[Оглавление]


Время падения с луны



ПАПЕРДАУН


Возбуждая барокканских форм губы гусинковым пером, литературный поденщик с высшим филологическим Годгивин размышлял о девальвации личной жизни применительно к затеянному роману, как вдруг почувствовал себя не одним. То не было пресловутым "шестым" чувством - любое чувство было не причём. Годгивин почуял это - звериным чутьём человека напряжённого сидячего труда. "Жопой почуял" - написал бы сам Годгивин, он ценил краткость, сестру свою, но сейчас эмоции обгоняли мысль; Годгивина взволновало его алогичное неодиночество.

"Может, фигня какая в пишмашинке завелась? А какая?" - задумался было Годгивин, но вспомнил, что уж с полгода как в ногу с прогрессом шагает двумя "наборными" пальцами по клавиатуре дарёной и, следовательно, без "винта" "персоналки". "Фигня в "компе" завелась, - разозлился Годгивин, - замкнёт ещё клеммы, поди потом, чини за деньги!.. Но кто мог-то? Муравей?.. таракан, прости Господи?.. или... - Годгивин заиграл скулами, - эта... переползла после вчерашнего? Вот же сучка!". Годгивин оторвался от кресла, оторвал живот от ремня, протиснулся почесать и вздрогнул, не найдя члена. Годгивин зашарил среди брюк: сперва осторожно: "а вдруг и там - нет?" Потом решительней: "да с чего бы это - нет?!". И наконец разлился по комнате глуповатой улыбкой - член провалился между коленок и висел, втиснув головку в невысокий носок.

- Ишь ты какой! А уж я думаю, куда ты провалился? А ты аж провалился! - скаламбурил Годгивин вслух, - Напишу об этом, пусть все узнают. И ОНА - узнает!

Под НЕЮ Годгивин подразумевал вот-вот совершеннолетний ("совершенно летний!" - рифмовал Годгивин) продукт своих пиво-водочных грёз. Ту, в платье до пояса и с низкими ресницами вчерашней школьницы, которая узнает его меж людных проспектов мегаполиса и за шиворот увлечёт за хрустальное горизонты, Артемидой-охотницей попирая его, литературного поденщика Годгивина, жён и детей...

"А то, что за жизнь? - возмущался Годгивин, - Вот вчера упросил товарищей приобрести девку на часок, доставили за город, в машине теснота, бьёмся, как караси под крышкой... Поволок её в лес, уронил на какие-то сучья, коленки бабе ободрал, о пень башкой стукнул, неджетльменски изнасиловал... Всю красоту смазал, дурак - а шлюхе без экстерьера, что Айболиту без клизмы - разве что словом добрым утешить. А мужики не ушами любят, - почесал Годгивин не за ушами, - Потом ещё поколотил небось, по пьяни-то... А чего она: я только в рот, оплачено только в рот! У меня самого это рта, - Годгивин похотливо пожевал красными губами, когда б не пузо... "уста согбенные - и баста! - художественного гимнаста" - вспомнил Годгивин из себя раннего, вспомнив армейского чудака, который дотягивался "сам у себя"... "Туда" она не будет! Тоже, врата райские. Да у меня задница - хоть на "Сотбис": миллион раз, миллион два... продано!.. Отдохнули культурно... Ну и что я с такого отдыха получил на конец, - вяло сострил Годгивин, - вша транзитная в электронику прибыла? Тьфу! И друзья, те ещё сволочи..." - Годгивин ненавидел друзей за то, что они помнят то, что с похмела забыл он, и наверняка с утречка пораньше перезваниваются и гогочут в трубки, как апрельские гуси, гогочут над ним, литературным работником, который...! Годгивин скуксился и сжал кулаки. Два желания раздирали его: драться и чтобы его пожалели. Но желания вдруг уравновесились - Годгивин вспомнил о НЕЙ, ресницами вниз и в платье по пояс, и в грёзах оцепенел.

За грёзами Годгивин "уговорил себя" поллитру, но ощущение неодиночества напомнило-таки о себе. Теперь он даже не чуял, он видел - шевелилась бумага. Кипа слева явственно раздваивалась посерёдке, будто оттуда тщился освободиться не насмерть прихлопнутый жук.

Годгивин привстал в кресле и энергично - успеть отпрыгнуть, если что, сбросил бумагу над.

И отпрыгнул.

