[Оглавление]




РУЛЕТ


ВНИМАНИЕ!
Следующий ниже текст содержит откровенные описания из области сексуальных отношений.
Если вас шокируют подобные темы, рекомендуем вернуться к оглавлению "Сетевой Словесности".
Приступая к чтению данной публикации, вы делаете это по своей доброй воле и на свой страх и риск.




Гамсун. Как тебе Гамсун, спросил я. Гамсун подарил свою Нобелевскую медаль геббельсу, знать о нём ничего не желаю, точнее - о них обоих, сказала она, примеряя шляпку у зеркала. Кривлялась, как Мэрилин Монро перед морскими пехотинцами на палубе линкора "Алабама". Я встал сзади. В её отражении не хватало крохотных чёрных точек на яблоках, нескольких бледных веснушек на носу, одной или двух сединок в бровях. Я знаю это лицо. Я знаю, о чём говорю. Ну да что взять с усталого шестидесятилетнего зеркала? Вообще-то солома тебе не идёт, твой стиль - кепка с длинным козырьком, а тургеневская девица - не твоё, сказал я. Вообще-то Гамсун - на Г, а начинать надо с А, сказала она. Мы вышли из квартиры. Солнце висело над высотками. Высотки, будто захватчики-колонисты, подпирали своими панельными торцами трёхэтажные дома первостроителей ЧТПЗ.

Зной закончился в ноябре. Декабрь выдался попрохладнее. Разговоры об уральских температурных аномалиях утомили. Единственное, к чему не удавалось привыкнуть - так это к безоблачному небу и жгучему солнцу, слепящему глаза сутки напролёт. Солнце никогда не заходило. Телевизор то и дело транслировал небывалое для здешних мест явление - северное сияние. Над городом вдруг зависали рельефные полупрозрачные голубоватые скалы, резко очерченные сверху ломаной линией, напоминающей график мировых цен на алюминий. Река Миасс (в былые времена похожая на болото в центре города) вдруг начала крепнуть и полнеть. Кое-кто поговаривал о грядущем потопе. Бдительные домохозяйки названивали в полицию, сообщая о подозрительных типах, похожих на космических пришельцев в человеческом обличье. Симптомов массового помешательства было предостаточно, но вот паники - не было.

Она вырядилась-таки в соломенную шляпку. Я влез в видавшие виды кроссовки. Вместе мы смотрелись не очень. А день не предвещал ничего хорошего. Мне не улыбалось туда ехать.

Ей хотелось афганку. Афганскую борзую. На мой взгляд, совершенно идиотская собака. Нескладная. Нелепая какая-то из-за ушей-лопухов и мохнатого поросячьего хвоста. Будто обвешанная воротниками из перьев, как танцовщица дешёвого кабаре. Воротники из перьев называются боа, сказала она. Только это чушь, сказала она. Неудачное сравнение, сказала она. Сто долларов, ты хоть знаешь, сколько это? - я пытался отменить сделку. Но ведь это будет наша собака, надавила она на слово наша.

С одной стороны, собака мне - что собаке пятая нога. Не люблю я собак. Не хочу я пса, и всё тут. С другой стороны, надо показать её родителям, этим отвратительным богатеям, что мы сами с усами, у нас есть свои принципы, своя территория, свой уклад. Её папаша хочет вымарать меня с белого света. Исключить из списков. Первый раз в жизни я встретил человека, который и знать меня не знает, но ненавидит за один лишь факт моего рождения. Думать не думал, что попаду в осаду со всех сторон, как арктическая экспедиция, затёртая в торосы где-то между Карскими Воротами и Певеком.



Берите девочку. Мальчика вы задолбаетесь выгуливать, сказал заводчик афганок. Заводчик афганок смахивал на сутенёра из 90-х годов. Кожаная куртка с индейской бахромой по рукавам, килограммовая золотая цепь, чёрные зубы. И курил он прямо здесь же, в комнате, называя её и офисом, и питомником. А с чего это мы задолбаемся мальчика выгуливать, с недоверием посмотрела она на сутенёра, то есть - на заводчика. Ему надо слишком много времени на уличные дела, ну, чтобы выссаться, сказал сутенёр-заводчик. Выссаться? - переспросила она, и её брови поднялись до ближайших непрокрашенных корней. Корни были цвета древесной смолы или нефтяного пятна, хотя она выдавала себя за блондинку. Ой, тут же ойкнула Галка. Мою жену зовут Галка. Смутилась, что ли? Опустила глаза. Расстегнула замок и стала прочёсывать пятернёй днище сумки по всей длине. Что-то там сталкивалось, побрякивало, позвякивало. Экскаватор изображаешь, спросил я. Ищу ключи, был ответ.

Из коробки с надписью Toshiba (наверняка здесь был толстенный телевизор четвёртого поколения, супертехника прошлого века) вытащили десять шерстяных клубков. Свиноматка, а не собака, подумал я. Щенки тыкались друг в друга, спотыкались, будто всё ещё были слепыми. Мы возьмём того, кто первым подбежит обнюхивать связку ключей, сказала Галка. А-а-а, так вы неплохо подготовлены, это приличный тест на сообразительность, боязливость и, как бы не соврать, бесстрашие, но предупреждаю: мальчику надо больше времени, чтобы... начал было афганский связной. Это мы уже поняли, сказала она, вытянула руку с ключами перед собой и разжала пальцы. Связка упала на пол неожиданно звонко. Даже я вздрогнул. Большинство щенят с визгом бросилось врассыпную, один так напугался, что сутенёр-заводчик поймал его на кухне. Еле выхватил, чуть под холодильник не запрятался, глубоко дыша, пожаловался хозяин приплода. Вот его-то и возьмём, сказали мы чуть ли не хором, разложенным на два прокуренных голоса. Самого трусливого? К тому же он мальчик, я бы не рекомендовал, уставился на нас заводчик. Мы возьмём его, сказала Галка, нам не нужна храбрая собака, нам нужна наша собака.

О воспитании собак я знал ровно то, что их надо воспитывать. Галка знала не больше моего. Ты должен стать для него вожаком стаи, иначе кранты, подытожила жена. А-а-а, так вы неплохо подготовлены... Афган вполне способен усвоить три-четыре команды, делился с нами продавец щенков. На колбасу его покупайте. Ради колбасы он у вас по канату на задних лапах будет ходить. А если всё-таки ни шиша у вас не получится, то валите на породу. Так и внушайте себе: ну что я могу сделать, если афганы - самые тупые собаки на свете.

Алмаз. Алый. Альтаир. Пока мы придумывали имена на А, Почти-Алтын сожрал Галкин осенний сапог. Ну, сожрать не сожрал, а прокусил замшу в ста местах и замусолил её дурной слюной.

Буран. Базальт. Барклай. Давай назовём Бисером, ну, давай Бисером, шутливо подлизывалась она, ведь он такой искрящийся, переливающийся, лучистый.

Валет. Вельвет. Винтаж. Винегрет. Я всего-то пошутил. Не собирался я называть афганца Винегретом. Но она почему-то обиделась. Но - скорее всего - хотела только изобразить обиду, надуть губки, покривляться на манер Мэрилин. Так вот: она запустила в полёт поваренную книгу в твёрдом переплёте. Уголок обложки рассёк мне правую бровь. Закапало красное.

Гарпун. Гепард. Гленн Гульд. Гобой. Она промывала рану и больно печатала зелёночной ватой вокруг брови, будто хотела заодно выдавить мне глаз. Ай, ай, только и вскрикивал я. Гунн - хреновое имя, говорила она, поливая зелёнкой свежую вату. Гунн - один слог, все звуки глухие, дерьмо, а не имя, говорила она.

Дактиль. Джек. Дельфин. Почти-Дракон сделал лужу на коврике перед диваном. Коврик мы звали заплаткой - уж очень маленьким он был. Зато шерстяным. Натуральным. Иранским, что ли. Лужа мгновенно впиталась, превратилась в пятно.

Евфрат. Нет-нет-нет, только не на Е, сказала она. Ну, взяли, сказала она. Что ты, как беременный таракан, шевелись, давно надо было этот ковёр с порошком почистить, сказала она. Жетон. Ага, ещё давай Жёлудем назовём. Смеёшься, что ли, скривилась Галка, посыпая коврик "тайдом". Цветастый халат висел на Галке мешком, как кимоно на дзюдоистке.

Задор. Он что, деревенский беспородный пёс? Затвор. Мы же пацифисты. Зенит. Тебе мало одной рассечённой брови?

Изумруд. Иртыш. Иона. А мне нравится Иона, вдруг сказала она, афган, названный по-старорусски. Или по-староеврейски, что ли. Только ррррррр в этом имени не хватает.

Карман. Кастет. Кефир. Кондор. Корвет. Корсар. Кратер. Кристалл. Кюре. Из меня сыпались и сыпались клички на К. Сам я стоял, сломанный пополам (как другая известная буква), шаркая пенистой щёткой по коврику, который прикрывал дно и стенки ванны.

Лорд. Ликёр. Ларри. Устала, сказала она, когда мы наконец пристроили ковёр на балконную верёвку. С ковра лилось ручьём. Я зашёл в комнату, включил телевизор, сел. Она зашла следом и тоже села. Повторила я устала. Подвинулась. Положила голову мне на плечо. Лорд-Ликёр-Ларри-Любовь, сказал я и поцеловал её. Дежурно поцеловал. Ну, чмокнул. А потом отстранился. Сполз по дивану так, чтобы затылок утонул в мягкой подушке. Но Галка положила руку (врастопырку, как куриную лапу) мне на волосы и крутанула мою голову, будто хотела свернуть шею деревянному китайскому болванчику. И склонилась надо мной. И - ещё ниже, так, что её дыхание подсушивало мои роговицы карамельным ветерком. И - ещё ниже, едва не касаясь носа или подбородка, или что там у человеческого лица выпячивается дальше всего. Смотри в глаза, сказала она, и я угадаю твои желания. Мы смотрели глаза в глаза. Глаза в глаза на расстоянии сантиметра. Или ближе. Мне даже показалось, что Галка царапает мои веки своими ресницами. Её яблоки расплывались коричневыми лужами. Я пытался сфокусировать зрение, но был слеп, как летучая мышь на калифорнийском пляже. Галкины губы, казалось, вот-вот присосутся к моим. Её пальцы принялись вытанцовывать на моей грудной клетке в поисках пуговиц рубашки. Я в майке, сказал я. Она прыснула. За мгновение нащупала нижнюю кромку футболки, скомандовала руки вверх! и одним рывком раздела меня по пояс. Тут заскулил Лорд. Или Ликёр. Или как его там. Мы выбежали в коридор, но Ларри, или Лакмус, или как там его, оказывается, повизгивал от удовольствия. Он пытался расправиться со вторым сапогом. Ах ты, гадёныш, завелась было она, но я перехватил этот гневный монолог затяжным поцелуем. Наши языки завязались в узел. Переступая короткими шажками, как вальсирующие неумехи, теряя одежду и терпение, мы дотоптались до дивана и рухнули, будто хищные птицы, приметившие луговых собачек. Я запустил руку в её промежность. Перед тем как найти просеку в тропических джунглях, я насадил презерватив на болт - налитый и багровый, похожий на лапу-кусачку недоваренного краба. Лапа-кусачка недоваренного краба, пронеслось в голове. Лорд. Ликёр. Ларри. Я сопровождал каждый толчок этими волшебными неистовыми именами. Рывки получались нетерпеливыми. Первобытными. Грубыми. Она прижимала меня к себе. И не давала целовать. И вырвалась за секунду до извержения. И сорвала резину, поцарапав крайнюю плоть ногтем. И проглотила всё до последней капли. И так и лежала с недоваренной лапой-кусачкой во рту, пока лапа-кусачка не обмякла, как колбаска из теста.

Мирон. Она завернулась в плед. Почти-Мирон вцепился в свисающий край и с щенячьим восторгом тянул материю туда-сюда. Глазки Почти-Мирона гуляли, как у неваляшки: если щенок поворачивал морду влево, то яблоки перекатывались вправо. Какой смешной, сказала она из-под терзаемого пледа. Матисс. Маляр. Мухтар. Минёр. Мне пора, сказал я. Куда запропастилась майка? Или этот Почти-Мухтар успел сожрать и её? Провожая меня, Галка жаловалась терпеть не могу твои ночные смены. Терпеть не могу засыпать одна. Я люблю примоститься за твоей спиной, дышать тебе в лопатки, и чтобы моя ладонь лежала на твоём животе. Теперь ты не одна, сказал я, с тобой Напалм. Или Нарцисс. Или Нектар. Или Наган. Или Ньютон. Почти-Ньютон мешался под ногами, держа в зубах лоскуток, вырванный из пледа.



С её папашей мы столкнулись в коридоре. Он пришёл домой после напряжённого министерского дня, а мамаша находилась в напряжённой инспекторской командировке. Такие вот у неё родители. Повезло? Боже упаси, думал я с момента знакомства с этими богатенькими чинушами. Ну да. Богатенькие чинуши. Богатеи. Взяточники, наверняка. Наверняка накопили состояние на подношениях. Иначе откуда всё это? Приличный домик на Кременкуле - наверняка взятка. Приличная "тойота" - наверняка взятка. Дочери на шестнадцатилетие они подарили "двушку" с видом на Алое Поле. Это ж центр! Наверняка взятка. Нет, наверняка таких взяток они не брали - это было бы слишком. Они копили свои взятки, а накопив приличную сумму, обращали её в квадратные метры, колёса и путешествия. Это уж наверняка. А "двушку" на Алом Поле (на минуточку: подаренную дочери на шестнадцатилетие, а дочери уже восемнадцать, и она замужем, и даже собака у неё теперь имеется) они сдают каким-то лимитчикам из Тувы. И с квартирки этой (на минуточку: расположенной в центре Че и подаренной, между прочим, дочери на шестнадцать лет) они стригут неплохие рубли из месяца в месяц, из года в год. Меня со дня знакомства тошнит от этих взяточников. Так и есть: в день знакомства я дважды выбегал из-за стола, потому что мутило меня, как при девятибалльном шторме. Конечно, напрямую мою рвоту и внешность или манеры этих богатеев не свяжешь. Это было бы притянуто за уши. От их внешности и манер я бы дважды не бегал в туалет, тут наверняка замешано простое пищевое отравление, ну, или стресс. Но факт этот бесспорен: мутило меня именно во время знакомства с этими богатеями, а не днём раньше и не месяцем позже. А это хоть что-то, да значит. Наверняка.

Её родители, эти богатенькие чинуши, тоже не пришли от меня в восторг. Наше недоверие было взаимным. Наша нелюбовь была взаимной. Наше отторжение было взаимным. Им хотелось мальчика из ЮУрГУ. ЮУрГУ - это минимум, на который они рассчитывали. Наверное, Кембридж (штат Массачусетс) им не светил, да они и не претендовали, но ЮУрГУ - это та нижняя планка, ниже которой они с мальчиком и разговаривать бы не стали. Ну, так я и есть тот самый мальчик из ЮУрГУ. Оказалось: тот, да не тот. Галкин отец не просто невзлюбил меня. Он назначил меня на роль патологического неудачника, разгильдяя без будущего. Впрочем, дело обстояло несколько сложнее, и об этом я ещё расскажу.



