КУБОК ГЕБЫ
(О поэзии Владимира Матиевского)
А Пушкин посчитает, кого не хватает...
А. РивинСентиментальная поэзия ... всегда имеет дело с двумя вступающими в спор объектами - идеалом и опытом, - между которыми возможно мыслить лишь три рода отношений. Душа может быть по преимуществу занята противоречием действительного состояния идеалу, либо их согласованностью, либо, наконец, она может разделиться между ними. Из этого троякого состояния воспринимающей души возникают три различных вида поэтических сочинений, которым вполне соответствуют общепринятые наименования: сатира, элегия и идиллия...
Ф. ШиллерСуществует поэзия, альфу и омегу которой составляет взаимоотношение идеального и реального и которую по аналогии с языком философии следовало бы назвать трансцендентальной поэзией. Она начинается с сатиры - абсолютного различия идеального и реального - и в середине предстает как элегия и завершается идиллией - абсолютным тождеством обоих.
Ф. Шлегель
О мертвом поэте, если он а) неизвестен и б) принадлежит недавнему времени, которое, однако, в силу обстоятельств, кажется если не "временами Венспасиана", то "повестью из века Стюартов" и, наконец, в) если черты поэзии совершенно смесились в колоссальной тени какого-нибудь Вийона или Бродского ("но вы сказали, что поэт Бродский, а остальные, так...") - трудно вести речь, потому что невольно превращаешься в такой черный пароходишко в сумерках на Неве, который что-то там кричит и что-то такое требует, убеждая читающее человечество, что такой неудачливый (см. а, б, в,) поэт действительно был.
Читающее человечество в таких случаях обычно ни о чем не беспокоится. Оно только, м. б., несколько, т. с., удивлено, что у него, оказывается, что-то требуют (требуют!!!). - Поэтому, говоря о поэзии, лучше вообще не иметь ввиду человечество. - Потому что в мертвом поэте, в составе его уже совершившейся поэзии, никакое человечество изменить уже ничего не может. Другое дело, что она, совершившаяся, может изменить что-то в нас.
I. КРЕМНИСТЫЙ ПУТЬ
Vade mecum окончился вдруг.
Дальше - полюшко дураково.
Говорят, ты закончил круг,
Дожидайся другого.
Как давно мне пора наверстать
Эту мысль в моей жизни скалярной, -
Что и я угожу на верстак
В хирургической и столярной!
Между солнечных свежих стропил
я устал головой кадить.
И стою... как Муму утопил.
И не знаю, куда уходить.
Vade mecum - путеводитель. Следовательно, речь идет о некоей прогулке, путешествии, лицезрении - дворцы, колонны, развертывающиеся блестящие фасады, город законченных памятников, архитектура как пример жизни - достопримечательностей (вспоминаются стендалевские "Прогулки по Риму" или муратовские "Образы Италии"). Однако это педагогическое путешествие - образ круга ("говорят, ты закончил круг") соотносит его одновременно с а) прожитой жизнью: коловращение жизни 1 , круг земных забот и дел и т. д. и б) с загробным миром: нисходящие в ледяную Джудекку круги ада, восходящие к рощам Земного Рая круги чистилища, звенящие атлетические диски небесных сфер - внезапно ("вдруг"!) закончено. Лирический субъект (по выражению Андрея Белого), он же лирический герой (по выражению Юрия Тынянова) находится в некоей точке соприкосновения разных по природе миров (и, согласно Бенедиктову, "в сей пополам распределенный миг ... жизнь глядит на обе половины"): не то мира живых и мира мертвых, не то неба и земли.
Это высокое нахождение и одновременно потеря путеводителя ("Но мой Вергилий в этот миг нежданный исчез") предполагают:
1). Либо падение из мистерии в фарс. (См. О Мандельштам, "Разговор о Данте": "Дант - бедняк. Дант - внутренний разночинец старинной римской крови. Для него-то характерна совсем не любезность, а нечто противоположное. ... Дант не умеет себя вести, не знает, как ступить, что сказать, как поклониться. ... Внутреннее беспокойство и тяжелая, смутная неловкость, сопровождающая на каждом шагу неуверенного в себе, как бы недовоспитанного, не умеющего применить свой внутренний опыт и объективировать его в этикет измученного и загнанного человека, - они-то и придают поэме всю прелесть, всю драматичность, они-то и работают над созданием ее фона как психологической загрунтовки. Если бы Данта пустить одного, без "dolce padre - без Виргилия, скандал неминуемо разразился бы в самом начале и мы имели бы не хождение по мукам и достопримечательностям, а самую гротескную буффонаду"). - К чему, казалось бы, предрасполагает пейзаж ("полюшко дураково"), родственный не дантовскому Земному Раю, а, скорее, гоголевскому заколдованному месту ("Я хорошо знаю эту землю... Засеют как следует, а взойдет такое, что и разобрать нельзя: арбуз - не арбуз, тыква - не тыква, огурец - не огурец... черт знает что такое!") и множественные, безликие, издевательские ("Говорят, ты закончил круг, Дожидайся другого" 2 ) голоса в этом пейзаже.
