Где раньше был Олимп, там нынче Голливуд.
Там небожители блаженные живут,
Молвою о себе юдоль переполняя.
У них и рост иной, у них и стать иная.
Кто видеть их вблизи сподобится порой,
Уж тот не человек, а греческий герой,
А те, кто лицезрел заоблачны чертоги -
Те избраны: от них родятся полубоги.
Сладко уразуметь, как прядут и ткут...
Время перерождается, подхватив
Райским вратам двоюродный древний труд,
Шелковый этот, льняной, шерстяной мотив.
В Месопотамии или в Египте - там,
Прежде, чем первый выкован был клинок,
Трепет священный по женским прошел перстам,
Волны и струны сошлись: побежал челнок.
Видно, и впрямь терпенью гений сродни,
И уж наверное ритмом песня жива.
Спеет, копясь, клетчатка долгие дни,
Жито и ткань приваживают слова.
Слаще вина процеженного глотка
Нежит шероховатое полотно.
Цевка - сестра цевнице, и жизнь - сладка.
Плещет в амбары собранное зерно.
Весел твой замысел, ткань живая, и прост.
Дням ли, тысячелетьям потерян счет, -
Тянется, тянется с неба серпянка звезд,
Крутится, вертится шар голубой - и ткёт.
Кинжал и яд, удар из-за угла -
Вот чем жила эпоха. Кондотьер
Не чаще умирал на поле боя,
Чем от руки подосланного браво -
И кем подосланного? Не врагом,
А нанимателем властолюбивым:
Прелатом, князем иль народоправцем.
Пишу - и вижу пред собой Бальдаччо...
Вот, чудилось мне, баловень судьбы!
Всем взял: и молод, а уже прославлен
Искусством полководца и отвагой
(он в этом никому не уступал),
Уже перед республикой заслуги
Имел он, был солдатами любим
И счастливо женат... Чего б, казалось,
Тебе еще? Стоит он, как живой,
Передо мной с учтивою улыбкой
На площади... Умен, добавлю, был.
Умен ведь тот, по мне, кто место знает
Свое - и о чужом не помышляет...
И с ним расправились за дружбу с Нери!
Что ж странного? Он - славный капитан,
А тот - глава владетельного клана.
Всяк знал, кому их давняя приязнь
Мешала спать и вены леденила.
Развязкою могла быть только смерть:
Решили, что держать его опасно,
И в десять раз опаснее - прогнать.
Но я имел в виду совсем другое:
Ореховое дерево в цвету,
Весну и пряный воздух флорентийский,
И молодость нескладную мою,
И женщину, что звали Анналена,
Жену Бальдаччо...
Предательски зарезали его:
Накинулись остервенелой сворой
На безоружного, в момент беседы
В Палаццо Веккьо - и, еще живого,
Швырнули вниз, на камни мостовой...
Прослышав об убийстве, Анналена
Всё разом поняла, похолодев,
И словно бы предстала перед Богом.
Когда ее трехлетнего сынишку
Нашли задушенным в его постели,
Она не уронила ни слезы,
А лишь слова библейского пророка
Беззвучными устами повторяла: - О Господи, ты слышал голос мой...
Она была из рода Малатеста,
Из Римини, - богата, хороша,
Не старше двадцати, - но с этой смертью
В ней всё навеки разом пресеклось,
Чем сердце связано с юдолью слезной.
Людей она не прокляла, хоть знала
Убийц по именам - и не со слов
Наушников, а просто все их знали.
Так жизнь была устроена: ничто
Игры страстей, как прочих сил природы,
В христолюбивом граде не стесняло.
Игра велась по правилам. Порядки,
Обычаи, установленья, нравы -
Всё было в мире жестко, неизменно,
Всё раз и навсегда заведено.
Свободу обещало только небо.
Дом Анналены стал монастырем.
Не раз под окнами ее часовни
Я слушал страшный гимн: Тот день, день гнева,
Ее чудесным голосом ведомый,
Потом подхватываемый другими
Со строчки Mors stupebit et natura: Смерть и рождение оцепенеет.
О, всё и впрямь остановилось в жизни
Нездешней этой женщины...
Нездешней
Она была с младенческих годов.
Я обожал ее, когда был молод.
Уж тридцать лет прошло, как день один,
Я сам давно монах, святым Франциском
Напутствуем к вратам неотвратимым, -
Но и пекущемуся о спасеньи
Ее волшебных черт не позабыть...
Мне было девять, восемь - ей, когда
Я понял, что на всей земле обширной
Нет и не будет существа роднее
Мятущемуся сердцу моему.
