* * *
За отца отвагу или душу
за надежд отчаянных расстрел
мне осталась только побрякушка -
детский танк на светлом серебре
Переврали в темных ямах скрыли
страшный код их хриплых позывных
вещмешки
как сломанные крылья
за плечами горбились у них
_^_
* * *
Мембрана тронула висок -
запутавшись в наборе сложном
ошибся детский голосок
спросив его - а Лену можно
Он жил у жизни на отшибе
и время медленно текло
в то утро и весна ошиблась
и медлила звонить в стекло
И он не заподозрил знак
хоть был давно душой не полон
а это робкий ангел так
о чем-то захотел напомнить
Он бормотал - не повезло
предчувствие спустило шину
но знал что чувство в нем ошиблось
в наборе сложном дел и слов
И знак остался не прочитан
и в трубке замер шорох крыл
когда он
детскою ошибкой
себя нахмурясь ощутил
_^_
* * *
Плыли шляпки плащи и газеты
эскалатором сонною ранью
и встречал их портрет неизвестной
застекленный в казенную раму
Мастер выписал краскою чистой
робкий взгляд и девчоночий лоб
под пилоткой ее хохолок
полутенью сквозил беззащитной
Отходя от канона и нормы
и о том не жалея ничуть
он прикрыл ее нежную грудь
темно-синим мазком униформы
Он нашел влажный тот полутон
теплый дождь в полусвете рассеянном
чтоб держал шеи тоненький стебель
лика юной мадонны бутон
Но потом он закрыл ее в ящик
и позволил - слепой от любви -
многоглазому скользкому ящеру
ее тонкое тело обвить
Ангел мимо летел - тихо глянул
дунул в теплую прядь у виска -
но глаза ее стали стеклянными
и в себя перестали пускать
_^_
* * *
Она идет себя даря
играя платья переливом
и смотрит прямо в дальний ряд
открыто но неуловимо
Небрежный локон разовьет
нечаянно бретельку сбросит
проскальзывая по помосту
движением текучих вод
Свободная
она не дразнит
а вольно тело отпустив
легко струит улыбки праздник
в скользящей хищной гибкости
Поймав летучий взор ее
теряясь в ослепленьи сладком
ты как навозный жук пронзен
коллекционною булавкой
Как хорошо ей как во сне
в хмельном движеньи раствориться
ступни вонзая по струне
в упругом танцевальном ритме
Как хорошо смотреть мой бог
как в юной грации
небрежно
сквозь светотени ткани нежной
струится длинное бедро
Что так в тебе отозвалось
когда на миг прервав дыханье
она уходит
колыхая
тяжелою волной волос
И там где подиума лед
мерцает у прибрежной кручи
она помедлит -
и сойдет
сойдет движеньем вод текучих
_^_
* * *
Чужая юность и любовь
весны забытой воздух талый
замшелой сморщенной губой
шептала что-то и жевала
Уйти в себя не замечать
как прорванный платок уродлив
как обветшали на плечах
надкрылья допотопной моды
в постыдной слабости дрожа
терять все больше слух и зренье
медлительностью раздражать
смиреньем отвечать презренью
свистящим клекотом в груди
лиц окликать немые блики
гримасой жалобной улыбки
глазами глаз не находить
мучительно припоминать
смысл старых дат значенье денег
терять как бусы имена
людей предметов побуждений
испуганно родным стараться
в зрачки чужие заглянуть
вину признать и неопрятно
заляпывать едою грудь
взлетать совой на голоса
брезгливую встречая жалость
в позорном смраде недержанья
в отчаянии угасать
слепым остатком чувства страстно
припоминать как жизнь прекрасна
хоть комнатный цветок убог
и лишь в беспамятстве отрада -
подумалось - не дай мне бог
а следом - ну и бога ради
_^_
* * *
Когда деревья полностью развертывают липкие листья, еще прозрачные на просвет, и в сквере начинается неспешный стук городков, теплыми вечерами в город приходит время жуков. Ни одного его мига нельзя упустить, когда солнце плавится багровым жаром и быстро оседает за реку, и воздух только начинает темнеть и замирать в ожидании, тут бросаешь все на столе и под гневный возглас матери мчишься вскачь по ступенькам не забыв ухватить шерстяной свитер не затем для чего она надеется а для чего убила бы если б увидела. Духом метнувшись в одно касание через железную ограду в восторге от избытка силы и ловкости несешься туда на лужайку среди юных кленов где уже топчутся другие пацаны разных калибров в сложной борьбе ритуальных поз и междометий.
