ЧЕТЫРЕ ТЕКСТА
Осень в Одессе
Ветер очищает берег от следов лета и дарит морю чистоту. Женские голоса теперь слышнее мужских, безударные звуки сильнее ударных. На мостовые падают каштаны - в центре города мелкие, за вокзалом крупные. На улицах они целее - и лежат, как новый текст; во дворах раздавлены, как читаные-перечитанные письма. Ржавые листья деревьев каштана сворачиваются было в кулаки, но на полпути перестают грустить и злиться. Осень в Одессе добрая. Весь город пахнет орехами и платанами и пропитан нежным туманом. От первых дождей солома, пролежавшая на земле с весны, скрывается под яркой молодой травой. Много зелени: заморозки до сих пор не ударили. С самого утра бьет сильный южный свет, однако солнце смотрит по-северному пристально, особенно на песок берега, или отворачивается вовсе, и над головой тянутся беспримесно серые облака.
Я иду домой. В левой руке плюшка с маком, по правую руку Сабанеев мост, красивый, наверное, из-за щенячьего слова Сабанеев. Над одесским двором, где мой дом, мелко дрожит бельевая веревка. На ней, у самого основания, сидит и трясет хвостом рыжая птица. Не трясогузка, а кто - не разглядеть: далеко.
Полседьмого. Заходит невидимое солнце. Поначалу небо остается светлым, а мелкие листья акаций чернеют; темнеют и дома цвета морских и океанских раковин. Потом с самой середины неба расползается серое пятно, густея мутью рентгеновского снимка. На крыше лежит виниловая пластинка, от времени изогнувшаяся волнами. Она блестит, как резиновые калоши.
Опера на рассвете
Опера - это колыбельная. Трагическая музыка - серенький волчок. Он грызет вашу спину алой пастью оперного кресла, но не смыкает эту пасть, покуда в ней располагаетесь вы. После спектакля вы не бьетесь лбом о стену театра. Вы недолго плачете, узнавая в музыкальной грозе баюкающий колокольчик молочника, странно весеннее пение птиц в октябре, дружную румбу двух согбенных барабанщиков-джембистов и одного дребезжащего по Соборной площади трамвая, мягкий обманчивый говор, честный стук каштанов по мостовым. Узнав всё это, вы засыпаете. Но не зря вы ходили по одесским улицам так долго, что вены вскипели гекзаметром и даже какой-то мелодией. Всё сочеталось - рисунок ваших вен, форма фонарей, линии стволов и ветвей платанов и катальп, румяные дома, плетеные мостовые. Всё красиво - значит, всё хорошо. Счастье заставляет вас вскочить еще темным утром и помчаться в центр города. Сомнения рисуют в вашей голове знак вопроса, а светлеющее небо ставит после него двоеточие - и вот готов басовый ключ. Вы заворачиваете за угол, и видите среди осьмушек портальных кранов рыжую целую ноту солнца, и рычите первобытным басом. Скатываетесь Потемкинской лестницей и взбираетесь обратно, после этого этюда бежите за прекрасной рыжей нотой, а она прячется в темно-зеленых трелях акаций и звучит всегда впереди. Силы неравны - направо, в переулок Чайковского! Нотный стан не может больше лежать: это стан, и он стал - колоннами недавно открытого после ремонта оперного театра. Театр стоит в окружении черных фонарей - каждый на четырех звериных лапах - и сквера для птичек и мурлыкающих зрителей. Несмотря на вольную английскую планировку, сквер по-французски куртуазен. Он начало и продолжение иных спектаклей. Сегодня в семь утра здесь дают представление смелые собаки, похожие на ноты. На четвертинки: головы-фасолины и худые тела. Запевают две, прикрыв спину театром. По скверу навстречу им несется остальная стая - и подхватывает лай. Акустика хорошая. Народу - никого: настоящий артист играет не только для публики. Без дирижера. Режиссура - выше всяких похвал: это опера-будильник, ибо опера не является колыбельной только тогда, когда она будильник. Это опера-месть, и месть двойная: артистам, не пустившим собак петь в театре, и домашним псам, которым, при всей их воплотившейся любви к белым простыням, лаять в квартире нежелательно. Голося, собаки свободно перемещаются по скверу. Ноты повторяются, перебегая с места на место, и, когда главная мохнатая рыжая нота возносится еще выше в небо, утренние короли оперного театра удаляются к служебному входу. За театром они отдыхают и резвятся - понятно, уже молча. А вы думаете, что это и была опера, потому что крик у вас внутри продолжается - такой же, как при восходе солнца. Неизвестно, слышат ли они эхо спектакля. Может быть.
