нее и является ее идеальным преображением; с другой стороны, творческий акт - это полная противоположность "нормальной" жизни, отрицание жизни или ее наличных условий.

Возможно ли говорить о "русском Тарту" 1980-х годов в том смысле, в каком говорят о "русском Берлине" 20-х или "русском Париже" 30-х? Как отмечают авторы "Введения" в книге "Русский Берлин 1921- 1923", такого рода понятия "в меньшей степени обозначают географическую приуроченность определенного явления, чем место его на фоне тех или иных норм литературных отношений или стилистических систем" ["Русский Берлин", с.2]. Таким образом, для того, чтобы ответить - положительно или отрицательно - на сформулированный выше вопрос, необходимо, во-первых, рассмотреть специфику условий культурного творчества в обозначенном локусе, во-вторых, специфику культурной продукции, производимой в данном локусе и, в-третьих, сопоставить локальную культуру с более широким культурным контекстом.

По причинам, о которых было уже сказано, я не претендую на всесторонний охват этой широкой проблематики. Моя задача более скромная. Во-первых, попытаться охарактеризовать "тартускую атмосферу" 1980-х годов и, во-вторых, набросать общую картину культурного творчества, происходившего в этой атмосфере.

Я приехал в Тарту в августе 1985 года. До этого я четыре года проучился на гуманитарном факультете Новосибирского университета, из которого был исключен со скандалом и занесением как раз в преддверии летней сессии. Я поступил на русскую филологию в Тартуский университет и жил первый год в общежитии на Пяльсони, 14, где тесно общался с русскими филологами разных курсов. Именно творчество этих людей и составляет, по-преимуществу, то, что я называю "тартуским культурным подпольем".

Стихи среди русских филологов писали почти все. Конечно, для разных людей занятие поэзией субъективно имело различную ценность и значимость. Объективно же интересно то, что репутация и статус поэта в тартуской среде начисто отсутствовали. Писать стихи или заниматься каким-либо другим видом творчества (за исключением "научного творчества"), полагая в этой деятельности главный смысл своей жизни, и соответственно этому выстраивать свое поведение было в Тарту социально непрестижно. "Поза" поэта была в Тарту если не невозможной то, во всяком случае, не одобряемой. Можно сказать, что в Тарту, как в платоновском государстве, поэтов особенно не любили, а если и любили, то, по большей части, как-то платонически.

Анатолий Величко (между прочим, первый, кто проложил путь из Новосибирска в Тарту) был одним из немногих, для кого поэзия являлась не державинским лимонадом, а скорее кровью - первичной субстанцией самой жизни. Он в полной мере осознавал свое поэтическое призвание, и самоосознание себя как поэта определяло общий модус его существования. В этом смысле Величко, конечно же, исключение из общего правила, задающего приемлемый тип самоидентификации для русских филологов. [Судьба его показательна. Не проучившись в Тарту и двух лет, он вылетел с большим скандалом, входить в детали которого не представляется сейчас возможным. Позже, несмотря на все свои усилия, он так и не смог восстановиться: двери кафедры русской литературы оказались для него наглухо закрытыми.]

"Осанка поэта" была характерна в какой-то степени для Володарского и Феклистова, которые, впрочем, по образованию не филологи, а математики. Кроме того, Феклистов - не столько поэт, сколько песенник, хотя он и успел уже выпустить книжку своих стихов [Е. Феклистов. По цвету семени. С предисловием магистра философии Никиты Серомырдина <за этим псевдонимом укрылся Роман Лейбов; сам же псевдоним является контаминацией кличек его кота>. - СПб.: ТОО "Рондо", 1994. - 36 с.], да и свою творческую деятельность он начал гораздо позже - уже в 90-х годах.

Отмеченная нелюбовь или, по крайней мере, настороженное отношение к поэтам является, на мой взгляд, одной из отличительных характеристик интеллектуальной ситуации в Тарту 80-х годов. Каковы же ее причины?

Для российской гуманитарной молодежи Тарту, безусловно, являлся городом-мифом. Прибалтика вообще, и три прибалтийские столицы, в частности, воспринимались в советское время прежде всего как воплощенная мечта о западной цивилизации. Амбивалентный статус "Советского Запада" с его экзотизмом, иноязычностью и почти физически ощущаемым вкусом свободы оказывался привлекательным не только для хиппи и организованных туристов, но и для российской гуманитарной интеллигенции. Вспомним хотя бы, что "Архипелаг ГУЛАГ" писался на эстонском хуторе. Переживание "другого пространства" оказало сильнейшее воздействие на складывание "другой", неофициальной культуры в Риге и Вильнюсе. Не вдаваясь далее в эту тему, отметим специфику тартуской ситуации и тартуского мифа.