С чистого листа вскочил малюсенький, со спичку, человечек. Он досадливо разглаживал розовый кукольный кафтанчик, но его микроскопические, как игольные острия глазки смотрели жалобно и совсем не колко. "Как у хомячка", - сравнил Годгивин.

Человечек снял берет, поводил им перед носиком, - видимо, представляясь.

Годгивин механически поклонился, протянул было приветственно руку, почувствовал себя идиотом и растерялся.

- Good night! - пропищал человечек.

- Англичанин? Инглиш? - почему-то обрадовался Годгивин.

- Yes, yes! - человечек закивал.

- Так, здорово, коли не шутишь!.. - Годгивин взял паузу, как карточный домик собирая на ненавистном школьном английский вопрос.

- Вот? - спросил Годгивин, - Вот? Ху - Ю?

- What?.. - смущённо переспросил человечек, - I'm don't understand...

И постучал себя кепкой по голове.

- А, не понимаешь! - проникся Годгивин жестом, - Произношение у меня такое, акцент. Тут тебе Россия, вафли в шоколаде не купаем! - зачем-то добавил Годгивин и загордился Родиной.

- Ну, а писать? Врайт? Врайт - можешь?

-Write? Yes, yes!

- Тогда другой пингвин!

Годгивин прилежно, как учила "англичанка", прилепил кончик языка к нёбу и пробулькал:

- Врайт, Ху - Ю!

Человечек извлёк из сюртука миниатюрную авторучку и в волос толщиной, но крупно, чтобы Годгивину было сподручно прочесть ("уважает!" - нетрезво удовлетворился Годгивин), каллиграфически небыстро вывел:

- I am is PAPERDAWN, seer!

- Па-пер-даун... - по слогам прочёл Годгивин, - Папердаун, ес?

Человечек потерянно кивнул.

- А что, нормально. Имечко, конечно, не для наших широт, но уха не режет. Да и дарёному коню... (Годгивин вспомнил о "компе" без "винта" и "замял" поговорку). Словом, будем знакомы!

- Годгивин! - Годгивин снова протянул было свои пять, осёкся и не без апломба ткнул себя кулаком в съехавший пиджак:

- Я - тоже врайт! Врайт романы. Романы сочиняю за деньги. Я - врайт роман, мне - мани. Врайт - мани! Ес?

- O yes, of course! You - writer?

- Точно, врайтер. Романист! Эк у нас с тобой закруглилось. Обмыть над бы - а бежать поздно. А я всю картечь - дуплетом, - Годгивин вгляделся в пустую бутылку, зевнул и отчаянно пожелал спать. Он потёр уши, но уши не помогли.

- Глаза слипаются, - пожаловался Годгивин.

- You want to sleep?

- Точно, слипаются... Словом я на боковую, а ты, коли не глюки, так пошебуршись тут... По мне - хоть из пушки. Главное дело, в компьютере не шуруй - клеммы замкнёшь... Ты, Папердаун, лучше в рюмку слазай... тебе хватит...



...наутро Годгивин разлепил кулаками веки, почесал язык о сухие вонючие зубы и попытавшись сглотнуть, пожалел допитое.

К дивану дробно семенил Папердаун. Теперь он был уже с палец среднего европейца и был бледен, но подтянут.

- Ты... ты вчера - был? - тупо задал вопрос Годгивин, обернув неподъёмную, что гиря без ручки, голову.

- Был. - ответил Папердаун на чистом, как родники тамбовщины, русском.

- Был - это хорошо. Это - не диагноз... "Белка с ветки - прыг на ветку, я пихал вчера соседку; пил, пихал - да позабыл... а сосед со мной не пил..." - бледно вспомнил Годгивин из себя раннего и отвалился на подушки.

- А ты чего по-нашему расшпрехался? Добрался до рюмки, что ль? - Годгивин хихикнул.

- Понимаете, у Вас богатая библиотека - словари, учебники... Пока Вы почивали, извините... но я позволил себе воспользоваться Вашими книгами для изучения языка.

- Ну, с этим ты преуспел. Голова! Хоть за пивцом отправляй, да кто тебе такому отпустит, "мальчику-с-пальчику"...

Годгивин задумчиво и тяжко сменил бок - лицом к стенке:

- Про телефон тоже выучил?

- Выучил. Вам - устройство? Принцип действия?

Годгивин сдержался.

- Позвони по..., - (Годгивин недрогнувши назвал номер), - там Сёма, сосед наискосок. Скажи, чтоб лекарство забросил. Cito! - Годгивин вспомнил по латыни и взбодрился.

- Сосед - Ваш доктор? - осведомился Папердаун.