2). Либо приобщение к некоему высокому знанию ("Всмотритесь в лик отшедшего туда, В известный час он ясностью своею Торжественно вам, кажется, тогда Готов сказать: "Я понял! разумею! Узнал! ""), обретение нового, высокого путеводителя. (См. Х.-Л. Борхес, "Девять эссе о Данте": "Утром 13 апреля 1300 г., в предпоследний день путешествия, Данте, завершив свои труды, вступил в Земной Рай, увенчавший гору Чистилища. Он видел временный и вечный огонь, прошел сквозь стену пламени, воля его свободна и верна. Вергилий увенчал его короной и митрой. По тропинкам древнего сада он пришел к реке, прозрачней всех рек, хотя из-за деревьев ее не озаряют ни луна, ни солнце. ... появляется женщина в платье цвета пламени. Не видя еще лица, Данте понял по смятению чувств и волнению крови, что это Беатриче. На пороге Рая почувствовал любовь, которая столько раз пронизывала его во Флоренции. Он искал, как испуганный ребенок, защиты у Вергилия, но тот уже исчез. ... Беатриче повелительно называет его по имени. Говорит, что оплакивать следует не уход Вергилия, а собственную вину. С иронией спрашивает, как это он снизошел явиться в обитель блаженных. В воздухе полно ангелов - Беатриче беспощадно перечисляет им заблуждения Данте. Говорит, что напрасно посылала ему сны, он так низко пал, что спасти его можно было, только показав муки грешников. Данте пристыженно потупил глаза, что-то лепетал и плакал; сказочные существа слушали; Беатриче требовала публично покаяться... Такова, в плохой прозе, жалостная сцена встречи с Беатриче в Раю. Теофил Сперри замечает: "Без сомнения, Данте сам ожидал другого приема. Ничто в предыдущих песнях не намекает, что здесь поэт испытает величайшее унижение в жизни").
И вот вся строфа замирает в колеблющемся равновесии. (И пока она колеблется, словно сонная душа между телами и временами в сказке Андерсена, я попробую ответить на неминуемый вопрос: а е с т ь ли все то многое, о чем я говорю, в этом маленьком стихотворении? Или я как тот сказочный араб, который полагал вынуть из своего мешка весь город Багдад или всю Бухару со всеми ее декханами, лавками и мечетями и фруктовыми садами, и ливийскую пустыню, и дервиша в каком-то караван-сарае за Меккой, и утренний свет Венеры над аравийским песком - а всего-то там что был маленький кусок зеленого сыра? - Но дело в том, что стихотворение, пускай даже маленькое, уже по самой своей организации есть именно такой мешок с звездным светом и куском сыра, - или (и вернее) такое тонкое ответвление рудоносной жилы, ручей рудоносного пласта 3 . Рильке назвал потусторонний мир рудником душ. Поэзия именно и есть такой рудник, где, в конечном счете, все стихотворения слиты в одно, а поэт есть некое соединение Орфея и рудокопа. - Так что это маленькое стихотворение не проще - впрочем, и не сложнее - фростовского, например, "Come in" или "Я сразу смазал карту будняя..." Вл. Маяковского).
Высокое нахождение (высокое место) - это, т. с. "география стихотворения", его пространство, система координат, пейзаж. Но герой - во всяком случае, пока жив, - чужд этому высокому пространству, этой "географии". Его жизнь скалярна, то есть независима от к а к о й б ы т о н и б ы л о (!) системы координат 4 . И именно в этой независимой, скалярной жизни он должен наверстать (т. е. догнать!) мысль о зависимости, о превращении, т. с., из субъекта в объект, из человека в материал 5 - в хирургической, в столярной, для хирурга, для столяра. - И вот именно здесь прощупывается, как биение крови, скрытая же, как кровь, эстетическая мысль, начисто отрицающая столярное, т. с., понимание красоты, осененное - между прочим - Осипом Мандельштамом ("не прихоть полубога, а хищный глазомер простого столяра" 6 ), который, однако, не более чем "пробует на слух" столярную эстетику ("немецкая, - как заметил один мастеровой в гоголевской повести - работа") Фридриха Шиллера:
Мертвый камень оживляя смело,
Создает богини тело
Вдохновенья пламенный порыв,
Но художник лишь в борьбе упорной
Побеждает мрамор непокорный,
Разуму стихию подчинив.