Мы с Галкой вместе поступили на журналистику. У меня это был второй заход на посадку (в прошлом году я вообще не рыпался). У неё - первый. Сам я родом из области. Рос обыкновенным пацаном, без явных пристрастий. Не собирался ни в космонавты, ни в океанологи. Но и в агрономы-ветеринары тоже не потел записаться. Решил так: поеду к бабушке в Че, поступлю куда-нибудь. А не поступлю - так на работу пристроюсь. Но поступить - желательнее. Журналистика там, филфак - это самое для меня приемлемое. У меня грамотность врождённая. Статейки когда-никогда посылал в районную газетку. Некоторые из них печатали. Не скажу, что к словечкам и запятушкам сердце как-то по-особенному дышит, нет этого. Но запах типографской краски - вот настоящее наслаждение. Получается, что этот масляно-гудронный аромат - и есть главный довод в пользу гуманитарных наук с языковой приправой. Бабушка у меня - что ребёнок. Голова светлая-светлая, а яблоко себе, например, почистить не может. Пальцы не гнутся. Соцработница радости не скрывала, когда на меня впервые напоролась. Это ж, говорит, чистое наказание: человек советует мне Лескова читать, а сам с унитаза подняться не может. Я что-то не понял, сказал я. Бабушка у вас золотая, но беспомощная. И брошенная.

С брошенностью вот как вышло. Родители уже лет пять, как настаивали на переезде бабушки к нам в село, но она отказывалась наотрез. Удобства, мол, у вас на улице и гулять негде. На время от неё отстали. А два года назад начались эти аномальные зимы, когда без единой капли дождя (про снег и думать забыли) сад-огород взялся безостановочно плодоносить, несушки - нестись, тёлки - телиться. И переезд отменили до лучших времён. Точнее, до худших. Потому что настроения были такими: неспроста на нас это всё задарма валится. Нате вам урожаи небывалые, мясо там всякое, молоко, яйца. Видит бог (говорили наши), мор грядёт, голод, эпидемии. Потому что хоть и не бесплатный это сыр, а всё одно - дармовщиной попахивает.

Мы отказались от услуг соцработника. Я сам стал бабушкиным соцработником. Моих баллов чуть-чуть не хватило для журфака, я не очень-то расстроился и взялся за поиски работы. Поиски длились ровно десять минут, до первой "союзпечати". Я купил газетку (а как неподражаемо-свежо она благоухала!) и наткнулся на миллион вакансий. Остановился на сборщике мебели, почтальоне, бармене-официанте в летнем кафе. Больше других манила и дразнила перспектива стать барменом. Летающие бутылки, малюсенькие зонтики в стеклянных конусах, неоновый свет и прохлада - мечта неудавшегося журналиста. Всякие там барные стойки и даже соревнования по "барменству" я наблюдал в телевизоре. Наяву-то не видел. Никогда. Бутылками жонглировать не надо. Это ж не Гамбург, а летняя терраса в Ленинском районе. Тут важнее со всяким пьяным быдлом уметь язык найти, сказало мне лицо, ответственное за приём на работу в бар. Язык - это у меня врождённое, ответил я. Меня приняли на испытательный срок.

Шёл к бабушке, и у больницы на Барбюса над моей головой пролетело облако из капустниц. Сотни бабочек метались по воздуху, напоминая переливающуюся вспышку праздничного салюта. Меняя форму и плотность, порхающий поток уклонялся от людей, деревьев, козырьков магазинчиков, как стая сардин от дельфиньих клювов. Хороший знак, почему-то подумалось мне.



Так вот: мы с Галкой поступили на журналистику. И как-то так вышло, что уже на первой лекции оказались рядом. И ничего особенного не было: ни горящих мостов за нашими спинами, ни любви с первого взгляда. Были... конфеты. Я запустил в рот маленький батончик, он прилип к нёбу. Язык беспомощно натыкался на шоколадные бока, как голова декабриста на стены пересылочной тюрьмы. Тогда я сковырнул конфету пальцем и посмотрел по сторонам. Соседка справа не отводила от меня взгляда. Она улыбалась восторженно, снисходительно, смущаясь одновременно, будто поймала за руку мировую знаменитость, вышедшую в шлёпанцах за хлебом. Прилипла, шепнул я ей. Тут же достал из кармана пиджака ещё одну конфету и придвинул к её облупленным ноготкам. Так я узнал, что шоколадная глазурь, какая бы ни была - с торта, конфеты или мороженого - вызывает у Галки кожный зуд. В детстве от шоколадок натерпелась, с меня достаточно, сказала она. А у меня походка "уточкой", открыл я первую подвернувшуюся тайну. Галка рассмеялась. Галка смеялась над моей походкой "уточкой". И даже после того как ей стало известно, что это плоскостопие, то есть белый билет от министра обороны, а ещё и мучение на всю жизнь - всё равно смеялась. Я не ем крабовых палочек. Да и вообще дары моря недолюбливаю. Она боится каруселей, даже самых нестрашных, ну, лодочек. Я смотрю все этапы кубка мира по биатлону. Она прикармливает всех бродячих собак.

От биатлона и бродячих собак было рукой подать до взаимного влечения. Потому что при всём многообразии выбора у тебя нет выбора: ты молод, ты сидишь в аудитории не самого занюханного университета, холода отменились, сладко саднит под ложечкой от всяких недетских предвкушений. Ещё ни одного признания не произнесено, ещё ни одного поцелуя не напечатано, в голове у тебя, честно говоря, неразбериха, каша у тебя в голове, но вот ведь нашёлся один человек, который не гонит от себя. И даже как бы даёт понять: мне хорошо рядом. Тебе наплевать на вечную любовь, ты молод, небесная канцелярия отменила холода, сердце щемит от радости, которую и в слова-то не обратить. Рядом с тобой человек. Ты хочешь, чтобы он понял, как тебе хорошо рядом с ним, как тебе молодо, как тебе боязно и бесстрашно. И плевать на вечную любовь, потому что ты знаешь, что забрёл сюда не навечно. А вдруг - навечно? Это потом. Потом. А сейчас - сейчас. И здесь. И руки тянутся к рукам. Губы - к губам. И нет никакого озноба от первого поцелуя. И никакого ожога. Ты даже подумываешь: почему, собственно, люди только то и делают, что целуются. Но сам уже угодил в круговорот и даже вошёл во вкус. И слизал всю помаду с её губ.

Мы целовались в библиотеках и на остановках. И мне, конечно, приходилось дрочить по пять раз на дню, потому что мои попытки продвинуться дальше Галкиных губ натыкались на суровое предупреждение: я не готова. Слово готовность я слышал тысячу раз из ящика. При слове готовность из памяти выплывают фильмы о дикой природе, где самцы рыщут по саваннам (какие-нибудь львы) или горам (какие-нибудь козлы) и тычутся своими сырыми носами в хвосты самок: ты готова? Галка не любит сериалы про живую природу, Галка любит голливудские мелодрамы, где сексуальные католички обычно обламывают своих ухажёров: до свадьбы - ни-ни. Мне приходилось дрочить по пять раз на дню, во время суходрочки я представлял Галку, жизнь моя, казалось, была предопределена, потому что её отец (тогда я знал о нём лишь с галкиных слов), наверняка пристроит нас в какое-нибудь торгпредство в Гамбурге, да и "двушка" на Алом Поле никуда не денется. Но об этом я думал лишь изредка. Мне нужна была только Галка. Ни на какие Гамбурги и "двушки" я бы не повёлся, не будь у меня к Галке самых пылких чувств. Но иногда Гамбург или "двушка" возникали непроизвольно, помимо меня. Вот выходит Галка из университета, все пялятся, и она движется ко мне, а я сижу на скамейке, сижу и тоже на Галку пялюсь и думаю, что вот повезло-то: девчонка у меня - красавица с третьим размером (для меня вообще-то они великоваты), с интеллектом, с юмором, с голливудскими мелодрамами, с полпредством в Гамбурге, с Алым Полем.

Как-то я снова подтверждал на медкомиссии своё плоскостопие, то есть в тот день на занятия не ходил. После комиссии зашёл в общагу и подрочил раза три, потому что отсутствие чужих глаз в родном жилище надо ценить на вес золота. Тут самое время сказать, что и со второго захода я не пробрался на бюджет. Конечно, я намыливался учиться бесплатно, для чего съездил в родное село и пересдал все профильные экзамены. Подробности я опущу, но баллы у меня вышли даже приличнее, чем в выпускном классе. Но то ли детишки пошли умнее, то ли взятки стали изысканнее, но я опять оказался за бортом. У меня накопились небольшие сбережения, которые я решил вколотить в собственное образование. Двадцать лет - это рубеж. После двадцати тебе будет казаться, что всё и так неплохо. Есть работа. Маячит повышение. Ты не нуждаешься в деньгах. У тебя есть крыша над головой. Ты отмахиваешься от образования, как от назойливой мухи. Ты отказываешься поднять парус и вести корабль за горизонт, потому что тебе кажется, что и здесь, и там - одно и то же. Вода и вода. Но откуда тебе знать, что за горизонтом - одна вода? Всякая вода всегда упирается в неоткрытый материк. Материк, который назовут твоим именем. Так или приблизительно так говорила мне бабушка. А стихи ты писать не пробовала, так или приблизительно так отвечал я.

Я решил поступить на коммерческое отделение журфака. У меня была одна проблема - общежитие. Ведь поступление на бюджет практически гарантирует устройство в общаге. Я мечтал о заурядной студенческой комнатушке на четверых. Я хотел променять всю ухоженную бедность и скромную элегантность бабушкиной квартиры на буйство за стенкой, храп по соседству и собственное недосыпание, то есть - на общежитие. Я сделал прямолинейный неизобретательный шаг. Я пришёл к комендантше, устно выложил свои соображения и выложил на стол конверт с купюрами. Меня выгнали, признав подсадной уткой. Я пришёл на следующий день. Меня выгнали, вероятно, усомнившись в наличии у меня мозгов. Когда я пришёл в третий раз, то даже получил право выбора комнаты. Некоторые "номера" выходили на мусорку и пустырь, другие - на фасад второго корпуса общаги, а вот третьи - на оживлённый перекрёсток. Я выбрал комнату из числа третьих.

Дело в том, что за два года я жутко устал от немощности бабушки. Говорят, что молодость беспощадна к старости. Молодость знать не желает, что никто ещё не придумал проживать жизнь иначе. То есть и сам я, если повезёт, превращусь в немощного больного старика. Лучшее, на что мне тогда придётся рассчитывать, так это на сочувствие с непременной примесью брезгливости. Это (по секрету) вульгарное изложение мыслей одного нобелевского лауреата по имени Кнут и по фамилии Гамсун. Не помню, кто мне подсунул этого Гамсуна и правильно ли я его истолковал. Но он как бы оправдал моё свинство, моё желание улизнуть от бабушки. Ей я сказал: я тебя люблю, я буду к тебе приходить по мере сил и возможностей, но мне в общежитии будет полезнее. Там повышенная концентрация очкариков, учебников и вообще. Позвони в социальную службу, скажи, что я опять нуждаюсь в них, без тени обиды ответила бабушка. Молодость брезгует старостью, пытаясь казаться благородной. Старость снисходительна к молодости. Старость прощает.

Мы с Галкой договорились, что после моей медкомиссии и её занятий встретимся на привокзальной площади. Я приехал, стою и вижу: на табло вокзала +26, а время 14.14. На табло торгового комплекса "Экспресс" (это соседнее здание) +24 и 14.16. Стало быть, подумалось мне, я кукую между этими строениями, и на моей планете +25 по Цельсию и 14.15 по южно-уральскому времени. Так расфилософствовался, что Галку проворонил. Эй, говорит, Сенека, ты чего это в себя ушёл? Да вот, говорю, Галка, мы с тобой, как вокзал и ТК "Экспресс". Вроде, и рядом, а время у нас разнится, и температура ни шиша не одинаковая. Сегодня, ответила вдруг Галка, родители в театр уйдут, а мы с тобой породнимся и температурами, и временем. Мне бы, дураку, обрадоваться, да я и обрадовался, но перед тем как обрадоваться, всё же подумал: а на хрена я в общаге трижды на газету брызгал? На Галку меня хватит, вопросов нет, я Галку давно хочу - по любви, по молодости, как там ещё? Но вот с общагой всё равно перебор вышел. Не стоило так усердствовать.

Галка насмотрелась голливудских мелодрам с католичками в главных ролях. И предложила обсудить, как мы с ней займёмся любовью, пока родители будут Гришковца пережёвывать. Это ведь в американских фильмах про девственных католичек главные героини обсуждают со всякими родственными душами свои проблемы и порывы сердца. У меня же противоположный настрой: мы не в Голливуде и не строим из себя католичек за миллионные гонорары. Ну, я и говорю: а чего обсуждать-то? Я похотливый. Я тебя люблю. Я буду нежным. Я знаю: первый раз может стать и болезненным, и никаким. А Галка меня остановила и сказала: да был у меня первый раз.

Я судорожно соображал, что бы такое Галке ответить, чтоб не обиделась. Может, устроить сцену ревности или ещё чего? Посочувствовать, что ли? Или растеряться, может? Помню. Помню, что в мозгах-то совсем другое крутилось: слава яйцам, а то была у меня одна нетронутая, я с ней чуть в дурдом не угодил. Сначала годами уговариваешь отдаться, а потом тебя преследуют ночью и днём и по телефону достают: ты ведь не бросишь меня теперь? Ведь не бросишь? Впрочем, это пример неудачный. Ведь Галку я люблю. И плакать ей не придётся. И я её никогда не брошу. И опять: люблю, плакать ей не придётся, потому что я не брошу её никогда.

Всё это в голове со скоростью болида формулы один прогазовало, и я остановился на варианте растерянности. Внешне я растерян, а вот как на духу говорю, внутри меня только любопытство распирало, и ничего больше. Потому что я хоть и знаю Галку всего-ничего, а будто сто лет. И два этих месяца - я палец на отсечение дам - никаких интрижек за ней не наблюдалось. А что там до меня происходило - так то мезозойская эра. Палеолит. Я тогда ни на Галку, ни на кого другого не претендовал. Как же так, Галка, говорю ей растерянно, расскажи, что почём, только соломинку тонущему оставь: не вчера хоть это было? Не позавчера? Ну, то есть не во время моего беспробудного и безнадёжного ухаживания? Галка засмеялась. Дурачок, сказала, это вообще после десятого класса случилось. В походе. С физруком, но по взаимному согласию, хотя... Нет, нет, нет. Тут мой болид занесло, выбросило с виража, я неловко затормозил и врезался в ограждение. Не до шуток, поскольку Галка, похоже, стала жертвой извращенца. Такие раны долго рубцуются. Надо поосторожней в выражениях, чтобы... По какому взаимному согласию? Это член, вскочивший от одного твоего наклона за поленом для костра, это, что ли, ты называешь согласием? Это изнасилование чистой воды! Галка посмотрела на меня с сочувствием, как на обмочившегося младенца. Подержала паузу со знанием дела, как народная старуха из Малого театра 1 . Обещай, что ни-ко-му! Я пообещал. Там бутылка сухого вина была, меня от одного глотка выворачивать стало. Я вышла за лагерь. И физрука позвала. Да, позвала. И сама его руки себе на грудь положила. Он сопротивлялся, кстати. Дышал, как астматик на собачьих бегах. Всё повторял: статья, статья.