Тарту - город прежде всего университетский. А Тартуский университет - это прежде всего центр по изучению русской литературы. Что касается тартуской семиотики, то к 80-м годам она делает своим универсальным объектом культуру, которая, в свою очередь, редуцируется в конкретных исследованиях к литературе и, прежде всего, к русской литературе. Вообще, главное расхождение между тартуским мифом и реальной учебой в Тарту видится мне как раз в расхождении между универсалистским пафосом ранних "Семиотик" (на котором и строился тартуский миф) и центрированностью реального преподавания на истории русской литературы. Уровень этого преподавания, был, вероятно, самым высоким в Союзе; тем не менее, помню, что я был поражен отсутствием в Тарту курсов по семиотике и негласным запретом на теоретизирование. Мне кажется, что и тартуский миф, и тартуская реальность в громадной степени определялись одним человеком - Ю.М. Лотманом - воплощенным genius loci этого города. Я думаю также, что негативное в целом отношение к живому литературному творчеству было оборотной стороной борьбы за чистоту научного мышления, знаменитого тартуского академизма.

Филологический академизм, предполагающий скрупулезное изучение источников, архивных материалов, критической и исследовательской литературы, всегда работает с явлениями "культурно состоявшимися" и, в некотором смысле, уже мертвыми. Студентов ориентировали именно на такую работу. Неслучайно в этой связи второстепенное место, отводившееся изучению современной литературы. Неслучайно также и то, что именно В.И. Беззубов, читавший курс по советской послевоенной литературе (хотя и доводивший свои лекции лишь до начала 1970-х годов), стимулировал кафедральное обсуждение литературных новинок и, что не менее важно, сам писал художественные произведения. [К литературному творчеству обращались и другие участники тартуской школы - А. Пятигорский, Л. Столович. А. Жолковский и др. Характерно, однако, что все они составляли в некотором смысле периферию тартуской школы, а не ее ядро. Более того, на определенном этапе все они - каждый по-своему - оказались не только на периферии, но и в оппозиции.]

Вообще же научный подход (а к научности стремится академизм как традиционный, так и семиотический) предполагает, во-первых, завершенность, "ставшесть" культурного явления, и, во-вторых, максимальное дистанцирование исследователя от объекта исследования. Живой литературный процесс этим требованиям не удовлетворяет, он не подвластен академическим методам изучения и, следовательно, выглядит с точки зрения последнего как недо-литература, как нечто весьма и весьма сомнительное. Кроме того, если объект академического литературоведения всегда уже институциализирован как культурная ценность, то любое "свежее" произведение будет закономерно восприниматься как попытка узурпации ценности. Сакрализация классики, таким образом, закономерно приводит к тому, что всякое живое творчество оказывается богохульством.

Разумеется, реальная ситуация в Тарту не была такой однозначной; я беру ее здесь в ее мыслимом пределе. В начале 80-х, еще до моего приезда, в Тарту работали кружки поэтов, которыми руководили Вера Шмидт и Леонид Столович. Срывал аплодисменты студенческий театр под управлением Л.И. Вольперт (я уже не застал его, но, судя по устным рассказам участников и нескольким виденным мною фотографиям, это было весьма забавно). Сам Ю.М. Лотман славился своими розыгрышами, карикатурами и блестящими стихотворными экспромтами. Однако, несмотря на все факты подобного рода, для меня очевидно следующее: требовалось строго разграничивать главное от второстепенного; занятие чужими текстами, понятое как служение науке, от создания своих текстов, понятого как хобби или рекреационная деятельность; считалось недопустимым смешивать эти два вида деятельности, и уж тем более недопустимым было переосмыслять их ценностный статус, разрушая тем самым ценностную иерархию, на которой держался самый "дух Тарту". "Свой" текст заслуживал серьезного внимания только в том случае, если он удовлетворял конвенциям общего, т.е. "научного" языка; содержательно же "свой" текст должен был представлять собой не самовыражение мысли, а комментарий к чужим словам.

