GOLGOFA N 20 один
"Нормально, когда двое мужчин убивают друг друга на войне, но не нормально, если эти двое вдруг займутся любовью" Витаутас Плиура
На бледно салатовом фасаде реставрируемой церкви Бориса и Глеба медленно проступила свежая кровь заходящего солнца. Мелкая мошкара, сбившись в перелетные стаи, покачивалась вдоль дороги серыми воздушными шарами. Втаптывая июльский вечер в разнеженный от жары асфальт, в сторону мужского монастыря протопала безропотная рота молодых послушников. Их темную однообразную одежду украшали светлые пятнышки побелки, будто сквозь асфальт пробивались клочки одуванчиков. Самый последний инок - с девичьим лицом и слегка прихрамывающий на правую ногу, все оглядывался назад, соблазняя то невинной красотой лица, то порочной нежностью взгляда. Плутовато опустив глаза и перебирая черные четки, следом шагал их рыжий наставник.
- Бог - это боль, боль, боль... боль - это бытие... бытие - это сознание... сознание - это борьба... борьба - это вера... да, вера... - это Бог, Бог, Бог - это боль... - бормотал он, будто пытался убедить в этом самого себя.
Наставник был ужасно похож на Иосифа. Нет, ни на библейского, на Бродского.
- Господи, помоги, - прошептал я, провожая его влажным взглядом.
Господь, будто подачку, бросил сверху пыльную горсть галок, крикливо рассыпавшуюся по колокольне. Кто-то невидимый снизу почти панибратски похлопал колокол по плечу. Его чугунная юбка ударилась о тяжелое мужское достоинство, и медовый звон наполнил опустевший церковный улей вязким семенем.
- Господи! - выдохнул я пересохшим горлом. - Помоги...
Было душно. Было тошно на душе. Струйки грязного пота, словно сок из перезревшего фрукта, сочились по коже. Мои зрачки запотели с внутренней стороны. Намоленная местность заплыла подсолнечным маслом. Молодое тело онемело от греховной тяжести, с каждой минутой становясь все более чужим. Вцепившись мертвой хваткой в перекладины, я держал двухметровый деревянный крест, вырванный с корнем из родительской могилы. И ни одна тварь человеческая не вышла из близлежащих домов, чтобы помочь мне. Или утешить меня. Или утереть мое лицо.
Да, я был грешником - от кончиков пальцев ног до вихрастой белобрысой макушки, может быть, самым-самым последним. Нет, ни по времени, а по месту. Кажется, больше никто не занимал за мной очередь в ад. Добровольцы-христопродавцы остались на той стороне Леты. На какой-то миг я даже позавидовал невинным отрокам, солдатским строем удаляющимся от церкви, словно они не в монастырь направлялись, а прямо в рай. Счастливые мальчики, поверившие в то, что можно заранее расплатиться с Богом за свое будущее. Мне уже не стать таким никогда. Ни-ког-да.
И все же, сожаления я не испытывал. Усталость от короткой жизни легко перевесила чашу весов с библейским бессмертием в виде Вифлеемской звезды. Тяжелый родительский крест мертвым грузом лежал на моей спине. Физическая боль, доводя до безумия, медленно бинтовала тело узкими полосками душевного страдания. Я сходил с ума, как сходят с трапа приземлившегося самолета. Ментоловая прохлада, голубиной стаей налетевшая со стороны церковного кладбища, била по щекам тугими крыльями. Демоническая улыбка растянула мои омертвевшие губы, словно на восковой маске.
Знаешь, вчера я встретил ангела.
Не ухмыляйся, пожалуйста. Он поджидал меня в почти безлюдном в этот час парке. Ангел был смуглым, мускулистым, с двумя голубоватыми жемчужинами в приоткрытых ракушках век. Об узкую полоску еврейских усиков на его гладко выбритом лице можно было нечаянно порезаться до крови. В общем, лицо божественной национальности. Крашеные кудряшки волос рассыпались на голове отарой желтых овец. На нем были разбитые в кровь кроссовки, вельветовые джинсы цвета переспелой вишни и алая футболка на выпуск. Серебряная сережка в правом ухе поблескивала мусульманским полумесяцем, а кисть левой руки окольцевала фигурная фенечка из цветного бисера. Вот такой современный ангел, очень похожий на стремительно стареющего тинейджера.