Галка говорила про тот поход ещё и ещё. Я слушал внимательно, в её рассказ всё больше не верилось. Физрук был фантазией, и я не понимал, какие чувства она пыталась пробудить во мне, придумав историю про взрослого дядю и девочку-старшеклассницу. Вообще-то смысл в этой лжи был. Одно дело: ты перебрала на школьной вечеринке, заблевала весь линолеум в пределах видимости, поддалась на уговоры прыщавого малокровного сосунка из параллельного класса. Ничего толком не вспоминается. Так, какие-то эпизоды. Словно разноцветные многоугольники в детском калейдоскопе: сколько ни верти, а швы остаются, монолитной картинки нет, фигуры распадаются и всякий раз по-другому стыкуются между собой. И - другое дело: ты сама, пусть неопытная, но соблазнительница. А дяде и хочется, и колется. Он боится, но от него мало что зависит, ведь ты ещё дома решила, что всё свершится сегодня. А ты своих решений не отменяешь. Мы сидели в пиццерии. Я слушал Галку. И верил ей, и не верил. Я видел, что воспоминания даются ей легко, без боли, без надрыва, и успокоился. А потом мы зашли в обувной магазин. И Галка купила сапожки, которые впоследствии очень приглянулись афганцу. Галкин рассказ о физруке всё не шёл из головы. Этот дядя теперь не казался ни боровом в лампасах, ни мордоворотом со сверкающей лысиной. А каким казался? Серым. Седым. Предпенсионным. Статья, статья, прилипли ко мне слова физрука. Смех пробрал. Галка, смеюсь, ты же испорченная, как прикажешь тебя брать замуж? Но она не стала мне в угоду хихикать, а подняла руку, как Авраам Линкольн в конгрессе, и сказала: всё, забыто!

И вечером, только родителей сдуло, я пришёл к Галке домой. У меня всю дорогу от общаги пытался торчать, но я - стреляный воробей, надел самые плотные джинсы, их не проведёшь, так что ощущения не из приятных, но терпимо, да и выгода: хоть посмешищем для людей не стал. Я пришёл к Галке и с порога прямо залез ей в рот, залапал всю, раздел, повалил. Она захотела быть сверху, но я, как Авраам Линкольн в конгрессе, то есть дело своё знаю, сказал: давай для начала по-простецки, примериться надо, вся жизнь впереди, всё успеется. С тех пор это у нас пароль. Секс бывает плановый, а бывает внезапный, так что достаточно сказать: не пора ли примериться - и оба знаем, о чём речь. Чтобы я ей отказывал, я не помню. А она, бывало, скажет: нечего примерять, всё отмерено. Отказ то есть.

У меня ещё особенность такая: когда я на взводе и чувствую, что вот-вот выстрелю, с головой что-то происходит. Боль невиданная, будто бомба между полушариями заложена, того и гляди взорвётся, какой-нибудь мозжечок потом надо будет со стены соскребать. Я ни к каким специалистам не обращался, но думаю, что это с сосудами как-то связано. Кровь, она ведь в момент невыносимой лёгкости бытия (ой, не туда занесло, а впрочем, пусть так и будет: постель с любимой как невыносимая лёгкость бытия) будто горная река шестой категории для самых подготовленных катамаранщиков. Бурлит, то есть. И, вероятно, мои сосуды - чахлые, кровь гоняют хреново, тесные, затромбированные, вот и получается, что мозги наливаются, не справляются с потоком и сигналят мне: поосторожней с любовью, про бомбу помни и про мозжечок, прилипший к обоям - тоже. Это я к тому, что Галка и говорит: ты чего мычишь при соитии, как вувузела на чемпионате мира, однотонно и трагично. Это ты так своё удовольствие выплёскиваешь? Ну да, говорю. А что тут скажешь? Что инсульт не за горами? Что кончусь когда-нибудь прямо на Галке? Как-то некрасиво о смерти думать в моменты размножения. Я ж не богомол какой-нибудь и не лосось.

Нас застукали. Вообще-то нас не застукали. Родители, вернувшиеся от Гришковца, увидели двоих, играющих в шашки. Меня выперли, не спросив даже имени. Просто сказали уже поздно, вы ведь торопитесь, молодой человек.

Не думаю, что мы наследили маревом из густого и сладко-солёного пота, приправленного пахучей спермой и чахлым душком цветочков, напоминающих одуванчики. Эти жёлтые недоразумения с колкими лепестками я купил в самый последний момент. От букета несло клеткой с морской свинкой.

Так вот, мы не наследили. Мы перестарались с сокрытием следов. Шифром к нашему секрету были шторы, вырвавшиеся из распахнутого окна на свободу, как белый флаг надежды. А ещё плед без единой морщинки-складочки, подчёркивающий дорогую геометрию диванных подушек. А чего стоили заморские конфеты в коробке, которыми мы играли в шашки? Родители почувствовали не запахи, а их подозрительное отсутствие. Чужакам, так рано пришедшим со спектакля Гришковца, воздух показался разряженным, как на крыше Эльбруса. Словно по комнате только что пропрыгала шаровая молния, и её разряды расщепили кислород на не пригодные для лёгких атомы. Вкупе с окном, подушками и трюфелями, припасёнными на случай высокого гостя и съеденными этим недоумком (мной) - картина получалась вполне осязаемой.

Родители дожали Галку в тот же вечер, как только за мной захлопнулась дверь. Галка, как зелёный грецкий орех, быстро сдалась под натиском стальных кусачек.

Наутро я и думать забыл о Галкиных предках. Я думал о том, что вот, после такого говорят, типа, люди принадлежат друг другу. А так ли это? Да, конечно. И мы теперь с Галкой - единое целое. И мы всегда будем вместе. Я скучал по Галке, чёрт побери. Мне хотелось скорее увидеть её, услышать её, дотронуться до неё, поцеловать её. В стайке воробьёв, вспорхнувших из-под моих ног, я заприметил канарейку или волнистого попугайчика. Птичка бескомпромиссно желтела на фоне серых братьев. Хороший знак, почему-то подумалось мне. На остановке типичный ханыга попросил у меня рубль на догонку. У меня оказалось два. Столь ранние попрошайки - большая редкость. Это хороший знак, подумалось мне. Как никогда я рвался на нудные лекции и злоебучие семинары. Дело шло к первой сессии (ну, может, ещё и не совсем шло; было 16 октября - этот день я запомнил навсегда).

В коридоре первого корпуса я увидел её. А она - меня. Мы подошли друг к другу, но Галка как-то отстранилась от моих объятий и поцелуя. Мне тут же вспомнились эсэсовские погоны на кафтанах её предков. Родители доставали, спросил я. Я расскажу. Расскажу. Дай мне собраться с мыслями, телепала Галка правую серёжку. Ничего серьёзного, подумал я. Ну, постыдили девочку за ухажёра из шапито, подумал я. Обойдётся, подумал я.

(...) Я созналась во всём. Если ты на мне женишься, они пустят нас жить. Если ты откажешься, то меня упекут к тётке в Мончегорск. (Не сводила глаз со своего облупленного маникюра). Мончегорск! Это какое-то Заполярье! Я даже толком не знаю, где это! (Переключилась на невесть как оказавшуюся в пальцах ручку: нажимала-отжимала пимпочку, кончик стержня то появлялся, то исчезал). Тёма, я не хотела! О боже! Я думала, что они запихают меня в духовку и спалят ко всем чертям. Я сказала, что мы переспали. Что по любви. Я не знала, что они застряли в средневековье! (Открыла портфель. Он у неё стильный, кожаный, мужской. Бросила ручку в чёрную утробу и принялась клацать защёлкой: клац-щёлк, клац-щёлк). Я в отчаянии! Я не хочу тебя принуждать. Я не хочу в Мончегорск. Там же холодно! Там лютые морозы! (Маникюр был бледно-розовым). Давай что-нибудь придумаем. Давай ты на мне женишься. (Зашмыгала носом, пустила слезу, нервно прерывисто хохотнула.) Ну вот, я сделала тебе предложение. Галка подняла на меня глаза, захлопала ими, как гэдээровская кукла, и улыбнулась. Ступила полшажка вперед и, подсушив мои роговицы карамельным ветерком, спросила ты ведь не бросишь меня теперь? Галка, ты серьёзно? А зачем тогда защёлку теребишь? А плачешь зачем? Я согласен, Галка! За это согласие я даже не попрошу у тебя половину "двушки" на Алом Поле. Дурак, всхлипнула-улыбнулась гэдээровская Галка. Или всё-таки в Мончегорск? Зиму отменили по всей планете - ты что, не в курсе? В Заполярье теперь ананасы выращивают, поддел я Галку. Дурак, всхлипнула-улыбнулась она.

(...) Жениться на первом курсе? Они что, издеваются? Так и есть: издеваются. Ну, хорошо. Я, собственно, рад жениться на Галке. Но почему они вывернули это так, будто я ОБЯЗАН жениться? Нет уж. Я приду к ним завтра. Познакомимся. И думаю почему-то, что мой расхлябанный вид (рубаху не заправлять, в носках дырки), мой развязный тон (с порога расскажу этим уродам какой-нибудь сальный-пресальный анекдотец) сразу же собьют с них спесь. Дело о женитьбе мы прикроем за пару минут. Снимем с повестки дня, как говорят старые вояки. Найдём компромисс, как говорят старые проститутки. Уж не знаю, как там Галкины родители справляются со своими министерскими обязанностями. Вовсе не исключено, что их навыков хватает не только на взятки, но и на полезные дела. Но как, скажите мне, можно быть такими дремучими в отношениях со своими близкими? Я с порога прочитаю этим чинушам лекцию, добивая аргументами от противного. А если завтра мы поймём, что чужие друг другу? Нам что - выбрасывать свои обручальные кольца в ливневые решётки? И паспорта со штампами - туда же? Может, нам и самим нырнуть следом?

Нет. Наезд - так себе. Неважнецкий. Лучше так: человек уже пятьдесят лет, как побывал в космосе, в Амстердаме разрешены лёгкие наркотики, а Казахстан - давно заграница. Нормальные влюблённые просто живут вместе, проверяют свои чувства и не торопятся со штампами и детьми. А Галкина девственность - она того, тю-тю. Как поезд на Воркутю, который отчалил со второго путю. Не вернёшь Галкину девственность, даже заложив всю вашу взяточную наличность.

Нет. Наезд - так себе. Не ахти. Про взятки, пожалуй, стоит молчать. Да и девственность теперь восстанавливают несложным хирургическим маневром. И вообще - чё мне с ними церемониться? Не буду жениться, да и всё! А попробуют отправить Галку в свой Козельск - я её украду. Днём с огнём искать будут и прощение просить у неё. Ну, и у меня тоже.

Назавтра я влез в дырявые носки, рубашку с мультяшными штурвалами на спине, купил для мамаши букетик жёлтых сироток, а для папаши - литр кагора. Вечером подул ветерок, и впервые за несколько лет на небе появились облака. Ну, подобия облаков. Круглые и мохнатые, они напоминали свернувшихся ежей. И чёрным (переходящим в седой) цветом - тоже. Это не очень-то хороший знак, почему-то подумалось мне.

Папаша-замминистра с порога (не успел я и рта открыть, чтобы забацать сальный анекдот) припечатал меня к стене, обхватил горло и стал давить. Безжалостно давить. У тебя, гнида, кадык-то сейчас с той стороны выскочит. Я тебя, козёл похотливый, уму-то-разуму научу. Говно у меня жрать будешь, да ещё и добавки просить, напирал он. Папа, вырвалась из комнаты Галка и повисла у отца на спине. Отпусти его, папа! - висела Галка. Повезло тебе сегодня, сказал замминистра, убрал с шеи свои кегли и протянул мне одну из них, изобразив на харе лучезарную улыбку: будем знакомы. Николай Степанович.

Я впал в ступор.

Итак, папаша сразу показал, кто хозяин положения. Припечатал меня к позорному столбу, обвил своей паучьей волоснёй. Мне трудно дышалось даже после того, как он ослабил хватку. Кадык находился на старом месте, но предчувствие неминуемой катастрофы уже громыхало в висках. К тому же я испытывал нестерпимую резь в животе. Потом резь отступила, но вспыхнула боль в голове (говорю же: сосуды). А уже после я скорчился, как гамадрил у водопоя, и понял, что меня сейчас стошнит. Я дважды выбегал из-за стола. Практически ничего не ел. И вообще был рассеян и дезориентирован. А замминистра, этот паук-кровопийца, почувствовал слабину, обрадовался крупной безвольной добыче и плёл свою сеть потуже и попрочнее, будто надеясь услышать сухой треск не выдержавших давления рёбер. Мать Галки изучала свою тарелку. Я сидел, как покоритель других миров, надышавшийся туманностями Андромеды. Я собирался сдаться за явным преимуществом противника. Глотнув бесподобного кагора (волшебного просто-таки кагора!), я решил сделать слабость своей сильной стороной. Тактика слабака способна принести немалые дивиденды. Допустим, Галкины родители, увидев, как легко я превратился в паучью жертву, отложат женитьбу. Отменят женитьбу. Дадут мне под зад ногой и забудут навеки. Тайные свидания в общаге; жаркий пятиминутный секс на родительской кровати, когда обостряется инстинкт самосохранения, а скрежет входного замка означает смертельную опасность; секретные телефонные разговоры, переписка в сети на грани провала - наши отношения с Галкой могли бы превратиться в лучший шпионский роман столетия.

Ты женишься на ней, продолжал тем временем её отец. Возможно, я пропустил что-то важное. Возможно, он только вышел в прямой эфир. Я неохотно переключил внимание с красивой истории двух любовников-нелегалов на паучью лекцию. Сначала я ему не верил, как не верят в прогноз погоды. Потом я завидовал его средневековой логике, в которой причины подменялись следствиями, а аргументы множились, как инфузории в щелочной среде. Размножаются ли инфузории в щелочной среде? Я не знаю. В конце концов, если даже и нет, то я сделал всего-навсего один ложный вывод. А папаша Галки нагородил их целую изгородь. Обычно я избегаю выражений типа масло масляное или нагородил изгородь, но при сватовстве можно списать этот конфуз на непомерное эмоциональное напряжение.

Мы обо всём договорились. Точнее - я принял все условия паука. Жить будешь прямо с сегодняшнего дня, сказал он. Мать Галки молчала. Не смотрела в глаза. Вообще вяло реагировала на происходящее, будто тоже надышалась туманностями Андромеды. Нам выделили комнату. Нам не выделили комнату: мне указали на новое место ночёвки, а Галка давно уже обжила эти пятнадцать (три на пять) квадратов. Мы спали, разложив Галкин диван. Секса не было. Эта октябрьская ночь - не самая лучшая в моей жизни.



