[Оглавление]




GOLGOFA  N 20 один


"Нормально, когда двое мужчин убивают друг друга на войне, но не нормально, если эти двое вдруг займутся любовью"
Витаутас Плиура


На бледно салатовом фасаде реставрируемой церкви Бориса и Глеба медленно проступила свежая кровь заходящего солнца. Мелкая мошкара, сбившись в перелетные стаи, покачивалась вдоль дороги серыми воздушными шарами. Втаптывая июльский вечер в разнеженный от жары асфальт, в сторону мужского монастыря протопала безропотная рота молодых послушников. Их темную однообразную одежду украшали светлые пятнышки побелки, будто сквозь асфальт пробивались клочки одуванчиков. Самый последний инок - с девичьим лицом и слегка прихрамывающий на правую ногу, все оглядывался назад, соблазняя то невинной красотой лица, то порочной нежностью взгляда. Плутовато опустив глаза и перебирая черные четки, следом шагал их рыжий наставник.

- Бог - это боль, боль, боль... боль - это бытие... бытие - это сознание... сознание - это борьба... борьба - это вера... да, вера... - это Бог, Бог, Бог - это боль... - бормотал он, будто пытался убедить в этом самого себя.

Наставник был ужасно похож на Иосифа. Нет, ни на библейского, на Бродского.

- Господи, помоги, - прошептал я, провожая его влажным взглядом.

Господь, будто подачку, бросил сверху пыльную горсть галок, крикливо рассыпавшуюся по колокольне. Кто-то невидимый снизу почти панибратски похлопал колокол по плечу. Его чугунная юбка ударилась о тяжелое мужское достоинство, и медовый звон наполнил опустевший церковный улей вязким семенем.

- Господи! - выдохнул я пересохшим горлом. - Помоги...

Было душно. Было тошно на душе. Струйки грязного пота, словно сок из перезревшего фрукта, сочились по коже. Мои зрачки запотели с внутренней стороны. Намоленная местность заплыла подсолнечным маслом. Молодое тело онемело от греховной тяжести, с каждой минутой становясь все более чужим. Вцепившись мертвой хваткой в перекладины, я держал двухметровый деревянный крест, вырванный с корнем из родительской могилы. И ни одна тварь человеческая не вышла из близлежащих домов, чтобы помочь мне. Или утешить меня. Или утереть мое лицо.

Да, я был грешником - от кончиков пальцев ног до вихрастой белобрысой макушки, может быть, самым-самым последним. Нет, ни по времени, а по месту. Кажется, больше никто не занимал за мной очередь в ад. Добровольцы-христопродавцы остались на той стороне Леты. На какой-то миг я даже позавидовал невинным отрокам, солдатским строем удаляющимся от церкви, словно они не в монастырь направлялись, а прямо в рай. Счастливые мальчики, поверившие в то, что можно заранее расплатиться с Богом за свое будущее. Мне уже не стать таким никогда. Ни-ког-да.

И все же, сожаления я не испытывал. Усталость от короткой жизни легко перевесила чашу весов с библейским бессмертием в виде Вифлеемской звезды. Тяжелый родительский крест мертвым грузом лежал на моей спине. Физическая боль, доводя до безумия, медленно бинтовала тело узкими полосками душевного страдания. Я сходил с ума, как сходят с трапа приземлившегося самолета. Ментоловая прохлада, голубиной стаей налетевшая со стороны церковного кладбища, била по щекам тугими крыльями. Демоническая улыбка растянула мои омертвевшие губы, словно на восковой маске.



Знаешь, вчера я встретил ангела.

Не ухмыляйся, пожалуйста. Он поджидал меня в почти безлюдном в этот час парке. Ангел был смуглым, мускулистым, с двумя голубоватыми жемчужинами в приоткрытых ракушках век. Об узкую полоску еврейских усиков на его гладко выбритом лице можно было нечаянно порезаться до крови. В общем, лицо божественной национальности. Крашеные кудряшки волос рассыпались на голове отарой желтых овец. На нем были разбитые в кровь кроссовки, вельветовые джинсы цвета переспелой вишни и алая футболка на выпуск. Серебряная сережка в правом ухе поблескивала мусульманским полумесяцем, а кисть левой руки окольцевала фигурная фенечка из цветного бисера. Вот такой современный ангел, очень похожий на стремительно стареющего тинейджера.

Знаешь, я прошел бы мимо, равнодушно усмехнувшись, ведь такие парни были не в моем скоромном вкусе. Но он вдруг окликнул меня тем тайным именем, которым вы называли меня в детстве - в другой жизни. Ангел позвал так же нежно, но вместе с тем и властно. В тембре его голоса перекатывалась речная галька, глухо стукаясь гладкими боками друг о дружку. А еще в его голосе слышалось гудение шмеля, угодившего между окон. Ангел обнял меня за плечи, уверенно привлек к себе и заглянул в загипнотизированные ужасом зрачки, словно в разоренные сорочьи гнезда.

- Уклони очи твои от меня, потому что они волнуют меня...

Я бы мог, ей-богу, вырваться и убежать, но он, покосившись на безоблачные небеса, передал привет от тебя. Только от тебя. Память, перевернувшись песочными часами, просыпалась в детство. И я неожиданно всхлипнул, уткнувшись щенячьим лицом в чужое плечо. Он увлек меня за цветущие кусты шиповника и стал с нетерпеливой жадностью целовать в безвольные губы. И свет встал стенами. И случайная стая птиц зависла над нами выгнутой кровлей. Этот молодящийся ангел - наперекор библии - имел пол.

- Сколько, кстати? - спросил он, незаметно ускользая за спину.

- Не бойся, - блаженно улыбнулся я. - Двадцать один... очко по-нашему.

- Не верь, не бойся, не проси, - троекратным эхом донеслось из параллельной жизни. - Ты не понял, я про деньги.

Господи, ты слышал своего ублюдка? Ты видишь, Господи, что со мной обращаются, как с последней привокзальной проституткой? Нет, не видит, не слышит, не знает.

- Не смотри, что я смугл, это солнце опалило меня, когда я сторожил чужие виноградники... Подскажи мне, где скитаешься ты по ночам, где отдыхаешь в полдень?

Расстегнутые брюки соскользнули вниз, узкие трусики стянуты с бедер, а розоватая рубашка задрана до самых плеч.

- Что яблоня между лесными деревьями, то возлюбленный мой между юношами... друг мой, ты похож на серну или на молодого оленя... вот зима уже прошла, дождь перестал... встань, возлюбленный мой, встань...

Слепые пальцы разминают мои голые ягодицы, словно сдобное тесто, созревающее для выпечки, а губы выводят на спине мистические письмена на древнееврейском языке.

- На ложе моем ночью искал я того, которого любит душа моя, искал и не нашел его...

И ты пришел сюда, и ты пришел за мной. Тебе повезло, парень. Я не так часто забредаю в этот проклятый гетеросексуалами парк. Да и то ближе к вечеру, подгоняемый задроченным одиночеством и пьяным возбуждением.

- Прекрасен ты, возлюбленный мой... поздний мед капает с губ твоих, мед и молоко под языком твоим... пришел я в сад мой, вкусил соты мои с медом моим, напился вина с молоком...

Сколько раз я шалел от чужих прикосновений, от долгих пьяных поцелуев на губах и шее, от тяжелого мужского дыхания и хрипловатого мата, рвущего девственную перепонку ушной раковины, от хищных движений рук, настойчиво обнажающих меня в летнем полумраке...

- Резинка есть?

- Не знаю... кажется... в заднем кармане.

И была боль - знакомая, земная, звериная. И было наслаждение - неземное, нездешнее, небесное. Почему, почему, почему ничего никогда не бывает отдельно? По крайней мере, в этой дурацкой жизни? Здесь, на земле все перемешано, как у гермафродита в паху. Лишь в той - библейской - части света Бог грубо и самоуверенно разделил все пополам - на рай и ад. Девочки - налево, мальчики - направо. Святые - сюда, грешники - туда. За что же ты нас так немилосердно, Боженька?

- Мой возлюбленный пошел в сад свой, чтобы пасти в садах и собирать лилии... я принадлежу возлюбленному моему, а возлюбленный мой мне, он пасет между лилиями...

А знаешь, пока он шумно и жарко дышал за спиной, я вспоминал тебя. Нет, не тот порочный вечер, а такой же летний полдень, пропитанный липовым медом. Перед глазами, тяжелыми от слез, мерцал сладостный слайд детства: ты несешь меня на плечах через речку, только не поперек, а вдоль - от коровьего брода до деревянного настила, на котором сидят загорелые пацаны, курят одну на всех сигарету, сплевывают сквозь зубы горькую слюну, весело матерятся. Однако при нашем появлении они легко вспархивают и разлетаются голожопыми стрижами по береговым кустам.

- Как ты прекрасен, как привлекателен, возлюбленный, твоею миловидностью... я принадлежу другу моему и ко мне обращено желание его...

Я не оборачивался, вглядываясь томным взором в дрейфующий вдоль горизонта облачный айсберг. Мне не хотелось видеть ангельское лицо, перекошенное от страсти сикось-накось. Я только чувствовал свою боль и его наслаждение. Влажные пальцы как-то странно скользили по моему телу, словно не ласкали, а искали тайный знак или родовую отметину.

- О, если бы ты был мне брат, тогда я, встретив тебя на улице, целовал бы тебя, и меня не осуждали бы...

От встречи с таким грешником, как я, даже его вывернуло наизнанку. В последнем приступе наслаждения ангел случайно выронил свое падшее имя и кончил в свинских судорогах. Опомнившись, он торопливо расплатился со мной, и ничего больше не пообещав, зашагал к выходу из парка.

- Анжей! - позвал я, поспешно поправляя одежду.

Он остановился и оглянулся.

- Что, мало?

Звук речной гальки был мягким и укоризненным.

- Нет, просто... - я замялся, комкая в руке новенькие сотенные. - Передай ему тоже привет.

- Ладно, передам. - Ангел улыбнулся мельком и отвернулся.

- Анжей! - крикнул я ему вслед. - Анжей!

Он не остановился, но все-таки оглянулся.

- И ей... ладно?

Ангел то ли кивнул, то ли просто встряхнул кудрявой челкой и скрылся за поворотом аллеи. И тут же стайка бабочек-капустниц взмыла из кустов в воздух и, весело танцуя над головой, осыпала меня ангельской пыльцой.



- Алеша... Лешенька... ну, Леш, - я лениво слизывал его имя с губ, будто цветочный мед. - Почему ты не веришь?

- Да с чего ты взял, что он ангел?

Алексей приподнялся и брезгливо содрал с обмякшего члена использованный презерватив, отнес его в туалет и спустил воду. Вернулся, вытираясь вафельным полотенцем.

- А как же мое другое имя, Алеша? Больше никто про него не знал, только мы втроем.

- Ага, и привет с того света. - Алексей окатил меня кипятком презрения. - Не обижайся, но трахаться с твоим Анжеем обязательно надо было?

Ах, про трах вырвалось случайно. Зря, конечно. После секса у Алексея всякие заскоки с пристрастием: с кем, сколько, как? Замучил депрессивными допросами.

- Не знаю, наверное.

- Да пошел ты, Жека, в жопу! Мне только не хватало какую-нибудь заразу от тебя в тридцать три года подцепить.

