[Оглавление]




САМУМ



"Кто знает, жизнь не есть ли смерть,
а смерть не есть ли жизнь?"
Еврипид  


Иоанн проснулся от какого-то непонятного неудобства и, немного поворочавшись, открыл глаза. Над ним в ослепительной наготе своей сверкали звезды. Они словно были связаны друг с другом невидимой паутиной ночи, в которую он, Иоанн, уже хотел было завернуться снова, но что-то заставило его задержать взгляд, и тогда из мерцающей глубины
И начало постепенно проступать Лицо.

Странное это было, конечно, лицо. Оно и притягивало и отталкивало одновременно, и в какой-то миг ему, Иоанну, даже показалось знакомым, но чем больше он в него всматривался, тем больше его охватывало беспокойство, словно вот-вот должно случиться что-то необыкновенное, и это "что-то" будет зависеть от того, как он, Иоанн, поведет себя в следующий момент.

Лучше всего, наверное, уснуть и увидеть хорошие сны, и он набросил на глаза милоту и попробовал представить как через несколько дней войдет в славный город Назарет, где одна юная филистимлянка обмоет ему ноги, и прикосновения ее нежных рук будут подобны лепесткам роз, а потом он спросит ее имя, и если оно окажется Фаллуса, он подарит ей один из тех зеленых камней, которые недавно нашел в далекой долине реки Ур, и она, когда стемнеет, выйдет к нему в цветущий сад... Уже, наверное, расцвели эти удивительные деревья, цветы которых, словно разбрызганная кем-то кровь...

От этих мыслей внизу живота даже начала собираться приятная истома. Это поспешил напомнить о себе его, Иоанна, лучший друг - маленький человечек Гог, чтобы он, Иоанн, не беспокоил его понапрасну. Впереди ночь, а завтра длинная дорога и надо успеть хорошо отдохнуть. Поворочавшись, встал и, слегка пошатываясь, поплелся за темнеющие в нескольких метрах развалины справить нужду. Только почему-то отвернулся от того места на небе, где ему привиделось Лицо. И в ту же секунду, будто затылком почувствовал на себе чей-то взгляд. Даже хотел тут же обернуться, чтобы застать этот взгляд врасплох, но... маленькому человечку это могло не понравиться. А когда все-таки, сделав свое дело, повернулся... Никакого Лица уже не было и в помине. Только слегка кружились звезды, да что-то случилось с воздухом, который вдруг пришел в движение, словно увлекая его, Иоанна, за собой в зыбучие пески Великой Пустыни Зиф.

Но не успел он сделать и нескольких шагов, как откуда-то с высоты, из чернеющей бездны ночи раздался этот Голос, от которого Иоанн в ту же секунду распростерся ниц и захотел стать ничтожнейшей песчинкой, затерянной среди множества других...

- О, встань, Иоанн, и не бойся открыть глаза, ибо Я есть Ты, а Ты есть Я, и настало время узнать истину. Но, к сожалению, люди приходят и уходят, а истина так и остается вне пределов их разума. И вот Я выбрал тебя, Иоанн, простого маленького человека, чтобы ты принес эту истину людям...

- Но, Всевышний, что я такого сделал или должен сделать, что Ты выбрал именно меня в ничтожестве моем?

- Ничего... Просто в твоем разуме начали возникать вопросы, а значит, наступило время ответов. Только запомни главное: знание - это еще ни есть истина, но каждый знающий имеет право задавать вопросы.

- Тогда ответь мне: что такое жизнь?

- Жизнь - это время исполнения желаний.

- В таком случае, что такое смерть?

- Смерти нет... Есть работа над ошибками.

- Ты, Всевышний, хочешь сказать, что все мои желания исполнятся... А как же Твои многомудрые заповеди: "Не убий!", "Не укради!", "Не прелюбодействуй!.." И в то же время: "Око за око и зуб за зуб..."