Счастливый болгарин
Мы ехали вдвоем в четырехместном купе. Этот пожилой мужчина с вываливающимся животом и непонятными коробками оказался надежным. Сидит, моргает мелкими и загнутыми ресницами, внешние уголки глаз поднимаются кверху, нос грушевидный, подтяжки на футболке - то ли Карлсон, то ли гигантский гном. Волшебник. Построил девять компреccорных станций и один дом - с крышей, как у китайской пагоды, посадил сто девяносто деревьев, стал дедом восьми внуков. Счастлив, как могут быть счастливы, видимо, только мои попутчики в поездах: они сами делают ветчину и вино, а в детстве ходили в школу через реку - река то и дело смывала мост, унося его вниз по течению; у них глаза чистых цветов, кожа кровь с молоком, крепкие семьи и спортивные разряды. Даже болгарка, с которой мы ехали из Одессы полтора года назад, всё то время, пока зареванный поезд нехотя искал обратную дорогу среди цветущих вишен, рассказывавшая, как ее бросал муж-негодяй и как она сейчас крутится на московских стройках, а дочь ее мыкается на Привозе, хорошо, что не на Седьмом километре, - даже эту болгарку встретил в Москве какой-то положительный тип, не вписавшийся в сюжет ее печального рассказа. А болгарин встает в пять утра и идет разговаривать с деревьями. Он очень любит разговаривать с деревьями. Наш человек. Потом он садится в самолет и летит на север. Там решает вопросы. Потом идет париться в бане - в настоящей русской бане, а не в сауне. Потом собирает клюкву. К сожалению, яблони на севере не растут, а таможенники ни одного дома не построили, коньяк отобрали, он вез друзьям, можно было только сто граммов, а куда наливать? Это он уже летит в Москву. Обижаешь, какое такси, у меня племянник в огромной корпорации, он меня на вокзал подбросил!
Видишь, какой браслет я себе купил?
Поезд входит в полосу торговцев.
Не вызывает интереса болгарина только винницко-жмеринская бабушка-трудяга с голосом актрисы Бабановой:
- Мороженоесемачки!
Я сплю, мне на ноги ставят разные предметы. Сквозь одеяло чувствую тяжелую окружность, тяжелый прямоугольник, еще что-то тяжелое, огрызаюсь, засыпаю, просыпаюсь.
Болгарин хвастается покупками.
Внукам - кукла со взглядом трупа, кукла советского размера, но с намеком на западные формы, со свекольными волосами, в мертвенно-лиловом платье.
В семью - набор стаканов.
Правда, оригинальный горшочек?
Небольшую поверхность горшочка активно занимает лепнина: хутор, подсолнух и дом с трубой. Верх и низ некрашеного горшка зачем-то покрыты темной глазурью, как шляпки грибов - слизью.
Соседка горшочка - поленообразная, облепленная какими-то сюжетами ваза.
На верхней полке надо мной - его свертки с покупками.
На его нижней полке - пачка желтой прессы. Мой другой попутчик, успешный украинец, организовавший полезный бизнес и в Одессе, и в Подмосковье, тоже читал именно ее.
Я не знаю, что лучше: желтая пресса или строгие газеты с новостями и аналитикой, в которые угрожающе завернуты купленные болгарином произведения искусства. Да и душа его теперь как развернутый сверток.
Я не знаю, чего я больше жду: то ли счастливой поездки для себя, то ли увидеть, как мои случайные счастливые попутчики читают случайный том Чехова. Но знаю, почему и зачем.
Байка
У когда-то белой собаки Байки жесткая шуба и негибкий характер. Такой негибкий и постоянный характер, что людям неприятно быть слабее ее. Ей нет р-р-равных в постоянстве! Тем не менее с ней заигрывают; она же признает только узкий круг доверенных лиц. К ней ищут подход: угостят кровяной колбасой - целый год она ест кровяную колбасу, а к другой еде почти не приближается и даже не принюхивается. Дадут говядину - тогда начинается год поедания быка. Взамен хотят, чтобы она соответствовала своему мягкому и легкому имени. Ну и пусть хотят. Они не могут целый год есть одно и то же. А она может, хочет и будет. Рвавав!
Старость не р-р-рав! Байке тринадцать лет. Она медленно ходит. Лапки ее не слушаются. Но вот Настя собирается в бар - Байка тоже: молодеет на глазах, почти бежит, обнажает в улыбке единственный клык, запрыгивает на высокий стул и сидит по-светски ровно. Собаке нравится стильно лакать пиво и съедать целую миску неподатливых фисташек со скользкими зелеными срезами. Это без зубов-то! Она больше не огрызающийся собачий огрызок, она завсегдатай, львица, королева волшебного зала, она в загадочном сиянии и в сигаретном дыму. Все в восторге от нее. Настя тоже. Ну и пусть.
Настя просит официанта взять Байку на руки. Собака поддается чужаку. Удивительно, сказали бы в широком кругу лиц, не удостоенных доверия этой взбалмошной зверюги и чуть не лишившихся пальцев. Официант не доверенное лицо. Ей всё равно: сегодня один официант, через две недели другой - она будет у него на руках и пальцев точно не оттяпает. Ей всё равно, ей хорошо.
Давным-давно Настя ходила в бар вместе с Глебом. А потом Глеб погиб.
У Глеба был постоянный характер.
Глеб любил посещать бар.
За Глебом в бар устремлялась молодая Байка.
Ну и пусть.
Ну и что.
Всё р-р-рав...
© Татьяна Карпеченко, 2007-2024.
© Сетевая Словесность, 2008-2024.