Знаешь, я прошел бы мимо, равнодушно усмехнувшись, ведь такие парни были не в моем скоромном вкусе. Но он вдруг окликнул меня тем тайным именем, которым вы называли меня в детстве - в другой жизни. Ангел позвал так же нежно, но вместе с тем и властно. В тембре его голоса перекатывалась речная галька, глухо стукаясь гладкими боками друг о дружку. А еще в его голосе слышалось гудение шмеля, угодившего между окон. Ангел обнял меня за плечи, уверенно привлек к себе и заглянул в загипнотизированные ужасом зрачки, словно в разоренные сорочьи гнезда.
- Уклони очи твои от меня, потому что они волнуют меня...
Я бы мог, ей-богу, вырваться и убежать, но он, покосившись на безоблачные небеса, передал привет от тебя. Только от тебя. Память, перевернувшись песочными часами, просыпалась в детство. И я неожиданно всхлипнул, уткнувшись щенячьим лицом в чужое плечо. Он увлек меня за цветущие кусты шиповника и стал с нетерпеливой жадностью целовать в безвольные губы. И свет встал стенами. И случайная стая птиц зависла над нами выгнутой кровлей. Этот молодящийся ангел - наперекор библии - имел пол.
- Сколько, кстати? - спросил он, незаметно ускользая за спину.
- Не бойся, - блаженно улыбнулся я. - Двадцать один... очко по-нашему.
- Не верь, не бойся, не проси, - троекратным эхом донеслось из параллельной жизни. - Ты не понял, я про деньги.
Господи, ты слышал своего ублюдка? Ты видишь, Господи, что со мной обращаются, как с последней привокзальной проституткой? Нет, не видит, не слышит, не знает.
- Не смотри, что я смугл, это солнце опалило меня, когда я сторожил чужие виноградники... Подскажи мне, где скитаешься ты по ночам, где отдыхаешь в полдень?
Расстегнутые брюки соскользнули вниз, узкие трусики стянуты с бедер, а розоватая рубашка задрана до самых плеч.
- Что яблоня между лесными деревьями, то возлюбленный мой между юношами... друг мой, ты похож на серну или на молодого оленя... вот зима уже прошла, дождь перестал... встань, возлюбленный мой, встань...
Слепые пальцы разминают мои голые ягодицы, словно сдобное тесто, созревающее для выпечки, а губы выводят на спине мистические письмена на древнееврейском языке.
- На ложе моем ночью искал я того, которого любит душа моя, искал и не нашел его...
И ты пришел сюда, и ты пришел за мной. Тебе повезло, парень. Я не так часто забредаю в этот проклятый гетеросексуалами парк. Да и то ближе к вечеру, подгоняемый задроченным одиночеством и пьяным возбуждением.
- Прекрасен ты, возлюбленный мой... поздний мед капает с губ твоих, мед и молоко под языком твоим... пришел я в сад мой, вкусил соты мои с медом моим, напился вина с молоком...
Сколько раз я шалел от чужих прикосновений, от долгих пьяных поцелуев на губах и шее, от тяжелого мужского дыхания и хрипловатого мата, рвущего девственную перепонку ушной раковины, от хищных движений рук, настойчиво обнажающих меня в летнем полумраке...
- Резинка есть?
- Не знаю... кажется... в заднем кармане.
И была боль - знакомая, земная, звериная. И было наслаждение - неземное, нездешнее, небесное. Почему, почему, почему ничего никогда не бывает отдельно? По крайней мере, в этой дурацкой жизни? Здесь, на земле все перемешано, как у гермафродита в паху. Лишь в той - библейской - части света Бог грубо и самоуверенно разделил все пополам - на рай и ад. Девочки - налево, мальчики - направо. Святые - сюда, грешники - туда. За что же ты нас так немилосердно, Боженька?
- Мой возлюбленный пошел в сад свой, чтобы пасти в садах и собирать лилии... я принадлежу возлюбленному моему, а возлюбленный мой мне, он пасет между лилиями...