Он появляется первый жук всегда со стороны заката и идет быстро и прямо или с плавным виражом к невидимой цели с машинным низким гудением, и ты бросаешься ему наперехват и швыряешь с опережением свитер смятый в комок и он разворачивается и хватает своими шерстинами его шипы и суставы и прочий рыцарский доспех как галактика вольную комету. Ловишь летучую шерсть в воздухе и торопливо выхватив его, оглушенного, кричишь "черный" и зажимаешь в левой потной ладони, где он вскоре начинает возиться и больно колоться изнутри, бодаясь с неожиданной силой. В наших местах они водятся больше с черными головками и изредка с красными, и совсем уже редко попадаются вишневые с крутым лбом и легким пухом, и они-то, понятно, и считаются особо ценными. Набиваешь их полный кулак, а они упорно работают колючими лапами в зеленой жиже и больно лезут бронированными лбами сквозь пальцы. Вытащишь, наконец, самого упорного и выкинешь с облегчением, если черный, а потом и остальных незаметно одного за другим.
Единственного красного принесешь домой и посадишь в спичечную коробку, и он громко скребется с пистолетными звуками и шуршит всю ночь. А наутро, когда он там совсем устанет и потеряет надежду, и славы от него больше никакой, вдруг раздобришься и вынешь его, усталого и покорного, и посадишь на палец. Придвинув близко нос, пристально разглядываешь его боковые вороненые пластины в серебряной филиграни и волоски на крыльях, сочувственно следя, как он неуверенно вползает на самый кончик и начинает тыкать мордочкой воздух, взбадривая себя, собирая силы и распуская ветвистые усы, но вдруг останавливается, сникает и тяжко задумывается о чем-то. Тут можно разглядеть еще пристальней даже глянцевые глаза под прочным хитиновым козырьком, и подбодрить его разными ласковыми звуками и словами неважно какого смысла, или даже легким пинком под зад. И тут, наконец, он с трудом выпутывается из забытья, и начинает кивать головкой и распускать усы, и вдруг медленно поднимает просвечивающие корытца надкрылий, разворачивая мятый волшебный целлофан и - фрррр - торжественно взлетает с густым гудением и, чудом минуя стекло, уходит в балконную дверь и все дальше и дальше, одурев от света и воздуха и косо забирая все выше и выше, подхваченный теплым ветром над крышами, и постепенно превращается в точку и исчезает совсем. И ты сидишь, опустошенный и вроде счастливый, и думаешь ни о чем, глядя в небо.
_^_
* * *
Ее спросил сын, в каком веке это было, и она не вспомнила, что в докембрии. Это было слишком давно и верить этому не следует, потому что многое изменило время, и от него бумага пожелтела, рисунки соцветий и останки незнакомых слов поблекли, а вложенные в страницы цветы стали прозрачными и хрупкими. Она осталась в любимом городе и ждала с тех пор много лет - его, как хотелось верить во спасение души.
Она почти забыла огромные пустые пространства докембрия в холмах и сухих руслах древних трухлявых гнейсов и сланцев, рассыпавшихся брызгами кварца и слюдяным конфетти под ногами, где они слушали вой волков, безжалостный как стихия, сидя ночью прямо на голом щебне под огромными звездами незнакомых галактик, и она была застенчивой и откровенной одновременно, зачесывала светлые волосы набок, и оттого держала голову слегка наклонно, и стеснялась фотографироваться, и негативы все равно вздулись из-за жары и пошли оспенной рябью, и фотографии словно бы покрылись патиной древности уже тогда - лиц почти не разобрать, но все равно видно ошеломительное и родное что-то, не замечавшееся прежде, и голос был самого любимого тембра, и смотрела прямо и серьезно зеленоватыми глазами, и вроде еще не успела освоиться с длинными ногами, и потому движения были порывистые и угловатые.