(...) Я работаю барменом в "Олимпе". Олимп. Может, назвать его Олимпом, думал я. Было начало декабря. Мы с Галкой поженились месяц назад. А сегодня принесли домой щенка-афганца. Заранее никаких имён мы не приготовили, просто стали придумывать по порядку. По алфавиту. За день добрались до буквы О. Стоило подумать, что можно отправить ей эсэмэску с коротким словом Олимп, как я увидел добермана с юношей на поводке. Именно так: пёс тащил упирающегося пацана, как силач в день города на глазах у тысячи зевак тащит на канате локомотив. Только хозяин собаки вовсе не походил на локомотив. Он был чем-то похож на водного лыжника, испугавшегося скорости моторки. Фу, Уран, фу, кричал сам себе мальчишка. Уран. Уран на У. До У мы ещё не дошли, подумал я. У нас - О. Олимп - какое-то невзрачное имя, глухое, дерьмо, а не имя, запоёт Галка, получив мою эсэмэску. Не кипятись, Галочка, отвечу я, у нас уйма вариантов: Оскар. Ортега. Опер.

Доберман скрылся за поворотом. Это не плохой, но и не хороший знак. Это нейтральный знак. А нейтральный - значит, никакой не знак, почему-то подумалось мне. Имя пса должно начинаться с согласной, зачем-то подумалось мне.

Я работаю барменом в "Олимпе". Когда два с лишком года назад я пристроился на летнюю террасу в Ленинском районе, то не рассчитывал на умопомрачительную карьеру ресторатора. Моей целью было занять время до следующего набора на журфак. Летние кафе теперь не разбирались на зиму. Они не пользовались большим успехом, но и не приносили хозяевам убытки. Я прижился. Вошёл во вкус. Работал без конфликтов с публикой и начальством. А дома нянчился с бабушкой, смотрел биатлон, писал свой нескончаемый роман. Внутри романа не было интриг и парадоксальных выходок персонажей. Так было задумано. Любовный многоугольник. Всё просто: герои любят до беспамятства. Герои расстаются, проклиная ненавистных возлюбленных. Герои сводят счёты с жизнью. Что касается биатлона, то по экрану телевизора теперь бегали спортсмены в трусах и майках, а не тёплых комбинезонах. Организаторы жаловались на непомерные расходы и из последних сил и средств засыпали трассы искусственным снегом. И не надо говорить, что, к счастью, существует летний биатлон. Поклонники биатлона терпят летний биатлон из жалости к летнему биатлону. Все эти лыжероллеры - жалкая пародия на лыжи, а асфальтовые дорожки - жалкая пародия на гоночные трассы. Отсутствие природных преград - снега, ветра, тумана, дождя - здорово сказалось на зрелищности любимого вида спорта. Конечно, остались нервы, воля, борьба, но пропали случайность и везение. Антарктида, между прочим, всё ещё сопротивлялась потеплению и была скована ледяным панцирем. Но лидеры G-20, посовещавшись в коридорах ООН, решили не трогать последний оплот холода. Теперь Антарктида - это наша священная корова, сказала бабушка после известия об отмене Олимпийского Сочи-2014.

Ах да, летнее кафе... В летнем кафе я проработал всю осень, зиму, а когда решил уволиться, потому что хотел засесть за повторение школьной программы перед новым рывком на журфак, то лицо, ответственное за увольнение с работы, сказало мне: не торопись. Мне предложили сменить летнее кафе на ресторан. Повышение оклада, удобные смены, скользящий график, сказало лицо. Да, но учёба, возразил я. На следующий год мы поможем тебе. Если ты, конечно, вообще не оставишь эту липовую затею с учёбой, улыбнулось лицо. Вот так я не стал студентом во второе послешкольное лето и оказался в "Олимпе". А на третий год при пересдаче ЕГЭ в родной сельской школе я показал очень приличные баллы. Вмешивалось ли в эти сферы ответственное лицо или нет, или оно подготовило для меня одну судьбоносную встречу, рассказ о которой впереди, я не выяснял. С моими сокрушительными баллами можно было рыпаться не только в ЮУрГУ, но и в Оксфорд (штат Массачусетс). Меня лихорадило от самолюбования, и на волне этой лихорадки пришёл вызов в головной офис от самого ответственного лица. Мы сократим количество твоих рабочих дней до трёх-четырёх в неделю, переведём на ночь, дадим возможность брать отгулы для подготовки к сессиям. Останешься? Я был тронут. Оказывается, я - ценное приобретение. Бармен - золотые руки. Мной дорожат. Когда же выяснилось, что бюджет мне не светит, я всё равно решил плыть за горизонты, как бы сказала моя бабушка. Ноутбук подождёт. Подержанная иномарка - тем более. Писал же я до этого свой роман-наваждение (и одновременно роман-дневник) от руки? Ходил же по городу насвоихдвоих? Так что без ноутбука и колёс я пока обойдусь, а вот без журфака - уже нет.



Я стоял спиной, потому что ураганное время ещё не настало, посетителей - полтора человека, как раз можно было эти зеркальные полочки с бутылками-муляжами протереть. Это обязательно. С этим строго. Я стоял спиной, но третий глаз не дремал, так что я был в курсе всего, что происходило в полусонном зале. Третий глаз у меня работает безошибочно, но в буквальном смысле никакого третьего глаза у меня, конечно, нет. Даже в переносном смысле никакого третьего глаза у меня не имеется (типа: затылок реагирует на вибрации воздуха, вызванные перемещениями посетителей; этакий сенсорный затылок). У меня есть зеркальные полки с бутылками-муляжами. Ещё есть стенка с закреплёнными на ней зеркальными полками, уставленными бутылками-муляжами. И эта стенка - тоже зеркальная. Так что хмыря я сразу заприметил. И понял даже, в каком ключе он сейчас будет вещать. Я, конечно, не то чтобы собаку съел на барменском поприще, но за полтора года всякое повидал, так что этого хмыря мог пригвоздить без всякого его вступления. Пригвоздить одной фразой: я не дам тебе отсосать даже за сто баксов. Поведение хмырей (обычно они подходят в надежде, что отсосут-таки где-нибудь в подсобке) явно не блещет многообразием: а) да я и не собирался; б) да ты что, охренел? в) а как ты догадался? г) а если накинуть ещё баксов десять? д) а если наоборот - у нас получится? есть ещё вариант е) примерный семьянин (или отпетый развратник), не теряя времени и слов, пытается перемахнуть через стойку, чтобы накостылять бармену. Но - годы не те, растяжка - ни в дугу, ни в красную армию, так что в лучшем случае нога приземляется на треножный барный стульчик, в худшем - мы имеем растяжение паха. Опять же охрана не дремлет и своих на войне не бросает.

Ну, я - спиной, а этот хмырь примостился за стойкой, вот-вот песню свою козлиную заведёт. Я знай протираю муляжи, но, вероятно, напротирался до бзика, щёлкнуло в голове что-то наподобие выключателя моего домашнего вентилятора "delonhi", лопасти какие-то в голове забарахтались. Словом, повернулся я к этому хмырю и первым начал: отсосать я тебе не дам, а вот кличка для моего пса на букву П - это принимается. Хмырь и бровью не повёл, только сказал: пепельницу мне дайте и виски чем-нибудь разбодяжьте, я выпить хочу. Ну, лопасти у меня в голове в аккурат вышли на мощность отжима моей стиральной машины "Samsung", то есть восемьсот оборотов в минуту. А профессионализм-то, его не вытравишь даже такими экстремальными обстоятельствами, как вентилятор, засевший в черепной коробке. Поэтому я у хмыря полуспросил: виски "бэби" подойдут? Ну, это виски из нашего ассортимента, разбавленные миндальной водой в пропорции... Хмырь меня перебил: мол, давай любое пойло, в горле пересохло, как в пустыне, да и пепельницу жду не дождусь.

Вот ведь! Только хотел этого толсторожего по всем законам теоретической механики послать на хер, а нет, не послал и даже проникся к нему каким-то уважением. За то, что мой базар отфильтровал, переварил, отрыгнул и с чистым сердцем сделал свой заказ. Хмырь тем временем затянулся разок-другой и сказал: на П, говоришь. Ну, Полкан. Или вот - Портос. Принц. Парацельс какой-нибудь. И ещё - дело у меня к тебе имеется. Во всяком случае, по внешним данным ты то, что надо.

Тут вижу: из темноты зала наш администратор машет мне рукой, мол, подойди. Я ему не очень-то доверяю, потому что знаю о нём только то, что он фашист. Да-да, наш администратор по убеждениям - фашист, поэтому он особо приветлив с аварцами, даргинцами, башкирами, венграми всякими и евреями. Говорит: тренирую толерантность. Ну, я подошёл. Администратор наш, этот толерантный фашист, и шепчет мне: ты с этим не бузи, это теневая шишка города, знаешь ведь, мэр - это прикрытие, всем заправляет тайный совет. Масоны они или кто - неизвестно, но этот чувак - не последнее лицо в мегаполисе, многое от него зависит. В том числе долгожительство нашего клуба-ресторана. Он тебя ни о чём таком, о чём ты подумал, не попросит. Он тебе толковое предложение хочет сделать.

Ну, я стою. Лопасти в башке хоть и снизили обороты до четырёхсот в минуту (то есть стиральная машина "Samsung" перешла в режим полоскания), а толком что-то не врубаюсь: ну, то, что он фашист, тренирующий политкорректность, это я, допустим, знал, но то, что у него с головой тоже какие-то вентиляторы происходят - и не догадывался. Масонская ложа - это что? Что-то из вранья про вселенский заговор? Наш администратор без тени смущения заявляет, что вселенский заговор поселился в скромном миллионном городке Че? Или нет? Фашист легонько подтолкнул меня к стойке бара, где масон допивал виски "бэби". Я посмотрел на администратора с недоверием, но он был сама серьёзность, и в мочке левого уха у него сверкала золотая свастика.

Дядя этот толстомордый и говорит мне: зайдём-ка в кабинку, потолкуем. Обсудим.

(...) Да, подойдёшь, стопроцентно подойдёшь, сказал толстомордый дядя. Мы расстались.

Я позвонил в дверь. Мне открыли, даже не спросив: чего припёрся? Никакой конспирации. Пиццу заказывают. Курят на балконе целой сворой. Будто бы порноиндустрия так же невинна, как выставка персидских кошек. Я прошёл, и никто на меня внимания не обращает. Ну, всё как представлялось: обои в мелкий цветочек. Диваны, обитые клетчатым флоком. Синтетическая дорожка с вышитыми тюльпанами. Четырёхкомнатная квартира в спальном районе Че. И ещё одна. Соседняя. Сколько в ней комнат - не знаю. Получается, порностудия занимает целый отсек из общего предбанника и двух квартир. В Челябинске эта конфигурация называется карманом. Впрочем, место тихое. Голливуд, накрытый дымовой завесой металлургического комбината, да и только. Я прошёл и вижу: в комнате стоят какие-то порнодельцы, настоящие, подумалось, воротилы своей профессии: в пиджаках, несмотря на нещадную жару. В чёрных очках, несмотря на плотные шторы. Да ещё и эти бокалы. Неужели взаправду коньяк глушат? Оператор (или нет?) ругается: какого чёрта?!! (Не мне кричит, а одной рыжей). Проводов ты не видишь? Наклоняется, поднимает букет из штепселей, харя его багровеет. Вот это ты не видишь? - продолжает он, глядя на пучок проводов. Поднимает глаза, надеясь, видимо, сжечь рыжую молниями, пущенными из глаз... Но - никого рядом, и оператор (или нет?) озирается, и голову втягивает в плечи, и недоумевает: ну, не приснилась же ему рыжая, которая покалечила весь операторский труд, ну, только что были эти бэбахи четвёртого размера. Ну, не привиделась ведь. Иду дальше. Эти, похоже, героини? Прохожу мимо них, слышу: форточка, сифилис, расстались. Традиционный набор для бабского трёпа. Только вот форточка-то при чём? Героини с бледными лицами - как засвеченные фотоснимки. Напудрили их, что ли, чтобы свет лучше ложился? Иду в смежную комнату: стаканчики, пакетики "нури", бутерброды с варёной колбасой. Пакетики "нури" у меня в семье называли опилками. Сел в кресло. Сочиняю историю: форточка-сифилис-расстались. Влез через форточку, отодрал, пока в себя не пришла. Очнулась - сифилис. Как такому можно доверять? Расстались. А что - классная выходит комедия. Хоть сейчас заявку на сценарий для Мосфильма подавай. Да вернитесь же на землю, кто-то трясёт меня за рукав. Эта - не героиня. Нос длинноват. Да и грудь - всего-ничего. От силы первый размер. А я и люблю такую, то есть - такие, чтобы в ладонь помещались.

Меня зовут Рада, говорит она. Вы на героя пробоваться пришли, спрашивает она. (Рада? Вас зовут Рада?) Цыганские корни. Или - не знаю. Может, в честь собаки назвали. Посмотрела на меня, будто спрашивая: заинтересован я? Заинтригован? Продолжать? Продолжать, киваю я. Я себя в четырёхлетнем возрасте примерно осознавать стала. Ну, что я это я. Так вот, всё время рядом была эта лохматая и слюнявая Радда. У неё ещё один глаз катарактой заплыл. Или как правильно? Словом, плёнкой глаз покрылся. Я эту шерсть иссиня-чёрную и этот глаз плёночный лучше всего помню. Собака дожила до моего восьмого дня рождения. А ей было, представляете, девятнадцать! Собака, прожившая девятнадцать лет! Гиннессом попахивает, не находите? Её звали Радда. Как меня. Только у неё две "д", а у меня - одна. Что это я говорю и говорю. Давайте, я вас режиссёру представлю. (Постойте. У меня щенок. Мальчик. Афган. Я его как раз на Р хочу назвать. Поможете?) А вас как зовут? (Артём). Назовите Рабле. Или Ромул. Или Рулет. Для афганца Рулет - самое то, у него же хвостик такой... (Поросячий). Рулетиком закручивается. Ну, пойдёмте к режиссёру. Пойдёмте.

А давай-ка хвост распушим. (Я стащил резинку. Резко. С пионерской готовностью. Выдрал, наверняка, несколько волос. Потому что виски зачесались - всегда так, когда волосы вырываешь). А когда ты качаешься над подругой в самой примитивной позе, эта химия твоя в глаза тебе лезет? (Это не химия и не бигуди, я от природы кучерявый). Пушкин, абанамат! Э, а ты Довлатова читал? Там очень смешно про абанамат написано. Так лезут волосы в глаза или нет? (Я обычно хвост не распускаю). Хвост распушим. Чтобы падали девочке на сосок. А ты будешь эти кучеряшки закидывать за ухо. Только как можно манернее. Чувственнее. Нежнее. Думаешь, мелочь это? В кино мелочей не бывает. Рада, отведи э... э... э... э, как тебя звать-то? (Артём). Рада, отведи Артёмку к костюмерше. Абанамат!