- У кого лекарство - тот доктор! - наставительно сказал Годгивин. И, расплющив нос об обои с лютиками, застонал:

- Стакан воды! И соседа-доктора! Cito!!.



Вечером по круглым огоньком лампы Годгивин потчевал Папердауна нашинкованной сливой, запивая холодный медовый чай глотками водки. И расслабленный и вальяжный, говорил:

- Вот, за роман принимаюсь. Дело верное, прибыльное!

Папердаун, держал ломоть сливы обеими ручками, как большие держат арбуз.

- Тема?

- Так, в личной жизни нелады. В смысле, семейной.

Годгивин вкратце изложил нелады. Папердаун понимающе кивал, пунцовея.

- А... Стоит?

- Как Русь под монголом!

- Так все говорят...

Годгивин вдруг раскипятился:

- Вот именно, что говорят: слово не воробей - хлеба не просит! Все говорят, а я, Годгивин, напишу!.. Я врайт - и ол райт мани!

- O yes, you write... извините, у Вас замечательная проза! Но Вы - деловой человек. То, что Вы поведали - две жены, два паспорта. Количество детей. Это тяжёлый бизнес, отнимающий время, а время...

- Время - мани! - подхватил Годгивин, не ухватив, на что намекает Папердаун, но опрокинул сразу сто и взвалил на стол гордое брюхо с расстёгнутой пуговицей над мохнатым пупком, глубиной с Папердауна, - кручусь, как белка в чёртовом колесе; ну, когда писать-то, а?

Папердаун осторожно отложил сливу и, поймав заносчивый взгляд Годгивина, заметил:

- Я, в некоторой степени, тоже литератор... И возьмусь написать Ваш роман при условии...

Годгивин поднял брови.

- Нет, нет, ничего из ряда вон. Я берусь написать Ваш, повторяю ВАШ РОМАН за месяц при условии, что буду питаться тем, чем питаетесь Вы, пить то, что пьёте Вы, спать - на Вашем диване... И ещё. Русская - трудная грамматика, я напишу Ваш роман по-английски.

"По-английски! Оригинальный английский роман автора "маде ин раша"! Наши "бабки" отдыхают на завалинке... Это же зелень! Первоцвет!" - у Годгивина захватило дух, он откровенно растерялся.

- Но мне как-то даже, - Годгивин хотел добвить "неудобно", но заткнулся - удобнее было некуда.

- Всё O'key! Я - Ваш литературный раб, батрак, как это у вас по старинному. Я питаюсь с барского стола, за что со всем усердием делаю свою работу... Поймите, сегодня я - безработный литератор, и я умоляю Вас пойти мне на встречу!

Папердаун всполз на скатерть и, жалостно сложив ладошки, упал на колени.

- Ты - умоляешь? Ты - меня умоляешь?! Да это я должен умолять судьбу, пославшую мне тебя, не пославшего эту судьбу ко всем чертям! - Годгивин зашёлся патетикой, - Не будь ты... ну, несоразмерно мал своей щедрости, я удавил бы тебя в объятиях!

Годгивин дрожащим пальцем провёл по нежной, как пух, папердауновой шевелюре. Папердаун влажно улыбнулся.

- Для работы мне необходимо уединение. Вы оставите меня в квартире и будете посещать её еженедельно, проверять написанное.

- Но тема, тема романа, она...

- Тему романа Вы изложили мне вполне!



аун-Папердаун! - гайморически насвистывал Годгивин, покидая нежданного волонтёра, взявшегося разрешить его творческие проблемы. Годгивин не верил в сказки: с детства сказки его не смешили и не пугали, а раздражали "моралью", ясной и дураку. Пугали нетрезвый дед, чихающий грозно, как "на всё!", и рассеянная бабушка, забывающая очки там, где знакомилась со свежей почтой - на "толчке"... Убедило практичного Годгивина и то, что Папердаун вполне знает себе цену и место. Что ему, с таким росточком в почётный караул проситься? Или в разведку - "жучком" под обоями? Тем более, бывают же лилипуты всякие, с генетикой в мире непорядок - экологию-то подчистую засрали (Годгивина тронуло это "засрать подчистую" - и он записал дурацкий оксюморон на манжете, под кого-то "из великих").