По моему мнению, именно это специфическое обстоятельство позволило Тартуской школе стать тем, чем она стала, приобрести мировую известность исследовательского и учебного центра самого высокого класса. Однако расцвет объективной науки стал возможным за счет подавления субъективности искусства, и неравновестность в соотношении этих важнейших сфер человеческой деятельности оказала решающее воздействие на характер творческой активности в Тарту.

Творческая активность могла относиться к указанной имплицитной структуре тартуского духа трояким образом. Во-первых, подчиниться тартуским конвенциям и согласиться с тем, что художество имеет второстепенное, прикладное значение и может служить лишь забаве и орнаментальному украшению жизни. Во-вторых, в случае, если такое согласие не происходило, творческая личность отвергалась тартуской атмосферой как некое инородное тело. И, наконец, третья возможность, представляющая для нас наибольший интерес, заключалась в признании творчества исключительно частным делом, что не подразумевало ни понижения его онтологического и экзистенциального статуса, ни стремления к его социальной легитимизации. Именно в силу осуществления этой третьей возможности создалась ситуация, когда, при всем многообразии реальной творческой активности, с точки зрения внешнего наблюдателя в Тарту как бы ничего не было. Эту ситуацию и описывает понятие "культурного подполья".

Для тартуского культурного подполья была характерна крайняя степень раздробленности творческих усилий. Писать стихи было стыдно, и еще стыдней было читать или показывать их другим. Общая культурная жизнь в этом смысле отсутствовала; существовали маленькие отдельные группы, объединенные дружескими связями; преобладало же "творчество по углам". Как следствие, почти не было критики и попыток рефлексии над феноменом подпольного творчества.

Сейчас, с изменением культурной ситуации и наращением исторической дистанции, появилась возможность осмысления феномена тартуской культуры в целом. Но вначале необходимо дать хотя бы краткий обзор имевшихся творческих активностей.

Главенствующее место в общем объеме тартуской литературной продукции занимала поэзия. Качество этой продукции было, на мой взгляд, довольно высоким; опыт разборов стихотворений классиков согласно принципам "Анализа художественного текста" не мог пройти даром. Проза занимала гораздо более скромное место, была либо лирической, либо концептуальной. При обращении к тартуской тематике для прозы была характерна ярко выраженная прототипичность: персонажи легко соотносилсь с реальными лицами, "домашний" тартуский код был рассчитан на "свою" аудиторию. Мне известно три попытки тартуского романа.

Во-первых, роман Маи Халтуриной "Мальчики служили в армии" (1984). Это - квазидневнековая лирическая проза, все персонажи действуют под реальными именами (не названы лишь фамилии), фабула сводится к описанию того, как после ухода возлюбленного в армию у героини-повествовательницы зарождается и крепнет новое чувство. В романе отражены бытовые реалии Пяльсони и настроения русских филологов 1983-84 годов. Тон романа необычайно светлый, ключевое слово - счастье. Однако роман как текст не доведен до конца и состоит лишь из двух глав, которые были опубликованы в машинописном альманахе "Тартуские страницы".

Вторая, вполне завершенная попытка - шестисотстраничный роман И.В. Розенфельда "Товарищ диссидент", писавшийся на протяжении многих лет и оконченный лишь в этом году (сейчас автор подготавливает его к печати). В отличие от Халтуринского романа-стихотворения, это, прежде всего, роман-трактат. Центральное место отведено в нем дискуссиям на политико-экономические и философские темы; во многом роман автобиографичен, но не столько в экзистенциальном, сколько в идейном плане; автор выступает под масками сразу трех персонажей; прочие персонажи, иногда списанные с натуры, иногда собирательные, наделены громоздкими, но весьма прозрачными именами. Тартуская и отчасти таллинская жизнь изображается в отдельных "фоновых" главках; прототипы узнаются не всегда однозначно. Это связано с тем, что роман описывает другую среду и другую эпоху и "имплицитный адресат" здесь совсем иной, нежели в студенческой прозе.