Только труд, не знавший отступлений,
Истину постигнет до конца,
И над глыбой торжествует гений
Непреклонностью резца.
Но своим последним, мощным взмахом
Он свершает чудо с прахом:
След усилий тщетно ищешь ты.
Массы и материи не стало,
Стройный, легкий сходит с пьедестала
Образ воплощенной красоты.
Отрицающая
"волшебные голоса духов, витающих вокруг могильного склепа" (Т. Манн):
Лишь над телом властвуют жестоко
Силы гибельного рока,
Но, с косой Сатурна незнаком,
Однодумец духом совершенных
Первообраз там, в кругах блаженных,
Меж богов сияет божеством.
Отрицающая
"завет художника, который гласит, что прекрасное ... водворяет мир между нашей земной и духовной природой, перекидывает мост от идеала к жизни; что возвышенное понятие "добра", стремление к нему - присуще обоим мирам - эстетическому и моральному - и что истина и красота сплавляются в искусстве, наставнике рода человеческого" (Т. Манн).Отрицающая 7 -
апофеоз поэтической сентиментально-трансцендентальной мысли, олимпийскую идиллию в мире идеала, "очищенном от всего бренного, - только свет, только свобода, ни теней, ни преград больше не видно", где "царит свобода мыслей, спадают цепи закона, рушатся преграды чувств; в ней, в красоте, единственное спасение от тягот рабской жизни, которая пригибает человека к земле", куда должен бежать человек из "убогой, душной жизни", чтобы освободиться от страха земного бытия":
И свершив земное, роковое,
Мощно сбросил все людское
Чрез огонь очистившийся бог.
И, полету радуясь, впервые
Устремился в выси голубые,
Кинув долу груз земных тревог.
Встречен там гармониями неба,
Входит, светлый, он в Кронидов зал,
И ему сияющая Геба
Полный подает фиал.
Отрицающая не потому, что не верит в это вознесение. В конце концов, поэзии без скрытой за словами (в словах) Лестницы Иакова или Моста Духов просто не существует. - Отрицается его, скажем так, оперная напыщенность (оперный нищий скидывает оперные лохмотья, обнажая мускулы куриация). Не вознесение, а слава. Что-то напоминающее сомнение Терезы Авильской: "Что тебе, Господи, до меня в Славе Твоей?" - В конце концов, Лестница Иакова это иногда (или всегда) лестница в наших домах, судьба быть в высоком месте - это судьба дышать на зимний голгофский гвоздь, олимпийская идиллия - идиллия потустороннего лаццарони ("Твоя мечта: - в стене открытье лаза, В края, где мог бы, нищий и босой, Просеять небеса сетчаткой глаза, Впитать морей аттическую соль")...
И здесь надо вспомнить дополнительные (т. е., для поэзии, равноправные) значения этого странного - едва ли не футурического 8 - слова скалярный, вмещающего в себя, помимо жизненного сепаратизма ("надо мною миры сепаратные"), еще и неподвижные, медленных, высоких и длинных, вытянутых вверх, как подводная черно-серебристая трава, рыб - скалярий - и английского (skylark) жаворонка 9 , сочетая в скалярной жизни песню и молчание, врожденные речь и немоту.
И вот эта строфа - тоже, как ей предшествующая, - замирает в неустойчивом равновесии, только теперь это внепространственное, внутричеловеческое равновесие, равновесие между отрицанием идиллии идеала и кровной принадлежностью к ней, равновесие между жаворонковой песней и рыбьей немотой.