Алексей начал одеваться, и, судя по резким движениям, его раздражение нарастало. Заточенное крыло пролетевшей ласточки внезапно чиркнуло по зрачкам. И на землю обрушился ливень вечера, встал стеной между мной и Алексеем. Лишь желтое колесо луны медленно перекатывалось из одной горсти в другую страшным предчувствием разлуки. Я испугался нашего расставания, померещилось, что он сейчас уйдет и больше не вернется. Все мои бывшие любовники, словно сговорившись, решили распять меня на кресте своей ревности. Я давно забыл их ласковые имена, названные на смятых простынях. Моя блядская жизнь ржавым лезвием отсекала прошлое от будущего. Я жил лишь ненадежным настоящим. Одевшись, Алексей жадно затягивался сигаретой, выжидающе глядя на меня. И я решился на жалкую ложь. Ради чего? Не знаю. Ради кого? Не помню.

- У него была голубая кровь... Правда, Алеша, правда. Он оцарапался о ветку... и я видел голубую кровь на руке.

- Да-а-а? А сперма?

- Что?

- Сперма у него, случайно, не голубая была?

- Не знаю. Вроде, нет.

- Короче, с тобой все ясно... И вообще, Жека, я давно тебе хотел сказать: мне не нравится, когда ты засасываешь член полностью. Создается такое неприятное ощущение вакуума, что все желание пропадает... Больше не звони мне.

Алексей небрежно ткнул сигарету обугленной мордой в пепельницу. Когда он ушел, банально хлопнув дверью, окурок все еще обиженно дымился.



... а помните, как мы играли в прятки?

Ты, обычно, спрашивал: "А кто сегодня будет водить?"

"Я! Я! Я!" - кричал я, от нетерпения подпрыгивая на месте.

"Нет, так нечестно, - возражала ты. - Давайте сначала посчитаемся".

"Шла-ма-ши-на-тем-ным-ле-сом, - выговаривал я по слогам, дотрагиваясь до вас рукой. - За-ка-ким-то-ин-те-ре-сом. Инти-инти-инте-рес, вы-хо-ди-на-бук-ву с".

Конечно, я немножко жульничал, то слогом, то жестом, но мне так нравилось водить. Я закрывал глаза ладошками и, прижавшись к стене, начинал громко считать: "Раз, два, три, четыре, пять, шесть, семь, восемь, девять...". Я старался быть честным, но невольно прислушивался к шорохам за спиной, пытаясь определить, куда вы спрячетесь на этот раз. "... десять, одиннадцать, двенадцать, тринадцать, четырнадцать, пятнадцать... Я уже иду искать. Кто не спрятался, я не виноват". И резко оборачивался: перед глазами плавали масленые круги фиолетового цвета. Словно в ночную воду падали капли солнечного света. Несколько секунд я испытывал странный восторг одиночества. Он был сравним с началом спуска в лифте, когда по ногам проскальзывала дождевая дрожь, в паху появлялась тяжесть, а выдох застревал в груди, зацепившись за ребра.

Пока я бродил по квартире, мои чувства перемешивались в груди, будто в бетономешалке. Сладкая истома самого поиска плавной струйкой перетекала в пузатую бутыль тревоги, которая, по мере того, как в знакомых местах я не находил вас, закипала, начинала бурлить крутым кипятком, пока не вырывалась из узкого горлышка свистящим ужасом... И когда я, наконец, вас находил, то испытывал миниатюрный оргазм смерти. И почему-то слезы наворачивались на глаза от брызнувшего вверх счастья.



С Алексеем мы расстались в воскресенье, а в среду, сразу после работы, я опять пришел в этот скверный парк. Андрюха из книжного магазина махнул мне издали рукой, но свернул на другую дорожку. Наголо стриженный Анатоль-карамелька привстал со скамейки, но притяжение земли было сильней разряжения вечера. Аркаша лишь виновато улыбнулся, заблудившись между деревьев. Я понял, что время любви кончилось, началось время предательств.

Анжей стоял на том же самом месте, словно и не уходил никуда. Меня на мгновение даже обожгла вспышка ревности, как будто я прикурил от чужой зажигалки: этот нерусский красавчик соблазняет здесь всех доступных парней. Но ложный ожог тут же зажил - Анжей поджидал именно меня и никого больше. Я ни о чем не стал спрашивать, просто прижался к нему, как слабый - к сильному, как младший - к старшему, как человек - к ангелу. На этот раз он был во всем светлом - наполовину расстегнутая облачная рубашка, застиранные до белизны джинсы, снежно-грязные туфли.

- По утру пойдем в виноградники, посмотрим, распустилась ли виноградная лоза, раскрылись ли почки... там я окажу ласки мои тебе.

- Может, пойдем ко мне? - предложил я.

Анжей неуверенно, будто борясь с самим собой, отрицательно покачал головой. И я сдался на милость ангела. Он вновь жадно целовал меня взасос за розовыми кустами. Лишь в глаза не смотрел, прикрывал веки, и все шарил чуткими пальцами по коже, натыкаясь на редкие родинки и подростковые шрамы.

- Резинку не забыл?

- Кажется, да... там, в кармане.

- Нет здесь ничего!

- Значит, нет.

- Значит, нет, - передразнил он. - Значит, да!

Анжей развернул меня к себе лицом, и тысячелетняя печаль одиночества отразилась в моих зрачках далекими лунными бликами.

- Подкрепите меня вином, освежите меня яблоками, ибо я изнемогаю от любви...

Он легко выскользнул из своей одежды, оставив ее на пыльной траве рыхлым мартовским сугробом, расправил большие ястребиные крылья, тяжело взмахнул ими и поднялся в воздух.

- Да ласкаешь ты меня лобзанием уст своих, ибо ласки твои лучше вина... О, ты прекрасен, возлюбленный мой, и любезен! Ложе у нас - зелень, кровли домов наших - кипарисы...

Он завис в накаленном воздухе, как колибри, смутив меня младенчески чистым пахом.

- Поднимись ветер с севера и принесись с юга, повей на сад мой... пусть придет возлюбленный мой в сад свой и вкушает сладкие плоды его...

Теперь мне захотелось взглянуть на ангельский лик во время оргазма, но солнце беззвучно скворчало на небесной сковородке и било по глазам горячими маслеными лучами. Господи, мимоходом подумал я, лаская мокрыми губами пульсирующую плоть, на что теперь приходится тратить божественный дар! Неровное дыхание, да участившиеся взмахи прохладных крыльев над головой выдали ангельскую агонию страсти. Семя у него было самым обыкновенным, только солонее, чем у остальных. Однако чудо, перемешанное со спермой, все равно было выше гениталий, все равно оставалось чудом.

- Ловите нам лисиц и лисенят, которые портят виноградники, а виноградники наши в цвету...

Опускаясь с высоты блаженства, он надел мне на шею крестик, кажется, из технического серебра, на серой суровой нитке.

- Ты же крещенный, а креста не носишь. Не снимай его никогда.

Только потом я пойму, что это был магический маячок на случай моей пропажи. Опустившись на землю, он сложил чуть растрепанные крылья - и ангел в Анжее сразу исчез.



А потом мы сидели в пустом дворе детского сада, внутри облупившейся беседки, и цедили холодное пиво из запотевших бутылок. Заедая горьковатые глотки табачным дымом, я рассказывал о своем рождении, таком далеком и чужом.

- Я вообще не должен был жить...

Анжей облокотился о подоконник беседки, задумчиво глядя на ползущие по-черепашьи облака. Из натертых за день облачных животов сочилась предзакатная кровь.

- Потому что я родился мертвым...

Он вздохнул так протяжно, словно вспомнил собственные безгрешные годы.

- Акушерка Антонина... не помню ее отчества, откачала меня...

Тень от пирамидального тополя сдвинулась влево - в сторону севера, разделив беседку ровно пополам.

- Мало того, что я родился в "рубашке", у меня на голове была еще такая "шапочка"...

Анжей жадно отпил из бутылки, подгребая каждый глоток крупным кадыком.

- Я родился с розовой кожей... у меня даже родимое пятно от нее осталось...

- Я видел. На заднице, да?

- Они все в роддоме твердили в один голос, что ангел родился, ангел...

Трясогузка упала у входа в беседку, дразня гузкой, схватила зазевавшуюся мошку и прошмыгнула в кусты.

-Суки! Зачем они меня спасли, ведь я родился мертвым?!

Июль зачерпнул горсть графитных цифр и рассыпал их по циферблату.

- Иногда мне так плохо, что не хочется жить, - пожаловался я.

Ангел смотрел на меня если не влюбленными, то любящими глазами.

- А с кем ты спал в последний раз? - вдруг спросил он.

- С Алешой. А что?

- С ним ты трахался. А с кем ты просто спал?

- Не помню. - Я сам удивился своему ответу. - Кажется, с мамой... в детстве.



В тот день он напугал нас, вернувшись домой безобразно пьяным: матерился, размахивал руками. Вдруг рванул рубаху на волосатой груди, потом кинулся к полке, стал бить посуду об входную дверь. Мы стояли у окна, завороженные ужасом происходящего, будто смотрели контрабандный боевик, но не с этой стороны экрана, а с противоположной. Наконец он выдохся и, не раздеваясь, завалился на постель. Лежал с закрытыми глазами, мстительно поскрипывая зубами и сжимая кулаки, широко раскинув ноги, тяжело втягивая и с трудом выпихивая наружу неживой воздух. "Иди сюда!" - неожиданно позвал он, не поднимая век. Мы не поняли, к кому он обращается, чего хочет, и продолжали ждать. "Иди сюда! - снова крикнул он. - Я тебя ебать буду!". Мы стыдливо переглянулись друг с другом. Я хотел уйти, чтобы оставить вас наедине, но ты опередила меня. Пробежав по осколкам битой посуды, ты выскочила за дверь, бросив меня на произвол сучьей судьбы.

И был обезумевший вечер, чернильной пиявкой присосавшийся к телу дрожащего мальчика. И сальные сумерки, скривившись, словно от оскомины, перелистывали восковые листики лимонного дерева. И по радио знакомый диктор читал приглушенным голосом отрывок из Библии:

- ...когда же окончится тысяча лет, сатана будет освобожден из темницы своей, и выйдет обольщать народы, находящиеся на четырех углах земли, Гога и Магога, и собирать их на брань. Число их как песок морской...

И рыжий язычок заката по-звериному вылизывал изгиб горизонта. И тревожно раздувались ноздри, пропуская через себя застоявшийся запах пота.

- ...боязливых же и неверных, и скверных, и убийц, и любодеев, и чародеев, и идолослужителей, и всех лжецов участь в озере, горящем огнем и серою. Это смерть вторая...

И по зеркальной поверхности зрачков перекатывались ледяные шарики застывших слез. И всхлипывая, я с удивлением наблюдал, как набухает кровью бесстыжее облако. И небо становилось нёбом.

- ...неправедный пусть еще делает неправду, нечистый пусть еще сквернится, праведный да творит правду еще, и святый да освящается еще...

И курчавый пучок прошлогодней травы щекотал подбородок. И горизонт агонизировал оргазмом. И семя стареющего самца уместилось в предсмертный глоток.

- ...свидетельствующий сие говорит: ей, гряду скоро! Аминь. Ей, гряди...

Я не знаю, где ты была все это время. Может быть, сидела под окном на лавочке вместе с соседками. А может, ходила к реке, чтобы утопиться, как ты однажды грозилась ему, сообщившему, что собирается уйти жить к другой женщине. Жить, а не умирать. Может, все может быть. Тогда мне было уже не важно: смерть или жизнь. Потому что в тот ущербный вечер заминированный мир сдетонировал внутри меня. И мальчишеское сердечко взорвалось, разлетевшись кровавыми ошметками по всей восьмилетней жизни, а душа, прохудившись, выпустила на волю свою божественную энергию. Запыхавшийся ангел-хранитель трепыхался в бессильных судорогах на полу, будто обыкновенный голубь, которому пацаны ради баловства подрезали крылья.