А знаешь, пока он шумно и жарко дышал за спиной, я вспоминал тебя. Нет, не тот порочный вечер, а такой же летний полдень, пропитанный липовым медом. Перед глазами, тяжелыми от слез, мерцал сладостный слайд детства: ты несешь меня на плечах через речку, только не поперек, а вдоль - от коровьего брода до деревянного настила, на котором сидят загорелые пацаны, курят одну на всех сигарету, сплевывают сквозь зубы горькую слюну, весело матерятся. Однако при нашем появлении они легко вспархивают и разлетаются голожопыми стрижами по береговым кустам.
- Как ты прекрасен, как привлекателен, возлюбленный, твоею миловидностью... я принадлежу другу моему и ко мне обращено желание его...
Я не оборачивался, вглядываясь томным взором в дрейфующий вдоль горизонта облачный айсберг. Мне не хотелось видеть ангельское лицо, перекошенное от страсти сикось-накось. Я только чувствовал свою боль и его наслаждение. Влажные пальцы как-то странно скользили по моему телу, словно не ласкали, а искали тайный знак или родовую отметину.
- О, если бы ты был мне брат, тогда я, встретив тебя на улице, целовал бы тебя, и меня не осуждали бы...
От встречи с таким грешником, как я, даже его вывернуло наизнанку. В последнем приступе наслаждения ангел случайно выронил свое падшее имя и кончил в свинских судорогах. Опомнившись, он торопливо расплатился со мной, и ничего больше не пообещав, зашагал к выходу из парка.
- Анжей! - позвал я, поспешно поправляя одежду.
Он остановился и оглянулся.
- Что, мало?
Звук речной гальки был мягким и укоризненным.
- Нет, просто... - я замялся, комкая в руке новенькие сотенные. - Передай ему тоже привет.
- Ладно, передам. - Ангел улыбнулся мельком и отвернулся.
- Анжей! - крикнул я ему вслед. - Анжей!
Он не остановился, но все-таки оглянулся.
- И ей... ладно?
Ангел то ли кивнул, то ли просто встряхнул кудрявой челкой и скрылся за поворотом аллеи. И тут же стайка бабочек-капустниц взмыла из кустов в воздух и, весело танцуя над головой, осыпала меня ангельской пыльцой.
- Алеша... Лешенька... ну, Леш, - я лениво слизывал его имя с губ, будто цветочный мед. - Почему ты не веришь?
- Да с чего ты взял, что он ангел?
Алексей приподнялся и брезгливо содрал с обмякшего члена использованный презерватив, отнес его в туалет и спустил воду. Вернулся, вытираясь вафельным полотенцем.
- А как же мое другое имя, Алеша? Больше никто про него не знал, только мы втроем.
- Ага, и привет с того света. - Алексей окатил меня кипятком презрения. - Не обижайся, но трахаться с твоим Анжеем обязательно надо было?
Ах, про трах вырвалось случайно. Зря, конечно. После секса у Алексея всякие заскоки с пристрастием: с кем, сколько, как? Замучил депрессивными допросами.
- Не знаю, наверное.
- Да пошел ты, Жека, в жопу! Мне только не хватало какую-нибудь заразу от тебя в тридцать три года подцепить.
Алексей начал одеваться, и, судя по резким движениям, его раздражение нарастало. Заточенное крыло пролетевшей ласточки внезапно чиркнуло по зрачкам. И на землю обрушился ливень вечера, встал стеной между мной и Алексеем. Лишь желтое колесо луны медленно перекатывалось из одной горсти в другую страшным предчувствием разлуки. Я испугался нашего расставания, померещилось, что он сейчас уйдет и больше не вернется. Все мои бывшие любовники, словно сговорившись, решили распять меня на кресте своей ревности. Я давно забыл их ласковые имена, названные на смятых простынях. Моя блядская жизнь ржавым лезвием отсекала прошлое от будущего. Я жил лишь ненадежным настоящим. Одевшись, Алексей жадно затягивался сигаретой, выжидающе глядя на меня. И я решился на жалкую ложь. Ради чего? Не знаю. Ради кого? Не помню.
- У него была голубая кровь... Правда, Алеша, правда. Он оцарапался о ветку... и я видел голубую кровь на руке.
