[Оглавление]


Кто вернется в Велегож?



КЕФАЛЬ

[Наталье Гетманской]


Впечатление это стряслось в Севастополе, в детстве.

В августе по городу, словно весть о тайной катастрофе, разлетелся, мигая, шепот: к берегу наконец подошла кефаль.

В сопящей ватаге друзей, путаясь в снастях донок, то и дело взвывая от впившегося крючка и гремя поклёвными бубенцами, Семен несется вниз по нешироким ярусам города к морю.

Полдневная духота тяжко оплывает по чаше ландшафта. На Мичманском лужи лопастного крошева сухой акации лениво шевелятся и пересыпаются на новое место от случайного сквозняка. Там и сям по косогору в дебрях Исторического бульвара, в своих подземельях, или с ветвей вскрикивают, цокают цикады.

Пацаны, едва поспевая корпусом за ступнями, мчатся вниз на Графскую пристань, слетают с Верхней Садовой: заросшие плющом и стрельчатым дроком ограды над подпорными стенками, памятники, камни бастионов, петли переулков и булыжные лестницы, едва проходимые от царапких дебрей шиповника и олеандра, уютные тупики, стрельба солнечных бликов по окнам домов, подвесные мостки к парадным, резные балконы, с повыползавшими на них на прогрев пальчиковыми гекконами, коричневый полусвет кофеен и дурманный чад жаренной султанки, обморочный шелест шелковых флагов и запах роз и помидоров, - все это бесследно рушится в их взвинченных ощущеньях и взглядах, с бешенной цепкостью вырывающих из перспективы бега ниточку равновесия. Море, входя предвосхищенной прохладой в обрывистые узкие бухты, пока еще невидимо живет за Братским кладбищем, за Корабельной стороной...

И вдруг впереди - стоп, провал, неясная заминка: на пути громоздится нестройный вой духовых, по ухающему колесу барабана ходит войлочная колотушка, и медный блеск тарелки, гремя, впивается в зрачок.

На улице Лейтенанта из дома, утопшего в мощном обвале пыльного плюща, в палисадник выносят гроб.

Вся в трещинках, барабанная кожа натянута дрябло, пролежень от колотушки дышит как на жирной старухе.

Гроб устанавливают на крашеные табуреты, похоронная какофония рассыпается на минуту молчанья.

Следуют всхлипы и плачи. Дымок из зажатой в чей-то дрожащий кулак сигареты свивается в сизую розочку и плывет перед глазами Семена.

Училка математики, хотя нынче каникулы, почему-то стоит здесь, вся в черном.

На них шикают, кратко - трам-бац-трям - сыплются подзатыльники. Совсем сбавив ход, мальчишки снизу-вверх любопытно сочатся в толпе старшеклассников.

Почему-то все они смотрят в одну точку.

От лица девушки, лежащей в гробу, не оторваться. Оно влечет взгляд как пропасть.

И тут Семен вспоминает - дочь капитана первого ранга учится в боевом 9"Б". Ее отец командует эсминцем "Баку" - потайным огневым ураганом Средиземноморья. Позавчера на закате корабль стал на рейд у горизонта напротив Балаклавы: Семен с крыши своего дома в бинокль видел, как рушились якоря и как уже на шварте матросы впопыхах чехлили лес ракетных установок...

Это она на первомайском концерте играла на пианино в актовом зале. Низкая челка, строгий профиль тронут на скулах светлой тенью загара; ужасно прямая спина, белый фартук, короткая черная юбка в складку, - ее край, сместившись, приоткрыл золотистую мышцу бедра - чуткую, как рыба, телесную волну, оживающую при нажиме педали...

В распахнутых окнах носятся наискось ласточки. Клавиши, ткущие полонез, невесомо взбиваются плавными тонкими руками.

Вопли ласточек, проносясь, как бы колышут музыкальную ткань.

А еще он однажды видел с нижнего пролета школьной лестницы ее кружевные трусики. Он следил за ее восхождением с открытым ртом, так как не предполагал, что нижнее белье способно излучать свет, что оно может быть таким же легкомысленно воздушным, как манжеты или отложной воротничок на школьной форме... В сравнении с просторечием простых плавок и батистовых пузырей - это было ударом ослепленья.

Заметив, что пацан подглядывает, настигла, перемахнув стрелой перила - стремительно голые смуглые ноги в раскрытом оперении юбки мелькнули жар-птицей над опрокинутым взглядом - и, слегка придушив, вместо того чтобы наотмашь в спину сшибить наглеца вниз по ступеням, вдруг оглянулась и, нагнувшись, чмокнула в уголок рта.

После, на географии Семен долго и мрачно тер рукавом щеку и губы, до тошноты корчась от стыда внутри.

Сейчас тело девушки неопрятно запеленато в розовую блестящую тафту - так девчонки кутают кукол. На матовом виске виднеется крохотный подтек. Его форма - ящерка с рогатым хвостом.

Семен не боится мертвецов, он просто испытывает к ним отвращенье, как, например, к запаху герани, или ко вкусу содержимого гробиков вареных яиц. Когда у них умерла бабушка, он бежал из дому и ночевал три дня на причалах Северной бухты, пока его не определили, загнав погоней в полночь на портовый кран, в детскую комнату милиции - до востребования взбешенной матерью.

Но теперь, глядя на девушку, ему хочется сделать страшное. Его мутит от злобы, от желания кинуться, раскрыть, выпростать всю из тряпок, чтобы, задрав ей юбку, припасть, укусить, отомстить за свой стыд...

Понизу прошел обрывок бриза и качнул прядь на виске.

На мгновение стало страшно.

Он первым снова рванул к морю.



Вечером на закате Семен в одиночку возвращался той же дорогой. Выкупавшись напоследок, напитанной светом кожей он чуял, как при ходьбе прохладно прикладывается к загару вобравшая капли моря рубашка.

На тротуаре перед домом на улице Лейтенанта рассыпаны пыльные, исхоженные ветки кипариса. Их плоские, затертые кружева невесомо покрывают асфальт.

Семен огляделся. Белая башня херсонеского маяка розово зажглась низкими лучами солнца. По ту сторону Южной бухты поезд высек свисток и пошел накатом в гору на Инкерман.

В высоком объеме неба, заставленного плоскостями оттенков заката, прозрачно стоит лицо девушки.

Улыбка плавает на губах.

Семен удивился и, помотав головой, словно вытряхивая из ушей воду, срочно тронулся дальше.

В конце улицы на балкончике дома, вылезши за край косой, на глазах ползущей тени, греется последним светом крохотный геккон. Бледный язычок длинно выскользнул набок из щелки рта и потер монетку глаза.

Обмякнув, застыл как у повешенного.

У Семена на проволочном, режущем плечо кукане обливаются потекшим на солнце жиром пять радужных кефалей. На блестках крупной чешуи - лишайчики налипшего песка.

Он на ходу с приятным усилием снимает кукан и вытягивает руку, снова любуясь уловом.

Вдруг тяжелый эллипсоид рыб, благодаря восхищенной рассеянности взгляда, отделяется от связки и плывет в потемневших глазах головокружительной линией женских бедер.




© Александр Иличевский, 1995-2024.
© Сетевая Словесность, 2004-2024.




Версия для широкого дисплея
[В начало сайта]
[Поэзия] [Рассказы] [Повести и романы] [Пьесы] [Очерки и эссе] [Критика] [Переводы] [Теория сетературы] [Лит. хроники] [Рецензии]
[О pda-версии "Словесности"]