- ... если кто из вас думает быть мудрым в веке сем, тот будет безумным, чтоб быть мудрым. Ибо мудрость мира сего есть безумие перед Богом...

Когда ты, наконец, вернулась, я неподвижно лежал на боку, уткнувшись помертвевшим лицом в его жирные бледные ляжки. Мои липкие губы склеились, а обожженные зрачки остекленели. Словно сквозь толстый слой ваты я услышал твой кроличий вскрик. Ты подхватила меня на руки, прижала к себе, шепча в отчаянии: "Боже мой... Боже мой... Боже мой...".

Полночь покачнулась и свалилась с тополя ворохом ночного бархата прямо под нашим окном. Мышонок тишины прошуршал вдоль плинтуса и замер под столом, поблескивая дешевыми бусинками глаз. Этой ночью мы спали с тобой на моем детском диванчике. Я всем телом вжался в твой живот: мне хотелось быть не с этой стороны жизни, а с противоположной.



Пиво кончилось и началось вино.

Выживший из ума день неподвижно лежал в углу детской песочницы. Протрезвевшие комары танцевали над нашими головами гастролирующей компашкой алкашей. Со стороны летнего кафе на воздушном бумеранге прилетел свежий шлягер, завис на несколько минут над беседкой и улетел обратно. Истекающие кровью облака сбились вдали в доисторическую стаю птиц. Наши слова переплетались друг с другом в печальное старинное кружево. И от наших воспоминаний мир делался глуше, а жизнь - безнадежней. Анжей отпил вино прямо из горлышка бутылки, и вдруг предложил:

- Пойдем на Голгофу.

Это прозвучало так обыденно, словно он приглашал к себе в гости на рюмку чая. Ангел был не только падшим, но и сумасшедшим.

- А зачем?

Я видел, как с его смуглого лица сползал загар еврейской самоуверенности. Нарзановый фонтанчик торжества воздушными пузырьками защекотал в груди.

- Как ты думаешь, почему я к тебе пришел?

- Потому что тебя прогнали, - не задумываясь и не отводя взгляда, ответил я.

Анжей растерянно посмотрел на меня, его губы задрожали от обиды.



Алексей вернулся ровно через две недели, неожиданно, без предупреждения, будто муж из командировки. Прямо в прихожей он набросился на меня с пьяными поцелуями - вкусными, как церковный кагор:

- Сладенький мой... я соскучился... А ты?... Женечка, милый... Ты скучал?... Почему ты меня не целуешь?

Он был чуть ли не втрое нежнее себя трезвого. Мне было не до любви, мне хотелось секса. Я упал перед ним на колени, готовый покланяться его залупившемуся идолу. Но что-то у Алексея не получалось: он то и дело выскальзывал из моих старательных губ.

-Возьми, возьми его, возьми, - торопил он.

Самое смешное и смущающее меня заключалось в том, что Алексей был заурядным натуралом. Он прожил с женой почти девять лет, однако детьми так и не обзавелся. Не потому, что они не хотели, просто не получилось. А ведь у них мог быть ребенок, только у каждого по отдельности. Что-то там с несовпадением резусов. Лишь бесовский случай свел нас вместе в летнем пивном баре. После пятого, кажется, бокала, он признался, что полгода назад жена неожиданно бросила его и ушла жить к другому.

- Она, блядь, мне всю жизнь перечеркнула! Я с другими бабами теперь трахаться не могу. Представляешь, недавно по телевизору увидал голую женщину, так меня чуть не стошнило.

- В таком случае, Алеша, надо попробовать хоть на время сменить ориентацию, - как бы шутя предложил я.

- Только это и остается, - вполне серьезно согласился он.

На его согласие я отреагировал тоже серьезно. Теперь трах со мной был его отчаянной местью бабам и Богу. Я попытался увести Алексея в спальню - в постель, но он продолжал стоять в прихожей со спущенными штанами, и как-то странно ухмыляясь.

- Жека, а ты знаешь, что у меня это уже было? Давно, в детстве, - признался он.

Так-так-так, милый мой Алешенька, не на родительской ли кровати это случилось? А хочешь, я отгадаю твоего первого сексуального партнера? Хочешь? Но он опередил меня.

- На даче, с младшим двоюродным братом.

- Да? И что ты с ним сделал? - я не мог скрыть своего похабного любопытства.

- Мне не понравилось.

- Что, Алеша?

- Я не хочу об этом рассказывать.

- Что у вас было?

- Секс, - коротко ответил он. - Всего один раз.

- Один раз - не пидарас, - грустно пошутил я.

- Когда утром брат спросил об этом, я сказал, что ему все приснилось.

Он зевнул, судорожно сглатывая дневную усталость, равнодушно посмотрел вниз:

- Я слышал, что мужчины делают минет намного лучше женщин.

Я опять опустился перед ним на корточки, поцеловал увядшую гроздь плоти, лениво провел ладонями по бедрам. Было ощущение, что мы находимся на внезапно опустевшем вокзале.

- Тебе не кажется, что нам сейчас нужен третий?

Огненный жгутик ревности предательски сжался под левым соском.

- Кто?

- Женщина, Жека, женщина.

Алексей повернулся ко мне задом и стал натягивать брюки.

- Я сегодня утром, когда ехал на работу, видел свою бывшую жену, Наденьку. Знаешь, она изменилась: сделала новую прическу, по-другому стала краситься, одеваться. - Он закурил, по-прежнему стоя ко мне спиной. - Сука! Ведь она в постели ничего толком и не умела. А я из нее такую классную любовницу сделал. Получается, что для другого дяди.

- Может, останешься?

Алексей наконец повернулся, взглянул на меня сверху вниз, и, как-то криво ухмыльнувшись, отвел взгляд.

- Я тебе уже говорил, что после развода не могу спать вдвоем... Ладно, пойду я, все равно у нас сейчас ничего не получится. Извини... Странная штука, Жека, мысли о сексе с тобой возбуждают меня больше, чем сам секс.

Ну, что за дурацкая манера говорить на прощание гадости. Прощай, гад!



Вечер медленно наплывал теплым шоколадом сразу со всех сторон. Мы запили и закурили мой ехидный отказ идти на Голгофу. Обиды больше не было, была печаль, которую ангел запечатал на наших губах. Наше молчание катилось вдали огромным золотым диском. Мимо нас, соблазнительно елозя упругими попками по седлам, пронеслась на велосипедах воробьиная стайка мальчишек. Мы проводили их плотоядными взглядами.

- Подожди, Анжей, я сейчас...

Я зашел за дурно пахнущие кусты акации и расстегнул ширинку. "Нам нужен кто-то третий", - неожиданно вспомнились слова Алексея. Вот его-то нам, кажется, сейчас и не хватает. А может, только мне? На узкую травинку выполз коричневатый кузнечик, подергал задними лапками, настраивая инструмент, и застрекотал азбукой Морзе на немыслимой скорости:

- Посему не судите никак прежде времени, пока не придет Господь, который и осветит скрытое во мраке, и обнаружит сердечные намерения...

- Что ты имеешь, чего бы не получил? - подключился еще один кузнечик. - А если получил, что хвалишься, как будто не получил?

- ... потому что мы сделались позорищем для мира, для Ангелов и человеков, - выстукивал третий божественный радист из "Первого послания к коринфянам". - Мы безумны Христа ради, а вы мудры во Христе; мы немощны, а вы крепки; вы в славе, а мы в бесчестии...

Троекратную трескотню кузнечиков, которую не потревожила даже стремительная струя, внезапно заглушил резкий визг тормозов. Предчувствие вселенской тоски накатило и отбросило в прошлое - в младенчество, когда меня крестили в бедной деревенской церквушке. Я ничего не понимал, но когда поп опустил меня в купель, зашелся истошным криком. Я прощался и не мог напрощаться с прошлой жизнью. А вы стояли рядом и тревожно улыбались, словно собаки, у которых хозяин забрал щенка, чтобы подарить его новому владельцу.

Подаренный серебряный крестик давил на грудь, будто пудовый камень. Выйдя из-за кустов, я успел увидеть голубой зад удаляющейся милицейской машины. Ангел исчез, не оставив после себя даже перышка. Из опрокинутой бутылки тонкой струйкой убегало недопитое вино, такое же нежное, как и закат. Только теперь я обратил внимание на его название - "Кровь ангела".

- ... не сообщаться с тем, кто, называясь братом, остается блудником, или лихоимцем, или идолослужителем, или злоречивым, или пьяницею, или хищником, - донеслось последнее послание из кустов акации. - С таким даже и не есть вместе...

Брат сказал брату, что все это сон. Иногда сновидения вулканической лавой выплескиваются в явь и мучают своей двойственностью. Я полночи не мог заснуть, пытаясь представить, чем они занимались в одной постели. Мне все мерещилось море и пустынный пляж, залитый люминесцентным светом. Две угловатых мальчишеских фигурки, по эдемски нагие и возбужденные. Качалось наливное яблоко луны, готовое упасть в море в любую минуту. Взявшись за руки, старший и младший входят в воду - по колено, по пояс, по грудь... Чем они там занимаются, скрытые от глаз? Нет, не разглядеть, не потому что слишком далеко, а потому что очень давно. Я успокоился под утро, по кроличьи кончив в кулачок, и быстро забылся незрячим сном.



Когда я проснулся, в доме было пусто, лишь подогретый желток солнца протекал сквозь открытое окно на пол и стены. Предметы и вещи, звуки и краски находились на своих привычных местах. Вчерашний день был неровно оторван от календаря и валялся скомканным комочком на кухонном столе. На какой-то миг я и сам поверил, что видел всего лишь сон. И не от брызжущего семени свело скулы и слиплись губы, а от судороги ночного кошмара. Но разве сны бывают реальнее яви? Если только вещие.

Она очень правдоподобно делала вид, что ничего не случилось. А ему, пришедшему с работы и сразу уснувшему, и делать не надо было. Вечером мы даже решили сыграть в прятки. Я, как всегда, водил: один, два, три, четыре, пять... я иду тебя искать... я тебя иду искать... Я нашел его на кухне за длинной китайской занавеской, но не помчался, как обычно, с радостным криком: "Палочки-выручалочки!". Я смотрел на него с ужасом и любовью, с болью и наслаждением. Озноб зимней простуды переползал с левого плеча на правое, спускался по позвоночнику и растекался липкой лужицей по напряженным ягодицам. Стало страшно, что он сделает сейчас тоже самое. Тоже самое, самое, самое... И в тоже время мне захотелось, чтобы вчерашнее повторилось. В какой-то момент я начал раздваиваться, разрываясь между ужасом и желанием. А он, вертя головой, смотрел на меня то одним птичьим глазом, то другим. Я не выдержал этого жуткого напряжения и рассмеялся. Не просто рассмеялся, а закатился в нервной истерике - до плача навзрыд, до брызнувших слез.

- Боже мой, мальчик... сыночек, Боже мой, - причитала она, унося меня на руках в комнату.



Казалось, вечерний свет загустел малиновым желе, время словно остановилось, а пространство впало в прострацию. Я допил ангельскую кровь областного разлива. Ну, что печалиться об исчезнувшем ангеле, черт с ним, он же не мой ангел-хранитель. А интересно, он просто пропал, повинуясь божественной ссылке, или специально спрятался от меня? Может, решил поиграть? Взмахнул крыльями и перелетел на другой край света или тьмы. И теперь ищи-свищи его на земле. Что ж, давай поиграем: один, два, три, четыре, пять... Я все равно найду тебя, Анжей, ведь мы с тобой теперь одной крови. Слышишь, как твое семя стучит в моем сердце?