- А кто тебе сказал, что это сказал Я? Вы, люди, сами придумываете себе богов и сами вкладываете в их уста слова. Вам всегда были нужны боги, чтобы оправдывать собственное ничтожество.

- Значит, у меня сейчас время исполнения желаний?.. Но как сделать, чтобы они исполнились?

- Для этого и нужна вера.

- Вот, видишь - опять вера... Но прежде, чем во что-нибудь поверить...

- Тебе нужны доказательства?

- Да... Я хочу сказать, что как бы я ни захотел стать, допустим... Верховным Жрецом..,. Или даже сборщиком податей,,. Я не говорю уже о самом Фараоне...

- Значит и Ты тоже... Все Вы, люди, сначала хотите чуда... Хорошо, Я исполню любое Твое желание...

- Даже самое-самое?... О котором и подумать грех... Ибо, как сказал один мудрый человек из Галилеи: "Даже сама мысль о грехе есть еще больший грех, чем грех уже осуществленный..."

"Любое Твое желание..." - последний раз неслышным эхом повторили звезды, и он в изнеможении упал на землю и закрыл глаза, чтобы не видеть как угасает Млечный путь, чтобы еще хоть на немного продлить это ни с чем не сравнимое состояние... прикосновения. В нем, словно на какое-то время приостановилась жизнь, прежде чем он снова пришел в себя и почувствовал горячее дыхание Аравийских песков, в шелесте которых ему чудились голоса бесследно исчезнувших и тех, которые исчезнут после, - все они стали песчинками бескрайних кладбищенских пустынь и сейчас все эти песчинки с унылой безысходностью нашептывали ему всего лишь одно слово: же-ла-ни-е... же-ла-ни-е... же-ла-ни-е...

И была ночь и было утро, когда первые лучи восходящего солнца позолотили красноватые пески застывших волн и дотянулись до его, Иоанна, лица, и он еще какое-то время лежал, словно чего-то ждал и лишь потом заставил себя открыть глаза.

Нет, это был не сон. Слишком отчетливо он помнил все. Даже такую невзрачную подробность, в каком месте он справил вчера нужду. Туда еще вели следы, которые уже начал заметать ветер, но он все-таки проследовал по ним за угол каких-то полузасыпанных песком развалин, где, словно на глиняной доске, пропечатался странный, похожий на крест, иероглиф, плавно переходящий в арабскую вязь недописанного слова "хер", что могло означать лишь одно: заклятие "херем".., которое словно и в самом деле витало над этими причудливыми развалинами старых стен, бывших когда-то городом, но за грехи свои обреченным на исчезновение... И он, приподняв обтрепанные края своего много повидавшего хитона, с чувством глубокого удовлетворения направил серебристо-желтую струю на все эти... записи вчерашних снов, пока от них не осталось лишь мокрое месиво песка и пены.

Именно с этого места ему, Иоанну, и явилось мерцающее звездами Лицо, но сейчас небо было прозрачно голубым и насколько хватало глаз простиралась бескрайняя пустыня Зиф, по которой он брел уже много дней, в надежде пристать к какому-нибудь каравану, пока не задул ветер смерти самум.

Нет, это был не сон. Он знал это так же точно, как то, что его зовут Иоанн, и что он в своем уме и в здравой памяти, а значит.., это были не его слова. Настолько не его, что он не мог от них избавиться даже с восходом солнца, словно продолжая тот ночной неоконченный, а потому бесплодный разговор: "Жизнь - это время исполнения желаний..." А что исполнил за свои тридцать лет он, Иоанн? Да и что он мог пожелать даже в лучших помыслах своих? Стать всадником, чтобы одеваться в красивую одежду и посыпать свои волосы золотыми опилками, или сперва писцом, а потом судьей, отпустить бороду, чтобы умащать ее благовониями, которые так любят женщины... Или еще лучше бродячим музыкантом, чтобы от чарующих звуков псалтыря затихал даже Бог ветра Тот и наворачивались слезы непонятной грусти, словно предчувствия потерь... А еще хорошо уметь вызывать духов умерших и богов, и предсказывать судьбу, ибо большинство людей не знают, как жить и что желать, и хотят, чтобы кто-то придумывал им желания... Но тысячу раз прав тот добрый человек из Галилеи, что высшая мудрость - это не иметь желаний... Впрочем, с другой стороны - это тоже желание.