Она преображала строй планет,
Когда улыбкой встречных осеняла,
И люди говорили про нее,
Что имя ей - Дарящая Блаженство.
Что плоть убогая? Сегодня персик
Ланиты дев, а завтра - лист осенний.
Но Анналену старость, пощадив,
Чуть тронула: она и в пятьдесят
Светилась изнутри чудесным светом
Неизъяснимым...
И в миру, я помню,
Была она строга и нелюдима,
В монашестве ж - подавно. Только раз
Ее за стенами монастыря
Я видел - у Дуомо, в день пасхальный, -
И странной удостоился беседы,
Едва ли не кощунственной. Она,
Увидев скорбь в моих очах, сказала:
- О Воскресении Христовом нам
Возрадоваться сердцем надлежит,
Что ж мрачен ты? Ах да, ты знал Бальдаччо.
Поверишь ли? Я, что ни ночь, во сне
Его встречаю с маленьким Джованни.
Они вдвоем, рука в руке, стоят
На гравием усыпанной дорожке
И машут мне. Кругом - чудесный сад,
Дрозды поют, цветы благоухают.
Уж, верно, недалек счастливый день,
Когда навеки мы соединимся,
И теплые мальчишечьи ручонки
Меня обнимут...
Куда как просто Фауста сыграть!
Теперь и бес для этого не нужен...
Жену молоденькую заведешь, на юг
Поедешь с нею - тешиться собою
Да ликовать, что время обманул.
Сентиментальные силки! Отыщешь
Подругу школьную - на долгий миг
Она покажется родной, желанной,
Единственной, которую любил
(а что любовь была другой, забудешь).
Края родные посетишь. В квартире,
Где протекало детство, побываешь,
В той комнате - с лепниной потолка,
С кариатидами поры модерна,
Что эркер украшали изнутри...
Или иначе: в тюбиках пузатых
Накупишь красок масляных, с шальными
Названьями, фанерку под палитру
Отыщешь, холст натянешь на подрамник
И кисточку в олифу окунешь.
Вот тут и дрогнет воздух - и отец
С вязанкой дров вернется из сарая,
У печки свалит мерзлые поленья,
Откроет вьюшку, и огонь весёлый
Начнет лизать волокна и смолу.
А мать на электрическую плитку
Щипцы для шестимесячной положит,
Под абажуром выкройку свернет,
Да и оставит всё, уйдет на кухню
Посуду мыть, с соседкою болтать...
Но нет, изображенье барахлит!
Малиновая кафельная печь
С каминной полкой, где дремал будильник, -
Растаяла. Старик встает с козетки
И входит в стену, а стена - течет...
Лишь ты один всё тот же, Гераклит!
Ты прав: река - не та... Река времен,
Вся корюшкой пропахшая и гнилью,
С последней льдиной, с чайкою на ней...
Ты прав: познание необратимо.
Вот удивил! Не на шестом десятке,
Мы на втором такое понимали,
А на шестом не верим, что старик
На полных десять лет моложе нас,
И в целом свете вьюшек не осталось,
Река Тамесис в той земле текла.
У Цезаря отменно шли дела:
Он побеждал, как Цезарь побеждает.
Легионеры, опытны, крепки,
Рассеивали варваров полки...
Что ж? Встать да чаю вскипятить. Светает.
К тебе, в твоем уютном тупике,
Когорты подступают налегке -
Сейчас тебя растопчут, обезглавят.
Смотри, уже мечи обнажены!
Опомнись, мертвым книги не нужны.
Очнись, с тобой безносая лукавит.
Задворками твой гений просквозил.
Не с ним ли милостыню ты просил?
Увы, лептон, убогая частица!
Провинциален варварский Парнас,
И этот Рим вселенский - не про нас,
И совестно в нем пыжиться и тщиться.
Катувеллаунов державный лев
Латиницу осилит, повзрослев,
И море стиснет лапою когтистой,
А степь сарматская пустым пуста:
В ней ижица пасется да фита,
И хлеб не колосится золотистый.
В тепличном, асфоделевом раю,
У Стикса, ойкумены на краю,
Вот-вот порвется ниточка живая,
И распадется твой четвертый Рим,
В котором Цезарь счастлив быть вторым,
А ты царишь, волнам повелевая.
По улицам ночным, в трамвае дребезжащем... -
Там, за окном, с рукой воздетой статуя
О светлом будущем, о жалком настоящем
С толпой беседует, - тащусь куда-то я.
В блаженной юности, под этой самой дланью,
Не смевшие руки друг другу протянуть,
Мы шли, понурые, измене и страданью
И прочей взрослости прокладывая путь.