- ... и сказал мне: эта вода течет в восточную сторону земли, сойдет на равнину, и войдет в море, и воды его сделаются здоровыми, - продолжал радировать голенастый связной. - И всякое живущее существо, пресмыкающееся там, где войдут две струи, будет живо, и рыбы будет весьма много, потому что войдет туда эта вода, и воды в море сделаются здоровыми, и куда войдет этот поток, все будет живо там...

И я пошел, куда глаза глядят, а верней, на восток, опьяневший от назойливого желания заняться сексом. Точно так же, как и в первую нашу ночь с Алексеем.

Вино давно кончилось и начался коньяк.

- Я хочу остаться у тебя, - сказал он, нисколько не стыдясь своего желания. Но добавил, по-детски смутившись. - Только свет выключи.

Я тут же щелкнул выключателем, и мы слиплись с ним в неловком поцелуе. Языки выталкивали друг дружку, зубы неприятно касались зубов, слюни текли по губам. Но он быстро освоился с новой ролью, словно уже репетировал ее когда-то.

- Алеша, подожди... пойдем в спальню.

- Не спеши, у нас целая ночь впереди.

Его проворные руки тревожили и возбуждали. Я пил из его сосков воспоминания своего младенчества, вдыхал незнакомый мужской запах тела и сдавленно вскрикивал от нетерпения.

- Ты хочешь, чтоб я был с тобой нежным или грубым?

- Как тебе хочется... Делай со мной, что хочешь.

Он сдирал с меня одежду, как старую кору с дерева.

- У тебя чулки есть?

- Зачем?

- Мне было бы легче.

Он словно оттягивал момент последней близости.

- Нет... Я принесу крем?

Когда я вернулся, Алексей, уже голый, убирал со стола посуду.

- Давай останемся здесь. Я не хочу в постель.

Я был согласен на любое его желание, лишь единственную просьбу не мог выполнить.

- Жалко, что у тебя нет чулок.

Он трахал меня прямо на кухонном столе. Голубоватые блики сгорающего газа танцевали на его лице предсмертное танго. Наклонившись надо мной, он так обречено раскачивал мое тело, словно пытался расшатать основы библейского бытия. За его прикрытыми веками мне мерещились наши не рожденные дети. Алексей ритмично скользил во мне, погружаясь все глубже и глубже, но я чувствовал, что он все дальше ускользает в свое прошлое. Его ставшие безвкусными поцелуи и пьяные ласки предназначались не мне. Ну и пусть, ну и пусть, ну и пусть... Помогая себе рукой, я просто торопился за ним следом, захлебываясь в пресных водах реки по имени Лета. Но в самом конце нашего грешного плавания Алексей едва не рассмешил меня, вырвавшись из сумеречного плена страсти и беспомощно разбрызгивая сперму по моему животу и бедрам. Глупенький, я же не женщина, не забеременею.

Но следом за улыбкой по губам пробежала волна луковой печали: после нас ничего не останется, только мутный потоп из слез и семени. Может быть, мы и самая счастливая пара на земле, но новый Ной не возьмет нас в свой ковчег. Сбросив ноги с его плеч, я забился в любовных судорогах, захрипел, застонал от нездешнего наслаждения, слаще которого еще никогда не испытывал. Алексей тут же навалился на меня, испуганно зажимая мой рот ладонью.

- Что скажешь маме? - спросил я его на рассвете в прихожей.

- Что был у бабы, - ответил он.

После Алексея по квартире еще несколько дней ползал из угла в угол специфический запах его тела. Запах начавшейся портиться пищи. Запах, который я узнаю из миллиона других запахов миллиона других любовников.

- ... не уклоняйтесь друг от друга, разве по согласию, на время, для упражнения в посте и молитве, а потом опять будьте вместе, чтобы не искушал вас сатана не воздержанием вашим.

Все правильно, радист. Отстучи-ка туда, наверх, что мы по-прежнему не уклоняемся и хотим быть вместе. Быть вместе и в посте, и в постели.

Значит, мне опять водить, как и в детстве. Что ж, не впервой: один, два, три, четыре, пять... Я закрыл глаза, и меня вновь пронзил давний озноб простуды, когда я стоял перед тобой, раздираемый на две части: бежать прятаться за монастырские стены или уткнуться в тебя мокрым от слез лицом... восемнадцать, девятнадцать, двадцать, двадцать один. Дальше считать не имело смысла: зачем называть годы, которые еще не прожил? Кто не спрятался, я не виноват. Я не виноват, что ты спрятался от меня. Слышишь? Я иду тебя искать.



Невдалеке "Вечерним звоном" зазвонил мобильный телефон. Интересно, по ком зазвонил мобильник? Священник остановился и начал судорожно, будто блох ловил, копошиться в складках одежды. Наконец он извлек из-под рясы серебристый аппарат и прижал его к уху.

- Да... я уже знаю, мне звонили сегодня в обед... Сказано же, что не судите, да не судимы будете...

Едва заметно пританцовывая на одном месте, он устало вглядывался в сгорающие небеса. Никак из небесной канцелярии проводят опрос на предмет Страшного Суда?

- Бог простит... Я же сказал, что Бог простит...

Умиротворенный взгляд рыжего священника плавно спускался с небес на землю, пока не поскользнулся на мне. На чуть полноватом лице мужчины вспыхнул восторженный ужас, будто он увидел чудо из неизвестной религии. Я униженно улыбнулся ему и резко махнул головой, стряхивая со лба капли пота.

- Бог простит, - повторил он в третий раз и прервал разговор. На лице уже ни ужаса, ни восторга, лишь искреннее сожаление об еще одной потерянной душе. - Аминь.

Почти не глядя, священник нажал несколько кнопочек и, отвернувшись, забубнил о чем-то в серебряную трубочку. Будто Богу докладывал. Прихрамывающий отрок из удаляющегося взвода послушников обернулся и остановился, коротко и кротко глядя то на меня, то на наставника. А тот закончил говорить и по-цыгански ловко спрятал телефон под рясой.

- Отец Иосиф! - призывно и протяжно позвал смазливый паренек.

Мы вздрогнули одновременно: он - от неожиданности, я - от совпадения имен. Священник нетерпеливо замахал рукой, прогоняя отставшего отрока, а сам остался стоять, скорбно взирая на меня со стороны. Ну, причем здесь Иосиф, Отче? Он не хочет помочь, не может, не решается сделать свой выбор? А вот Алексей уже в детстве был умным, хоть и испорченным мальчиком, блаженно обманув младшего братика. Тебе приснилась эта странная и страшная близость, на самом деле мы близки другой любовью. Спи спокойно и дальше, милый братишка. Наша жизнь так часто похожа на сновидение, если быть точным - на две трети. Прошлое и будущее удалены от нас на расстояние сна. Кажется, вот оно, только протяни руку, но, дотянувшись, пальцы хватают остывшую пустоту или несбывшийся свет.

Сытое урчание мотора нарушило отрешенную тишину. Священник обернулся и призывно замахал руками белоснежной машине скорой помощи.



Я не был здесь лет шесть, если не больше, но зрительная память оживилась при виде погоста и почти безошибочно довела до ваших заброшенных могил. Тугая калитка заверещала на два голоса, пропуская меня внутрь низкой оградки. Голубая краска на железных прутьях облупилась и почти вся осыпалась, обнажив рыжую ржавчину. Два креста из потемневшего дерева стояли по пояс в пыльной траве. Сквозь жесткий бурьян на холмиках проступили крупными каплями крови, посаженные когда-то цветы. Однако мне не было стыдно, ведь по пути нередко попадались и гораздо запущеннее могилы. К тому же, я чувствовал себя здесь такой же кладбищенской былинкой.

Не знаю, передал ли вам Анжей привет, почему-то я забыл спросить его об этом. Но сейчас я могу сделать это и сам. Привет... привет. Я наклонился и развел жесткие соцветия, сначала у одного креста, потом - у другого. Нет, вы не были счастливы, хоть и умерли в один день. Теперь я знаю это точно. Кажется, тогда плакали все, кто пришел проститься с вами. Только не я. Да, даже тогда я осознавал, что остался один. Один на один с неизвестностью. Мне хотелось завыть, словно осиротевшему волчонку, задирая сморщенную мордашку в набухшее влагой осеннее небо. Но я смотрел на торопливо падающие пригоршни желтоватой земли, а видел лишь темный пах могилы, приближающийся к моим губам. И они снова слиплись намертво, как и в тот обморочный вечер. Я слушал ползущий из медных труб траурный марш, а слышалось совсем другое: "Иди сюда, я тебя ебать буду".

Тогда это было для меня равносильно антиоткровению. Сколько лет спустя приходилось еще внутренне вздрагивать и временно терять ориентацию в пространстве, услышав поблизости символический слоган: "... ебанный в рот!". Теперь это было обыденностью, сомнамбулическим удовольствием, изощренным способом любви. Например, любви с Алексеем. Или удовольствием с падшим ангелом.

Зачем ты позвал именно меня, Анжей? Как будто не было никого лучше. Или хуже. Лучше или хуже? Черт его разберет, кто должен идти на Голгофу. Да и зачем? Ради кого, скажите мне на милость? Ради всего человечества, как Христос? Почему же тогда так трудно избавиться от ощущения, что Бог любит всех, но никого в отдельности... Нет, не хочу. Да имел я всех в одно болтливое место! Интересно, ради кого или чего обыкновенный человек, а не Сын Божий, может добровольно пойти на Голгофу? Кажется, какая-то французская королева сначала виртуально потеряла голову от любви, а потом по-настоящему - на эшафоте. Черт, красиво! Я, наверное, тоже согласился бы ради любви. Но ведь гвозди будут забивать в тело. Господи, да люди прошли и не через такие пытки. Много их осталось в нашей бесчеловечной памяти?

Ладно, не хочу больше притворяться. Мне просто некуда идти, почему бы не на Голгофу. Мне просто не за что пострадать, почему бы не за любовь. Ради адской боли, незаметно переходящей в райское наслаждение, но вновь возвращающейся на круги своя. Слышишь, Алексей, нет никого на этой земле, кого бы я любил сильнее. Хоть ты и бросил меня, ты остался единственной надеждой, что моя жизнь на земле была, а не пригрезилась какому-то падшему ангелу в кошмарном сновидении.

- Если бы вы были от мира, то мир любил бы свое: а как вы не от мира, но Я избрал вас от мира, потому ненавидит вас мир, - протрещала запоздалая сорока, пролетая над вечерним кладбищем.

- Слышишь, Анжей?! - крикнул я в горящие закатом небеса. - Я не знаю и знать не хочу, какая нелегкая несет туда тебя. Мне все равно. А я пойду с тобой, пойду, ей-богу, но ради своей единственной любви, отвергнутой слишком святыми христианами. Слышишь ты, падшее создание?!



Двое санитаров в белых халатах выпрыгнули из машины и как-то тяжело, по-медвежьи, побежали по направлению, указанному монастырским сексотом. При их приближении я испытал жуткое облегчение, что все, наконец-то, кончилось, и не надо теперь тащить проклятый крест на какую-то мистическую Голгофу. Этот непомерный груз за спиной оказался явно не по мне. Но следом удушливой волной нахлынуло не менее жуткое разочарование, что я не дошел до цели. А ведь пострадать за свою любовь - святое дело.