Солнце уже начинало пригревать, когда он вышел на старую полузасыпанную дорогу, ведущую на восток. Таких дорог здесь было много. Построенные неизвестно кем и когда, они, словно по прихоти ветра тo появлялись из-под песка, то исчезали навсегда, унося о собой тайны затерявшихся во времени городов и народов.

Ему очень хотелось есть, но еще больше хотелось пить, а воды оставалось всего несколько глотков. Потому он и не стал есть, по опыту зная, что даже такая скудная еда, как сухая лепешка да несколько фиников только усилят жажду. В любом случае дорога рано или поздно приведет его к жизни, и струящийся холодный ручеек будет самой лучшей наградой за терпение.

А еще он знал, что ни в коем случае нельзя останавливаться. Все, кто остановились - превратились в этот мертвый песок, который засыпает дороги и города, и от которого нет спасения - даже сквозь плотную милоту забирается в рот, глаза, уши и так противно скрипит на зубах, что к этому начинаешь привыкать... И этот неповторимый привкус крови... А кровь у него почему-то всегда связывалась с именем Бога, которое под страхом смерти запрещалось называть и которому во все праздники приносились жертвы, и сейчас эта кровь невинно убиенных стала мертвым песком Великой пустыни Зиф.

Он потерял уже счет времени, когда перед его слезящимся взором возник цветущий оазис с висячими садами и щебетом сытых птиц, журчанием воды и запахом готовящейся пищи, от которого у него даже закружилась голова, а разбухший язык попробовал облизать запекшиеся губы, но снова откуда-то взялся этот голос... словно из уха в ухо, как в песочных часах, пересыпался песок, раз за разом оставляя после себя одно и то же слово: "Желание... Желание... Желание..."

Это был горячий голос солнца и ветра, которые напомнили ему о самом главном, о чем он не должен забывать даже в страданиях своих, и вот Бог смилостивился над ним и сотворил чудо - этот цветущий в пустыне оазис, которого на самом деле нет и никогда не было, и сейчас от него, Иоанна, будет зависеть жизнь целого оазиса... в котором он, возможно, и встретит свою... Только теперь она назовет себя не Фаллуса, а Иезекиль... и волосы ее будут пахнуть миртом... а губы... словно сочная и спелая мякоть смоковницы... Но если он выберет Иезекиль, то где-то далеко, его не дождавшись, умрет Фаллуса, а с нею оборвется целый род, мужчин которого хватит на много войн и, возможно, один из них станет... самым главным... всего рода человеческого... и властью своей прекратит войны... которые были, есть, и будут нужны Богу в качестве карающей десницы для почему-то всегда и во всем греховного человечества... Ведь сам Бог сотворил его по образу своему и подобию, а это значит... И от этого открытия тысячи игл боли пронзили все его, Иоанна, изможденное до предела тело, и сразу захотелось умереть, чтобы ненароком блудница-мысль не забралась еще дальше, и он не узнал то, о чем лучше не задумываться и не знать...Но цветущий оазис уже исчез. Только осторожный песчаного цвета паучок-каракурт постепенно подбирался к его полузасыпанному лицу, на котором словно затаилась улыбка вечности.