Да и, не подвернись он, Годгивин со своим добрым любопытством - сучить бы по сию пору Папердауну ножками-ручками промеж бумаг, да сучить... Однако Годгивин честно заставил облезлый "Полюс" месячным припасом рожков, колбасы и водки - как на себя, в избытке благодушия не соизмеряя количество провианта с метаболическими качествами малыша Папердауна. "Пускай хоть лопнет, лишь бы изваял стоящее!" - рассуждал Годгивин: даже за два квартала от дома ему мерещился пулемётный стрёкот клавиатуры... - "Мой роман. Мой английский роман! То-то скажут... Что-то скажет ОНА?!".

Октябрьская улица была ветрена и щекотала в носу. Где-то жгли листву, но её всё хватало опадать и опадать - гнездиться в шляпе Годгивина, спрыгивать с его плеч-реглан. Женщины с работы и праздные - с опущенными авоськами и задранными подбородками, двигались встречной толпой, обтекая и завихряясь вокруг Годгивина. Стемнело так, что наверху вразброд позагорались окна; лица женщин стали неразличимы в тени их чёлок и шляпок. Среди них, этих женщин, наверняка была ОНА. Но Годгивин не был готов к встрече с НЕЙ, как не был готов его роман...

Годгивин протиснулся в ларёк, купил пива, вытащил голову, прихлопнул взметнувшиеся было волосы, засмеялся неожиданной свежести, вдохнул...

- Мущщина-а!

Из ларька Годгивину протягивали шляпу.



Годгивин отпер бутылку о ларёк и крепко отпил:

- громко, назло времени года, сказал Годгивин стихами и отравился к какой-то своей жене...



Напирая на щи и перебрасывая с колено на колено каких-то своих детей Годгивин, жуя-глотая, "толкал" какой-то своей жене:

- Роман пишу, мать. Такой романище - закачаешься!

- И так уже качаемся. От ветра! - ответила какая-то жена, - Дома жрать нечего...

- Да будет тебе... - поморщился Годгивин.

- От тебя, конечно, будет... Дождёшься от тебя! - какая-то жена определённо портила аппетит.

Годгивин с искренним огорчением отодвинул тарелку.

- Знаешь..., - кашлянул Годгивин и испугался, что забыл имя. Вместо имени он взял какую-то жену за полузнакомую таллию и попросил "стольник" "на прожитие".

- Знаешь ведь, разрываюсь средь вас, о достойные меня! - пошутил Годгивин для разрядки, но на ум пришло "Сцилла и Харибда" и Годгивин едва не расхохотался.

- Определяйся, старый пердун, кто воды поднесёт, когда скопытит! - сказала банальность какая-то жена, похрустела в трюмо и протянула требуемое.

Годгивин поцеловал её в конопатый носик и походя пожалел, что забыл имя.

- Выброси ты один паспорт! По жребию - на "орёл-решка"! А лучше - от души, дурак!..

Какая-то жена плакала в дверях, закрывая глазёнки вцепившимся в её ноги детям.

- Или вообще не приходи! Во-о-бще! - догнало Годгивина в подъезде.



"Детей, что бананов на пальме", - метафорой утешил себя Годгивин, по-детсадовски складывая "стольник" трубочкой.



Трамвай, подскакивая на стыках, вошёл в резонанс с физиологическим ритмом Годгивина так, что у того возникла эрекция. Годгивин положил на колени шляпу и попытался развеять эрекцию мыслями о жёнах.

"Одна любит меня, как обрюзгшего, но некогда поджарого, как гончая, "первого парня на филфаке" и её "первого", потом отца за отцом её детей, - размышлял Годгивин, - любит, кормит, прощает, ссужает средствами, но требует доходной "человечьей" работы, хотя не гонит... Другая любит мою прозу, числит меня в гениях, в "первых!", хотя, как мужик, я у неё далеко не "первый" и тем паче не отец её разношёрстного потомства; зато не настаивает на смене рода занятий в разрезе повышения уровня жизни, однако, денег не даёт, хотя гнать тоже не гонит... Вот же бабьё! - восхитился Годгивин, - Парадокс на парадоксе!"

Годгивин вообразил своих "парадокс на парадоксе" в доступной их возрасту позе из "Кама Сутры" и загоготал, напугав обитателей трамвая. Обе жены-парадокса были не юными и имели сопутствующие возрасту недостатки и излишки. Впрочем, Годгивин не помнил в подробностях. Годгивин жил с жёнами редко и наскоками. Ещё реже он жил у жён, поскольку боялся детских вопросов каких-то своих и каких-то не своих детей, на которые забыл ответ годам к семи; но пуще боялся - непременных взрослых ночных бесед "за общее прошлое", которого было - хоть ковшом ешь. Годгивин не был против взрослых бесед "за общее прошлое", венчающихся взрослым же - аж по будильник - сексом, но абсолютно не помнил, какое именно прошлое и с кем было общим и подчас попадал в такой просак, что стучали соседи...