- Да-а-а? А сперма?
- Что?
- Сперма у него, случайно, не голубая была?
- Не знаю. Вроде, нет.
- Короче, с тобой все ясно... И вообще, Жека, я давно тебе хотел сказать: мне не нравится, когда ты засасываешь член полностью. Создается такое неприятное ощущение вакуума, что все желание пропадает... Больше не звони мне.
Алексей небрежно ткнул сигарету обугленной мордой в пепельницу. Когда он ушел, банально хлопнув дверью, окурок все еще обиженно дымился.
... а помните, как мы играли в прятки?
Ты, обычно, спрашивал: "А кто сегодня будет водить?"
"Я! Я! Я!" - кричал я, от нетерпения подпрыгивая на месте.
"Нет, так нечестно, - возражала ты. - Давайте сначала посчитаемся".
"Шла-ма-ши-на-тем-ным-ле-сом, - выговаривал я по слогам, дотрагиваясь до вас рукой. - За-ка-ким-то-ин-те-ре-сом. Инти-инти-инте-рес, вы-хо-ди-на-бук-ву с".
Конечно, я немножко жульничал, то слогом, то жестом, но мне так нравилось водить. Я закрывал глаза ладошками и, прижавшись к стене, начинал громко считать: "Раз, два, три, четыре, пять, шесть, семь, восемь, девять...". Я старался быть честным, но невольно прислушивался к шорохам за спиной, пытаясь определить, куда вы спрячетесь на этот раз. "... десять, одиннадцать, двенадцать, тринадцать, четырнадцать, пятнадцать... Я уже иду искать. Кто не спрятался, я не виноват". И резко оборачивался: перед глазами плавали масленые круги фиолетового цвета. Словно в ночную воду падали капли солнечного света. Несколько секунд я испытывал странный восторг одиночества. Он был сравним с началом спуска в лифте, когда по ногам проскальзывала дождевая дрожь, в паху появлялась тяжесть, а выдох застревал в груди, зацепившись за ребра.
Пока я бродил по квартире, мои чувства перемешивались в груди, будто в бетономешалке. Сладкая истома самого поиска плавной струйкой перетекала в пузатую бутыль тревоги, которая, по мере того, как в знакомых местах я не находил вас, закипала, начинала бурлить крутым кипятком, пока не вырывалась из узкого горлышка свистящим ужасом... И когда я, наконец, вас находил, то испытывал миниатюрный оргазм смерти. И почему-то слезы наворачивались на глаза от брызнувшего вверх счастья.
С Алексеем мы расстались в воскресенье, а в среду, сразу после работы, я опять пришел в этот скверный парк. Андрюха из книжного магазина махнул мне издали рукой, но свернул на другую дорожку. Наголо стриженный Анатоль-карамелька привстал со скамейки, но притяжение земли было сильней разряжения вечера. Аркаша лишь виновато улыбнулся, заблудившись между деревьев. Я понял, что время любви кончилось, началось время предательств.
Анжей стоял на том же самом месте, словно и не уходил никуда. Меня на мгновение даже обожгла вспышка ревности, как будто я прикурил от чужой зажигалки: этот нерусский красавчик соблазняет здесь всех доступных парней. Но ложный ожог тут же зажил - Анжей поджидал именно меня и никого больше. Я ни о чем не стал спрашивать, просто прижался к нему, как слабый - к сильному, как младший - к старшему, как человек - к ангелу. На этот раз он был во всем светлом - наполовину расстегнутая облачная рубашка, застиранные до белизны джинсы, снежно-грязные туфли.
- По утру пойдем в виноградники, посмотрим, распустилась ли виноградная лоза, раскрылись ли почки... там я окажу ласки мои тебе.
- Может, пойдем ко мне? - предложил я.
Анжей неуверенно, будто борясь с самим собой, отрицательно покачал головой. И я сдался на милость ангела. Он вновь жадно целовал меня взасос за розовыми кустами. Лишь в глаза не смотрел, прикрывал веки, и все шарил чуткими пальцами по коже, натыкаясь на редкие родинки и подростковые шрамы.
- Резинку не забыл?
- Кажется, да... там, в кармане.