Тем внезапнее, нежданнее, мы попадаем - вдруг - именно в пространство олимпийской идиллии, под сапфические стропила строящегося брачного чертога, в который, "сбросив все земное, роковое", должен войти "очистившийся бог". - И здесь, так же нежданно и внезапно, - вдруг, - мы понимаем, что рассказчик стихотворения не герой и не полубог. - Не участник таинственного брачного торжества. - Он плотник. - Просто плотник. - Странное существо, одновременно причастное идиллии идеала и непричастное ей. - Вот он закурил. - Поговорка "курить - бесам кадить" тихоиронически сливается ("сигареты - как будто льются", ангелы - тоже курят) с храмовым песнопением (псалом 140): "Да направится молитва моя, как фимиам, перед лице Твое, воздеяние рук моих - как жертва вечерняя". - Значит, вечер. Значит, сумерки. Эти неназванные сумерки определяют цветовой тон стихотворения - ни тьма, ни свет. - И вот в этой ин тьме, ни свете, не уклоняясь сердцем к "словам лукавым для извинения дел греховных вместе с людьми, делающими беззаконие", не вкушая "от сластей их", плотник стихотворения покидает высокое пространство Земного Рая. - Именно этот неустойчивый момент расставания, ухода он сравнивает с убийством маленькой доверчивой беззащитной собаки: - "И стою... как Муму утопил". - "По прежнему спешили по реке, как бы гоняясь друг за дружкой, маленькие волны, по-прежнему поплескивали они о бока лодки, и только далеко назади к берегу разбегались какие-то широкие круги". - Во всем этом какая-то все та же безмолвная и беззвучная страшная ирония. Дантовы небесные атлетические диски сравниваются с собачкой и, утопленные, оборачиваются кругами на воде, на которой стоит новый Герасим.
Но Герасиму было, куда идти:
"Он спешил без оглядки, спешил домой, к себе в деревню, на родину. ... Он шел ... с какой-то несокрушимой отвагой, с отчаянной и вместе радостной решимостью. Он шел; широко распахнулась его грудь; глаза жадно и прямо устремились вперед. Он торопился, как будто мать-старушка ждала его на родине, как будто она звала его к себе после долгого странствования на чужой стороне, в чужих людях... Только что наступившая летняя ночь была тиха и тепла; с одной стороны, там, где солнце закатилось, край неба еще белел и слабо румянился последним отблеском исчезавшего дня, - с другой стороны уже вздымался синий, седой сумрак. Ночь шла оттуда. Перепела сотнями гремели кругом, взапуски переклинивались коростели... Герасим не мог их слышать, не мог он слышать также чуткого ночного шушуканья деревьев, мимо которых его проносили сильные его ноги, но он чувствовал знакомый запах поспевающей ржи, которым так и веяло с темных полей, чувствовал, как ветер, летевший к нему навстречу - ветер с родины - ласково ударял в его лицо, играл в его волосах и бороде; видел перед собой белеющую дорогу - дорогу домой, прямую как стрела; видел в небе несчетные звезды, светившие его пути".
Тургенев - изысканный писатель: эта "белеющая дорога - дорога домой" - это лермонтовский кремнистый путь. - Но рассказчику стихотворения (которому тоже больно и трудно), этот путь, эту дорогу с небес на небеса, только предстоит найти, создавая (творя) некое новое поэтическое пространство.
II. ИКСИОН
Течением времен, стечением светил
Он был приговорен и сослан на Этил.
Там жалок был и сир плененный полубог,
А правый бок пронзил двуглавый голубок.В. Бобрецов
И вот главные черты этого нового пространства, н о в о найденного, н о в ообретаемого (н е найденного, н е обретенного) м и р а:
1. Бездомность (заданная как раз именно "белеющей дорогой - дорогой домой") и связанное с нею вечное т. с. движение ("собирательный образ странствий", путешествие, прогулка, вообще ходьба) 10 : перелет, перегон, вокзал, холодные, "бильярдные" перебежки-перемещения от кафе к кафе, от толка к толку в зимнем городе; тоска, выгоняющая человека на улицу, как "выгнанную в город в ночное лошадь"; ночной Невский, который "как тралом, люди своя тянет, тащит и стравливает - в тень, в кабаки, в бардаки, в меня, к Лавре", - "кто привел сюда Лавру, перенес Некрополь? По слезам он, должно быть, ступал".
Городское одновременное странствие через время и через улицы, вне и внутри себя, напоминающее (композиционно) странствия Владимира Маяковского в "Облаке" и "Человеке":
Стоял, вспоминаю.
Был этот блеск.
И это
тогда
называлось Невою.
Здесь город был. -
Бессмысленный город,
выпутанный в дымы трубного леса.
В этом самом городе
скоро
ночи начнутся,
остекленелые,
белесые.
Июлю капут.
...
Фонари вот так же врезаны были
в середину улицы.
Дома похожи.
Вот так же,
из ниши,
головы кобыльей
вылеп.
- Прохожий!
Это улица Жуковского?