Третья попытка романа принадлежит Вячеславу Попову, одному из интереснейших тартуских поэтов. Роман, строящийся по замыслу чрезвычайно причудливо, в духе интеллектуально-мистического детектива, должен был охватить громадный тартуский бытовой и психологический материал и преобразовать его в некоторый "миф о Тарту". К сожалению, замысел остался нереализованным, сохранились лишь разрозненные наброски. [Прозу на тартуском материале принимался писать также Р. Лейбов, однако, насколько мне известно, дальше нескольких первых страниц дело не пошло. Что же касается его "Романа" - весьма интересного экспериментального произведения, существовавшего в единственном машинописном экземпляре, то, во-первых, он почти не затрагивал тартуские реалии, и, во-вторых, ныне он безвозвратно утрачен - его отобрали у пьяного Г. Обатнина на Невском проспекте вместе с сумкой.]

Специфика маленького города, каковым является Тарту (если учитывать к тому же традиционную обособленность русских, во всяком случае, русских филологов, от эстонцев, тогда Тарту - город совсем маленький), другими словами, специфика провинциальной жизни - привела к тому, что основным прозаическим жанром является здесь сплетня. Слухи и сплетни не только составляли подавляющую часть тартуского устного фольклора и универсальный феномен бытовой жизни (не выходя из дома, в Тарту можно узнать все обо всех, и здесь, как и в любом виде спорта, имелись свои чемпионы), но и зачастую выступали конструктивным принципом создаваемых художественных текстов. В качестве примера можно привести короткую прозу Д. Болотова, В. Попова, рассказы Р. Лейбова и А. Дозорцева. Иногда сплетня становится не только принципом построения текста, но и принципом его прочтения. Помню, я был очень удивлен, когда "Пьеса", написанная мною совместно с И. Пильщиковым, была интерпретирована в бытописательском духе, т.е. как ироническое описание реальных людей и событий. Кстати, ее читка проходила в 1987 году в так называемой подсобке - своего рода полузакрытом клубе тартуских филологов, который располагался на четвертом этаже общежития на Пяльсони и который сыграл весьма примечательную роль в развитии тартуской подпольной культуры.

Еще одним примечательным словесным жанром, весьма популярным в Тарту, являются сны. Существует по крайней мере два сборника тартуских снов. Первый составлен мной в 1987 году, когда я писал курсовую работу о снах А.М. Ремизова и решил на собственном опыте разобраться в специфике онейрографии. Сборник включает мои реальные сны. Второй сборник, под несколько неудачным названием "Два сна о знаменитых людях", был составлен в этом году и включает более десятка снов различных людей, так или иначе связанных с тартуской кафедрой русской литературы. Среди авторов сновидений мы найдем Р. Лейбова, П. Торопыгина, Я. Черногорову, В. Литвинова, Т. Степанищеву и М. Якубова, а среди персонажей - Б. Гаспарова, Л. Киселеву, М. Лотмана, Е. Уссар, и других не менее известных в Тарту людей.

Хотя в Тарту с 1930-х годов не издавались ни книги местных русскоязычных авторов, ни литературные журналы на русском языке, творческая энергия искала выхода и находила его, как, впрочем, не только в Тарту, но и повсеместно в Советском Союзе, в самиздате. Наиболее известным из подобного рода изданий является, по-видимому, альманах "Тартуские страницы", выпущенный в 1984 году группой энтузиастов во главе с тогдашней второкурсницей Маей Халтуриной. Помимо нее в альманахе приняли участие К. Жуков, Ю.Сидорчук, математик А. Пятецкий и др. Альманах, задуманный как более или менее регулярное издание, прекратился после первого номера. В архиве одного из участников сохранились материалы второго номера, которые позволяют говорить о том, что развал альманаха произошел скорее в силу внутренних, нежели внешних причин, и прежде всего, в силу отсутствия крупных произведений, каковым в первом выпуске являлся роман Халтуриной. Внешние причины, конечно же, тоже имелись: вскоре после выхода альманаха его издатели были вызваны на кафедру и получили большой нагоняй - было разрешено оставить лишь четыре экземпляра, поскольку за больший тираж могли пришить обвинение в "антисоветской деятельности" (!?). Времена, действительно, были в этом смысле не самыми либеральными - только что прошел обыск у Юрмиха. Так что пришлось Маечке Халтуриной собственными руками рвать на кусочки "сверхнормативные" экземпляры и относить в помойку на заднем дворе Пяльсони. Понятно, что такое занятие мало стимулировало дальнейшую творческую активность - во всяком случае, в рамках "социализированного" писательства).