Мы зашли на кухню. Восемь квадратных метров. Никаких плит и холодильников. Стальные струны от стены до стены. Много струн, как разветвляющиеся троллейбусные провода. На струнах развешаны костюмы, платья, всякое тряпьё. Тут же, где-то между золотошвейной пачкой Екатерины Второй и канареечным пиджаком городского сумасшедшего, крепкий паренёк (стоит в одних трусах, мычит себе под нос чего-то) примеряет рубашку в стиле диско: сиреневую, блестящую, с остроносым большущим воротником и широкими рукавами. И трусы ещё, Алик, и трусы тоже снимай, говорит из-за колонны плечиков костюмерша. А может, и не костюмерша. Чтобы иметь костюмершу, да и Раду (она что-то типа администратора?), да и целый карман выкупить под съёмки - это надо с размахом работать. Это уважение вызывает. И боязнь. Тогда в моду (продолжает из-за колонны плечиков костюмерша) только-только входили такие: свободные, с гульфиком, с пуговками, одноцветные. Костюмерша выныривает из волн пиджаков и юбок, держа в руках экземпляр с гульфиком, с пуговками, цвета кладбищенской глины. Люба. (Артём). Парень озадачен: снимать ему трусы или ждать, пока мы испаримся. Порнография порнографией, но ведь не сцену репетирует, да и зевак не двадцать, а два только. Перед кем выпендриваться? Я протягиваю ему руку. Он жмёт. Разгрузишь меня, надеюсь. Три фильма один вкалывал, это ж никакого здоровья не хватит. (Артём). Ах, да! Алик. А что, мы будем смотреться: ты чернявый и кучерявый, я - блондинистый. Про "абанамат" главный сказал уже? (Сказал). Значит, понравился ты ему. У него этот Довлатов - как божество земное. Говорит, даже эмигрировал на волне перестройки, чтобы в секретари к писателю определиться, а попал в какое-то осиное гнездо. Ну, на съёмочную порноплощадку. Так что наш босс бизнес из Америки привёз.

Алик, у тебя сегодня две сцены - вторая и четвёртая, говорит Рада. А ты начинаешь завтра, говорит Рада, вот почитай. И протягивает мне один листочек. (Сценарий?) Он самый.



"Счастливчики из Рио".

Рио. Середина семидесятых. Зной и т.д. Герой - русский паренёк. Второй герой - местный мачо. Местный мачо встречается с восемью красотками. Красотки - этакие прожигательницы жизни. Подразумевается, что у них богатые мужья, но им не до жён: бизнес и т.д. Постепенно между красотками распространяется слух, что появился русский Иван с большим и т.д. Мачо и Иван как бы движутся навстречу друг другу:

Сцена первая. Артём и Маша.

Сцена вторая. Алик и Таня.

Сцена третья. Артём и Света.

Сцена четвёртая. Алик и др. Света.

Сцена пятая. В гостях у Лены встречаются все сразу, в т.ч. и Мачо (Артём) с Иваном (Алик). Артём - Катя. Алик - Вика. Далее - групповуха и т.д.



Я сидел на табурете в кухне, то есть в костюмерной, и чувствовал, как течёт пот между лопатками, по хребту, натыкается на эластичный поясок трусов. Трусы у меня, как из семидесятых: с гульфиком, с пуговками. Мне казалось: я смогу. А сейчас кажется - не смогу. Сразу привиделась бабушка, будто колдующая перед плакатом, прикнопленным на стене в её комнате. Она протирает выпуклые толстые линзы очков, не снимая их с переносицы, чем попало, пальцами, вот что ей попало, ни тряпочки, ни платочка нет, охает, потом водит рукой по голому торсу красавца с картинки. "Артём Елисеев - новая звезда фильмов для совершеннолетних!" И елда у меня наперевес. И четыре кубика на прессе. И зубы - один белее другого. Выкинуть. Выкинуть сегодняшнее знакомство из головы. Будто и не было ничего. Переключиться на поиски другой работы. И только. Я мог бы разгружать вагоны или разносить квитанции. Я получал бы мало, много меньше, чем сулят клубничные фильмы, но был бы в ладах с самим собой. Сцены, одна постыднее другой, воображались в затуманенной голове: Елисеев срезался на эпизоде с толстушкой, Елисеев получает порно-Оскар, Елисеев заразился от партнёрши по фильму "Счастливчики из Рио". Я знаю себя. Я знаю: прилив сомнений обернётся ураганом паники. Бежать! Бе-жать!

Ты не переживай. Или переживай. Хочешь сцену с Аликом посмотреть? Примериться хочешь? (Я, пожалуй, пойду). Знаешь, ты... не переживай. Кстати, ты заметил: в Че комары пропали? (Я, пожалуй, пойду). Ладно, ты только... не переживай, сказала Рада.

Я вышел из квартиры-порностудии. Из подъезда. Оглянулся на окна шестого этажа. Балкон дымился курильщиками. Кто-то (не Рада ли?) помахал мне, но солнце слепило, а тополиный пух так и норовил прорасти в ноздрях. Комаров действительно не было. И по вечерам - тоже. Может, они посдыхали от нещадного холода: помню, что прошлую зиму в Че просто-таки зашкаливал Цельсий. А сейчас - так себе. +16. Ну, +20 от силы. Я насчитал девять подъездов у дома, из которого только что вышел. Я насчитал шесть грязных сизых голубей на ржавой колодезной крышке. Я насчитал двух детишек и одну мамашу, пекущих в песочнице сладкие кексики. Я насчитал две причины, по которым я не вернусь в эту квартиру. Мне противно трахаться за деньги с нелюбимыми и незнакомыми девуш... тёлками. Пусть это лишь способ зарабатывания неплохих денег, но Галка... Что я скажу Галке? Что съёмная комната (собственная Галкина комната, снятая у родителей за деньги - чокнуться можно!) обходится в две ежедневные измены? Или я скажу: теперь я буду работать не только ночью, но и днём. Я гружу вагоны с мукой. Гречкой. Сахаром. Рыбой. Шпалами. Рельсами. Запчастями для вагонов. Нет, я разношу квитанции. Письма. Газеты. Пенсии. Бандероли. Или нет: я теперь "качаюсь" (так ведь выразился режиссёр?) над красотками из Рио, манерно и чувственно закидывая свой кучерявый хвост за ухо. Я не вернусь в порностудию, потому что меня затерзает совесть, преследуемая сумраком измены. И ещё я... боюсь. Боюсь, что никакие упругие соски или искусно бритые лобки не поднимут мой... Софиты ослепят меня. Команды режиссёра напугают меня. Галка проклянёт меня. Я опозорюсь и повешусь на поводке своего пса. Нет. Нет. Нет.

Я пересчитал подъезды. Девять. А вот голубей стало восемь. А детей, пекущих кексики, пятеро. Завтра же пойду на почтамт, подумал я. И двинулся домой. К Галке, её родителям и нашему афганцу.

Жена встретила меня слезами. Минут пять оставляла в неведении, мотала головой на мои расспросы и всхлипывала, сморкаясь в платок. Пёс не участвовал. Он дрых, лёжа на спине, на своём стёганом одеяльце. Оказалось, что горе пришло, откуда не ждали - из телевизора. Какой-то борец за экологию рассказал Галке, что в браконьерских сетях ежегодно запутывается и гибнет до пяти тысяч бобров. Ты плачешь из-за бобров? Я пытался проявить сочувствие, но интонация вышла снисходительной, если не осуждающей. Отлегло. Потому что первое, о чём я подумал, увидев плачущую жену, было: мои. Отец или мама. А уже потом: бабушка. Хотя должно бы быть наоборот. Я люблю тебя, сказал я, обняв Галку за плечи. Я люблю тебя даже тогда, когда ты любишь своих бобров, бездомных кошек и раненых синиц, а не меня. Галка глубоко вздохнула, будто пыталась проглотить засевший в горле ком горечи. Повалилась лицом на мои колени и заплакала вновь. Теперь уже, подумал я, она плачет, освобождаясь от мыслей о бобрах, приходя в себя, успокаиваясь на том, что есть не только смертоносные капканы, но и я, и афганец, и родители в соседней комнате. Я назвала его Бобром, сказала она, утерев слёзы. Мы договаривались, что кличка должна устроить обоих, сказал я. Да, но неужели ты против, округлила она глаза. Решительно, ответил я, будто не испытывал никаких эмоций. Ты пропадаешь ночами в своём баре, дрыхнешь до полудня, я не вижу тебя по двадцать часов в сутки. Неужели тебе не всё равно, как будут звать моего пса? - трудно было представить, что она только-только оплакивала бобров. Теперь Галка, скорее, походила на правозащитницу-манифестантку, приковавшую себя к чугунному забору израильского посольства где-нибудь в Мадриде.

Пей молоко, Бобрик, говорила она проснувшемуся афганцу. Пей, пусть папа зовёт тебя, как хочет, а для меня ты Бобрик. Бобрик. И, глядя на меня, с решительностью во взгляде, будто припечатывая к позорному столбу израильскую военщину: Бобрик! У нас очередь кличек на С, сказал я примирительно. Мне хотелось задушить афганца. У меня и так непростые времена, чтобы воевать с женой из-за клички. И всё же - Бобрик: как такое вообще может взбрести в голову? Никаких нервов не хватит на ссоры по пустякам. Софокл. Спиридон. Сапфир, сказал я оттаявшим голосом. Север. Сироп. Снегирь, подхватила она. Мне нравится Сироп, сказал я. Мне тоже, сказала она. Подошла. Поцеловала в лоб. Как покойника.



(...) Студия была набита битком. Теперь все кивали мне, здоровались, кое-кто даже представлялся по имени. Несколько дней назад я блуждал по комнатам, как невидимка, а тут удостоился четырёх рукопожатий и чашки заваренных опилок. Это внимание обострило у меня чувство необратимости. Обречённости. Я запаниковал и стал подумывать о побеге. И вот когда я решился на побег, меня ущипнули за локоть. Я обернулся. Молодец, что пришёл-таки. Я буду рядом. Я буду с тобой. Привыкнешь, сказала Рада. Никаких особых интонаций в её голосе не слышалось. А каких я ждал интонаций? Ну, каких-то заговорщических: да, мы в глубоком подполье, но с пути нас не свернёшь, не задушишь, не убьёшь. И соседи не знают, что за стенкой вершится история. И о тебе, Артёмка, народы мира ещё будут слагать эпосы. И не мучайся пустыми сомнениями. Ты сделаешь это. Ты сможешь. Привыкнешь-привыкнешь. Что, не веришь? А никто не верит. А всё равно привыкают. Алик в первый съёмочный день вообще рухнул без сознания. Нашатырём откачивали. Да не мандражируй ты! Мы всех этих зевак на площадку не пустим. До тех пор, во всяком случае, пока ты не почувствуешь себя настоящим мачо из Рио. А это с тобой произойдёт очень скоро, поверь мне. Потом любопытствующие поглазеют на тебя пару раз и потеряют всякий интерес. И это будет означать, что ты вошёл в рабочий процесс на правах равного. Рада держала меня за руку, вместе со мной вошла в гримёрку. Раздевайся, сказала она. Я разделся. А трусы? Я снял трусы, пятернёй прикрыв шланг. А что, хорош! Аполлон! А теперь подними обе руки, будто собираешься нырнуть рыбкой. Посмотреть надо, бритый ты или из джунглей сбежал. Я смутился, поиграл кончиками пальцев на яйцах и ещё плотнее прижал сокровище. (...)

(...) На живот! Сядь ей на живот! Да не в прямом же смысле! Задавишь ведь! Лапай её. Жаднее лапай, абанамат! Да просунь ты член между сиськами. Во-о-от. Возьмите крупнее. Лёша, слышал? Блин, я кому вещаю? Лё-ша! Возьми крупным планом член, трущийся о силикон. Тёма, голову назад. Ага, запрокинь. Будешь кончать, приподнимись. Лёша! Лови там кадр: первая струя ей на подбородок полетит. Или дальше. Тёма, не забудь сигнал подать. (...)

(...) Стоп! Всем спасибо! Все молодцы! Тёма, в гримёрку. Маша, лежим. Сейчас Рада лужи побольше сделает для крупного плана. Рада, добавь там жиденького. По шее пусть стекает. С подбородка. И вообще... (...)

(...) Я сидел на табуретке в гримёрке. Голый, как мой герой-обольститель. И не было никаких сил подняться, чтобы накинуть на себя хотя бы полотенце. Сильно дуло по ногам и хотелось курить. И башка трещала, как сырая деревяшка в камине. Кажется, я дрожал. Мне хотелось понять, что же я чувствую после первого испытания. Ведь по моему недавнему представлению весь этот сюжет мог закончиться только муками совести и отвращением. Я должен бы залиться пунцовыми красками, опустить глаза к полу и зажмуриться, сидя на табуретке - электрическом стуле растлителя, последнем пристанище извращенца. Но я... Умница, появилась откуда-то Рада. Обнять не могу: все руки в киселе. А давай-ка я тебя поцелую! Она села мне на колени и поцеловала в губы. Поцелуй вышел... настоящим. Сейчас я отмоюсь от сладкого и прикрою тебя пледом, сказала Рада и лизнула меня в нос. Я лизнула тебя в нос. Это я поздравила тебя от имени Рулета. Гав!

Когда Рада вернулась, я уже вышел из оцепенения и успел напялить джинсы. Стоял, уткнувшись в зеркало, выкручивая так и эдак свой вполне утиный нос. Никаких прыщей не давить! Лицо главного героя неприкосновенно! Да нет у меня никаких прыщей! Вот и нечего тогда! Она заградила собой зеркало, положила руки на ремень моих брюк и боднула лбом ключицу, а потом подняла руку с конвертом. А вот и гонорар! Давай пропьём его, неожиданно предложил я. Сам от своего же предложения обалдел! Рада смешливо оттолкнула меня и сказала: Я замужем! Я жена порнодельца! Сторонись жены шефа своего! И, опять притянув меня за ремень и пройдясь пальцами по рёбрам (отчего стало щекотно): Никаких служебных романов! Кто-то позвал её из закоулков квартиры, она, едва касаясь, поцеловала меня в губы, сказала тсс-с-с... и упорхнула. Я так и стоял перед зеркалом. Какая-то дрожь, нет, не от сквозняка, а от благодарности к Раде, пробежала по позвонкам. Муки совести? Какие такие муки совести? Я - герой. Я трахал эту Машу, забыв о фонарях, слепящих глаза, забыв о Лёше, норовящем влезть своей камерой в самое пекло. Работа как работа. Семь потов на такой работе сходит. Машенька - золото. Всё-то она знает: когда включиться и где выключиться. А то, что они киселя наварили и потом им поливали мою партнёршу - так это их дело. Я им не спермофабрика, сколько уж есть, столько и есть.



(...) Она зовёт его Бобром, а ты - Рулетом? Вы втянули ни в чём не повинного пса в семейные дрязги? Да вы изверги! Живодёры. Вы - собаконенавистники! Он будет страдать раздвоением личности, пока не загрызёт вас обоих. И поделом вам. Рада отвела взгляд, будто вспоминая что-то важное. В приглушённо-синем свете ресторана её профиль был похож на гипсовый. Рада напоминала гипсовую пионерку с конечной остановки седьмого трамвая. На трамвайном кольце когда-то стояла целая скульптурная группа. Девочку-подростка окружал отряд тимуровцев, от которых остались только ржавые прутья. А неугомонная пионерка с барабаном наперевес запросто шагнула в новое тысячелетие. Она вынесла и снежные ожоги, и солнечные удары, и надругательства пьяной шпаны. Подростковость и голод хищника - вот что роднило Раду из плоти и крови и её гипсового двойника. Понятное дело, Рада была старше меня. Дело шло к тридцати. Но она принадлежала к тому типу женщин, которым, будь они актрисами погорелого театра, пришлось бы до самой пенсии тянуть амплуа травести. Да и голод хищника - это всего лишь фигура речи. Рада не страдала от недоедания. Она (это даже не наблюдение, а предположение) ждала случая, чтобы пуститься в приключение. Она тосковала по событийности и искала повод выплеснуть свою нереализованную страсть.