Логово волков было немного восточнее лагеря по сухому, заросшему ивняком руслу, и они все еще держались за свою территорию, хотя молодые уже подросли. В первый же вечер, заслышав надрывные стоны подъезжающего грузовичка, они, горбясь, неторопливо зарысили из зарослей на том берегу сая один за другим, и когда он слетел с борта и метнулся ближе, последний из них, огромный и бурый, кургузо вымахнул все же далековато и неторопливо затрусил, пригнув неповоротливую голову, и он, еще через силу целясь в живое существо вроде себя, грохнул мелкой заячьей дробью и почувствовал, что попал, и зверь дернулся и резко наддал, и еще долго было видно, как он идет махами по степи, не сбавляя хода.
Она оставалась одна, когда разгоралось утро и спугивало с воды стайки осторожных чирков, и из теплеющей духовки степи начинал тянуть упорный плотный ветер, и грузовичок увозил остальных картировать древние толщи. Она сходила с ума от скуки и часто сразу покидала лагерь вечером, после возвращения пропыленной горячей машины, чтобы пройтись и развеяться, и в первый же вечер столкнулась с волками нос к носу, когда они направлялись в логово с охоты по промоине в высоком берегу и не могли ее учуять. Никто из них не успел испугаться, и звери только ошеломленно косились не нее, по одному соскальзывая в заросли, и молодые даже не поняли, что заставило стариков оставить это тонконогое и нежное, как сайга, существо, и там, куда они нырнули, он потом нашел в зарослях плотно убитую и усыпанную костями площадку.
На следующий вечер он, оставив ужин, чтобы успеть до темноты, пошел в ту сторону неудобным низким берегом, чтобы остаться за ветром и хоть каким-то прикрытием, вглядываясь и вслушиваясь, и ружье оттягивало плечо стволом вперед, а когда закатное солнце выкрасило воздух розовым и потянуло холодком, на том берегу вдруг вымахнула из-за уступа стайка одинаковых светло-пепельных молодых зверей вне выстрела, и ему оставалось только присесть на виду и замереть. Но иные все же уловили движение и настороженно стали, а другие еще протрусили несколько шагов, беззаботно болтая языками и свесив уши по-собачьи, но все же не набежали на выстрел. На несколько долгих мгновений все замерло, и он медленно прикрыл веки, стараясь притупить острие взгляда и скрыть такие заметные белки, и когда дальние один за другим стали вжиматься в землю и уходить, а ближние, еще не понимая, повернулись боками, он поднял мушку повыше и ахнул оглушительным дуплетом, и приклад больно дал в плечо, и картечь широко хлестнула песок и выбила красную пыль из девонского уступа, но волки унеслись размашистым скоком, прижав уши. Походив по следам в поисках шерсти и крови, он прошел еще дальше по руслу. Там нашлась заброшенная стоянка чабанов с остатками очага, с кругом светлой сухой травы на месте юрты, плотно убитой и усыпанной овечьим пометом почвой, потрескавшимися рогами, обрывками шкур и изгрызенными костями. Потом сай повернул за низкую гряду, заросли почти исчезли, стало быстро темнеть, и в последнем красном свете солнца низко над головой по невидимой прямой струне пролетел по-военному стройный сокол, редко и точно взмахивая узкими лезвиями крыл.
_^_
* * *
Ночною порой на Жовтневый Палац
лавина полночного снега лилась
и было светло на лиловом дворе
с прямыми подсвечниками фонарей
Лилась тишина и колонны лились
в бездонной свободе струящейся вниз
и пиршество щедрое вышло нечаянно
на скатерти хрусткой мне
гостю случайному
Неповторима неповторима
каждая кроха летящая мимо
чем заслужила она или я
таянье на острие бытия
Атом за атомом выросла женская
непостижимого совершенства
шестилучевая тишина
как ты нашла исчезая меня
И умирая устами перстами ли
мокрую мету в реснице оставила
сказочный знак
отмечающий сызнова
что для тебя я единственный избранный
_^_
* * *
В губах ее дремлет жажда
что входит едва касаясь
чтоб вырасти и нахлынуть
и вымучить допьяна
когда ей посмотришь вслед
походка похожа на танец
или глоток вина
Когда разучился верить -
ладони ее целебны
и детские сны приходят
уткнуться в тепло колен
едва обернется звать -
спускаясь со скал и неба
ты вновь выбираешь плен
_^_
© Сергей Игнатов, 2003-2024.
© Сетевая Словесность, 2003-2024.