Один из санитаров, чуть постарше меня - с толстыми щеками и по-боксерски приплюснутым носом - облапил спереди.

- Отцепись, а то хуже будет.

Он стиснул меня, словно страстный любовник после бесконечной разлуки. Что-то по щенячьи пискнуло в груди, и вечерний свет поплыл перед глазами цветными шарами. Второй - уже пожилой, со свежевыбритым черепом - впился обезумевшим инквизитором в крест. Несколько минут они безуспешно пытались отодрать нас друг от друга. Я не сопротивлялся, просто мои пальцы свело судорогой, и я никак не мог их разжать.

- Да ладно, Геша, - первым сдался пожилой. - Пусть Кондрат сам с ним возится, у нас уже смена, считай, кончилась.

- Твое счастье, придурок, а то б я тебе пальцы переломал... У-у-у, сука! - замахнулся молодой, но не ударил, только провел кулаком перед лицом. - Давай, Димыч, волоком, так быстрее.

Они подхватили меня под руки и поволокли к машине с красными крестами по бокам вместе с крестом на спине. Я всматривался в стремительно остывающие небеса, словно надеялся увидеть там знакомого ангела.

- Спасибо, батя, за звонок, - поблагодарил Геша. - А то от этих шизанутых уже спасу нет.

- Ты бы лучше спросил у батяни: не его, случаем, этот клиент, - вполголоса проворчал напарник.

- С Богом, братцы, с Богом. - Пощипывая пальцами вязкий воздух, священник проводил всех троих в поздний путь, потом сам перекрестился на истекающие сусальным золотом церковные маковки. - Спаси и пронеси.

Эх, отец Иосиф, отец... ты бы еще воздушный поцелуй Господу послал. Машина скорой помощи ловко развернулась к церкви передом, к нам - задом. Санитары грубо затолкали меня в душный салон ногами вперед. Запрыгнув следом, они уселись по бокам, и машина рванула в сторону города.



- На "белочку" не похоже, - посмотрев на меня, сделал заключение Димыч.

- Да шиза обыкновенная. А она бывает только от двух вещей - от несчастной любви и веры. Что, парень, на секту нарвался? - Геша навис надо мной молодым бульдожьим лицом, отчего его губы и щеки отвисли еще сильней. Кажется, он больше не злился на меня. - А зря. Ежели жизнь прижала, лучше в настоящую церковь сходить. По себе знаю.

- Да прямо уж, - тут же возразил напарник. - Чем попы лучше нас? Так же жрут, пьют и с бабами спят. А некоторые вообще с пацанами. То же мне, посредники, бля!

- Нет, зря ты так, Димыч, говоришь. Что-то в этом есть... Мне, например, один раз помогло.

- Не знаю. Я сорок семь лет прожил и как-то без их помощи обходился.

- А я до сих пор в церковь захожу, типа для профилактики. Редко, правда.

- Лучше к проституткам.

- Одно другому не мешает, - расхохотался Геша.

- Зря смеешься. Я про одного писателя читал, не помню фамилию, иностранец... когда у него жена умерла, он, чтобы руки на себя не наложить от горя, после похорон целую неделю из публичного дома не вылезал. Помогло.

- Не понимаю, - Геша ощупывал мои окаменевшие пальцы, все еще пробуя их разжать.

- Чего тут непонятного: клин клином выбил... Моя помрет, я тоже по блядям пойду.

- Дурак ты, Димыч, и не лечишься! Разве можно так про живого человека говорить.

- Баба - это обезьяна, животное. Тебе, молодому и одинокому, хорошо чирикать, а я сейчас приду домой и буду до ночи слушать старую песню о главном: когда тебе зарплату прибавят и почему тебе ее второй месяц уже задерживают?

- Да это почти у всех сейчас.

- Так она плюс ко всему потом в постели начнет выкобениваться - то дам, то не дам... И этот, небось, из-за бабы. - Димыч вдруг наклонился ко мне, и я обратил внимание на его косоглазие. - Твоя тебе рога наставила, угадал?

- Нет, меня Алексей бросил.

Машину тряхнуло на какой-то колдобине, и оба санитара одновременно чертыхнулись.

- Чего? - Гешино лицо еще больше стало похожим на собачью морду.

- Так ты голубой? - Раскатившись в разные стороны, зрачки Дымыча засияли свежим блеском. - Бля, впервые гомика живьем вижу. А твой любовник чего, другого нашел, побогаче?

- Он в Америку уехал, на заработки.

- Не понимаю. А на кой хрен ты крест с кладбища упер?

- Анжей меня на Голгофу позвал.

- Да ладно тебе, Геша. Слушай, а чем вы с ним занимались? Сосали друг у дружки, да? И трахались? Как собаки, наверное, на четвереньках.

- Димыч, заткнись! Даже слушать про это противно.

- Ну, интересно же, как наш брат этим делом занимается.

- Ничего интересного. Эти хоть внешне на мужиков похожи. А вот трансвеститы... Я бы, блядь, поубивал их всех!

- Представляешь, Геш, со мной в армии один москвич служил, у него фамилия была Миньетов.

- Минет, Димыч. А миньет и миньон - это что-то из музыки. Не путай искусство с извращением.

- Да фиг с ним. Мне, помню, один бабец в колхозе такой отсос сделала, вот это была музыка. Слушай, парень, а кто из вас был за девку?

- Я его любил, а он...

- В смысле, ты был активный, да?

- Его жена бросила, а он - меня... а я - Анжея.

- Так ты втихаря трахался еще с одним?

- Все, мужики, подъезжаем, о блядстве ни слова, - скомандовал Геша.

- Я полжизни прожил, а со своим полом никогда не пробовал, - не удержался Димыч, как-то задумчиво глядя на меня.

Машина, вильнув пару раз железным задом, взвизгнула по-собачьи и остановилась. В полутемном больничном дворе санитары вытащили меня из машины и положили на землю.

Из приемного покоя на крыльцо вышла пожилая некрасивая женщина с большими обвислыми грудями и, закурив папиросу, облокотилась о косяк.

- Чего так долго? Уже смена пришла.

- Ой, Ксения Аскольдовна, гляньте, какую чуду мы привезли! - обрадовался Геша.

- Не хочу. Меня от них уже блевать тянет.

- Федь, а Федь, - не унимался Геша. - Гейворонский, иди на нашего клиента глянь!

Из кабины неторопливо вылез стройный паренек моих лет с соблазнительно пухлыми губами, которые он обижено сложил бантиком. Эх, с таким рабочим ротиком у него на панели отбоя бы не было. Одернув пиджачок и пригладив жесткие волосы, он направился к нам:

- Наумов, сколько тебе раз говорить, что моя фамилия не Гей...

Даже в боковом свете фар я успел увидеть, как расширились зрачки шофера. Радостный ужас, такой же, как и у отца Иосифа в первую минуту, застыл на румяном лице. Мне стало не по себе, санитарам, похоже, тоже.

- Ты чего, Федь? - спросил Димыч, нервно похрустывая пальцами рук.

- О, Боже, - прошептал шофер.

- Знакомый, что ли?

- Нет, нет, слава Богу, - замахал руками Федя. - Мне просто показалось... если б его гвоздями еще прибить, так вылитый Христос.

Он торопливо взбежал по ступенькам и скрылся в приемном покое, оставив после себя мистический сумрак печали. Следом за ним, поправив руками груди, ушла женщина.

- Сейчас Федька опять будет визжать, как девочка, - попытался засмеяться Геша. - Тверитина от него так просто не отстанет.

Закат догорал на звездном сквозняке, сжигая себя до самого дна. В пепельных небесах накалялся самодельный кипятильник луны. Редкие крупные звезды глючили на выпуклом экране небесного монитора. Невидимый паучок скользил внутри грудной клетки, сплетая липкую паутинку тревожного предчувствия.



- Ну что, давай его в отделение, и по коням? - Димыч двумя ладонями обтер обритую голову, потряс ею из стороны в сторону, словно стряхивая наваждение. - Не хочется домой опаздывать.

- Да, давай, - согласился Геша. - А то чего-то как-то... нехорошо.

Они попытались поставить меня на ноги, но я уже не чувствовал их, словно водитель пригвоздил мои ступни своими страшными словами.

- Ты будешь стоять?! - заорал Геша мне прямо в лицо.

- Сил никаких нет, - пожаловался я.

- На двух любовников силы есть! Любишь трахаться, люби и... - Он запнулся, глядя на крест, сглотнул, отвел бульдожий взгляд куда-то в сторону. - Давай, шагай в отделение.

- Ладно тебе, Геша, не гоношись, - примирительно сказал Димыч. - Мы его быстрей на руках отнесем.

Санитары опять завалили меня на спину, подхватили с двух сторон и понесли вперед ногами к ярко освещенному крыльцу.

- Давай развернемся, - вдруг затормозил Димыч. - А то не по-людски как-то, будто покойника тащим.

- Он и есть покойник, - мрачно проворчал Геша, разворачиваясь.



Наркологическое отделение из трех или четырех палат находилось на третьем этаже, в самом коротком крыле здания. Туда вел отдельный вход с торца. Я был здесь позапрошлой осенью, когда навещал Исусика. Тогда мы ишачили вместе с ним у армянина на разливе лимонада "Буратино". Работа была тупая и рабская: по десять часов, с 30-минутным перерывом на обед. Курили мы прямо у конвейера, а в туалет бегали по очереди. После работы мы напивались с ним, как свиньи. Но по-настоящему Исусик запил в начале августа, а закончил первого сентября с диагнозом "белая горячка". Первый раз я навестил его еще во время запоя.

- Исус, может, хватит? Пора на работу возвращаться.

- Одиссей сказал мне: пока не найдешь Золотую Орду, на Итаку не возвращайся.

Он и так был худющий, а за две недели плавания по алкогольному морю и вовсе отощал. Сидел за столом, по птичьи вцепившись в бутылку портвейна, он даже в туалет с нею сходил.

- А Черный Буратино сказал, если завтра придешь на работу, он тебе все прогулы простит.

- А черножопый пускай сначала у меня отсосет! - вдруг вскрикнул Исусик и грохнул бутылкой по столу. - Пусть он у всех на конвейере отсосет, даже у тебя.

Я вырвал у него из руки бутылку, сделал несколько спасительных глотков и сказал, глядя в мутные очи алконавта:

- Если тебе так хочется, то я могу сделать минет.

- Кому, чернозадому?

- Тебе, придурок.

- Минет или Итака, вот в чем вопрос... оказывается. - Исусик прицелился и уцепился за бутылку. - Пошел вон! Я выбираю Итаку.

- Ну-ну, счастливого плавания.



Через входные двери, хоть и с трудом, санитары меня пронесли. А на узких лестницах с высокими перилами двоим было не поместиться. Им мешал крест, мне помогал крестик.

- Блядь, я сейчас сломаю этот крест об его пидарскую хребтину! - взорвался Геша.

Димыч молча встал перед ним раком и предложил:

- Давай мне его на спину, я дотащу.

И в этот момент меня словно осенило: а ведь отец Иосиф действовал по чьему-то указанию свыше. Кажется, его стукачество не было случайным. Может быть, даже не ведая, он подсказал мне путь на Голгофу. И даже помог добраться до нее, не по старинке, а по-современному, типа автостопом.

Мы медленно, но уверенно поднимались по лестнице. Я опять вспомнил Исусика. Испытывая садистское чувство стыда, я еще раз пришел к нему, но уже в больницу. Нам удалось пообщаться через маленькое окошко в двери.