После трёх коктейлей в голове забродило. Хотелось выведать у Рады какую-нибудь тайну. Хотелось рассказать свою. Но подходящей тайны не нашлось. Все мои скелеты в шкафу спрятаны от зоркой Галки, а от Рады и скрывать-то нечего. Я люто ненавижу крабовые палочки, выдал я один из совершенно засекреченных секретов. А ещё? А ещё я всё время считаю фонарные столбы, подъезды, этажи, встречных людей, машины на парковках. Уже интереснее. А ещё? Я читаю все вывески задом наперёд. Вот иду, бывало, по Руставели и читаю: АТОХО, ЯАНЧОЛУБ, АНИТНЕЛАВ, ТЕКРАМОТВА, АМШЯ. Я ни разу не был в Индии, ни бум-бум в хинди-урду, но мне кажется, что все слова-вывески, прочитанные наоборот, выужены из поэм Рабиндраната Тагора. В оригинале, разумеется. Я такого не читала. Я тоже. Это я цену себе набиваю. Сейчас. Рада что-то написала на салфетке. Потом - на другой, сверяясь с первой, и подвинула ко мне: ьшеавибан унец? меч ьшеугрот? Я нагнулся так, чтобы прошептать ей в самое ухо. Я не умею торговаться. Я раздаю всё, что у меня есть, и принимаю то, что другим для меня не жалко. Сказав это, я хотел поцеловать Раду в шею, но в этот момент меня тряхнуло. Я потерял равновесие, чуть не свалился со стула и несколько мгновений недоумевал, озирался, поправлял очки и по-новому примеривался к сиденью. Абанамат, грохнулся напротив порноделец. Порноделец был - ни дать ни взять - чёрным риэлтером. Такой спокойно раскроит топором череп одинокой старушки, вывезет тело в густой лес, изнасилует напоследок и сожрёт вместе с волосами и ногтями, даже не поперчив. Не успеешь глаз отвести - за женой уже охоту ведут. Ты, вдруг расплылся он в улыбке, молодец. Тё-ё-ё-ё-ё-маааа, расплылся он ещё раз. Рабочий материал - на загляденье. Да и монтажа немного будет. Послезавтра у тебя пляжная сцена. С Викой. А не с Радкой. Радка моя нравится, да? Чёрта тебе лысого, засмеялся он. Потом порноделец говорил о своём джипе. Потом о джипе, который он хотел бы иметь. Потом ещё о чём-то. Ну, поехали домой, обратился он к Раде.

Они ушли. А когда они ушли, я увидел ещё одну салфетку, подписанную Радой. Вероятно, я смотрел на порнодельца. Порноделец пускал кольца в потолок. А Рада написала и подсунула мне вот это: Завтра в студии. В три. Удж! Удж! Ьнечо удж! Рогат. Я решил выпить водки. В сущности, история с Радой больше не занимала меня. Точка возврата пройдена. Пути назад отрезаны. Молниеносное ускорение, конвульсии, затишье... А вот после затишья... Впрочем, об этом рано. Всё будет зависеть от завтрашней встречи. Нас тянет друг к другу, но будет ли секс тем кислородом, что свяжет нас ещё крепче? Или мы, разочарованные, постараемся больше не пересекаться нигде и никогда, ну, за исключением съёмочных дней.



Галка корпела над учебниками и даже не оглянулась, когда я вошёл. Рулет-Бобёр приподнял морду, лениво помахал поросячьей завитушкой и потерял ко мне интерес. Рулееееееетиииииик, - я направился к афганцу. От тебя за версту несёт, и он тебе - не Рулетик, он - Бобрик. И - дальше, гневно чеканя слова, как завод Гознак двухрублёвые монеты: говорил папа, что ты ещё покажешь свой колхозный нрав. Говорил папа, что ты отравишь мне молодость. Говорил папа... Заткнись, неожиданно резко сказал я. Я всего-то выпил три стопки в своём клубе в нерабочее время. А твой отец - говно! И ты, когда становишься дочерью своего отца, а не моей женой - тоже превращаешься в говно! Я повалился на диван и решил уснуть, не раздеваясь. Я отдаю собаку в добрые руки. Я поднялся с дивана. Подошёл к Галке. Захлопнул учебник. Сел перед ней на столешницу. Ты не посмеешь этого сделать, сказал я, печатая каждое слово, как завод Гознак рублёвые монетки. Ты не посмеешь отдать мою собаку ни в какие добрые или злые руки. Пошёл вон, пьянь подзаборная, процедила Галка и сама выбежала из комнаты. Рулет, а тебя выгуливали вечером, спросил я пса. Афганец опять завилял хвостом и с готовностью побежал в коридор. Умный пёсик, сказал я.

Сегодня мы ночуем вдвоём. Твоя мама, похоже, не в настроении, делился я с Рулетом. С поводка я его не отпускал. Себе дороже. Правда, поводок у него был роскошный: метров десять. Ночуем - странное слово. А скоро вырастет поколение людей, которые вообще не будут знать, что такое ночь. Они будут говорить: ночь - это день, когда все спят. Если это поколение, конечно, научится говорить до вселенской катастрофы. Рулет не слушал меня, он выискивал во дворе свои простые собачьи радости: обнюхивал пни, столбы, деревья, меченные другими хвостатыми. Как мало надо собаке для счастья, да, Рулет? Рулет насторожился. Поднял морду кверху и тявкнул. Перед солнцем выросли прозрачные голубоватые горы, отороченные сверху графиком алюминиевых цен. Ух ты, челябинское сияние, невольно расплылся я.



(...) Ну же, скорей, Рада взяла меня за руку и потащила на кухню. В гардеробную. Распихивая пиджаки и платья, мы добежали до дальней стены кухни-переодевалки, где я ни разу не был. Там стоял стул, висело зеркало, образовался такой малюсенький карман, ну, пятачок, свободный от гавайских рубах и псевдонарядов Жаклин Кеннеди. Рада села на стул. Я приземлился на полу напротив. Вывернул ноги, как аксакал на совете старейшин. Мы сидели по-узбекски, говорили по..., начал было я, но Рада положила палец мне на губы. Несколько минут прошло в молчании. Я волновался. Я ждал подвоха. Ясен перец, я запал на неё, но предвкушал-то я другое. Предвкушал я что-то традиционное: сцену на кровати в комнате-порностудии, только без столпотворения и при выключенных софитах. Рада была в халате, одном из тех, что в перерывах набрасывают на себя актрисы. Она явно прописала сценарий нашей встречи до мелочей.

Так и есть: Рада чуть сдвинулась к краю сиденья (как бы примериваясь), раскрыла халат. У меня перехватило в горле, а она поставила (поочерёдно поставила) свои пятки мне на плечи. Я не спускал глаз с её заросшей скважины и, кажется, не моргал, будто ждал слов не шевелиться, сейчас вылетит птичка. Мне... Я... Я хочу присосаться к тебе. Смотри. Смотри, не отводя глаз. Я готов смотреть, пока эта дыра не поглотит меня вместе со всей вселенной, кайфово, конечно, слов нет, но я хочу обслюнявить, вылизать эти впадины и наросты. Позволь мне... Сначала скажи, что ты видишь? Я вижу... Скажи. Я вижу пульпу. Воспалённую. Дышащую. Воспалённую пульпу. Моллюска. Моллюсков. Морскую раковину. Лаковую. Перламутровую когда-то. Брошенную на дно аквариума. Украденную тобой из аквариума. Морскую раковину, чей известняк, или хитин, или как там его, обмяк, мутировал из перламутрового в розовый, стал подвижным и хищным. Я вижу морскую раковину, выделяющую своими розовыми подвижными тканями еле видимую пенку. Кажется, потрескивающую пенку. Ты дышишь через эту раковину. Ты показываешь язык из этой раковины. Два языка. Ещё больше языков. Языков или щупалец. Ты примостила внизу живота племя беспозвоночных тварей со дна мирового океана. На полу. Возьми меня на полу. Я сорвал с плечиков несколько попавшихся под руку костюмов, а белое платье с кринолином стало для нас ажурной простынёй. Рада легла на живот, взметнула правую руку над спиной, будто была однокрылой бабочкой. Кисть призывно хватала воздух. Резко очертились лопатки и рёбра. Ну же, поторапливала она. Я придвинулся, чтобы её рука нащупала то, что искала. Рада резким движением потянула член вниз, с силой (по самый корень) всадила в себя. Я с каким-то скрытым стыдом подчинялся её воле. Сожми мою грудь в ладонях. Я хочу почувствовать твой вес. Залей спермой всю меня изнутри, постанывая, командовала Рада.

Так представлялась мне наша первая встреча наедине. На самом же деле Рада встретила меня пресновато. Открыла дверь квартиры-студии. Ни поцелуя. Ни привет. Мы, не говоря ни слова, прошли по коридору. Разделись, каждый со своей стороны кровати, отвернувшись друг от друга. Я начал было приставать с поцелуями и ласками, но Рада отстранила меня. Мы торопимся. У нас мало времени. Через десять минут я напяливал носки. И вот когда я напяливал носки, Рада спросила: а как ты представлял эту встречу? И я рассказал ей про рассматривание раковины и простыню из кринолина в гардеробной. Но пульпа - это ж зубы какие-то или дёсны, что ли? Да. Так и есть. И что же? Ничего. Неконтролируемый занос. Острая боль. Взрыв.



(...) А как тебе вот это место: "...Ещё я изображал коня Жанны д’Арк (когда не изображал Жанну д’Арк)..."? Галка брезгливо бросила тетрадку мне под ноги и отвернулась к окну. Я понял: она потрясена прочитанным. Под её волосяными луковицами происходило бурление. Галка не могла сконцентрироваться и определить: правда это или вымысел, дневниковый отчёт о проделанной работе или литературный бред. Галка молчала. Выжидала, пока осядут эмоции, желчь и обида. Терзалась. Предположения вылезали из потаённых лабиринтов, набрасываясь друг на друга, выбивали один другого из претендентов на первенство, как бильярдные шары с зелёного сукна стола.

Га-а-а-а-алка-а-а-а, рухнул я на диван. Она не повернулась. Тогда я подошёл и обнял её за плечи, но получил локтем в живот. Не больно, но чувствительно. Галка, начал я опять, не делай вид, что ты не знала. Ты знала: я балуюсь писаниной. Я ведь собирался читать тебе свои странички. Помнишь? Ты ответила, что только этого тебе и не хватает! Помнишь? А о чём, по-твоему, я могу сочинить роман? Я не воевал. Не сидел. Не умирал. Мне чуть за двадцать. Я успел немного поучиться, немного поработать, немного пожениться. Я пишу о любовном треугольнике. Придуманном треугольнике. Что плохого в придуманной любви и нелюбви? Это же баловство. Ну, да. Ну, непристойно. Считай, что это моя виртуальная похоть. Зачем ты разыгрываешь трагедию? Мне не в чем виниться перед тобой.

Я всего-то искала мячик Бобрика, сказала Галка, всего-то мячик. И что я нашла? Бобрик успел забыть, как ему не хватало обглоданного мячика, и вылизывал свой пах. За эти месяцы он превратился в платинового красавца с паскудным характером. Наша собака до сих пор не имеет настоящего имени, почему-то завёл я старую песню. Только не говори, что его зовут Бобёр, потому что тогда я скажу, что его зовут Рулет. Нужен компромисс. Давай услышим друг друга. Дело не только в кличке. Это касается всего. А какая у нас буква, спросила Галка, не отворачиваясь от окна. Тунгус. Тибор. Тагор, сказал я. Тристан, Тролль. А Рада - это выдуманная девушка? Девушка-фантазия? Ну, конечно. Только не фантазия. Просто девушка. Если хочешь, можешь примерить мои ажурные трусики, басовито захохотала Галка. Внутри у меня оборвался какой-то тромб и запрыгал по грудной клетке, как поливочный шланг, оставленный без присмотра. Галка выскочила из комнаты. Хлопнула входная дверь. Пёс приподнялся и упёрся в меня своими карими зыркалками. Как она могла уйти без меня, недоумевал БобёРулет. Эй, собака, ты помнишь того добермана, тащившего мальчишку? Вот возьму и назову тебя Ураном, да и дело с концом. Или вот что: знаешь ли ты, мой ненаглядно-противный афган, что у моей бабушки в частном секторе жил да был беспородный пёс Урнай? Может, почтим его память? И бабушка, царство ей небесное, будет довольна, а? Что, запутал я тебя? Бабушек у меня было две. Так вот, Урнай жил у той, что уже умерла. Ты-то знаком с другой моей бабушкой - сто лет ей здоровья! Урнай, позвал я. Афганец положил слюнявую пасть на пол и прикрыл нос передними лапами. Не сходи с ума, Артемий, как бы говорил он этой позой.

Галка вернулась через пять минут. Допустим, пошла она в наступление, все твои шашни - плод воображения. Но вот на прошлой неделе, на позапрошлой неделе, да и на этой неделе ты где-то шлялся днём. Я прихожу из универа, тащу ему пончики в сахарной пудре, а его нет дома. Ты теперь и в дневную смену коктейли разливаешь? Не думал, что ты такая ревнивая, Галка. Я должен был сказать тебе, но, понимаешь... Хотелось хлопнуть в ладоши, достать из цилиндра белого кролика и разулыбиться во всю рожу: сюрприззззз! Галка, я ж хотел сделать тебе праздник. Принести деньги, которых ты не ждала. Ну вот. А теперь это звучит, как оправдание: я устроился на дневную работу, Галка. Да, она не очень-то приличная и не ахти какая перспективная. Платят не сказать чтоб... Я разношу квитанции на почтамте. Я почтальон.