- Нет здесь ничего!
- Значит, нет.
- Значит, нет, - передразнил он. - Значит, да!
Анжей развернул меня к себе лицом, и тысячелетняя печаль одиночества отразилась в моих зрачках далекими лунными бликами.
- Подкрепите меня вином, освежите меня яблоками, ибо я изнемогаю от любви...
Он легко выскользнул из своей одежды, оставив ее на пыльной траве рыхлым мартовским сугробом, расправил большие ястребиные крылья, тяжело взмахнул ими и поднялся в воздух.
- Да ласкаешь ты меня лобзанием уст своих, ибо ласки твои лучше вина... О, ты прекрасен, возлюбленный мой, и любезен! Ложе у нас - зелень, кровли домов наших - кипарисы...
Он завис в накаленном воздухе, как колибри, смутив меня младенчески чистым пахом.
- Поднимись ветер с севера и принесись с юга, повей на сад мой... пусть придет возлюбленный мой в сад свой и вкушает сладкие плоды его...
Теперь мне захотелось взглянуть на ангельский лик во время оргазма, но солнце беззвучно скворчало на небесной сковородке и било по глазам горячими маслеными лучами. Господи, мимоходом подумал я, лаская мокрыми губами пульсирующую плоть, на что теперь приходится тратить божественный дар! Неровное дыхание, да участившиеся взмахи прохладных крыльев над головой выдали ангельскую агонию страсти. Семя у него было самым обыкновенным, только солонее, чем у остальных. Однако чудо, перемешанное со спермой, все равно было выше гениталий, все равно оставалось чудом.
- Ловите нам лисиц и лисенят, которые портят виноградники, а виноградники наши в цвету...
Опускаясь с высоты блаженства, он надел мне на шею крестик, кажется, из технического серебра, на серой суровой нитке.
- Ты же крещенный, а креста не носишь. Не снимай его никогда.
Только потом я пойму, что это был магический маячок на случай моей пропажи. Опустившись на землю, он сложил чуть растрепанные крылья - и ангел в Анжее сразу исчез.
А потом мы сидели в пустом дворе детского сада, внутри облупившейся беседки, и цедили холодное пиво из запотевших бутылок. Заедая горьковатые глотки табачным дымом, я рассказывал о своем рождении, таком далеком и чужом.
- Я вообще не должен был жить...
Анжей облокотился о подоконник беседки, задумчиво глядя на ползущие по-черепашьи облака. Из натертых за день облачных животов сочилась предзакатная кровь.
- Потому что я родился мертвым...
Он вздохнул так протяжно, словно вспомнил собственные безгрешные годы.
- Акушерка Антонина... не помню ее отчества, откачала меня...
Тень от пирамидального тополя сдвинулась влево - в сторону севера, разделив беседку ровно пополам.
- Мало того, что я родился в "рубашке", у меня на голове была еще такая "шапочка"...
Анжей жадно отпил из бутылки, подгребая каждый глоток крупным кадыком.
- Я родился с розовой кожей... у меня даже родимое пятно от нее осталось...
- Я видел. На заднице, да?
- Они все в роддоме твердили в один голос, что ангел родился, ангел...
Трясогузка упала у входа в беседку, дразня гузкой, схватила зазевавшуюся мошку и прошмыгнула в кусты.
-Суки! Зачем они меня спасли, ведь я родился мертвым?!
Июль зачерпнул горсть графитных цифр и рассыпал их по циферблату.
- Иногда мне так плохо, что не хочется жить, - пожаловался я.
Ангел смотрел на меня если не влюбленными, то любящими глазами.
- А с кем ты спал в последний раз? - вдруг спросил он.
- С Алешой. А что?
- С ним ты трахался. А с кем ты просто спал?
- Не помню. - Я сам удивился своему ответу. - Кажется, с мамой... в детстве.