Трамвай тащил Годгивина по скомканному адресу, отрытому в кармане брюк "в стирку", по адресу, который он, не ведая каким образом, но исхитрился выпытать у той позавчерашней девки, с которой он... Вспоминать было гадко и стыдно, как дворовую собачью свадьбу "хвост в хвост" при родителях. Чтобы не вспоминать, Годгивин разглядывал в пыльные окна пыльные городские улицы, пыльные людьми в пыльных пальто; разглядывал красный от пыли ветер позднего октября - зловещий, как красный закат "к заморозкам".

И прижимал наливавшуюся кровью шляпу...



- Здравствуйте, Лена. - просто, как будто это просто, сказал Годгивин и добавил нелепое:

- Вы меня помните?

Кто-то "из сведущих" "втирал" Годгивину, что шлюхи не помнят клиентов, как курильщики - сигареты. Но люди помнят не вещи, а обстоятельства. И Лена вспомнила, вспомнила сразу - как заядлый курильщик - последнюю подмоченную сигару на вздыбленном "Титанике".

Вспомнила - и расхохоталась:

- Да, как же не помнить? Вы тот, из леса! Ох, и пьянущий были...

Годгивин опустил голову, как на плаху:

- Извините...

- Вы такой цирк учинили, чуть не переломали меня, - Лена оголила забинтованные коленки; а потом - за палку и на друзей своих, они всё подглядывали, пока мы в машине кувыркались... В больницу её, - кричите, - в больницу! А потом: домой, домой лучше! Я сам её - зелёнкой, йодом... Аптечку в машине искали... Прижимались всё на заднем сиденье: люблю, мол, не трогайте её никто, я люблю её!..

- А может, правда любишь? - Лена ехидно отставила бедро. На мгновение свободный халатик распёрла остроугольная проститутка-профессионалка, но тут же скрылась за лениным смехом:

- Вы ко мне домой рвались, в квартиру, деньжищ насовали... адресок вот выцыганили. Ну, никакого сладу!

- Я... я не бил вас?

- Да что вы, такой пьяный были, нежный. Целоваться лезли: я, кричали, могу справку показать, что не заразный! Я отпихиваю, а вы лезете, губастый... Вы - мне справку!

Годгивин вспомнил про товарищей-свидетелей синхронного отказа его, Годгивина руля и ветрил, про то, что они, ублюдки, сейчас "трубят" о нём каждому столбу и у него потемнело в глазах...

- Вам ночевать небось негде? - Лена дёрнула Годгивина за рукав, - Эй, товарищ! Вам плохо?

Туман медленно рассеивался и Годгивин, медленно угадывая лицо девушки с улыбающимися глазами, сказал:

- Мне хорошо. Мне правда очень хорошо. Именно в данный момент... А если вы насчёт заночевать? Да, извините, совершенно негде. Я, собственно за этим - и у меня деньги! Вот, - Годгивин достал купюру-трубочкой, - я только куплю что-нибудь и приду...

И поскакал вниз по лестнице уверенный почему-то, что его пустят.

- Чудной, - прошептала Лена, не прикрывая дверей, уверенная, что Годгивин - чокнутый, но нисколечко его не боясь. И поэтому крикнула вдогонку:

- Я обожаю эклеры!



Годгивин приволок шампанское и много пирожных. Они устроились прямо на диване и выпивали не "чокаясь", не включая телевизор и не выключая свет. Годгивин слышал, что шлюхам не нравится, когда их пытают, почему они "этим" занимаются и прочее, и он не знал о чём спрашивать.

Лена подобрав ноги хрустела эклерами. У неё открылись острые коленки, как-то неловко перебинтованные, белокожие и с прожилками. "На такой коже долго сидят синяки", - подумал Годгивин и в который раз разозлился на себя:

- Вы всё-таки извините, Лен...

- А, проехали! - она махнула рукой, обдав Годгивина запахом чистого женского тела. "Шлюхи обязаны содержать себя в чистоте, - решил Годгивин, - вся эта косметика, "лореали", - это профессия, "камуфло" омоновское... А так они, оказывается, чистюли..."

