[Оглавление]




ГОРОДОК  ПРОВИНЦИАЛЬНЫЙ,  ЛЕТНЯЯ  ЖАРА...


По несчастью или к счастью,
Истина проста:
Никогда не возвращайся
В прежние места.

Геннадий Шпаликов


Спроси кто-нибудь Семёна Львовича Полозкова с какого-такого "переплёта" стукнуло ему в голову навестить Город N, он и не ответит. Сам себе он объяснял это желание странным обстоятельством: ему приснился сон.

Но весь метаморфоз заключался в том, что сколько он себя помнит (а помнил он себя уже лет 55), сны ему никогда не снились. Будь он человеком набожным, перекрестился бы. Но Полозков был убеждённым атеистом. Поэтому нам не остаётся ничего другого, как поверить ему на слово: не снились.

А тут возьми и приснись ему город N, будто гуляет он по улочкам им в детстве и молодости исхоженным до стоптанных башмаков. Сон был настолько явственным, что он ощущал тепло стен домиков и домов, шёпот листвы в парке Дубровка. Поутру он долго лежал с открытыми глазами. Когда в нём созрела мысль, что "сон - в руку", поведал об удивительном этом событии жене, Зинаиде.

Жена иногда действовала на него как уксус на соду, то есть, гасила многие его благие пожелания. Вот и сейчас она отозвалась на его капризную прихоть традиционной своей присказкой: "Ты долго думал? Оно тебе надо?"

Иногда на тихого Семёна Львовича находило упрямство, и тогда он становился непробиваемым, как каменная стена средневекового замка.

"Зина. Я хочу."

Жена отступила не споря. Она собрала ему легковесный чемоданчик с парой белья, свежевыстиранной и отутюженной рубашкой, чистыми носками, зонтик. Традиционный "командировочный" набор. Она ещё сходила в магазин и прикупила ему зубную щётку, пасту зубную и туалетное мыло в мыльнице.

Женщина она была старорежимной. А потому зная, что в нынешних гостиницах все туалетные принадлежности, вплоть до полотенца, имеются, полагала своим женским долгом сопроводить мужа в дорогу таким вот образом. Долг это её, женин.

На выходе Семён Львович вытащил из книжной полки, что в коридоре, первую же попавшуюся книжку и забросил её в чемоданишко.

Зря, зря он книжицу из дома захватил. Так и пролежала она всю поездку девственно нетронутой в чемодане. И было у Семёна Львовича в поезде занятие интересней, чем перелистывание книжных страниц. Несколько часов поездки, что отделяли его от Города, он проглядел в окно. Только - странная вещь, "глядел-глядел да ничего не выглядел". Не замечал он ни буераков с косогорами, ни перелесков, ни редких станций. Перед его глазами проплывали улицы и дворы Городка. Настраивался Семён Львович, вот как радист настраивает свою рацию на волну, на приём, так и он настраивался на встречу.

Ступеньки вокзального здания он преодолевал с учащённым сердцебиением. Перед ним открылась Улица, которая спускалась от вокзала квартала три, а дальше выравнивалась, вытянувшись нитью до самой Реки. Город сердцебиения Семёна Львовича не услышал, да и то, право слово, тут на квадратный метр улицы столько сердцебиений приходится, что до каждого дослушиваться - это ж какая какофония получится?

А потому Город встретил Полозкова спокойно, с холодным достоинством, можно сказать - и равнодушно. Что показалось Семёну Львовичу несколько и обидно. Да ведь чего не простишь родственной душе? Простил и он некоторую холодность Города.

Несколько кварталов вниз от Вокзала и он свернул вправо. Дом стоял на месте. Дом, который он когда-то звал "Дом, в котором я живу", располaгался ровно в 54 шагах от Улицы. Полозков обрадовался, что шаг его не укоротился за эти 30 лет, и от Улицы до "Дома, в котором я живу", по-прежнему 54 шага.

У дверки в парадный подъезд - табличка с названием какого-то учереждения. И уличка, и подворотня, и дворик - там, за подворотней, были на один "фасон". В былые, в его времена, они были вымощены булыжником. Нынче же, согласно новым веяниям, на тот же единый "фасон" они были "причёсаны, приглажены" под "асфальт".

Во дворик, где пробежали его детство и безусая юность, он не рискнул войти. Увидел в глубине двора там, где когда-то теснились сарайчики, пострoйку, похожую на склад, с окошечками, видимо - складские каптёрки. Понял всю несуразность и нелепость появления своей фигуры, озирающейся по сторонам во дворике.

Дотронулся до стены красного кирпича и ощутив в ладони тепло, успокоился: Дом - жив.


"Раз он в море закинул невод, -
Пришел невод с одною тиной."
А.С. Пушкин, "Сказка о рыбаке и рыбке"


"Плотва" весёлым юрким косяком сновала по "речке" с названием Улица. Семён Львович, едва вышел из Гостиницы, влился в этот косяк легко и свободно. Никто не спрашивал его, мол, кто такой, откуда, как оказался здесь? Он был одним из них, а значит - своим. И потому было в Полозкове ощущение лёгкости, свободы и веселья. И вместе с толпой "променадился" он до Вокзала, а от него в обратную сторону - до Дубровинки, парка, упиравшегося другой своей оконечностью в Реку.