И странное в тот час ты уронила слово.
Его не понял я, а всё оно со мной.
Нет-нет да и всплывет из давнего былого
То детской жалобой, то совестью больной.
По Сердобольской... нет, по Спасской, по Введенской,
По Благовещенской... - не спрашивай, забыл, -
В Мальстрём нейтриновый, в котел, в геном вселенский,
Под звезд язвительно-слезоточивый пыл,
Теки, тревожный звук! Сквозь световые годы
В разинутую пасть космической змеи
Личинкой вечности, изюминкой природы
Лети, не спрашивай. Мы сироты твои.
Она отвечала на брошенный взгляд,
Что многое в те времена говорило.
Приятель по дружбе мне это сказал,
А я усмехнулся, надменно смолчал.
Отчетливо помню, как всё это было
Полжизни (с порядочным гаком) назад.
Вот странно! Совсем ведь не этим живешь,
И вдруг - словно путаный текст прояснится:
Всплывает, о чем и не спрашивал ты, -
И тут в пожелтевшие смотришь листы
И видишь: не читана эта страница -
И хочется книгу отправить под нож.
Приятель женился на той, что в меня
Была влюблена (не вполне безответно),
И дружба немедленно оборвалась.
Обида, любовь и советская власть
Откланялись. Дремлет бурлившая Этна,
На старом пожарище прут зеленя.
Затянется ряской и та западня.
Уже затянулась. Кругов не заметно.
Явись, Пракситель! Раковине - жемчуг
И перламутр, а розе - аромат
И цвет верни, - и мы с природой квиты...
Но отчего так ноет и щемит?
И где оно: горячее дыханье
Неведомого... лепесток, блаженно
Отогнутый, и гул морской волны?
Я помню майский день, немного хмурый.
Поодаль южное лежало море.
Курортный город с розовой мечетью
В полуденной дремоте нависал
Над голым пляжем. Белое вино
Стаканами из бочки продавали.
Кричали чайки, пес бежал бочком.
Мы шли вдвоем у линии прибоя,
И спутница, внезапно наклонясь,
Рукою загорелой подняла
Кембрийское витое изваянье,
Моллюска галактическое лоно,
Спиралью свернутое...
С отбитым краем и в густой пыли,
Оно еще и цвет былой хранило,
И чувственным дышало. - Это чаша, -
Она промолвила, - и рог сатира,
И розы лепесток, и минарет -
Всё разом!... - И глаза ее сверкнули.
Тогда ей было двадцать с небольшим.
Зато и уязвим, зато и хрупок
Молитвенный сосуд и нежный храм.
Он раскрывается навстречу ласке,
В нем солнце собрано, в нем дремлет время.
Неслыханной любви и совершенства
Вместилище, он ритму подчинен,
И будущим загадочным насыщен.
Те двое никогда не разлучались
И были счастливы, твердит молва.
Под свастикой, в сороковые годы
Они свой век в Париже доживали...
Разлука долгая с любимым человеком -
Другая степень счастья. Эпос в ней,
Собою полнясь, в зеркальце глядится
Лирическое - и высокий храм
Над бедной повседневностью возводит.
Ты трудишься для будущего. Радость,
Как спящая красавица, забылась
Столетним сном, она себя не помнит
И пребывает в грезе мировой.
Всё это в толк сейчас возьму - и сяду,
И напишу банальное письмо.
- Уж месяцы, - я напишу, - родная,
В разлуке мы. Я очень одинок.
Скучаю. Старюсь. Пью амонтильядо.
Затворничаю, сторонюсь людей,
Скуплюсь, копейки жалкие считаю,
Немногим артистическим друзьям
Внушая ужас, если не гадливость
(о женщинах и вовсе промолчу).
Не часто, но гуляю. Англичане
Умеют парки разбивать. В них белки
Почти ручные. Всадницы в аллеях
Гарцуют весело, воздушный змей
Под облаками пляшет - и не мальчик,
А зрелый муж рукою знатока
Его полетом важно управляет,
Другой несёт к пруду модель фрегата
С оснасткой правильной, - меж тем как я
Под мягкий шум велосипедных шин
Бреду, припоминая нашу встречу
Воображаемую - ту, что станет
Вершиной жизни...-
Что творит разлука!
Очищена от немощи мечта -
И вечное в минутном проступает.
Духи, помада или дым табачный
Не искажают облика души.