- Ну, как ты?

- Ломает меня, Жень, то вдоль, то поперек.

- Золотая Орда не встретилась?

- Чего?

Может, он и про остальное не помнит? Почему-то именно в памяти Исусика не хотелось остаться извращенцем.

- Выпить тянет?

- А ты что, принес?

- Нет, просто.

Говорить было почти не о чем: воспоминания ускользали коридорными сквозняками.

- Выписать когда обещают?

- Когда сирен перестану слышать. - Исусик прошелся по моему лицу кривой ухмылкой.

Черт, неужели помнит? Меня всегда удивляли хроники, которые могут пропить все, кроме никому не нужных воспоминаний.

- А я от Черного Буратино ушел.



На площадке второго этажа Димыч остановился передохнуть. Геша тут же протиснулся к нему сбоку, подставил спину:

- Давай я, что ли дотащу?

- Не надо, я сам... Геша, знаешь, странно... такое ощущение... мне померещилось... солнце, как будто померкло, такое огромное, огненное, ненастоящее... оно вдруг стало черным, и я оказался в той церкви, ну, что реставрируют... и завеса в ней такая... как из паутины... она неожиданно разодралась посередине и я увидел... Ты мне это... лицо вытри, ничего от пота не вижу.

- Еще бы, такого кабана на себе тащить, и не такое померещится, - посочувствовал коллега. - Чего ты там увидел-то?

- Не скажу.

А я увидел занесенный девственным снегом двор, по которому быстро-быстро семенила сгорбленная старуха в чем-то рваном, пестром. Она резко обернулась и, кусая себя за руку, начала выкрикивала смешные ругательства и плеваться, потом так же быстро засеменила дальше. А вслед ей летели снежки и мальчишки кричали:

- Васена-дурочка из переулочка! Васена-дурочка из переулочка!

И я был среди этих мальчишек: кидался снежками в сумасшедшую старуху, дразнился и умирал со смеху.

- Эй, парень, ты как там, живой? - спросил Димыч, поправляя крест.

- Да не хило ему там, не расстраивайся. - Кажется, Геша злился всерьез. - Небось, святым себя представляет. А сам...

Мы опять стали медленно подниматься вверх по узкой лестнице, ведущей к безумию. До сих пор помню, как я пятился от квадратного окошка в двери. В какой-то момент бледное и небритое лицо Исусика застыло в нем, как в траурной рамке. Больше мы с ним никогда не виделись. Только через несколько месяцев я случайно узнал, что Исусик сгорел по пьяни вместе с бабкой, у которой снимал комнату. Траурный квадрат вновь возник перед моими глазами. Это Димыч, развернувшись, осторожно опустил меня на пол.

- Стоять, солдат! - прикрикнул Геша, придерживая меня за плечо. Другой рукой забарабанил в запертую дверь. - Кондратенко, принимай пополнение!

Послышались неторопливые шаги, и вскоре в открытое окошко высунулось заспанное и сморщенное лицо мужчины:

- Срань господня! Это еще что такое?

- Картина Шишкина "Явление гомосека народу"! - хохотнул Геша. - Открывай, будем тебя исповедывать на предмет сексуальной ориентации.

Они внесли меня в коридор, освещенный лишь настольный лампой, и положили на пол у стола. Из под дверей со всех сторон ко мне заскользили больничные сквознячки, ласкаясь и облизывая мою уставшую плоть. Но только один из них был самым нежным, самым доверчивым, почти ручным. Опять вспомнилось, как в нашу первую ночь Алексей признался, что после развода с женой спит в постели одетым. "Да он сумасшедший!". Стало не по себе: а вдруг среди ночи он прирежет меня - спящего.

- Ну и что с ним делать?

Кондратенко продолжал стоять у входа, словно опасался приблизиться к раненному и опасному зверю. Лишь дежурная лампа пялилась на меня в упор по-детски любопытным взглядом.

- А что хочешь. Хоть в коридоре повесь, типа картины. А хочешь - над кроватью, типа распятия, - веселился Геша.

- Хватит тебе, пошли, - хмуро одернул его Димыч и направился к выходу.

- А чего он с крестом-то?

- Темный ты человек, товарищ Кондратенко или первый день здесь работаешь. Парень собрался на Голгофу, не понятно, что ли, - Геша незаметно покрутил пальцем у виска, и добавил, улыбаясь. - Его, между прочим, любовник через жопу кинул.

- Димыч! - позвал я уходящего санитара. Он оглянулся и в его глазах я застал страх. - Спасибо тебе.

Пожилой мужчина стушевался, как подросток, покраснел и поспешно вышел из отделения. Однако он почти тут же вернулся и попросил:

- Евгений Викторович, снимите его с креста!



Мы остались одни - один на один с одиночеством. Кондратенко молча присел рядом на корточки, широко разведя колени и прищурив все еще сонные глаза. Наши взгляды на миг встретились, и голубая дуга электрического тока ослепила нас обоих еще не сбывшимся будущим. В меня вдруг ударила холодная струя, забрызгивая кафель стен кровью. В отчаянии я звал Анжея, а явился мой больничный тезка, оставивший на моих губах целомудренный поцелуй. Я вспомнил про Алексея, но оказался в блядских объятиях падшего ангела. Мы взмыли с ним вверх, словно нас выдернули из сновидения, и на немыслимой высоте Анжей разжал объятия, и я стал падать вниз, судорожно взмахивая руками. А мимо меня в лунном молоке проплыла пьяная голова дежурного нарколога...

Я не знаю, что увидел Кондратенко, на мгновение вылетев в астрал, но вряд ли что-то утешительное. Он тяжело поднялся, перешагнул через мое тело одной ногой и несколько минут, чуть покачиваясь, как пьяный, стоял надо мной. Белый халат колыхался колоколом, беззвучно ударяясь о ноги. Я улыбнулся ему самой соблазнительной своей улыбкой. Кондратенко замер, пережевывая минутное изумление, и неожиданно сел мне на грудь. Странно, но я почти не чувствовал тяжести его тела. Нарколог наклонился к моему лицу, неприятно дыхнув чесноком и кривя рот в лукавой ухмылке:

- Говоришь, с креста тебя снять? Это мы запросто.

Я даже не успел заметить, как он нанес первый удар. В глазах потемнело от перелетной боли, которая вцепилась хищной птицей в правую перекладинку ключицы. Другая птица тут же уселась слева. Непослушные пальцы разжались, соскользнув с креста. Кондратенко поднялся и помог подняться мне.

- Вот ты и воскрес для новой жизни. Войди в наш храм и будь в нем наивней ребенка.

Нарколог театрально распахнул ближайшую дверь и подтолкнул меня в полумрак палаты. За спиной щелкнул выключатель, и яркий свет расплескался кипятком с потолка, осветив двухместное помещение с зарешеченным окном.



На правой койке от окна подскочил костлявый мужчина неопределенного возраста, с азиатскими чертами лица. Мыча что-то нечленораздельное, он яростно замахал перед собой худущими руками.

- Успокойся, Тартыбек, они уже все улетели.

- Рожденные ползать, не умеют летать, - возразил мужчина.

- Значит, уползли, - лениво согласился врач. Он прошел к окну, заглянул в глубь своего зарешеченного отражения и устало опустился на пустую кровать. - Проходи, не стесняйся. Здесь тебе и дом, и Голгофа... как говорится, все в одной палате.

Я опять послал ему соблазнительную улыбку.

- Чего щеришься, соска?

- Так, просто.

- Просто... Представляешь, Тартыбек, этот пидор с мужиками трахается. Иди сюда, посмотри на этого пидрилу. Ты же пидорас.

Кажется, Кондратенко нравилось выковыривать это унизительное слово из зубов, катать его во рту, как леденец, с отвращением выплевывать на пол, и тут же подбирать с пола грязную, липкую карамельку.

- Ну и что, - спокойно согласился я.

- Вот пидарюга, все дырки себе разработал, - не унимался врач. - А их у него, Тартыбек, всего две - сверху и снизу.

Сползший с постели азиат заразительно засмеялся, преданно заглядывая в злые наркологические глаза.

- Ну и что... Зато я ангела видел.

Из-под плинтуса появился сверчок, бесстрашно сиганул на свет и зачиркал с арабским акцентом:

- ... кто родится чистым от нечистого? Ни один. Если дни ему определены, и число месяцев его у Тебя; если ты положил ему предел, которого он не перейдет...

Слепые, они не замечали сверчка. Глухие, они не понимали речь его. Немые, они не могли ответить ему.

- ... О, если бы Ты в преисподней сокрыл меня, и укрывал меня, пока пройдет гнев Твой; положил мне срок, и потом вспомнил обо мне...

Что-то случилось в этот момент в полночной палате: легкое колыханье воздуха, смещение света, искажение звука. Азиат всплеснул по бабьи руками, повалился мне прямо в ноги, запричитал на своем тартыбетском языке, целуя мои пыльные туфли.

- Ты же гомосек, - произнес Кондратенко, растерянно глядя на сумасшедшего азиата.

- Он мне крестик подарил... чтоб Бог хранил меня.

Нарколог, завороженный чужой жизнью, приблизился ко мне, погладил голую грудь, спотыкаясь ладонью на затвердевших сосках. Но коснуться серебряного крестика не посмел.

- Тартыбек, поцелуй его, - вдруг велел он.

Татарин трусливо отпрыгнул в сторону, загородился от меня руками.

- Поцелуй его, - приказал Кондратенко таким тоном, что даже сверчок онемел от ужаса.

Эта скотина с отвратительным запахом, этот урод с нечеловеческой внешностью, это сучье существо, лишенное разума, посмел прикоснуться ко мне! Его адский поцелуй горел на моих губах гееной огненной... А на грязном полу расползлось кусочком растаявшего куриного холодца раздавленное тельце сверчка.

Зачем ты погубил нас, Тартыбек?



В этот раз я играл в прятки со всеми сразу: с Алексеем, с вами, с Анжеем, с самим собой. Закрыв глаза, я накручивал обреченные круги внутри тесной ограды, сбиваясь со счета и начиная вновь. Я закружился, и чтобы не потеряться, прижался спиной к деревянному кресту. Чье имя было выжжено на нем каленым железом, чьи даты вырезаны на потемневшей скрижали? Не знаю, но как часто бывает по роковому стечению обстоятельств, крест должен был быть с твоим грешным именем.

- ... и пришел Гад к Давиду, и сказал ему: так говорит Господь: избирай себя. Или три года - голод; или три месяца будешь ты преследуем неприятелями твоими, и меч врагов твоих будет досягать до тебя; или три дня меч Господень и язва на земле и Ангел Господень, истребляющий во всех пределах...

Сзади послышался шорох: то ли юный ветерок пробежал мимо на цыпочках, то ли кто-то крался ко мне со злым умыслом. Я не стал оглядываться, равнодушный к происходящему. Прохладные ладони вспорхнули перед лицом птичьими крыльями и прикрыли мне глаза. Еле уловимое дыхание с яблочным ароматом проскользнуло из-за левого плеча, и осталось висеть серебристой паутинкой. Видение газовым облачком просочилось под закрытые насмерть веки, и закрутилась старая, черно-белая кинохроника, составленная из одних двадцать пятых кадров.

"... пока я не приду и не возьму вас в землю такую же, как и ваша земля, в землю хлеба и вина, в землю плодов и виноградников, в землю масленичных дерев и меда, и будете жить, и не умрете. Не слушайте же Елекии, который обольщает вас, говоря: Господь спасет нас. Спасли ли боги...", - осыпались под ноги золотистые титры, словно стайка осенних листьев.