Отставной полковник Чугунов Иван Петрович, костеря всех и вся, всю эту непотребную цепочку гомо сапиенсов - от новоявленного президента Б. до спившегося лифтера Расторгуева, который сейчас, наверное, беспробудно спит в своей подсобке... И президент спит... И вся страна спит... А в итоге лифт уже не работает, и ему, полковнику, пришлось на своем поскрипывающем протезе подниматься на 7-й этаж, с неровно колотящимся сердцем отдыхая между гулкими пролетами, а завтра этот лифтер Гриша с одутловатой рожей и слезящимися глазами, словно чувствуя свою вину, будет подобострастно отдавать ему честь и докладывать "обстановку на фронтах", где убивали и будут убивать в этой необъявленной и, судя по всему, нескончаемой войне за металл: и сегодня ночью успешно "замочили" еще одного "нового русского", который слишком много знал.

Немного отдышавшись, Иван Петрович открыл дверь своей однокомнатной "инвалидки" о видом на Останкинскую телебашню, с которой вот уже третий месяц кто-то упорно подавал ему сигналы, а он с мучительной безуспешностью пытался их разгадать.

Тяжело ступая и не раздеваясь, прошел на кухню, достал из оттопыренного кармана самое лучшее свое "лекарство" - белоголовую бутылку водки "Русской" с загадочными золотыми медалями, на которых, при желании, можно было даже разглядеть какие-то масонские знаки, трясущимися руками плеснул в замусоленный стакан.

Со стенки напротив, где висели остановившиеся ходики с кукушкой, которая свое уже откуковала, за Иваном Петровичем с какой-то жалостливой укоризной наблюдал почему-то похожий на китайца Ульянов-Ленин (Заинтересованный этим оптическим эффектом, Иван Петрович провел что-то вроде экспертизы, а до истины все-таки докопался. Виной всему оказались мухи, которых вождь мирового пролетариата, видимо, притягивал энергетически и они из года в год делали свое гадкое дело прямо на его что называется лицо. Это направление в живописи еще называется пуантилизмом, то есть, когда кто-то рисует точками, но мухи об этом скорее всего не знали и на мировую историю подобная диверсия, слава богу, никак не повлияла).

На Ленине была знакомая кепка, из которой апокалипсически торчал гвоздь. Когда-то раньше на нем висело радио - питомник тараканов, из которого эти кукарачи вели за ним, Иваном Петровичем, наблюдение как из межпланетной обсерватории, время от времени сбрасывая десант за десантом своих коричневых разведчиков. Теперь и радио не было (кажется он выбросил его о седьмого этажа, чтобы не слышать голос этого мудака Г., с которого все и началось), но разведчики все равно остались и даже пытались вступить с ним, полковником Чугуновым, в телепатический контакт, но он их решительно послал подальше... чтобы не посылали больше голоса. В последнее время он и так чувствовал себя... Словно его, Ивана Петровича, как какого-то придурка из одной широкомалоизвестной газетенки похитили на летающую тарелку и вернули обратно, но уже в другую страну, язык которой он как-то незаметно разучился понимать. Все эти памперсы, тампаксы, сникерсы, консенсусы, префекты и, видимо, совсем нехорошее слово - реституция...

И хотя медали на водке выглядели золотыми - сама водка показалась ему безвкусной, как вода, но что-то наконец стронулось, словно постепенно начинали ослабевать стягивающие изнутри путы. Это значило, что процесс пошел, и сейчас самое главное поддерживать его на уровне, пока в нем, Иване Петровиче, не откроется что-то вроде второго дыхания, когда удивительная легкость нежно охватит все его израненное от жизни тело, и он снова станет тем молодым тридцатилетним красавцем-капитаном, с весело поблескивающими глазами победителя, который, как известно, получает все... А получив все, хочет, как правило, еще больше, а в итоге остается ни с чем... А главное, ни с кем... И тогда все, что было, есть и будет, просто теряет смысл. Словно где-то далеко в прошлом произошла непоправимая ошибка, сделан в судьбе не тот поворот, не тот выбор... И все думаешь, думаешь, думаешь... Только время от времени цокает о отекло стакан, да с каждой затяжкой беломора все дальше и дальше забираешься в невообразимые бездны прошлого, которое и непонятно уже: было - не было или все это лишь печальный сон.