Свободная от времени, от пыли,
От слабостей и горестей людских,
Она парит, и скудная реальность
Неловким словом счастья не спугнет, -
И не увидит пошлый соглядатай
Мою богиню с носовым платком.
Пигмалион - разлуке долгой имя.
Случайное художник даровитый
Отсеивает, важное - лелеет,
Вынашивает, пестует - и счастьем
Считает. Такова же и она.
Решусь, пожалуй, молвить и другое:
Елена и Людмила хорошеют
В чужих стенах, в плену. Парис и Черномор,
Как рифма, замыкают совершенство.
Без них и жизнь невнятна, и сюжет.
К тебе, о князь наук, к тебе, Зевес Зельвенский,
Из милой Англии глубинки деревенской
На финских чартерных тащусь перекладных,
Французским коньяком подхлестывая их.
Мне долгий разговор мечтается о многом:
О том, чем стали мы под неусыпным оком
Судьбы, в ее садах, не баловавших нас,
Где дремлет твой Лаплас, пасется мой Пегас.
Мы полных тридцать лет не виделись с тобою.
Изрядная скрижаль испещрена резьбою,
Но хоть и пышными легендами полна,
А сыщутся на ней и наши имена.
Припомним школу мы - ту, 52-ю,
Враждебную стране, где нынче квартирую,
Советским кумачом да строгим Ильичом,
Где всё же чувствовалось: это - ни при чем.
Важнее вставочки, повапленные парты,
Онегин, Н2О и контурные карты,
Большой проспект, река, веселый майский день,
Косичка с бантиком, фуражка набекрень...
И ты, я думаю, признаешь: мы - оттуда.
У счастья нашего шальная амплитуда,
Поскольку девять муз водились в том краю
И нам нашептывали истину свою -
И в классных комнатах она перебродила.
Как хочешь: что-то ведь особенное было
В деревьях и камнях тех дней! благая весть?
Иль Золушка в слезах язычествует здесь?
Я родиной моей не назову Россию.
Язык мне отчий дом. Вошла в его стихию
Европа с кляксами младенческих чернил.
За Пушкиным Гюго меня воспламенил.
Не враками и ты увлекся, но пространством
Алгебраическим, живым картезианством
Значений пристальных, аттической игрой,
Где дух главенствует, а торжествует - строй.
И славно, что молва о нас оповестила
Околицу небес. Мы, вольные светила,
Кометами меж звезд блуждаем и планет,
Но в этой жизни нам еще не скучно, нет!
- Противится твоя совесть, велик соблазн уклониться,
Но битва - предначертанье верховного божества.
Итак, крепись и сражайся, - вождю говорит возница,
И кони ржут, подтверждая божественные слова.
- В бою ты не знаешь равных, тебе суждена победа,
Ты праведен перед небом, а Кауравы грешны.
- Всё верно, - шепчет Арджуна, - но сердцу противно это.
Ценой их жизни ни слава, ни царство мне не нужны.
Смотри, о бог кровожадный: там братья мои и дяди,
Там тот, кто мечом и словом меня научил владеть.
Каких утех и сокровищ, какого призванья ради
Их гибели предрешённой я должен сейчас хотеть? -
Два войска стоят недвижны, и каждый знает свой жребий.
Истории нет в помине, она еще не нужна.
Служенье, мудрость, величье - сам выбери, что нелепей.
Добавь любовь, если хочешь. Крепись, получай сполна.
Косарь выходит засветло. Заря
В просторных складках опадает в травы.
На длинной жерди за его спиной
Коса поблёскивает щучьей сталью,
Отбита и наточена бруском.
В лугах и рощах шорохи ночные
Полны значенья - он их различает.
Он чует запахи. На змей и жаб
Ногою осторожной не наступит.
Он слышит, знахарь, искушенным ухом
Свирель: сквозь мглу восходит злак челом.
Несметные былинки, прозябая,
Поют в свои коленчатые трубы,
Обильною росой упоены.
Проказы нежити ему не внове:
С болота кличет выпью водяной,
И леший ухает в ответ совою, -
В ночь на Купалу им - раздолье... Путник,
Поёживаясь, ускоряет шаг.
Очнулись звезды. Веспера кристалл
Над папоротниками заблистал.
Светил - в избытке. Бродят светляками,
Освободясь от барщины небесной,
Мерцающие шалые огни.
В низине он садится на колоду
И ждёт, шепча молитвы и крестясь.
Часы бегут. В созвездье Водолея
Луна условной колеёй вступает.
Теперь пора. В ладони поплевав,
Он начинает свой урок полночный.
Коса идёт свободно, широко.