Ощущение лёгкости и веселья схлынуло сразу, резко, едва он обратил внимание на лица. Были они молоды, а потому не были ни обветрены, ни просмолены. И, верно, в толпе этой он один с морщинистым лбом, с обвислыми щеками, выцветшими глазами. И даже не это его разочаровало. Он усердно искал знакомые лица. Он втайне надеялся, чтo кто-то прикоснётся к его плечу и радостно воскликнет: "Семён, привет! Как дела?" Ни лиц, ни голосов...



Уходило веселье, приходило разочарование, обида и резкое осознание, мол, "На этом празднике жизни я чужой..."

А утешало одно: услышал он, что как и в его времена Улица нынешними аборигенам прозывается Брод.


"Он в другой раз закинул невод,
Пришел невод с травой морскою."
А. Пушкин, "Сказка о рыбаке и золотой рыбке"


И на второй вечер повторилось всё с абсолютной точностью. Изначальное веселье, ожидание, и полное разочарование. И уже ничего не утешало.

В третий вечер он гулял вместе с толпой бесчувственно, равнодушно. За эти три дня он исходил Город своими былыми маршрутами и было узнавание улочек, переулков, и было странное неузнавание домиков, населяющих эти улочки. В этот вечер он прощался с Городом.

Раннее утро встретило его мелким, моросящим дождичком. Был он таким освежающим, что желания достать из чемоданчика зонт не возникало. Да и ходу до Вокзала его, полозковским не укороченным шагом, было минут десять.

"Не растаю" - утвердился Семён Львович в мысли и шёл, в последний раз вглядываясь в домики по обе стороны Улицы. Были они неуловимо знакомы, и в то же время чужими. "Щербинки! Краска!" - так резко и ясно вдруг вспыхнула догадка. Он помнил каждую щербинку на фасадах домов, потускневшие, выцветшие стены, оконные ставни и рамы с с облупившейся на них краской. Ничего этого не было. Нарядные, ухоженные и чистые дома, где вместо ставен - решётки на окнах. Вот эта ухоженность и красивость были незнакомы Семёну Львовичу, а потому казались чужеродными. Подумалось, тот - ЕГО, тридцатигодичной давности Город был сродни, плоть от плоти со своими жильцами, населяющими его. Такие же неприхотливые, непритязательные и не капризные в эстетике внешности, когда брюки латаные-перелатаные упорно назывались штанами. Когда девичьи платьица перешивались из мамкиных сарафанов или сёстриных, что повзрослели, платьев. Когда башмаки и туфельки не снашивались годами, лишь подмётки да каблучки подбивались заново в сапожной мастерской у дядьки Соломона, который мудро разместился своим сапожницким ремеслом на базаре, у дядьки Соломона, у которого от далёкой-предалёкой его юности остались шикарные, "коромыслом" усы да сабля с именной надписью, что висела на стене за его спиной - подарок Сёмки Будённого, на глазах Соломона выросшего поначалу в комбрига, а потом и в командарма.

И было удивительное единство у Города и его жильцов и во внешности, и в искренности.

"Из Города вынули душу..." - с грустью подумалось Семёну Львовичу.



Спустя месяц после поездки Полозкову стало плохо на службе. Шёл по коридору, упал, "очнулся - гипс". Гипс - не гипс, но очнулся он на носилках машины скорой помощи, из которых перебрался на больничную койку. Избыток праздного, хотя бы и больничного времени, всенепременно приведёт вас к философским раздумьям на тему: "Что наша жизнь? Игра..." Раздумья Семёна Львовича привели его к осознанию, что, оказывается, вовсе не к встрече с Городом так влекло его. Не с Городом... Со Временем, таким теперь далёким, хотелось ему встретиться.

А Город, что Город... Город жил, и душа его была жива, наполненная душами тысяч и тысяч людей, составляющих с Городом какое-то новое единство.

Врач, увидевший Зинаиду, выходящую из полозковской больничной палаты, пригласил её в свой кабинет. "Я пригласил вас, чтобы сообщить пренеприятнейшее известие" - вспомнилось ей. Не ошиблась. "У вашего мужа рак. Операбельный. Будем готовить к операции. Правда, результат непредсказуем. Как говорится, "fifty-fifty". Он ещё что-то говорил про режим, диету... Зинаида осела вглубь диванчика, взгляд её стал безучастным. Только губы беспрестанно повторяли: Fifty-fifty, fifty-fifty...


Даже если пепелище
Выглядит вполне,
Не найти того, что ищем,
Ни тебе, ни мне.

Геннадий Шпаликов




© Яков Каунатор, 2018-2024.
© Сетевая Словесность, публикация, 2018-2024.
Орфография и пунктуация авторские.




Версия для широкого дисплея
[В начало сайта]
[Поэзия] [Рассказы] [Повести и романы] [Пьесы] [Очерки и эссе] [Критика] [Переводы] [Теория сетературы] [Лит. хроники] [Рецензии]
[О pda-версии "Словесности"]