- Посей ветер соблазна, - предложил кто-то слева.

- Пожнешь бурю страсти, - пообещал тот же голос справа.

Это был самодельный сад камней на японский манер, обнесенный забором из речного ракушечника. Азиатский оазис. Сад нежился у подножия холма в косых лучах солнца. Он манил к себе не хуже миража, рожденного посреди пустыни. Я спустился вниз и устремился к широко распахнутым железным воротам. Сбоку, в моей искаженной тени, все время скользила, то исчезая, то появляясь, бирюзовая полоска змеи.

- ... тогда зови, и я буду отвечать, или буду говорить я, а Ты отвечай мне. Сколько у меня пороков и грехов? Покажи мне беззаконие мое и грех мой. Для чего скрываешь лицо Твое, и считаешь меня врагом Тебе?..

Я вошел внутрь сада и замер в детском восторге и старческом ужасе. Среди низкорослых декоративных кустарников были разложены огромные гладкие валуны темно-фиолетового цвета. На валунах стояли, сидели и возлежали обнаженные атлеты - ожившие иллюстрации из мифов древней Греции. Будто боги, окончившие свою божественную жизнь инцестом с человечеством. Сад легендарных героев прошлого, настолько далекого, что не верить в него просто невозможно. Наверное, боги сошли с ума. Все, что осталось в этих метисах сверхестественного, были их фантастические фаллосы - возбужденные до невероятных размеров. Бывшие боги замерли в ожидании, взирая на меня с любопытством и любовью. Несколько бесполых амурчиков, веселясь, словно дети, перелетали птичьей стайкой от одного атлета к другому, склевывая конопляные поцелуи с их губ, облизывая розовыми язычками их шоколадные соски, лаская лживыми ладошками их мускулистые бедра.

- Голгофа, - вкрадчиво прошептал он на левое ушко.

- Да? - удивился я.

- Номер двадцать один, - послышалось справа.

Действительно, их было ровно двадцать один - великолепных самцов, в чью генетическую память еще не закодировали понятие импотенции. Мне надо было выбрать кого-то одного. Но возбужденный взгляд не мог остановиться, скользя за развратными амурчиками в лучах восходящего солнца. Вдруг вся амурная стайка, словно по приказу извне, перелетела к тому, кто был первым. Они облепили подрагивающий фаллос, скользя по нему своими нежными телами. Звенящая тишина завибрировала ультразвуком, отражаясь от забора и пронизывая меня насквозь сладострастным эхом.

- ... Не сорванный ли листок Ты сокрушаешь, и не сухую ли соломинку преследуешь? Ибо Ты пишешь на меня горькое, и вменяешь мне грехи юности моей. И ставишь в колоду ноги мои, и подстерегаешь все стези мои, - гонишься по следам ног моих...

Прохладное змеиное тельце дождевой струей скользнуло за шиворот рубашки и спустилось по потной спине к пояснице. Голые мальчики, пытаясь выбраться наружу, барахтались в моих заплывших маслом зрачках. Ловко поддев головкой резинку трусов, змея вползла между моих ягодиц. Калека, калика перехожий, подгоняемый похотью, походя распечатал мои уста для любви. Масленые мальчики мастурбировали мужчину, распространяя вокруг себя немыслимое возбуждение. Мелко вибрируя упругим телом, змея устремилась к паху. Сад камней онемел, изнывая последним желанием. Накручиваясь на член мелкими чувствительными колечками, сжимая и разжимая мускулы, змея соскальзывала и снова накручивалась на упругую плоть. Смерть казалась сном по сравнению с бессмертной реальностью. Жизнь зарождалась на самом кончике пениса.

- Не-е-ет, - простонал я, понимая, что меня соблазняют.

- Нет? - удивились за спиной. - Да!

Амурчики бросились врассыпную, пересвистываясь испуганными свиристелями. А атлет, задыхаясь и бугрясь всем телом, ловил солнечный свет своими беспомощными пальцами. Его фаллос фантанировал, забрызгивая сад камней божественным семенем.

- Нет! - закричал я, содрогаясь от накатившего счастья. - Нет, нет, нет...

Голгофа N 20 один бесшумно рассыпалась дорожным гравием у ног. Кинопленка оборвалась, ускользая из поля зрения змеиным хвостом. Я открыл глаза, но ничего не видел от слез, только размытые краски заката. Соблазнитель схватил меня за воротник, резко рванул, разрывая влажную материю, содрал рубашку с тела, отбросил в сторону.

- Нет? - прошипел он за левым плечом.

- Нет.

Удар поддых согнул меня пополам, поставив в двусмысленную позу.

- Нет?

- Нет.

Каким-то внутренним зрением я увидел, как он легко выдернул деревянный крест из земли и взвалил его мне на спину. Разорвав бирюзовую полоску пополам, соблазнитель намертво привязал кисти моих рук к перекладине креста.

- Нет? - спросил он напоследок.

- Нет, - ответил я, сглотнув остатки сожаления.

Он вытолкнул меня из ограды и исчез. Анжея не было, и я не знал, куда мне идти. У его Голгофы не было адреса. Сгорбившись, я поволок свою ношу к церкви.



Он втолкнул меня, как в камеру, в душевую и щелкнул затвором выключателя. Со стен нам под ноги хлынула чужая кровь. Меня едва не стошнило от ужаса: впервые в своей жизни я видел кафель такого маньячного цвета. Вот куда было не страшно приходить, чтобы свести счеты с жизнью. Ну, чем ни Чистилище... Ничего, ничего, я сведу с нею счеты потом.

- Раздевайся, - по военному коротко приказал Кондратенко.

Я еще оглянулся на этот начальственный голос, но во взгляде дежурного врача не было ничего опасного. Только сплошной профессионализм, настоянный на целебном цинизме и праздной презрительности. И все же, что-то насторожило меня, просочившееся со стороны пронзительным ознобом. Я стягивал пропотевшую одежду, а сам косился на Кондратенко, который как бы от скуки подсоединял к крану тонкий шланг, крутил пластмассовые ручки.

Тугая прохладная струя воды неожиданно ударила по спине, затанцевала на голом теле вульгарной девкой, пощипывая за нежные участки кожи. Меня обмывали, как скотину перед убоем, почти никакой разницы.

- А ну, повернись.

Тембр его голоса изменился в худшую сторону, поскользнувшись на мокрой половице. Профессионал проиграл любителю. Так или почти так просил Алексей, стыдящийся откровенной мимики своего лица и всегда кончающий за моей спиной.

- Я видел ан...

Я пытался предостеречь его от опасности, но похолодевшая струя вспенилась на губах. Вода попала в глаза, размазала зрение изощренной акварелью, отхлестала по щекам. На какой-то миг почудилось, что начался Всемирный потоп, и я не та тварь, у которой есть пара. Я был неплохим напарником в постели, может быть, не очень верным половым партнером. Но новому Ною не нужны ни напарники, ни партнеры. Я оказался слепым, беспомощным щенком перед грехом, свалившимся на меня из библейских времен. Мы закодированы на размножение, как и остальные существа. Но иногда с неба падают вирусные ангелы и с какой-то неясной целью взламывают код и меняют кодировку. Я больше не пара Божьему замыслу.

Когда я наконец прозрел, Кондратенко стоял рядом, близко-близко, и зрачки его катались, как ртутные шарики. Кажется, он сам не ожидал, что обмыв меня, отмоет во мне свое затаенное желание. Брошенный шланг, извиваясь, отползал к стене. Вода сбрасывала резиновую кожу и новорожденной змейкой ускользала под пол. Нарколог схватил меня за горло и, слегка придушив, стал обрывать суровую нитку. А она не рвалась, лишь впивалась в кожу шеи.

- Нет, не надо, - прохрипел я.

Оглушенный страстью, он ничего не слышал, не чувствовал, верней, не предчувствовал. До крови ободрав мочку уха, он все же стащил с меня мой крестик.

- Отдай, - взмолился я, опускаясь перед ним на колени.

Было жаль не крестика, а Креста. Но Кондратенко уже надел подарок ангела себе на шею. Я невольно заглянул в его будущее и в ужасе отшатнулся. Нарколог торопливо стащил с себя халат, и швырнул его на подоконник. Скомканный ангел-хранитель беспомощно лежал на окне, свесив вниз белоснежные крылья.

- Зачем тебе мой крест?

Мое удивление было искренним. Я все еще надеялся выпихнуть его из моей злополучной судьбы. Вместо ответа Кондратенко взвизгнул зиппером и извлек на свет Божий свой подростковый отросток. Врач молча раскачивался на чертовых качелях счастливой печали. Я не успевал за ним, буксуя на обочине небытия. Кондратенко спрыгнул с качелей и, подхватив мое обескрыленное тело, бросил на лавку. Похоже, он тоже не хотел показывать агонизирующее в оргазме лицо. Перевернув меня, словно песочные часы, нарколог навалился сверху тяжелой могильной плитой и начал высекать на скрижали моего окаменевшего тела собственный некролог: "И семя твое умрет в моем теле".



- Я хочу тебя предупредить сразу, Жека, - сказал Алексей перед уходом. - Если я найду бабу, то я тебя брошу... Не знаю, что я могу дать тебе, но мне ты точно ничего не даешь.

- Я - красивый парень, умный, способный, изощренный... Я не спился, не бомжую, не стал уголовником, как больше половины моих одноклассников. Я мог бы иметь таких же, как я сам, детей. А их имеют алкаши и бомжи! - бушевал он в другой раз. - А я стал пидорасом!

- Прости, что был грубым в прошлый раз. Но пойми меня, ведь я до сих пор не расстался со своей женой. Мысленно, естественно... В последнее время мне стали нравиться молоденькие девочки, лолитки, с недоразвитыми грудками и мозгами. А тут ты со своей задницей. Ведь я уже два месяца встречаюсь с одной девушкой. Но я сначала иду к тебе, а потом уже к ней... Нет, надо заканчивать с вами обоими. Сначала с ней, потом с тобой. Не обижайся, но это правда.

Я почти не вступал в его акынские монологи, только реплики изредка подавал. Пусть человек выговориться, человеку необходимо выплеснуть боль, как змее - яд. Тем более, что я уже выработал противоядие. Всякий раз, когда Алексей извивался под очередным психическим приступом, я играл с ним в прятки: "Один, два, три, четыре, пять. Я иду тебя искать... В кровати тебя нет, и под кроватью тебя нет, и в ванной тебя нет, и на кухне тебя нет, и в прихожей тебя нет, и в подъезде тебя нет, и на улице тебя нет, и в городе тебя нет, и в стране тебя нет, и в мире тебя нет, и на свете тебя нет...".

- Я бы на твоем месте давно бы меня не пускал к себе. А ты, Жека, пользуешься тем, что мне не к кому пойти, кроме тебя, чтобы заняться сексом. Я устал дрочить по ночам...

Каждый раз Алексей был непредсказуемым. Как-то упившись коньяком, он вдруг выдал:

- Я ведь когда с женой расстался, меня от всех баб просто тошнило. Я ведь после развода почти месяц в местной наркушке лечился... И однажды я решил сменить ориентацию... Смешно, не успел я этого пожелать, как тут же появился ты.

Ничего смешного, Алешенька, потому что следом за тобой явился Анжей. А у меня и намека на него не было. Это ты, мой милый, привел за собой "хвост" - сексуального сексота, будь он трижды проклят!