- Я сегодня не при делах, - усмехнулась Лена, - сами понимаете, поигрались мы с вами в соловьи-разбойники... Так что ютиться будем неуютно - квартирка однокомнатная; я - на диван, вам - раскладушка, бельё покажу, справитесь.

- А можно - на "ты"?.. - робко спросил Годгивин.

- На "ты" - с клиентами! - отрезала она, - ...или с друзьями.

- А я?

- Ты - чудак!

- Я - писатель! - парировал Годгивин, подозревая, что это - синоним, - Роман пишу!

- Пишешь роман? Про любовь, что ли?

- Да, прямо сейчас, в эту самую минуту и пишу! Про всё, что угодно. И на английском языке, представь себе!

- Ой, точно чокнутый! - восхитилась Лена.

- Да, я - чокнутый!.. Чок-ну-тый! - по слогам просмаковал Годгивин, - У меня два паспорта, две жены, куча детей - моих и не совсем, жёны меня кормят супом, содержат и восхищаются моим талантом, а я, с моим университетским, таскаюсь по малотиражкам, это... это всё равно, что раскатывать на "запорожце" в смокинге... при этом я - бабник и всё время хочу и могу; я могу - в подъезде, могу - за деньги, у меня хрен - до колен... и вообще мне сорок семь лет, а кажется, я вчера начал жить, а иногда кажется, что прожил уже тысячу жизней, только забыл - с кем...

Годгивин вдруг по-детски вытер нос.

Лена с восторгом, потом с бабьей грустинкой слушала Годгивина, потом погладила его, как щенка-перестарка по седоватой голове и сказала просто:

- Раскладушка у батареи. "Баиньки", заинька!.. И не нужно ничего больше, ладно? Я ведь на "ты" - "...или с друзьями"! - она не улыбалась.



Лена котёнком свернулась на диванчике и молниеносно заснула. Годгивин включил телевизор, убрал звук и, свесив с раскладушки большие, за годы жизни вытертые брючинами долыса ноги, следил, как она среди беспокойной телевизионной светотени всхлипывает во сне, как хмурит брови, улыбается, перекладывает голову с подушки на тонкий локоток, зарывая лицо в тёплые рыжие волосы... она была хрупкая, с вздрагивающими опущенными ресницами и руками с пальцами правильной длины.

"А вдруг она - это ОНА!" - едва не поперхнулся сердцем Годгивин, но тут же забыл об этом - Лена повернулась во сне, Годгивин на тяжеловесных цыпочках поправил съехавшее одеяло, постоял над ней, потянулся, и уже на раскладушке, укрываясь, как привык - с головой, успел подумать, что остаётся надолго...



В назначенный срок Годгивин долго курил у собственной квартиры, привалившись ухом к дерматиновой двери и нервными глотками вбирал воздух: "а вдруг сбежал Папердаун? Бросил дельце?!." Потом озираясь, как домушник, отпер и выдохнул с облегчением. В глубине комнаты стрекотал компьютер. Годгивин заглянул в холодильник - за неделю Папердаун слопал прилично, и выпивкой не побрезговал...

Комната была усеяна "английскими" "распечатками", как облетевшей кленовиной - бульвары. "Чего я напроверяю, с английского-то? Китайская грамота... - решил Годгивин, - Пишет, пускай и пишет!"

- Ты, давай, стругай себе! - сказал Годгивин по-свойски, не здороваясь.

Папердаун обернулся с полуулыбкой:

- Я очень, очень стараюсь для Вас!

Теперь Папердаун вымахал с хорошего хозяйского кота, так что вполне различимы стали черты его лица и фасон одёжки. На нём был определённо древнего, скрупулёзного кроя сюртучок нараспашку с несправедливо длинным батистовым гульфиком, будто на вырост... Физиономия Папердауна не понравилась Годгивину. Не понравились красные, как у малыша "с горки", щёки, белёсые, хлопающие по коровьи ресницы и особенно уголки рта, падающие вниз, когда Папердаун улыбался.

Казалось, у Папердауна было четыре руки по десятку пальцев на каждой - стук клавиатуры сливался в торжественную барабанную дробь. "Или тревожную - барабанит, как перед казнью..." - стрельнуло в мозгу Годгивина. Однако Годгивин оценил и залюбовался работой Папердауна: "ну, прям, Дюма-отец, его мать...".

- Стругай, стругай, мил-человек! - Годгивин погладил гибкую и по-кошачьи насторожённую спину Папердауна, панибратски щёлкнул его по гульфику, - Если чего надо, проси, не стесняйся. Свои ж люди!