Выпивка со сторожем в Зоологическом институте оборачивается кошмарным путешествием в алкогольный бред, в потусторонний бесовский мир ("сели, едем, мутно в поле"), в царство мертвых, где Васильевский остров оборачивается болотом, сквозь которое внезапно проступает Нью-Йорк смоленского кладбища (город мертвых). - Буколический крестьянский пейзаж ("И лужок выбирают косами, и дорожку вплотную к себе. Подойдешь, как подходят к осыпи...") обертывается Невой и блестящим развернувшимся фасадом города по дороге "от Гренадерского до Дворцового". - Крестьянство творчества, внутреннюю буколику поэтической речи ("Все слова меня смешили (на охоте мужичок) паутинные мишени, сам - десятка - паучок. То пичугой во траве, то молодкой ахнет. Люты бесы в голове, а цветами пахнет") опоясывает "дворовая анфилада, где зальешься и дождем, и водою с рук Пилата, и вином, и в речь - вождем", которая "исключает веру в случай, в узнаванье красоты".
Это вечное превращение внутреннего мира и т. с. путешествия души во внешний мир и путешествие тела (равно и наоборот) - этот "собирательный образ странствий" - и есть поиск (и предчувствие, и пред-видение, и видение) нового высокого места, нового Земного Рая.
Но
"есть любовь... собирательный образ странствий". И поиск этой любви (которой "не тесен испанский сапог") - поиск Беатриче, путеводительницы в Небо (и вечное ненахождение, вечная потеря ее) - есть вторая отличительная черта этого пространства:
2. Поиск Беатриче возникает из потерянного пути 11 . - Из мрака, из слепоты ("пробираюсь почти наощупь", "совершенно слеп"). Из выворотных фигур речи ("от меня устали" - я устал, "тяжел для людей" - люди тяжелы). Из теней цитат. - "Мед бы пить, да моими устами" (минуя пушкинско-сказочное "...и мед я пил") - отзывается "Вкушая, вкусих мало меду и се аз умираю" (I Книга царств, XIV, 43) с призраком ахматовского:
De profundis... Мое поколенье 12
Мало меду вкусило. И вот
Только ветер гудит в отдаленьи,
Только память о мертвых поет.
Наше было не кончено дело,
Наши были часы сочтены.
До желанного водораздела,
До вершины великой весны,
До неистового цветенья
Оставалось лишь раз вздохнуть...
Две войны, мое поколенье,
Освещали твой страшный путь.
- отзывающегося (почти как залетейская тень) в ветре, который ворует железо с крыш и свистит на упреки, в декабрьском хмеле (т. е. неистовом пьянстве 13 ), в тускло светящем в темноте не то номере дома, не то номерном знаке милицейского автомобиля ("дом или номер лебовский, разрешающий часть пути", которым обернулись две войны, освещавшие страшный путь 14 )
И вот в этом ночном зимнем жутком железном ветре возникает золотая маята освещенных окон: занавески, "тихие тайны, святцы". - "Где, в каком, я хотел дознаться, ты расчесываешь свой лен? ... Где окно?" 15 - Этого окна, этой двояковыпуклой линзы, которая оптически приблизит 16 новую НЕ-Беатриче к лицу, к глазам нового НЕ-Данта (хотя м. б. и вторящему его шагу; идущему в пустом (густом) воздухе, где он шел) - ЕЕ НЕТ.
Именно это небытие - небытие окна, небытие возлюбленной - рождает ложное воспоминание о бытии, рождает бытие памяти (из небытия!) о галааде доверчивых рук, о радостях, которые не снятся Раю - и одновременно маяковскую мысль вымозжить голову; мысль о самоубийстве, о его счастии:
Было на улице полутемно.
Стукнуло где-то под крышей окно.
Свет промелькнул, занавеска взвилась,
Быстрая тень со стены сорвалась -
Счастлив, кто падает вниз головой,
Мир для него хоть на миг, а иной. (В. Ходасевич)
Оконный проем объявляет прием. (Н. Казлова)
Окно венецианского покроя.
Теперь пробьют подобное навряд
Трепещешь, тронув переплет рукою,
Как будто открываешь фолиант.
В стене таким украшенной окном
Иное показалось бы прорехой.