В тот день он напугал нас, вернувшись домой безобразно пьяным: матерился, размахивал руками. Вдруг рванул рубаху на волосатой груди, потом кинулся к полке, стал бить посуду об входную дверь. Мы стояли у окна, завороженные ужасом происходящего, будто смотрели контрабандный боевик, но не с этой стороны экрана, а с противоположной. Наконец он выдохся и, не раздеваясь, завалился на постель. Лежал с закрытыми глазами, мстительно поскрипывая зубами и сжимая кулаки, широко раскинув ноги, тяжело втягивая и с трудом выпихивая наружу неживой воздух. "Иди сюда!" - неожиданно позвал он, не поднимая век. Мы не поняли, к кому он обращается, чего хочет, и продолжали ждать. "Иди сюда! - снова крикнул он. - Я тебя ебать буду!". Мы стыдливо переглянулись друг с другом. Я хотел уйти, чтобы оставить вас наедине, но ты опередила меня. Пробежав по осколкам битой посуды, ты выскочила за дверь, бросив меня на произвол сучьей судьбы.
И был обезумевший вечер, чернильной пиявкой присосавшийся к телу дрожащего мальчика. И сальные сумерки, скривившись, словно от оскомины, перелистывали восковые листики лимонного дерева. И по радио знакомый диктор читал приглушенным голосом отрывок из Библии:
- ...когда же окончится тысяча лет, сатана будет освобожден из темницы своей, и выйдет обольщать народы, находящиеся на четырех углах земли, Гога и Магога, и собирать их на брань. Число их как песок морской...
И рыжий язычок заката по-звериному вылизывал изгиб горизонта. И тревожно раздувались ноздри, пропуская через себя застоявшийся запах пота.
- ...боязливых же и неверных, и скверных, и убийц, и любодеев, и чародеев, и идолослужителей, и всех лжецов участь в озере, горящем огнем и серою. Это смерть вторая...
И по зеркальной поверхности зрачков перекатывались ледяные шарики застывших слез. И всхлипывая, я с удивлением наблюдал, как набухает кровью бесстыжее облако. И небо становилось нёбом.
- ...неправедный пусть еще делает неправду, нечистый пусть еще сквернится, праведный да творит правду еще, и святый да освящается еще...
И курчавый пучок прошлогодней травы щекотал подбородок. И горизонт агонизировал оргазмом. И семя стареющего самца уместилось в предсмертный глоток.
- ...свидетельствующий сие говорит: ей, гряду скоро! Аминь. Ей, гряди...
Я не знаю, где ты была все это время. Может быть, сидела под окном на лавочке вместе с соседками. А может, ходила к реке, чтобы утопиться, как ты однажды грозилась ему, сообщившему, что собирается уйти жить к другой женщине. Жить, а не умирать. Может, все может быть. Тогда мне было уже не важно: смерть или жизнь. Потому что в тот ущербный вечер заминированный мир сдетонировал внутри меня. И мальчишеское сердечко взорвалось, разлетевшись кровавыми ошметками по всей восьмилетней жизни, а душа, прохудившись, выпустила на волю свою божественную энергию. Запыхавшийся ангел-хранитель трепыхался в бессильных судорогах на полу, будто обыкновенный голубь, которому пацаны ради баловства подрезали крылья.
- ... если кто из вас думает быть мудрым в веке сем, тот будет безумным, чтоб быть мудрым. Ибо мудрость мира сего есть безумие перед Богом...
Когда ты, наконец, вернулась, я неподвижно лежал на боку, уткнувшись помертвевшим лицом в его жирные бледные ляжки. Мои липкие губы склеились, а обожженные зрачки остекленели. Словно сквозь толстый слой ваты я услышал твой кроличий вскрик. Ты подхватила меня на руки, прижала к себе, шепча в отчаянии: "Боже мой... Боже мой... Боже мой...".
Полночь покачнулась и свалилась с тополя ворохом ночного бархата прямо под нашим окном. Мышонок тишины прошуршал вдоль плинтуса и замер под столом, поблескивая дешевыми бусинками глаз. Этой ночью мы спали с тобой на моем детском диванчике. Я всем телом вжался в твой живот: мне хотелось быть не с этой стороны жизни, а с противоположной.
Пиво кончилось и началось вино.