Он вновь привел меня в палату, рукой указал на заправленную кровать. Почему-то она в этот момент связалась в моих мозгах со свежесколоченным гробом, в котором мне предстояло провести эту безумную ночь. Азиат зло зыркнул по моему обнаженному телу, юркнул в норку под одеяло и тихо затараторил о чем-то на своем татарском языке.

- Не бойся, Тартыбек, дурдом все спишет, - успокоил его нарколог. - Можешь тоже с ним перепихнуться. Мне бы очень этого хотелось... А я попозже еще зайду, если мой безотказный тезка будет не против.

Кондратенко как-то по блядски хлопнул меня ладонью по заду и вышел из палаты. Я рухнул на казенную койку и уткнулся лицом в тощую больничную подушку. От нее шел еле уловимый, но ужасно знакомый запах. Запах слегка испорченной пищи. Значит, Алексей спал на этой же самой постели, после того, как от него ушла жена, и до того, как в его горемычной жизни появился я. Я не любил подобные совпадения в собственной судьбе. Они были интересными в кино или книгах, в крайнем случае, в жизни друзей и знакомых. Пусть кем-то управляет рок событий, но не мной. Все эти цифры, даты, место встреч и сами встречи казались неестественными, из балаганной области искусства...

Послышался легкий шорох, словно просыпался песок - из одной горсти в другую, и Тартыбек ласково обнял меня за плечи, прижался горячим телом. Сквозь тонкую материю застиранной пижамы от азиата повеяло пустынным жаром. Жизнь, видимо, пошла в разнос, если даже трезвые наркологи стали внезапно терять нормальную ориентацию, а сумасшедшие татары продолжали грешить. Я вновь почувствовал себя песочными часами, которые сейчас перевернут в очередной раз.

- Ты будешь проклят, Тартыбек.

- Почему? - испугался он, и на всякий случай отодвинулся на край своей безлюдной пустыни.

- Я видел ангела.

Повторяя эту пророческую фразу, как заклинание, я уже сам почти не верил в ее магическую силу. Разница между падшим Анжеем, подлым Алексеем, насильником Кондратенко и чокнутым азиатом размазалась осенней грязью. Впрочем, нет, при воспоминании о последнем любовнике что-то слабо вздрагивало внутри, и нежный змеиный клубок самых противоречивых чувств катился боулинговским шаром к выставленным далеко впереди разноцветным кеглям. На этот раз я сбил их все. В коридоре послышался шум передвигаемой мебели, закончившийся хрипом и бульканьем.

- Нарколог тоже будет проклят, - равнодушно пообещал я.

- Почему? - удивился Тартыбек.

Я резко приподнялся на локтях, отчего стадо электрических мурашек скатилась с плеч к пояснице. Одичавший татарин затравлено перевернулся на спину, как собачонка перед львом, беззащитно раскинув все четыре лапки. Узкие азиатские зрачки застыли, переполнившись тоской и ужасом.

- У него был шанс: он снял меня с креста. Шанс на другую жизнь, понимаешь? А он его проебал. Второго раза уже не будет. Потому что я больше не хочу жертвовать собой.

- Прости его, - попросил Тартыбек, заглядывая в мои затуманившиеся глаза.

- Кого, Кондратенко? - не сразу сообразил я.

- Да, Евгения Викторовича. Прости его, он хороший. Просто Евгений Викторович с женой недавно развелся, и он сейчас как ненормальный. Он такой же больной, как и я... Пожалуйста.

Татарин приподнялся и по-птичьи чмокнул меня в невменяемые губы. Луна уперлась желтым лбом в больничное стекло и с дьявольским любопытством наблюдала за нами. Наверное, она похожа на сердце падшего ангела, подумал я и неожиданно почувствовал, что Анжей где-то рядом.

- Поздно, Тартыбек. Это уже не мне решать. И не тебе.

Он выдохнул прокисший воздух и осторожно, словно ящерка, сполз с постели, неслышной тенью прошмыгнул по лунному свету и исчез в серых складках своей постели.

- Прости его, - донеслось издалека, словно с другого конца света.



Это была сумасшедшая ночь.

- Мне больно... будь, пожалуйста, нежнее, - просил он, вонзая заточенные ноготки в мои выпирающие птичьими обрубками лопатки. - Называй меня Наденькой... или милой девочкой. - И шершавые пятки круглыми наждачками прошлись по гладким ягодицам.

Когда Алексей вошел в прихожую, я онемел, выкатывая из пересохшего горла лишь отдельные слоги. Он сам себя постриг, превратив голову в головоломку. Он срезал ресницы и сбрил брови. Сквозь свежие порезы еще сочилась не остывшая кровь. Алексей принес с собой красные туфли и прозрачную сорочку своей матери. Я не знаю, сколько он выпил, но таким алкогольным букетом меня еще не одаривал ни один любовник.

- Зачем ты это сделал, Алеша?

- Я понравился одной девушке. Она уже третий день на меня в автобусе пялиться, - зло усмехнулся он. --Я не хочу ей нравиться.

- Тебя в таком виде в Америку не пустят.

- Иди в комнату, я сейчас приду, - велел Алексей.

Лежа в постели, я вглядывался в трещинки на потолке, из которых прежде мое воображение складывало фатальную фигуру беременной женщины. Но в этот раз ничего не получалось, она распадалась на отдельные бессмысленные части... Сначала я услышал неуверенный стук каблучков, а потом в комнату вошло это трансвеститское чудовище с неровно накрашенными вишневой помадой губами. Оно встало передо мной и стало ласкать само себя. Я бы перекрестился, да рука не поднялась. А когда я стянул с Алексея семейные трусы, меня ослепил безволосый пах, как у падшего ангела. Моя рука все время соскальзывала с него куда-то вниз. Алексей отдался мне впервые за все время нашего непутевого знакомства. Перед самым своим отъездом за границу. Потрясенный, я то и дело отводил глаза от его зомбированного взгляда. Что-то заклинило у меня внутри, и я лишь старательно трудился над этим покорным телом. Мы несколько раз меняли позы, а я все не мог довести себя до оргазма. Наконец, уставшие и потные, мы разлепились, и каждый откинулся на свои подушки. Дышали вперемежку и не могли отдышаться.

- Ты первый, кто меня поимел, - выдавил он сквозь пуховый сугроб, будто упрекнул в чем-то несбывшемся. - В постели от меня сходили с ума все мои любовницы. Я был у них лучшим, они сами говорили. А я тут сейчас с тобою...

"Да хреновый, на самом деле, из тебя любовник", - мысленно огрызнулся я. Мне захотелось кончить Алексею в рот, чтоб он заткнулся. Даже напоследок, перед отъездом, он пригубил моих страданий.

Я смотрел сквозь кухонное окно и торопливо мастурбировал на его удаляющуюся в полумраке фигуру. Прежде, чем Алексей навсегда скрылся за углом соседнего дома, семя брызнуло на подоконник, словно кто-то обронил свои окаянные слезы.

Это называлось дежа вю.



Полночь перевернулась на другой бок, жалобно скрипнув пружинами на соседней койке. Почти тут же ей по-птичьи откликнулась дверь. Он вошел в палату, даже не закрыв ее за собой. Свет из коридора стеснительно прильнул к левой щеке, дразня воспаленный зрачок. Я не видел его, но мне больше некого было ждать здесь и сейчас, кроме разведенца-нарколога. Чужие пальцы шаловливо пробежали по моему голому торсу, словно перебирая старые клавиши: от плеча до ягодиц. И обратно. Что-то было не так в этом игривом прикосновении.

- Женьшень, - прошептали над ухом ангельским голосом.

- Анжей! - облегченно выдохнул я почти через два с лишним тысячелетия.

Я так страстно обнял своего незваного любовника, будто мы расстались не вчера, а в день его грехопадения.

- Анжей... Анжей... Анжей...

На его разбитых губах запеклась кровь, бурый подтек застыл над переносицей чернильным пятном. Но глаза сияли нездешним лунным светом. На дне ангельских зрачков были рай и ад, и не было возможности отделить их друг от друга. В его руке блеснуло серебром знакомое распятие. Он вернул мне крестик, отобранный Кондратенко, сам надел на мою шею.

- Пойдем на Голгофу, - опять предложил он, и улыбнулся светло и чисто, будто невинное дитя.

Только сейчас, вот в этот самый миг, я ясно осознал, куда меня на самом деле приглашают. Нет, ни на набоковскую казнь, ни на платоновский эшафот, ни на достоевскую каторгу, ни на паломничество по святым израильским местам... А на библейскую Голгофу. И ни в качестве экскурсанта, а одного из действующих героев. До этого я был лишь литературной матрицей, а Анжей - пусть и тысячелетним, но настоящим прошлым. На какую-то долю секунды я увидел мистическую стену из миллионов детских слезинок, которая еще разделяла меня и падшего ангела. Он прошел сквозь нее, чтоб взять с собой кого-то еще. Этим кем-то оказался я. Вдруг стало жутко и одиноко, будто на всем белом свете остались мы вдвоем - падший ангел и падший человек. Я только головой кивнул, окунувшись вспыхнувшим от волнения лицом в лунный свет.

- Скажи да, - нежно попросил он.

Как будто я мог передумать и остаться в палате с сумасшедшим мусульманином.

- Да, Анжей. Да, да...

Он взял меня за руку и повел из палаты. Я оглянулся напоследок и успел увидеть бледное лицо азиата. Прощай, Тартыбек-Иуда, твоих слез я уже не увижу. Кондратенко сидел на стуле, ссутулившись и уронив голову на грудь. Его белоснежный халат стал красным, а из перерезанного горла продолжала струиться теплая кровь. Ангел перехватил мой метнувшийся в сторону взгляд.

- Он сам виноват, не хотел отдавать крестик. Это твой крест.

"Если б я его простил, может, он остался жив", - запоздало пожалел я.

Анжей вцепился обеими руками в витиеватую решетку и вырвал ее из проема окна, словно сердце из груди. От удара ногой рама вылетела наружу и там, во тьме зазвенела спросонья осколками.

- Иди, Женьшень.

Но сначала мне предстояло пройти сквозь стену спрессованных детских слез. И может быть, это было труднее, чем взойти на Голгофу. Отдаляя от себя это испытание, я отвернулся от окна и посмотрел вглубь коридора. Анжей понял это по-своему:

- Подожди, я помогу тебе.

Тяжелый деревянный крест вновь лег на мои плечи, и больше некому было снимать меня с него. Стена детских слез обрушилась на меня моим же младенческим плачем.

- Тартыбек! - закричал я так отчаянно, будто татарин был не за моей спиной, а в заоконной пустыне. - Я прощаю тебя, Тартыбек!

Было не разобрать: заплакали в палате или засмеялись. Анжей помог мне взобраться на подоконник. Лунный свет стал стремительно густеть, и вскоре передо мной приветливо заплескалась узкая дорожка молочного света. Он легко проскользнул где-то сбоку мимо меня и, оттолкнувшись, побежал по лунному свету, словно по речному мелководью. Ангел стал быстро уменьшаться, но не в размерах, а в возрасте. И когда я сделал свой первый шаг за ним следом, он уже превратился в белобрысого мальчишку, точно такого же, каким я был тем самым летом...




© Евгений Кончаловский, 2003-2024.
© Сетевая Словесность, 2004-2024.





Версия для широкого дисплея
[В начало сайта]
[Поэзия] [Рассказы] [Повести и романы] [Пьесы] [Очерки и эссе] [Критика] [Переводы] [Теория сетературы] [Лит. хроники] [Рецензии]
[О pda-версии "Словесности"]