А в это можно, выстроясь шеренгой
Выбрасываться хоть вдесятером. (В. Бобрецов)
"В минуту самой сильной и несчастной страсти бывают минуты, когда человеку вдруг кажется, что он больше не любит; это словно струя пресной воды в открытом море", - пишет Стендаль. - Ночь, одиночество, страх, тоска самоубийства - вводят в глаз страсти - под тихое безветренное звездное небо. Любовь исчезает, преображаясь в разговор с небожителем (собственно, разговор небожителя):
...Сигареты как будто льются,
Тихо чиркнул звездой Гавриил.
Я не помню, чтоб двигалось блюдце,
Только с кем я тогда говорил?
Кто сказал мне: - Воздастся сторицей,
Но оставь свои решительный тон, -
Ты умнее... но это вторично!
Ты слабее, - и это не то!
Ты не веришь в судьбу, серпантином
Поднимающуюся ввысь
Над твоей несвободой,
Рутиной,
Механизмом твоим часовым!
Серпантин судьбы - скрытая (и горько с-иронизированная к чарли-чаплиновской серпантинной ленте, которую он в "Огнях большого города" ест, спутав с макарониной и поднимаясь все выше и выше из за стола) лестница Иакова (как она изображена Уильямом Блейком). - "И увидел ... вот лестница стоит на земле, а верх ее касается неба; и вот Ангелы Божии восходят и нисходят по ней. ... И убоялся и сказал: как страшно сие место! Это не иное что, как дом Божий, это врата небесные". - И вот, стоя на - зримой лишь в ясновидении - лестнице дома Божия, безымянный сослуживец Гавриила говорит видящему его одушевленному часовому механизму... 17
И вот это гетевское серпантинно-планетарное кружение одушевленного небесного снаряда с вознесением из планетарных сфер в сферы духа и вечное возвращение в свое странствие вновь, это
...из золотого руна
Мехом вовнутрь,
Так и от пальцев - струна, -
Видит грязь...
Я пожелаю Вам дивных утр...
особенно эти дивные утра до странности напоминают казнь Иксиона, как она рассказана Анненским:
Кронид велел Гефесту обруч сделать...
В том обруче волшебном будешь ты
Кататься по эфиру, раскаляясь
От быстрого круженья, а когда
Ты на пути щит гелия огромный
И жаркий встретишь, царь, то вместе с ним
Кружиться долго будешь...
И, ложе ласк покинув поутру
Любовники счастливые на солнце
Глядеть иные будут и игрой
Веселою светила любоваться.
Так, кубок Гебы ("и ему сияющая Геба...") - даже отвергнутый, непринятый - превращается в колесо Иксиона, в вечное воз-вращение ("мы возвращаемся назад, вращаемся и не приходим"), в дивную утреннюю счастливую игру солнечного света, - в плач души, в плач, навсегда слитый и неслиянный с восторгом предназначенья поэта:
Взгляни как камни лихорадит,
как верен свету каждый шаг.
И будь прекрасен, бога ради,
о бога ради только так!
Взгляни на этих скал отрогость:
внизу - река, вверху - снега.
Удел поэта - страсть и строгость.
Неискончаемо.
Всегда!
– Владимир Матиевский в "Сетевой Словесности" –
ПРИМЕЧАНИЯ
1 Любимое, кстати, выражение Павла Ивановича Чичикова.
2 Здесь, среди иных стеснившихся, но призрачных, вызванных лишь общим контекстом и неуловимых ассоциаций проскальзывает и ахматовское: "На пороге светлом рая Обернувшись, крикнул "Жду!". - Ага, ага, дожидайся...