Поскрипывая протезом, Иван Петрович перебрался в комнату, где из мебели остался лишь разбитый диван "ровесник революции", да уже несколько лет как поломанный телевизор "Рекорд" с подарком-сувениром однополчан - отполированной снарядной гильзой с выгравированной надписью: "Дорогому боевому товарищу... в День Победы... 1995г." На стенке висели несколько полок с полным боевым комплектом Ленина в 45 томах в синем коленкоре с золотым тиснением. Эти тома выбросили из красного уголка соседнего клуба строителей, а он, Иван Петрович, подобрал и даже сделал для них полки, надеясь рано или поздно познакомиться с Лениным вплотную, но натолкнувшись на слова: "Я решительно против всякой траты картофеля на спирт. Спирт можно и должно делать из торфа. Надо это производство спирта из торфа развить (11 сентября 1921 г) Ленин", - к Ленину как-то незаметно утратил интерес.

Возле дивана стоял самодельный журнальный столик, на который Иван Петрович поставил бутылку с остатками своей масонской водки и, потягивая беломорину, подошел к окну. Было как-то по особенному светло, хотя он даже не включал свет. Прямо перед ним, подмигивая красными фонарями, уходила в небо Останкинская телебашня. Вокруг, словно новогодние игрушки, сверкали и покачивались звезды. Иван Петрович докурил папиросу и щелчком выбросил ее в форточку. Затем, прямо не раздеваясь, как и был в своем драповом шинельного покроя пальто, неуклюже повалился на диван. Даже привычно скрестил на животе руки, чтобы замкнуть контур, по которому должна будет циркулировать энергия во время она, чтобы бесполезно не улетучиваться в космос, а значит и не уносить последние его силы, которые еще могут ему, полковнику Чугунову, пригодиться, пока, правда, неизвестно для чего (Об этом в одной газете писал Серафим Смоленский - "сильнейший в России колдун, 7-е поколение известной магической династии..."). Но, то ли у него уже энергии совсем не осталось, то ли кто-то и в самом деле наложил на него сглаз - привычной невесомости все никак не наступало, а вся его энергия или что там от нее осталось, словно нарочно собралась в голове, чтобы не оставлять его в покое. Пришлось разомкнуть контур и потянуться за бутылкой с остатками "лекарства", которое он, зажмурившись, и употребил прямо из что называется горла.

Наверное, он все-таки уснул и даже успел увидеть сон... как будто он в ночном небе над Ангермюнде на реактивном "Мессере - 109Г" и звать его Эрих Хартман... Он немецкий летчик ас и сбил 358 русских самолетов (включая и самолет лейтенанта Чугунова, который тогда попал в "вертушку" и чудом просто вышел из штопора)... за что немецкое командование и наградило его Большим крестом и многими другими наградами... Но сейчас у него, Эриха Хартмана, задание особой важности - сразиться с другим, но только уже русским асом, который дерзко посмел вызвать его на поединок. И вот их самолеты, израсходовав весь боезапас, уже летят лоб в лоб на смертельный таран, но в самый последний миг русский ас делает спасительный вираж в сторону и он, Эрих Хартман, с расстояния каких-то метров успевает рассмотреть его Лицо!.. И, о боже, в нем даже опустело перехватывает дух - это был сам Иосиф Виссарионович Сталин в парадном костюме генералиссимуса с золотой звездой... И такими же золотыми эполетами...



Иван Петрович Чугунов проснулся весь в поту и с трудом разлепил глаза. Какое-то время лежал в темноте, смутно припоминая, где он и что с ним. Во рту было гадко, голова раскалывалась и первым желанием было зажечь свет, чтобы найти где-то заначеную таблетку аспирина "Упса", которую ему на днях подарил боевой товарищ и друг, а точнее подруга - старший лейтенант запаса Надежда Федоровна Каталкина из что называется внутренних резервов, но от щелчка выключателя почему-то включился давным-давно перегоревший телевизор "Рекорд", по экрану которого побежала рябь, а потом постепенно начало проступать Лицо. И было в этом Лице что-то настолько ему, Ивану Петровичу, знакомое, что все его заскорузлое после ночных полетов тело враз обмякло и он по стенке сполз на холодный пол. Но в ту же секунду откуда-то из никуда услышал голос:

- О, встань, Иоанн, и не бойся открыть глаза, ибо сон разума рождает чудовищ.