- Ничего не надо. Для творческой работы требуется лишь уединённость, - ответил Папердаун.

Он взглянул Годгивину в глаза, взгляд Папердауна больше не был жалким, он был жёлтым в каком-то волчьем, полумистическом смысле; взгляд от которого матёрые охотники бегут сломя голову, теряя в снегу валенки.

- Для работы нужна уединённость... - настойчиво и совершенно вежливо повторил Папердаун, - Вы понимаете?

Годгивин понял и испарился, аккуратно за собой прикрыв.



И накрепко задумался...

Лена, у которой он "кантовался" истекшую неделю отбыла к тётке в какую-то заштатную область "с деньгами помочь, да и - родня же...".

- За квартирой приглядывай! - напутствовала она его в одиночество, "сдавая" ключи. И чмокнула в щёку, по-девчоночьи непосредственная.

Между ними ничего не было за эту неделю. Они безмаршрутно бродили по городу, подбирали листву припозднившейся златоосени - поцветистей, кормили с рук каких-то навязчивых птах, пили ледяное колючее пиво под глубоченным небом, а потом дули друг другу в озябшие ладони; а вечерами "врубали" допотопную "АББУ" и жарили картошку... Годгивин узнал, что квартира съёмная, что следующим годом Лена - снова в институт, что не прочь завести кошку - но аллергия на мех. Она оказалась доброй и неглупой и потому какой-то растерянной в мире, который по мере сил растерял Годгивин. Это выбивало у них козыри в игре, в которую превращаются обычно отношения полов. И то, что за целую неделю у них ничего не было, было, быть может, самым приятным откровением в жизни Годгивина.

Поэтому Годгивин не хотел туда, где не будет Лены.

И, смиренно вздохнув, отправился в экстремальный тур "водка - бабы - водка...", не забронировав обратного билета...



Годгивин пил не смыкая дней и ночей - сначала на спорадические женины "подаяния", потом систематически - всё, что "соображал", находил или крал... Житие своё в питии Годгивин помнил муторно: помнил, что его били за ворованную с прилавка селёдку, но потом он нашёл лучше - в ящике на задворках магазина; помнил, что коли жив, то где-то столовался; помнил вечных "друзей на троих" - всеми досконально пересчитанными рёбрами и острыми на язык фрагментами зубов; помнил, что раз "не получилось" с некой "шалашовкой" с-под-зобора - и высокомерно радовался своему высокомерию; но - главное, помнил о Папердауне и романе.

И дни и ночи спустя обросший и потому неимпозантно бородатый Годгивин метеоритом врезался в общественный туалет - с похмелюги его неукротимо слабило. Передёргав ручки - о, не занято! - Годгивин рухнул на унитаз и жутковато ухмыльнулся. "Месяц! - подумал Годгивин, - Срок! Роман - готов!.. Сейчас же - "сто пятьдесят" на поправку и за рукописью!.. И к чертям собачьим Даунов-Папердаунов, Сцилл-Харибд с их харибдятами-захребетниками, Елен-Прекрасных от хны... Всех - к чертям!"...

Пожимая липкую ручку сливного бачка, Годгивин прощался со своим тщедушным прошлым. Прошлое, материей-временем в Чёрную дыру, клубясь всосалось в жерло горканализации, отбрызнув Годгивину на рот.

Годгивин привычно утёрся, обтёр рукав о рубашку и, разминая оставленный безвестным книгочеем-бессеребренником свежий "Труд", упёрся глазами в следующий текст: "...новоявленным английским писателем Пайпером Дауном рекордным тиражом выпущен в свет роман-сенсация "The Russian sexual limb - given by God!"...

- Да что ж это такое, товарищи! Это же моё! Мой роман!! - Годгивин заколотил в кабинку справа:

- Мне словарь нужен! Словарь!!

- Какой ещё словарь? - пробасили оттуда.

- Англо-русский...

- Краткий сойдёт?

- А... а пополнее чего?

- Совсем обгадился, что ли...

Через стенку Годгивину перебросили увесистый том.

- На "Ха" не выдирай - буква ценная. Малоупотребительная! - предупредили за стенкой.

Годгивин упал на колени перед унитазом и затрещал страницами: "так, sexual, секс - с этим ясно, Рашен - тем более; теперь по алфавиту: на "Джи", given - данный, God - Бог... "Эль"... Ага, limb - член... Грамматика, бля... попутал же бес в "универе" испанский дрочить...", - разрозненные слова разбегались, тараканами от ремонта, никак не желая складываться в нечто вразумительное. Годгивин отшвырнул словарь и вцепился в газету: "...международным пен-клубом роман господина Дауна выдвинут на Нобелевскую... между тем готовится русский перевод романа под рабочим названием "Русский Хер"...