3 Здесь хорошо будет показать хотя бы часть таких, явных и неявных, родственных связей: так, "У меня есть рамка, в ней лыжа Сольвейг" ("Поговорим о глазах") - восходит к Маяковскому ("понес домой, чтобы вставить в голубенькую рамочку") и Блоку, у которого эпиграфом стоит ибсеновское "Сольвейг прибегает на лыжах"; "Над мостами деревья посажены" ("Желчно с миром рядится хаос...") - тоже Блок: "Свирель запела на мосту и яблони в цвету"; маленькое стихотворение "Монолог ПРИматиевского" (Никогда ни строки в осужденье! Легче - пальцами ног до лба. О, хранители догм! О, сужденье, Что художника губит толпа. Нет толпы без тебя в ней, нет ее! И не худшая из всех бед - Тишины не зная. Не ведая, Сознавать себя всюду в толпе") - Мандельштам ("И Шуберт на воде, и Моцарт в птичьем гаме...") и нобелевская лекция Альбера Камю: "Среди всего этого шума у писателя уже нет надежды остаться в стороне и погрузиться в дорогие ему думы и образы. ... Каждый художник прикован сегодня к галере своего времени. Он должен смириться с этим, даже если ему не нравится, что там пахнет селедкой, слишком много надсмотрщиков и в довершение всего курс взят неверный"; "лучшее - ... в прозрении, вызванном велением земной травы бродить босиком по теплым городским крышам" ("Часто я ждал новизны в восприятии...") - Андрей Белый "Вторая симфония": "Крыши подходили друг к другу: то были зеленые пустыни над спящим городом. На крышах можно было заметить пророка. Он совершал ночной обход над спящим городом, усмиряя страхи, изгоняя ужасы. ... Это был покойный Владимир Соловьев. На нем была надета серая крылатка и большая широкополая шляпа. Иногда он вынимал из кармана крылатки рожок и трубил над спящим городом"; стихотворение "Злой старик" - восходит к Достоевскому, к злому старику из повести "Хозяйка" ("он смутно чувствовал, как неведомый старик держит во власти своей все его грядущие годы... Злой старик за ним следовал всюду"); "Скажи, в иные глядя лица, Калигула был славный gaj" ("Ностальгия") - лоулловский "Калигула" в переводе Вознесенского ("Ты, тонкошеий, думал шельма: Всем римлянам одну бы шею"), стихотворение, которое было тогда легендарным и любимым, казалось едва ли не воплощением самой поэзии (вот ведь как!); "взгляни в окно, пленись флюгаркой" - это пленись ахматовской флюгаркой из "Поэмы без героя" (и серебряным месяцем, плывущим над серебряным веком); а "дворовая анфилада", которая "исключает веру в случай, в узнаванье красоты" и "снег в конвульсиях, в падучей, где ни бездн, ни высоты" - эта анфилада и снег и падучая без бездн и высоты происходят из чеховского "Припадка": "Если взглянуть вверх в эти потемки. То весь черный фон был усыпан белыми движущимися точками:это шел снег. Хлопья его, попав в свет, лениво кружились в воздухе, как пух, и еще ленивее падали на землю. ... "И как может снег падать в этот переулок! ... Будь прокляты эти дома!"
4 Вспоминается, впрочем, в некотором тумане о отдалении, вагнеровский Зигманд, тоже в точке соприкосновения здешнего и потустороннего, неба и замли ("Зигмунд: В Валгаллу я не пойду! - Брунгильда: Пока ты жив, волен твой дух, но смерть сильнее тебя!").
5 У Экзюпери в "Цитадели" (книге, не могущей быть в то время читанной): "День за днем отдавали [расшитым пеленам] зоркость глаз юные женщины, превращаясь в старух, пока скрюченные, кашляющие, колеблемые дуновением смерти, не оставляли после себя этот царственный шлейф, цветочный луг. Тот, кто видит его сейчас, шепчет: "Как прекрасна эта вышивка! Как же она прекрасна..." А я знаю, что, вышивая, женщины день за днем преображали в вышивку самих себя".
6 Откуда и произошла столярная. - Впрочем, надо заметить, что Мандельштам как-то очень неуверенно - занятый как будто не столько мыслью, сколько "пробуя на слух" сам механизм торжественной речи - говорит о победе "хищного глазомера" и "северного акрополя" над земным пространством (причем изначально вместо все (над)мирного простора ("всемирные моря"), утверждалась как раз именно "скалярность жизни": "мне все равно, когда и где существовать").
А вот хирургическая несет в себе не только отзвук пушкинского "разъял, как труп", но и отсвет или тающую легкую тень Гете: "Сняв полотно, он обнаружил женскую руку. Самую прекрасную из всех, которые обвивали когда-либо шею юноши. Вильгельм держал в руках футляр с ниструментами - и не решался начать вскрытие... Ему претило калечить ... великолепное создание природы, но чувство это вступало в противоречие с требованием, которое ставит себе всякий стремящийся к знанию человек". - У нас (хорошо в России нам знакомое) это чувство противоречия разрешалось обыкновенно страшным эстетическим луддизмом (раскромсал препарат, разломал инструменты).7 Сама кровь от крови сентиментальной (по Шиллеру) и трансцендентальной (по Шлегелю) поэзии.
8 И футурически же звонко зарифмованного (скалярной - столярной), и (смыслово) увязанного со второй, не менее звонкой футурической сложной рифмой (наверстать - на верстак) - и это удивительно, как эта звонкость приглушена, как броские, заметные рифмы неброско вписываются в общий неброский тон.