- Т-т-ы к-к-то?.. и п-по-чему... - не попадая зуб на зуб, еще только собирался спросить полковник Чугунов, но сразу услышал ответ: - Я есть Ты, а Ты есть Я... Какие будут еще вопросы? - голосом бывшего секретаря парткома Пересунько спросило Лицо, и на Иоанна Петровича дохнуло таким холодом, что мелко затряслись поджилки.

- Ты-ты-ты... Бог?.. - только и сумел выговорить, до хруста в костях вытягиваясь по стойке смирно и зачем-то собираясь отдавать честь. И сам же себе и отвечал с запоздалой ясностью, словно вынося кому-то еще в прошлой жизни так и не осуществленный приговор:

- Значит все-таки Бог есть!?

"Есть!.. Есть!.. Есть!.." - со всех сторон о ликующей готовностью подтвердило эхо.

- А как же... а как... - еще вяло трепыхнулась какая-то не до конца осознанная мысль, мыслишка, до которой ему, Иоанну, здесь, на земле, уже, казалось, и не было никакого дела... А еще он подумал, кому в случае, конечно, чего достанется его однокомнатная инвалидка и даже попытался представить этого счастливчика, но кроме хитро подмигивающей рожи лифтера Расторгуева никто другой и на ум не приходил. И тогда он, Иоанн, набравшись духу, все-таки решил задать свой последний, но давно мучавший его вопрос: так есть на самом деле жизнь на Марсе или...

Ему даже показалось, что Лицо в телевизоре задрожало от беззвучного смеха:

- Вы, люди, всегда умели придумывать слова, в которых не больше смысла, чем в шелесте листвы... Вы придумали олово жизнь, а потом мучительно гадаете, что это и зачем... Вы придумали олово смерть, которой на самом деле тоже нет...

- А что же тогда, господи, есть?

- А есть.... просто работа над ошибками.

- Но, если получается смерти нет... и жизни нет... то что же тогда у меня было?.. Семьдесят лет горбатился, существовал... Между прочим, всю войну прошел... восемнадцать самолетов сбил... Столько раз этой самой смерти, которой нет... в ее бесстыжие глаза смотрел...

- Это и была твоя работа над ошибками.

Экран вспыхнул последним светом и погас. Комната погрузилась в темноту. Какое-то время Иоанн Петрович пребывал в оцепенении, постепенно приходя в себя. Наконец смог сделать несколько шагов к окну.

Он увидел красные огни останкинской телебашни, которые, как всегда, мигали невпопад, словно переговаривались на непонятном ему, Иоанну, языке.

На какой-то миг даже показалось, что это не огни, а божественная лестница, которая берет начало прямо от его окна и уходит к звездам, увлекая за собой в манящую неизвестность ночи. Оставалось только открыть окно и сделать первый шаг... Но там, наверху, видимо, не учли, что у него протез, который еще неизвестно, как себя в космосе поведет...

И уже стоя в распахнутом окне и покачиваясь от холодного ветра вечности, он с каким-то даже усталым облегчением выбрал Землю.


г. Симферополь 1997 г.  



© Александр Грановский, 1997-2024.
© Сетевая Словесность, 2001-2024.





Версия для широкого дисплея
[В начало сайта]
[Поэзия] [Рассказы] [Повести и романы] [Пьесы] [Очерки и эссе] [Критика] [Переводы] [Теория сетературы] [Лит. хроники] [Рецензии]
[О pda-версии "Словесности"]