(...) Сегодня я ехал в троллейбусе. Такого уже лет пять не случалось: маршрутки давно предпочтительнее. Но сегодня я ехал в троллейбусе (будто бы вернулся на пять лет назад, когда маршрутки были транспортом, которому не доверяешь) и думал, что сегодня всё будет по-другому. Сегодня я ехал в троллейбусе, но перед тем как подумать, что с сегодняшнего дня всё будет по-другому, я подумал, что так давно не ездил в троллейбусе, что даже стоимости проезда не знаю. Конечно, многие в моём возрасте не знают не только стоимости проезда в троллейбусе, но и на маршрутках - тоже, поскольку давно пересели на собственные авто. Но я ни на каких собственных авто в жизни не езживал, предпочитаю маршрутки, но сегодня я ехал в троллейбусе. Кондукторша, возможно, мне и не поверила, когда я спросил у неё сколько?, ведь выгляжу я вполне среднестатистически, ничего выдающегося в моей одежде нет. То есть я совсем не похож на толстосума, у которого на Гагарина вдруг заглох двигатель, вынудивший толстосума поехать на троллейбусе. Впрочем, найдите такого толстосума с заглохшим двигателем новенькой ВМW, который бросит свою новенькую ВМW где-то посреди Гагарина, и поедет дальше на троллейбусе восьмого маршрута как ни в чём не бывало. Фагот. Фитиль. Фаренгейт. Филя, в конце-то концов. И всё же кондукторша, хоть и не поверила тому, что я не знаю стоимости проезда, а сказала десять рублей. Она оторвала и порвала (у кондукторш это называется погасила) мой билет. МУП "Челябгортранс". 168258. Получается, что я, впервые за пять лет севший в троллейбус, тут же выбран "Челябгортрансом" в счастливчики, поскольку с детского горшка знаю единственное отличие счастливого билета от несчастливого. У счастливого билета сумма трёх первых цифр номера должна равняться сумме трёх конечных цифр, чего не скажешь о несчастливом билете. Хром. Хайвэй. Хоббит. Хесус. Сегодня я определён в счастливчики, значит, неспроста с сегодняшнего дня я затеял новую жизнь. Конечно, я не настолько скудоумен, чтобы вот так, с бухты-барахты, поверить, что из-за какого-то клочка бумажки с шестизначным номером всё с сегодняшнего дня пойдёт без сучка и задоринки. Но (с другой стороны) нельзя пренебрегать малым. Может, мой билет и есть первое звено в цепи выверенных и случайных событий, которые произойдут сегодня и в последующем. Начинать день со счастливого билета гораздо, надо сказать, приятнее, чем с пуза, обваренного кипятком (такое и впрямь было со мной когда-то за завтраком; так вот - ручка фарфоровой кружки осталась в пальцах, а сама кружка рухнула вниз, пролетев расстояние от подбородка до столешницы, рассыпалась в прах, и кипящий кофе, как напалм, выжег всё живое (мой живот под майкой) и неживое (мою майку, клеёнку и обои, например) в радиусе полуметра от взрыва). Сегодня я ехал в троллейбусе (впервые за пять лет). Остановки теперь объявляет не водитель, а голос какого-то запрограммированного дяди. Людей мало. Простора много. Скорость приличная. Стоило мне впервые за последние пять лет сесть в троллейбус, обилетиться, устроиться на самом лучшем месте (в детстве мы говорили на колесе), как я сразу подумал: всё-то сегодня сложится. Получится всё. Всё-всё-всё. Я ехал смотреть квартиру, в которой мне (нам, конечно же, нам) предстояло прожить какое-то время. Может, непродолжительное, но может так статься - продолжительное. Ц. Ну, не Цицерон же. Может, Цикорий? Я ехал смотреть квартиру, в которой собирался остаться на неопределённый срок, но вполне бы мог и не смотреть никакой квартиры, в которой собирался остаться на неопределённый срок, потому что, ещё не видя этой квартиры, я уже знал: это замечательная светлая полуторка 2  с балконом, с окнами, выходящими на небольшую рощицу, и с приличными соседями по горизонтали и вертикали. Я подумал, что мог бы и не смотреть квартиру, которую ехал смотреть, потому что троллейбус после пятилетней разлуки встретил меня как родного, одарил счастливым билетом, что и является первым звеном в цепи предполагаемых и неожиданных событий сегодняшнего дня, которые помогут мне начать новую главу моей жизни. А то, что кондукторша насторожилась после моего вопроса сколько? - так это ещё ничего не значит. Ведь она по вполне понятным причинам и знать не знает, что я давно предпочитаю маршрутки. Кондукторша через пару остановок преодолела свою настороженность и недоверие и даже проявила чуткость и заботу, спросив а вы хоть знаете, куда вам? Чуткость кондукторши шла из глубин кондукторского сердца - это было видно, как говорится, и без диоптриев. Возможно, что вовсе не без диоптриев, а без диоптрий, но сегодня такой день, что нет смысла особо зацикливаться на Ожегове с его диоптриями, потому что, так сказать, решается целая жизнь, а с собственной грамотностью я потом разберусь, она мне не к спеху. Так вот: возможно, кондукторша всё ещё рассматривала версию остановки двигателя прямо посреди Гагарина. Версия включала в себя остановившийся двигатель новёхонькой ВМW и хозяина новёхонькой ВМW - не очень заносчивого толстосума, который и одеться-то как следует не умеет. Но возможно, кондукторша пришла к выводу, что перед ней иногородец, скромный наладчик станков с Кыштымской фабрики трикотажа, приехавший в областной город для закупки деталей своим вконец измотанным станкам. Да, так и подумала: своим вконец измотанным станкам. Никаким наладчиком я не являюсь, о Кыштыме имею довольно смутные представления, а если без обиняков, то эти представления настолько смутны, что по большому счёту их и представлениями-то назвать нельзя. Как бы то ни было, а я, сидя на колесе, уже проехал и Станкомаш, и Механический завод, и Комсомольскую площадь, и комплекс "Горки", и бизнес-дом "Спиридонов". За размышлениями о счастливом билете, новой жизни, кондукторше, кыштымском трикотаже, сидя на колесе, я быстро добрался до нужной мне остановки. Ваша на всякий случай напомнила мне кондукторша. Центральный рынок сказал голос запрограммированного дяди. Я вышел. Чингиз. Чак. Чарли. Дальше - Ш. только не Ш. Только не Щ. Шипения ещё не хватало. Или - щипения.

Я вышел из троллейбуса и тут же подумал, что счастливый билет на то и счастливый, чтобы приносить счастье. Поэтому он останется со мной навсегда. Я положу его между восемнадцатой и девятнадцатой страницами Хармса, где до этого хранил только деньги. Хранил - это враньё. Книга Хармса - это не хранилище, это, скорее, перевалочная база, где купюры задерживаются на пару дней. Но стоило мне подумать о Хармсе, я сразу же потянулся поправлять очки и подтягивать рукава рубашки, как это делают первого сентября неуверенные в себе учителя-новички, поскольку, подумав о Хармсе, я невольно подумал и о деньгах, то есть о том, что съёмная квартира выжмет из меня последние соки: надо будет искать подработку, если не постоянную (третью по счёту) работу. Ведь в съёмной квартире я буду жить (встречаться, вероятнее всего - встречаться) с Радой, но и от Галки я уходить не собираюсь. Ну, пока, во всяком случае. Опять же - когда ещё работать на трёх работах, как не в молодости. Тем более что с сегодняшнего дня всё изменится. Любимая будет рядом. Я хочу допивать чай из её кружки. Я хочу чистить сапожной щёткой её лакированные туфли. Да мало ли чего я хочу, но вот чай и туфли приходят на ум раньше всего остального. Ещё я люблю спать вдвоём. Я люблю засыпать, подтянув колени чуть ли не к самому подбородку. И чтобы на моём животе лежала её ладонь. И чтобы она дышала мне в лопатки. Я терпеть не могу засыпать в одиночестве. Когда я один, то никакое подтягивание колен к нижней челюсти меня не спасает. Излюбленный калачик или, как говорила моя мама, эмбрион - оказывается совершенно немощным перед чёрной бессонницей одиночества. Когда я один, то я не засыпаю, а забываюсь под самое утро, перед рассветом, когда ведомственный автобус уже собирает по городу кондукторш на первую смену. Впрочем, это не касается тех случаев, когда я возвращаюсь в дом родителей Галки в девять утра. Четыре раза в неделю я засыпаю в девять часов утра, и сплю крепко, долго, не страдая чёрной бессонницей одиночества, ведь четыре ночи в неделю я провожу за барной стойкой.

Я свернул с Ленина на улицу без названия, прошёл арку и уткнулся в кирпичную боковину пятиэтажки. Была ещё и вторая пятиэтажка. И третья. Три сестры времён пленных эсэсовцев. Три брата, запомнившие массовые рыдания по Джугашвили. В центре Че за парадным фасадом главного проспекта притаились три доисторических чудища! Три наваждения. Три... Спокойно. Спокойно. Здесь тоже живут люди. Здесь тоже, наверняка, имеются и горячая вода, и центральное отопление. И электричество без перебоев. Э. Эвклид. Эдип. Ничего приличного на Э в голову не лезло. Я подумал и о том, что дворник, возможно, здесь тоже в наличии, и подъезды, несомненно, моют с хлоркой, но рука уже предательски потянулась поправлять очки. И рукава рубашки я тоже подёргал, хотя манжеты идеально облегали запястья. Ю. Юнкер. Юпитер.

Я зашёл в квартиру, в которой собирался жить непродолжительное, но может так статься, что и продолжительное время. Перед дверью квартиры, в которой мне предстояло жить неопределённое время, я долго рылся в карманах, выискивая ключ, который хозяйка выдала мне вчера. Если не устроит - завезёшь вечером только и сказала она. Первая опасность, подстерегающая человека, собирающегося жить в неизвестной квартире - запахи. Я умру от разрыва сердца, если в жилище прёт гниющей капустой, табачным дымом, благоухающей сиренью, мокрой псиной, сырой кожей, варёными (очищенными от скорлупы) яйцами, любыми оттенками рыбы - жареной или солёной. Я открыл дверь. Раздолбанную, надо сказать, дверь. Стальное полотно на уровне глаз было мятым. Искорёженное, подумалось мне. А коробка, или как там по-другому - косяк, почему-то деревянный - расщиплен и ощипан. Топор. Здесь орудовали топором, подумал я. Тут я и зашёл в квартиру, в которой собирался жить неопределённое время. Я зашёл в квартиру и вдохнул на полноту прокуренных лёгких. Запах оказался застойным. Нежилым, да и только. Ни тебе гниющей капусты. Ни тебе мокрой псины. Нежилой запах, подумал я, изгоняется простым сквозняком. Я стоял в тёмном коридоре и принюхивался. С разрывом сердца обошлось, принюхиваясь, думал я. Нашарил выключатель, и под потолком забрезжило красное пятно. Слабенькая красная лампочка. Маленькая красная лампочка одинаково приемлема и в ужастике, и в порно, почему-то подумал я. Не успел я подумать о важности маленьких красных лампочек в индустрии кино, как увидел посередине коридора небольшую горку. Из чего она? Оказалось, из паркета. Вздутие паркета, сказал я вслух. Теперь я начал смутно догадываться, что никакой рощи за окном я не увижу, и балкона тут наверняка нет, да и центральное отопление до этих мест вряд ли добралось. Я шагнул в комнату. В комнате не оказалось ни одного предмета мебели. Даже лампочки. Даже цоколя для лампочки. Вместо цоколя для лампочки свисал какой-то жгут из десятка перекрученных проводов. Но ведь надо всего два! Потолок нависал как низкое осеннее небо прошлого - грязное и сизое, похожее на дворовых голубей. Одна из стен, выкрашенная когда-то в лазурный, подумал я, цвет - полиняла. Она стояла, покрытая трещинами, видавшая, подумал я, виды, будто была миниатюрной копией стены Нижегородского кремля. А та, что напротив, местами вообще оголилась до грязно-красной кирпичной кладки времён пленных эсэсовцев. Слой штукатурки тут был не меньше пяти сантиметров - немудрено, что она отваливалась крупными кусками - под собственной тяжестью, от старости, возможно, от сырости. Этим большим кирпичным панно бывший жилец (может, и не он) придал художественную законченность: у самого окна, например, просматривалась Африка без Мадагаскара. А другое бурое пятно (ближе к двери) было узким, сломанным, вытянутым. Старуха, подумал я. Согбенная старуха, костлявым изворотом спины напоминающая ту самую, из Хармса, подумал я. Не успел я подумать, что ломаное продолговатое пятно напоминает мне старуху из Хармса, как наткнулся на обречённую чайку: клюв задран к потолку, а крыло безвозвратно перебито. Вот чёрт, подумал я. Оставались ещё ванная, кухня, туалет. Нет. Нет и нет.

Я вышел из квартиры. Закрыл дверь. Сел на ступеньках. Достал телефон. Стоило мне достать телефон, как тут же пришлось ужать, что ли, плечи и свести колени, поскольку по лестнице поднималась женщина с пакетом. Женщина с пакетом просто-таки раскрошила меня своим взглядом, будто собиралась подать на обед грязно-сизым дворовым голубям. Все углы обоссали, сказала женщина с пакетом себе под нос, но так, чтобы я расслышал каждое слово. Бессильная злоба женщины с пакетом сделала один круг в воздухе и осела на щербатый бетон лестничной площадки.

Я согласен. Ждите завтра мешок наличных, натужно пошутил я в телефонную мембрану. Хозяйка обшарпанной квартиры завела было речь о трёхдневной неустойке, но я отключился.



(...) А потом мы менялись ролями. Я не испытывал никакого восторга от переодевания в сетчатые чулки и кожаный лифчик. Однако отвращения к себе, украшенному кокетливыми чёрными шортиками, не испытывал. Мне, конечно, не нравилось, когда Рада рисовала большие тёмно-синие круги под моими глазами. Неудобство было не в том, что я превращался в не первой свежести трансвестита, списанного за профнепригодность, а в том, что Рада (голая Рада) сидела на моих коленях. Тщательно намалёвывая себе усы, она ёрзала и терзалась муками творчества, а мой пытался прорвать обтягивающую упаковку и пробраться во внутренности художницы. Но это было гиблым занятием.

Ещё я изображал коня Жанны д’Арк, когда не изображал саму Жанну. Рада обматывала мою голову каким-то подобием сбруи. Упряжь занимала слишком много места во рту, глотать было невозможно. Слюна густела, я никак не мог беспроблемно уложить язык и прикусил его в двух местах. (...)



Катись ко всем чертям! Галка была пьяна, как матрос на побывке. Я знаю: ты предал меня. Продал! За по-луш-ку табаку продал! За понюшку, Галка, поправил я и попытался зайти в квартиру. Мразь! Мразь! Преградила она путь. Галка, начал было я, но она уже тарабанила по солнечному сплетению, рёбрам, скулам. Катись к своей Жанне д`Арк, подонок! Я отступал, пока перед носом не захлопнулась дверь. Предохранители замка ржаво выстрелили в лузы на дверном косяке. С потолка лестничной площадки посыпалась извёстка. Опять закровоточил прикушенный в двух местах язык.

Я очнулся на скамейке детской площадки. Я поймал себя на том, что считаю подъезды. Я злился на самого себя, потому что считать подъезды после расставания с женой - занятие идиота. Как не расстаться с человеком, который без конца пересчитывает подъезды своего дома? Я пересчитал подъезды своего бывшего дома. Подъездов оказалось пять. Этажей девять. Галка что-то сказала перед тем, как захлопнуть дверь. Она сказала до свидания. Нет. Она сказала позвони. Нет. Она сказала береги Бобрика. Нет. Рулет остался с ней. Она промолчала. Нет. Она сказала подонок.

Сейчас Галка в бешенстве срывает шторы, смахивает с антресолей фоторамки и орёт восковым фигурам родителей это вы меня убили вы вы будьте вы прокляты.

Нет. Сейчас Галка рыдает в три ручья, не может остановиться, смотрит на своё размытое искажённое отражение в полированной дверце шкафа и, глотая половину слов от непроизвольно-прерывистого дыхания, повторяет что делать господи что делать господи что...

Нет. Сейчас Галка вытряхивает содержимое ящика стола в надежде найти завалящую пачку крепких "мальборо" и, как трухлявая игла, попавшая в бороздку заезженной пластинки, монотонно повторяет это мы ещё посмотрим катись откуда пришёл это мы ещё посмотрим приползёшь куда денешься приползёшь.

Нет. Сейчас Галка положила на язык то, что дала ей мать - толику феназепама, легла на диван, её накрыли пледом с оторванным уголком. Потолок медленно двинулся или просто качнулся, а Галка попыталась нащупать края одеяла, чтобы оно тоже не пустилось наутёк.