9 Отсылка к стихотворению В. Сосноры: "Здесь северюжины скрежещут жабрами, Гнусы, жабы женятся под сваями, Жаворонок, жаворонок, жаворонок, Глупый, для кого тебе названивать... Глупый, не звени ты, надорвешься" (где "рыбий" мотив длинной фонетической цепью (жин - жещ - жаб - жаб - жен - жав - зв) связывается с птичьей песней, звоном, голосом).
10 О. Мандельштам, "Разговор о Данте": "У Данта философия и поэзия всегда на ходу, всегда на ногах. Даже остановка - разновидность накопленного движения: площадка для разговора создается альпийскими усилиями. Стопа стихов - вдох и выдох - шаг. Шаг умозаключающий, бодрствующий, силлогизирующий".
11 Почти Блоковски: "Где спутник мой? - О, где ты, Беатриче? - Иду один".
12 Другая тайная линия цитат - некрасовско-маяковская: поэт оборачивается извозчиком (""Поэт ли поет о себе и о розе, девушка ль в локон выплетет ухо - вижу тебя, сошедший с козел король трактиров, ёрник и ухарь"), дорога из глубины - извозчичьим маршрутом ("О, кому же охота помнить номер нанятого тащиться от рождения к смерти?! Все равно мне, что они коней не поят, что утром не начищивают дуг они - с улиц, с бесконечных козел тупое лицо их, открытое лишь мордобою и ругани"), грубый ("Ступай себе мимо!") некрасовский мальчик-мужичок с лошадкой - детками, которые скоро "в жиденьком кулачонке зажмут кнутовище, матерной руганью потрясая город". - А пьяный скрипач составлен, скорее всего, из двух пьяных скрипачей русской литературы, Ефимова из "Неточки Незвановой" и толстовского Альберта.
13 "Пью за идеалы пьянства". - "Пьянство, - как писал в то время о Блоке один из литературоведов - не было "слабостью", нет, он "волил" ... пьянствовать, усматривал в таком образе жизни особый и значительный смысл - и не только не порицал пьянства и "запоя", а порою даже гордился ими, не видя в них ничего зазорного и предосудительного; да к тому же он не чувствовал себя одиноким в такого рода понимании пьянства". - "Графы и графини, счастье вам во всем, мне ж оно в графине, и притом большом!" (Л. Мей). - "Я в море пьянства выезжаю, чтоб зло все выбросить за борт" (В. Соловьев).
14 Та же тихая ирония.
15 Тень Булгакова: ""Да, так вот, в половине января, ночью ... я жался от холода в моем дворике. Сзади меня были сугробы. Скрывшие кусты сирени, а впереди меня и внизу - слабенько освещенные, закрытые шторами мои оконца, я припал к первому из них и прислушался - в комнатах моих играл патефон. Это все, что я расслышал. Но разглядеть ничего не мог. Постояв немного, я вышел из калитки в переулок. В нем играла метель. ... Холод и страх, ставший моим постоянным спутником, доводили меня до исступления"; тень Мандельштама: "Но разбит твой позвоночник, Мой прекрасный жалкий век" ("Мой руки звериной выделки, да испугом хребет перебит"); тень Набокова: "Бродят отзвуки лиры безграмотной: с кандачка переход на Буль-Миш. С полурусского, полузабытого переход на подобье арго. Бродит боль позвонка перебитого в черных дебрях Бульвар Араго. Ведь последняя капля России уже высохла. Будет, пойдем. Но еще подписаться мы силимся кривоклювым почтамтским пером" - А эти окна, с кремовыми занавесками и тихими тайнами, обернутся окном в ночной вьюге, в котором "отродье вороное (смесившее в себе сторожа, грача, ворона, коня и попа) "устав читает по складам".
16 Словно в ненаписанной главе "Вильгельма Мейстера", где герой видит возлюбленную, приближенную стеклом подзорной трубы.
17 Гете: "Между [человеком] и нашей солнечной системой существует некая связь... Дело не только в том. Что дух, душа и воображение ... заключают в себе солнечную систему... - [сам человек] есть как бы часть этой системы, [он] зримо для себя особым образом движется по небесным кругам... Почему бы и вправду Богу и природе не создать живую армиллярную сферу, не построить одушевленный часовой механизм, который мог бы на свой лад делать то же, что ежедневно и ежеминутно делают часы, - следить за ходом небесных тел?"
© Ростислав Клубков, 2016-2025.
© Сетевая Словесность, публикация, 2016-2025.
Орфография и пунктуация авторские.
– Поэзия Владимира Матиевского –