Лишь назову другие известные мне самиздатовские тартуские альманахи: "Тупичок" (1987), "Кошница" (1988), "Гумно" (1988). Необходимо упомянуть также салонные альбомы Татьяны Сигаловой, содержащие автографы и экспромты многих тартуских авторов. Кроме того, большинство тартуских поэтов выпускали собственные (рукописные или машинописные) сборники тиражом от одного до пяти экземпляров, иногда даже с собственноручными иллюстрациями. Например, И. Пильщиков издал таким образом около десятка сборников своих стихов. Особо следует отметить самодельные книги Д. Болотова, представляющие собой зачастую нечто весьма изобретательное (к сожалению, в моей коллекции отсутствуют наиболее интересные произведения его оформительского искусства).

Безусловно, большинство тартуских авторов стремились напечататься в "настоящих" журналах (хотя здесь были и свои исключения: например, В. Попов был принципиальным противником публикации своих стихов, поскольку считал их лишь предварительными, незрелыми набросками и заготовками к чему-то большему. Впрочем, мне удалось добиться его согласия на публикацию в "Alma Mater"). Тем не менее в силу особенностей тартуской атмосферы, описанных выше, даже когда такие публикации и случались, проходили они более или менее незамеченными. Места публикаций были таковы: "Радуга", Таллинн (я, Величко, Пильщиков, Сигалова, Лепик), "Родник", Рига (Лейбов и Дозорцев), подпольный "Митин журнал", Ленинград (публикация стихов ряда тартуских поэтов, организованная Еленой (Инной) Нарайкиной, выпускницей ТУ, которая приехала в 1988 году в Тарту уже как эмиссар питерского андерграунда), и, конечно же, тартуская "Alma Mater", история которой заслуживает отдельного изложения. Там были опубликованы стихи А. Петровой, В. Попова, Д. Болотова, мои и рассказ Д. Ицковича [другой свой рассказ Ицкович, конечно же под псевдонимом, напечатал в рижской порнографической газете "Еще"].

Кроме литературного творчества, время от времени на Пяльсони происходили вспышки художественной активности: в какой-нибудь комнате начинали рисовать, и все заходившие туда немедленно заражались общей атмосферой. На моей памяти - несколько импровизированных вернисажей, один из самых больших - в 411 комнате весной 1990 года. Все стены были завешены акварельными и пастельными рисунками. Их художественная ценность была, конечно, не одинаковой. Характерно, однако, что А. Микулин (Плуцер-Сарно), известный собиратель обсценной лексики, но, вместе с тем, человек, отличающийся тонким художественным вкусом, снял богатый урожай с этой выставки, значительно пополнив тем самым свою коллекцию изобразительного искусства. Великолепно рисовал Вячеслав Попов. Его портреты и большие абстрактные полотна хранятся в домах многих бывших и нынешних тартусцев. Нельзя не упомянуть также о Маше Владимирской. Возможно, это единственный человек с Пяльсони середины 80-х, ставший настоящим художником. Теперь она живет в Крыму, выставки ее картин в России и Германии обеспечили ей имя, а ее искусство обеспечивает ей насущный хлеб.

Что же касается музыки и пения, то на Пяльсони времен подсобки музицировали многие, а пели чуть ли не все. Существовала также подпольная рок-группа "Абзац Монтана", которая ныне превратилась в чистый миф и баснословие. Несмотря на то, что группой было записано около десятка магнитофонных альбомов, никаких записей не сохранилось (во всяком случае, в Тарту). Правда одна из песен "Абзац Монтаны"- "Папа, не сдавай меня в крезуху" - в исполнении каких-то неизвестных мне панков два месяца удерживала первое место в хит-параде таллиннского радио [соответствующую программу, вел, кстати, не кто иной, как "патриарх русского хиппизма" Андрей Мадисон]. Между прочим, записана эта песня была в частной студии, которую организовал у себя на дому Сергей Долгов, более известный в Тарту под кличкой Физик. Записи, сделанные на этой студии, в которых участвовали многие тартуские филологи и даже сотрудники кафедр русской литературы и семиотики, судя по всему, расползаются по свету вместе с бывшими тартусцами.

Приложение: тексты ТПК




© Евгений Горный, 1998-2024.
© Сетевая Словесность, 1998-2024.





Версия для широкого дисплея
[В начало сайта]
[Поэзия] [Рассказы] [Повести и романы] [Пьесы] [Очерки и эссе] [Критика] [Переводы] [Теория сетературы] [Лит. хроники] [Рецензии]
[О pda-версии "Словесности"]