Нет. Сейчас Галка включила МТV, смотрит на Бритни Спирс, думает о своих непрокрашенных корнях и лопает чипсы.



(...) Знаешь, я пишу кое-что. Ну, руку набиваю. Роман вымучиваю. Ага, а говорил: крабовые палочки. Роман-то - тайна поглавнее будет! Давай колись, что там у тебя. Звёздные войны? Рыцарские поединки? Подожди. Это важно сказать. Важно сейчас. Потому что через минуту опять начнутся сомнения. Я растекусь на ртутные шарики разбитого термометра, смертельные и бесполезные одновременно. Отец Галки - этот министерский мудак пятидесяти лет от роду, он... заплатил мне. То есть? Он заплатил мне бешеные деньги. Ну, не все ещё. Часть заплатил. Исчезни, сказал. Только не с концами, а процессуально. Процессуально - это его говённое слово. Это значит, что Галка должна всё больше и больше во мне разочаровываться, пока не скажет, что я ей осточертел, и она требует развода. А она что-то подобное уже сказала. Не про развод. Про меня сказала: мразь. Подонок, сказала. Не верю я тебе, Тёма. Глупости это. Сначала заставляет жениться. Потом платит за развод. Не сходится тут что-то. Ты меня разыгрываешь? Галкин отец на первый взгляд производит впечатление... ну, тупица перед тобой. Ворочает областным министерством природы. Э-э-э, защиты природы... или борьбы за

природу. Да не важно! Так вот, ходит в заместителях у министра, а в людях разбирается, как я в хинди-урду. А на самом-то деле - он тонкий знаток людских душ. И провокатор. Заставил меня жениться, да? Выдвинул условия такие, что впору собственной почкой идти торговать. Требования такие: вы теперь семья, платить за всё сами будете. Еда там, наша с Галкой доля по квитанциям - никаких поблажек. Плюс - сверху: мы же эту комнату теперь у родителей снимаем. Чокнуться можно! Одежда, мелочи всякие и всё-всё-всё. Никакой, словом, родительской поддержки. Я в баре работал, конечно, но там выходит не густо. Тут вы меня заприметили. То есть не только за счета по квитанциям, но и на универ вполне стало хватать. Но я бросил универ. Думал, на время, ведь у вас деньги неплохие пошли. Вроде можно наверстать. Подмазать там кому-нибудь. Сессию закрыть и учиться себе дальше. Но я учиться-то уже не хочу. Тебя вот встретил. С Галкой ссоры-недомолвки начались. Так что правильно Галкин богатей всё рассчитал.

Я тебе бегло говорю, но у меня-то в голове все пазлы сложились, события в линеечку выстроены. Словом, за кадром я много чего оставляю. А клоню вот к чему: батяня Галкин устроил мне сладкую в кавычках жизнь. А когда я совсем обессилел - кинул мне спасательный круг. Взвинти, сказал, градус до предела. Разругайся вдрызг. И гуляй себе, как сайгак по сопкам. Сайгак по сопкам? Смешно. Только... Галкин отец правильно всё просчитал. Этой женитьбой он дочери урок преподал. Мол, слушайся папу, и тогда ни один бодливый козёл не попытается сорвать твой благоухающий цветок. А благородного оленя я сам тебе в стойло загоню. И Галка после неудачного замужества теперь будет шёлковой, как халат японки. Ну, я сказал ему, что есть у меня кое-какие записи. Натуралистичные. Что-то типа порнографии от начинающего прозаика. Я могу их Галке для затравки подбросить. И подбросил. Подожди. Не встревай. Я квартиру снял. Я хочу там жить вместе с тобой. Я знаю, что это не входит в сценарий счастливчиков из Рио. Но я... влюбился в тебя. Отец Галки переведёт мне остаток транша, как только появятся штампы о разводе. Мы уедем, Рада. От порнодельца. От этого угрюмого города. Я не тороплю. Нет, я тороплю. Я хочу жить с тобой. Спать с тобой. И чтобы я дышала тебе в лопатки. И чтобы мои руки лежали на твоём животе. Глаза Рады повлажнели. Она стиснула мои скулы своими ладонями и целовала - отрывисто, молниеносно - в глаза, в лоб, в нос, в подбородок. Будто провожала в марсианскую экспедицию, откуда я уже не вернусь. Свяжи меня по рукам и ногам. Затрахай меня до смерти. Как продажную девку. Как грязную давалку. Как рабыню.



Я пришёл забрать свои вещи, Галка, сказал я. Она оставила дверь открытой и ушла на кухню. Рулет прыгал, как заведённый, пытаясь лизнуть меня в нос. Тише ты. Тише. Зуб выбьешь. Кому я нужен буду без зуба? Ну, тебе-то я в любом виде пригожусь. Хотя...Знаешь, Рулетик, мы, может, и видимся-то последний раз в жизни. Я ухожу. Ты остаёшься. Он пойдёт с тобой, сказала Галка, выросшая в проёме комнатной двери.??? Вы оба мне осточертели. Оба принесли одни несчастья. Господи, как женщина в девятнадцать лет может превратиться в ужасную старуху, уставшую от жизни? Почему это произошло со мной? Не плачь, Галка, я попытался обнять её, но она дёрнулась, отошла на безопасное расстояние. Села на диван. Твоя белая майка - в стирке, сказала она. Сделай из неё половую тряпку, предложил я. Ты и есть половая тряпка. Ты проиграл, сдал меня ещё до того, как я успела полюбить... Кого, Галка? Тебя... Ты не любила меня? Что ты такое говоришь? Я не любила тебя, Тёма. Всю жизнь я любила только одного человека - своего отца. Никакого физрука в моей жизни не было. Был - отец. Он - мой первый мужчина. Мой единственный мужчина. Мать было жалко, понимаешь? Эта курица хватала командировки, какие только подворачивались, работала по двенадцать часов в сутки, лишь бы реже бывать дома. Никто и никогда в семье не поднимал этой темы. Все всё знали, но молчали. Это был хрупкий мир. Хрупкий. Мир. Но мама, казалось, вот-вот сорвётся: наглотается чего-нибудь, выбросится из окна. Отец говорил, что время вылечит всё. Но время лишь затягивало нас троих в омут страха, любви и ненависти. Глубже и глубже. Я сказала отцу, что выйду замуж, что постараюсь найти личное счастье, что, может, получится полюбить хорошего парня из университета. Отец было согласился, но потом передумал. Я его сгною, так и сказал. Он и сгноил тебя. Ты сдался без единого выстрела. Ты трус. Прощай, Бобрик, сказала Галка. Подошла к собаке. Но не стала ни гладить, ни целовать.



(...) В ухо играла заунывная фуга. Как я не люблю этот прогресс. Гудки настраивали, дисциплинировали, что ли, помогали собраться с мыслями. А заунывная фуга только путает мой чёткий план, а ведь я должен быть готов к любому развитию ситуации. Заунывная фуга никак не могла прерваться, напряжение росло. Несмотря на абсолютно безоблачный день, мой силуэт, наверное, был похож на электрическую дугу в темноте. Ой, я спала, Рада наконец-то разделалась с Бахом. Или с Бетховеном. Да хоть с Моцартом, какая разница - мне ведь не сдавать экзамен по истории музыки. Ты, это, ты, замешкался я. Да, да, я сонная. Дай сообразить. А-а-ййй (это она зевнула в мембрану). Всё, сообразила. Я рада, и засмеялась. Рада рада, я тоже засмеялся, но более протокольно, чем следовало бы. Свечение над моим силуэтом слегка померкло, но совсем исчезнуть оно не могло: я всё ещё был в неизвестности. Я свободен, ключи от съёмной квартиры вот, и я потряс перед своими глазами связкой. Медное позвякивание передалось на тот конец провода. Тьфу ты! Какого провода?! Короче, Рада услышала беспроводное позвякивание. Ты решился? Ура! опять засмеялась она. Рада, ты сказала ему? Почему ты смеёшься? - голос наверняка выдавал мою нервозность, моё смятение. А дуга опять вспыхнула северным сиянием. Потому что ты - придурок, сказал мне мужской голос. Порноделец? Он, кто ж ещё. Ходячий цитатник Довлатова, разящий чесночной колбасой. Я сглотнул, чтобы предотвратить рвотные позывы. Или мутить стало оттого, что я понял: это ловушка. Эй, придурок, ты ещё там? Так вот что, придурок: ей и в голову бы не пришло променять меня на неудачника с вечно торчащей свайкой. Ты же, придурок, даже не спросил: а любит ли она тебя? А меня? Ты же, придурок, подумал, что она побежит за твоим венозным отростком на край света. Ты заметил, что все ваши разговоры велись в пределах квартиры? Ты заметил, что вы занимались своими грязными делами в разных помещениях нашей долбаной студии? Так вот знай: это я уговорил её согрешить. Она не хотела, но я настоял. Зато сейчас я имею восемь улётных порносцен, а ещё рассказы о фантазиях, а ещё излияния чувств и всё такое. Порно с живыми героями! Всё, абанамат, Тинто Брасс списывается в тираж! Вся квартира, придурок, нашпигована скрытыми камерами. Я пылал, как двухсотваттная лампа в цоколе, рассчитанном на двадцать пять. Либо в колбе вот-вот лопнут волоски, либо патрон вот-вот оплавится и превратится в кучу дерьма. Паники не было. Это странно, потому что паника - это обычная моя реакция на всякие неожиданности. Паники не было, хотя я знатный паникёр. Я понял, что не оставлю козни порнодельца безнаказанными. Я знал, что разработаю безупречный план мести. Я по-прежнему пылал, но растерянность быстро улетучилась. Злость. Злость накатывала на меня, как прилив на береговую дамбу. Я честный. Слышишь, я честный. Так что твой настоящий в кавычках роман - это сверхурочные. Деньги тебе передадут в баре. Будь паинькой, при...

Сегодня я соберусь с мыслями. А завтра... Я посмотрел на Рулета, который смотрел на меня. Наклонился к нему. Мы потёрлись носами в знак высшего доверия, как индейцы с нижней Амазонии. Точнее: я тёрся, а Рулет терпел мои приставания. Да, сказал я псу, завтра разложу на столе железяки и буду собирать арбалет. Как Стивен Сигал в сказке про нехорошего дядю и оскорблённую невинность, или - невиновность. Рулет улыбнулся. Псу под хвост, сказал я Рулету. Вся моя жизнь - тебе под хвост. Тут Рулет напрягся. Прекратил махать поросячьим хвостиком. Встал как вкопанный, будто позировал скульптору. Прямо на нас неслось облако бабочек. Плотное. Переливающееся. Страшное. Рулет рванул, я выпустил из руки поводок. Несколько капустниц врезались в меня. Я почувствовал слизь на щеках и горле. Провёл ладонью по волосам, снял одну неудачницу, заблудившуюся в кудрявых космах, подбросил вверх, но она, пёрышком покачиваясь из стороны в сторону, приземлилась мне под ноги. Мёртвая бабочка. Рулет, опомнился я. Побежал. Бежал, пока не кончились силы. Бобёёооор! Рууулет! Пса нигде не было.



Эта ванная - самое омерзительное из всех мест на земле. Ни каморка с кошачьим зловонием и заблёванным одеялом на панцирной койке пенсионного возраста, в которой обосновался мой ополоумевший знакомец, подметавший территорию бензозаправки на Свердловском тракте; ни вестибюль той гостиницы в Соликамске, уставленный искусственными пальмами, чья сгущённая зелень, казалось, в прямом смысле выделяет ядовитые пары; ни пляж забытого озера у деревни Птенцы, на котором вперемежку с дохлыми воронами валялась куча красного тряпья, словно по соседству разбили палатки прифронтового госпиталя - ничто, ничто, ничто не было столь отвратительным, столь тошнотворным, как эта ванная.

Стены, лет двадцать назад выложенные новомодным зеркальным кафелем, отсырели. Серебряная патина по краям плиток облупилась или проржавела, а потолок усыпали чёрные гнёзда плесени. Смеситель, собранный из разномастных древних вентилей, капал, капал и капал. Эмаль ванны... То, что осталось от эмали, было исполосовано длинными, глубокими (казалось) порезами, словно в чреве этой купальни человечеству пришлось обезглавить инопланетного механического монстра, каждая стальная клешня которого десятком зазубрин рыхлила это корыто до чугунного основания.

Артём открыл оба крана. Отрегулировал температуру. Переключил рычаг на подачу воды через душ. Снял джинсы. Футболку. Носки. Трусы. Перекидывая ногу через бортик, он зацепил кусок мыла, который скатился по стенке ванны и залёг на дне, как мина-ловушка. Артём стоял под душем, но вода не успокаивала и не отвлекала. Ничего не получилось. Ни с Галкой. Ни с Радой. Ни одну из своих женщин я не сделал счастливой. Обе они несчастны. Все мы - разносчики эпидемии несчастья. После меня осталось пепелище. Руины. Но и сам я превратился в руины, а моя пропащая любовь к двум женщинам будет преследовать меня, как родовое проклятье. Остаётся Рулет. Моя семья - Рулет, подумал Артём и, не выключая воду, сделал шаг, чтобы снять полотенце со змеевика.

И вот я лежу. И даже не знаю, почему я лежу. И не вижу, как я лежу. Я вижу свои колени. Только свои колени. Колени. Если бы я чувствовал что-то, то я бы, наверное, сказал: о чёрт, затылок липкий, шейные позвонки вывернуты наизнанку. Нет, ничего бы я не сказал. Разве можно спокойным голосом сказать о вывернутых позвонках? Я вижу только свои колени, но не чувствую и их. Я вижу, что вода бьётся о мои колени. Но я не чувствую воду. Если перекроют горячую, я не пойму, что превратился в моржа. Если перекроют холодную, я сварюсь, как индюк в супе, но не узнаю и этого.

Хозяйка - пофигистка.

Рада со своим порнодельцом.

Галка со своим предком.

Рулет. Он-то вернётся. Вычислит меня по запаху. Он-то ляжет у двери. Но Рулет - такая уж псина, что он любит тех, кто поманит его пряником. Привязанность Рулета ко мне превращается в абсолютный ноль, как только появляется хоть один тип, способный угостить его галетой. Хозяин для Рулета - тот, кто его покормит. А такого красавца, как Рулет, все кормят. Что тут поделаешь, если афганы - самая тупая порода во вселенной.

Сейчас я вспомню, как это называется. Это называется беспомощностью. Я беспомощен. Хозяйка - пофигистка. Рада - с порнодельцом. Галка - с предком. Рулет - не в счёт. Рулет - тупая афганская борзая. Хозяйка не придёт. Рада не придёт. Галка не придёт. Рулет не придёт. Потому что он - не Рулет. У него нет имени. Нет имени. Какая там буква? Я. Я. Я. Янтарь. Янычар. Ярополк. Ярополк? Смешно... Никто не придёт. Никто из них не придёт.



Никто не пришёл.




© Янис Грантс, 2012-2024.
© Сетевая Словесность, публикация, 2012-2024.




Версия для широкого дисплея
[В начало сайта]
[Поэзия] [Рассказы] [Повести и романы] [Пьесы] [Очерки и эссе] [Критика] [Переводы] [Теория сетературы] [Лит. хроники] [Рецензии]
[О pda-версии "Словесности"]