Люцерна, клевер, лютик, молочай,
Куга, осока мерными волнами
Под правленое лезвие ложатся.
Туман ползёт с болота. Ровно в полночь
Кричит сипуха. Срезав тонкий хвощ,
Коса ломается. На стебле странном,
При тлеющей гнилушке наклонясь,
Он различает красный, небывалый,
Разящий и дурманящий цветок.
Работа кончена. Костёр горит.
Крест, связанный из двух валежин, крепко
Волхва от любопытных ограждает.
Ночь улюлюкает и стонет. Искры
Выхватывают за чертою круга
Завистливые, блеющие маски,
На миг сгущающиеся из мрака,
Чтоб тут же и рассеяться. Возня,
Шнырянье слышится неплотных тварей
И сетованья: - Не уберегли...
Светает. Нечисть выдохлась. Костёр
Потух. Кулик неподалёку плачет.
Вещун идёт домой. Тринадцать лет
Косил он заповедную ложбину,
Двенадцать раз ни с чем Иванов день
Встречал в кустах багульника и травах.
Преобразилась местность. Не узнать
Былых угодий. Молодость прошла.
Надежды схлынули. Взошел подлесок.
В его лице - ни тени торжества.
Давно соблазны отстранив мирские,
Кладоискатель, он не хочет злата,
Любви и славы, власти и возмездья,
Ночного зелья в кузницу не бросит
И снадобьем не злоупотребит.
Покой и воля - вот его добыча,
Единожды дающаяся в руки:
Клад редкостный, несметный, баснословный.
Сегодня он обрёл его навек.
С заветной ладанкою не страшны
Людские узы, козни и заклятья.
В свой на отшибе выстроенный дом
Он драгоценную находку вносит,
Между шалфеем, зверобоем, мятой
Ее кладёт - и москательный дух
Перешибается живым и пряным
Дыханьем ночи, тайны и свободы.
Любовь объятья мне раскрыла - в страхе
Отпрянул я: лежал на сердце грех.
Ужель душе, коснеющей во прахе,
Вкусить Любви возвышенных утех?
Но та, что руку мне дала, спросила
С участием: - Что грудь тебе стеснило? -
- Не мне, - воскликнул я, - твои лобзанья!
Неблагодарный пес, убогий тать,
Дерзну ли очи на тебя поднять,
Алкать посмею ль твоего внимания? -
Но та, кем полнилась душа моя,
Промолвила: - Кто судит, как не я? -
- Ты в помраченьи! Совесть, о Создатель,
Гнетёт меня. Позволь забиться в щель! -
Но та в ответ: - Не я ли твой предстатель?
Твою беду пресуществить не мне ль?
Сядь и отведай моего вина. -
И я послушался - и пил до дна.
Струе источника любезны воды рек,
А рекам - океан безбрежный;
Ветра небесные сплетаются навек
В порыве ласки нежной.
Ничто в отдельности не хочет пребывать.
Всему положено судьбою
Родниться, смешиваться, брать и отдавать, -
Зачем не нам с тобою?
Не втуне ведь Монблан целует небеса,
И две волны, обнявшись, мчатся.
Цветку волшебному бесстрастная краса
И холод - не простятся.
Светило дневное Земле лобзанье шлет,
Луною - шумный понт волнуем,
Но и любовь планет законность обретет
Лишь с нашим поцелуем.
Долина в две мили - редут недалече...
Услышав: - По коням, вперёд! -
Долиною смерти, под шквалом картечи
Отважные скачут шестьсот.
Преддверием ада гремит канонада,
Под жерла орудий подставлены груди -
Но мчатся и мчатся шестьсот.
Лишь сабельный лязг приказавшему вторил.
Приказа и бровью никто не оспорил.
Где честь, там отвага и долг.
Кто с доблестью дружен, тем довод не нужен.
По первому знаку на пушки в атаку
Уходит неистовый полк.
Метёт от редута свинцовой метелью,
Редеет бригада под русской шрапнелью,
Но первый рассеян оплот:
Казаки, солдаты, покинув куртины,
Бегут, обратив к неприятелю спины, -
Они, а не эти шестьсот!
Теперь уж и фланги огнём полыхают.
Чугунные чудища не отдыхают -
Из каждого хлещет жерла.
Никто не замешкался, не обернулся,
Никто из атаки живым не вернулся:
Смерть челюсти сыто свела.
Но вышли из левиафановой пасти
Шестьсот кавалеров возвышенной страсти -
Затем, чтоб остаться в веках.
Утихло сраженье, долина дымится,
Но слава героев вовек не затмится,
Вовек не рассеется в прах.