- Фак - Ю! Фак, фак, фак!! - заорал Годгивин, клоками, как Хаттабыч, выдирая бороду, тщась реанимировать убитую в один присест сказку... Сказку про его, Годгивина, большое хрустальное будущее. Годгивин даже не успел придумать этой сказки. Сказки для него и ЕЁ. Сказки, может, про Гавайские пляжи, а может, про ночной Париж, а может... Да, мало ли?!

И Годгивин заорал снова:

- А я! Я?!.

- А ты - словарь верни, геморроик! - пробасили справа, - И свечи помогают, с красавкой...

Годгивин решил было сберечь газету - на память, но другой не было, и он подтёрся, после чего уронил лицо в унитаз и бессильно свесил руки. Он тихонько рыдал, слёзы смешивались со струйками "пропускающего" бачка и казалось, что плачут оба.



- Мужик! - раздалось, покряхтывая, из кабинки слева, - Слышь, мужик, сигаретку не подсунешь?

Годгивин машинально запихал сигарету под низкую переборку; сигарету ухватила с высокими венами и искуренными ногтями но, тем не менее, женская рука. Женщин в возрасте выдают руки и шеи...

- Гросс мерси, уважил мадаму!.. Расслабиться хочешь? - предложила "мадама".

Годгивин слышал это "расслабиться" десятки раз у ночных киосков, в подъездах "спальных" районов, да и в сортирах, чего греха таить... Но теперь не "въехал".

- Что?..

- Ну, оральный будешь? Хорошему человеку - полтинник. Натурой платишь - так "пузырь".

- Давай оральный! - сказал Годгивин, чувствуя, что сходит с ума.

- Так переползай ко мне! - защёлка слева откинулась.

- Нет, не здесь... не так. В кино пойдём. Ясно?

- Ну, в кино, так в кино. Кино - дело тёмное, а темнота - друг молодёжи, - хохотнуло в кабинке слева, - твои билетики, мои миньетики...

- Марафет наведи, шалава! - рявкнул Годгивин.



Пока "мадама" отправляла нужду и орудовала грошовой косметичкой, Годгивин, уже не соображая, зачем, ракетой слетал на угол и встретил её у сортира с цветком и головокружением от ударившей в пах крови.

Видавшая виды забальзаковская "мадама" кокетливо приложила жёлтый снулого цвета ландыш к вырезу на жирной пупырчатой груди и они с Годгивиным, нервно сплетая-расплетая пальцы отправились туда, куда отправляются все неслучайные знакомцы, а то и влюблённые - грызть попкорн, тереться боками либо творить таинство миньета. Они отправились в Кино, где показывают широкоформатную цветную жизнь со стереозвуком "Dolby surround".

Годгивин вышагивал с торжественной обречённостью, мыслями внимая барабанной дроби Папердауна, насуплено обхлопывая карманы в поисках презерватива; Годгивин понимал, что ступает по дороге, которой уходят в себя, чтобы не возвращаться, и ликовал, что наконец его астральное тело сжалось, устроилось в берегах плотского и ему так - уютно и просто, и впереди хрустальные горизонты ненакладного - за "пузырь", да и тот, как ни крути, напополам - Кина... Он, сбиваемый с ног первыми хлопьями, тяжёлыми, как растревоженные куры, ощутил себя малюсеньким - со спичку, и в веселой припрыжке помахал шляпкой стремительно набирающим высоту деревьям, домам и Небу, до которого было уже не дочиркнуть его бесталанной головушке.



...Годгивин не обернулся даже когда высокая девушка, почти девочка в развевающемся и пурпурном, окликнула его, бросилась за ним, босая над горячим первоснежьем, пронеслась, размыкая оглохшую толпу, выбросила длинную тонкую руку и почти ухватила Годгивина за воротник, как захлопнулись пред Нею двери Кино...



Оглавление




© Анатолий Яковлев, 2003-2024.
© Сетевая Словесность, 2003-2024.





Версия для широкого дисплея
[В начало сайта]
[Поэзия] [Рассказы] [Повести и романы] [Пьесы] [Очерки и эссе] [Критика] [Переводы] [Теория сетературы] [Лит. хроники] [Рецензии]
[О pda-версии "Словесности"]