Выживший из ума день неподвижно лежал в углу детской песочницы. Протрезвевшие комары танцевали над нашими головами гастролирующей компашкой алкашей. Со стороны летнего кафе на воздушном бумеранге прилетел свежий шлягер, завис на несколько минут над беседкой и улетел обратно. Истекающие кровью облака сбились вдали в доисторическую стаю птиц. Наши слова переплетались друг с другом в печальное старинное кружево. И от наших воспоминаний мир делался глуше, а жизнь - безнадежней. Анжей отпил вино прямо из горлышка бутылки, и вдруг предложил:
- Пойдем на Голгофу.
Это прозвучало так обыденно, словно он приглашал к себе в гости на рюмку чая. Ангел был не только падшим, но и сумасшедшим.
- А зачем?
Я видел, как с его смуглого лица сползал загар еврейской самоуверенности. Нарзановый фонтанчик торжества воздушными пузырьками защекотал в груди.
- Как ты думаешь, почему я к тебе пришел?
- Потому что тебя прогнали, - не задумываясь и не отводя взгляда, ответил я.
Анжей растерянно посмотрел на меня, его губы задрожали от обиды.
Алексей вернулся ровно через две недели, неожиданно, без предупреждения, будто муж из командировки. Прямо в прихожей он набросился на меня с пьяными поцелуями - вкусными, как церковный кагор:
- Сладенький мой... я соскучился... А ты?... Женечка, милый... Ты скучал?... Почему ты меня не целуешь?
Он был чуть ли не втрое нежнее себя трезвого. Мне было не до любви, мне хотелось секса. Я упал перед ним на колени, готовый покланяться его залупившемуся идолу. Но что-то у Алексея не получалось: он то и дело выскальзывал из моих старательных губ.
-Возьми, возьми его, возьми, - торопил он.
Самое смешное и смущающее меня заключалось в том, что Алексей был заурядным натуралом. Он прожил с женой почти девять лет, однако детьми так и не обзавелся. Не потому, что они не хотели, просто не получилось. А ведь у них мог быть ребенок, только у каждого по отдельности. Что-то там с несовпадением резусов. Лишь бесовский случай свел нас вместе в летнем пивном баре. После пятого, кажется, бокала, он признался, что полгода назад жена неожиданно бросила его и ушла жить к другому.
- Она, блядь, мне всю жизнь перечеркнула! Я с другими бабами теперь трахаться не могу. Представляешь, недавно по телевизору увидал голую женщину, так меня чуть не стошнило.
- В таком случае, Алеша, надо попробовать хоть на время сменить ориентацию, - как бы шутя предложил я.
- Только это и остается, - вполне серьезно согласился он.
На его согласие я отреагировал тоже серьезно. Теперь трах со мной был его отчаянной местью бабам и Богу. Я попытался увести Алексея в спальню - в постель, но он продолжал стоять в прихожей со спущенными штанами, и как-то странно ухмыляясь.
- Жека, а ты знаешь, что у меня это уже было? Давно, в детстве, - признался он.
Так-так-так, милый мой Алешенька, не на родительской ли кровати это случилось? А хочешь, я отгадаю твоего первого сексуального партнера? Хочешь? Но он опередил меня.
- На даче, с младшим двоюродным братом.
- Да? И что ты с ним сделал? - я не мог скрыть своего похабного любопытства.
- Мне не понравилось.
- Что, Алеша?
- Я не хочу об этом рассказывать.
- Что у вас было?
- Секс, - коротко ответил он. - Всего один раз.
- Один раз - не пидарас, - грустно пошутил я.
- Когда утром брат спросил об этом, я сказал, что ему все приснилось.
Он зевнул, судорожно сглатывая дневную усталость, равнодушно посмотрел вниз:
- Я слышал, что мужчины делают минет намного лучше женщин.
Я опять опустился перед ним на корточки, поцеловал увядшую гроздь плоти, лениво провел ладонями по бедрам. Было ощущение, что мы находимся на внезапно опустевшем вокзале.
- Тебе не кажется, что нам сейчас нужен третий?
Огненный жгутик ревности предательски сжался под левым соском.
- Кто?
- Женщина, Жека, женщина.
Алексей повернулся ко мне задом и стал натягивать брюки.
- Я сегодня утром, когда ехал на работу, видел свою бывшую жену, Наденьку. Знаешь, она изменилась: сделала новую прическу, по-другому стала краситься, одеваться. - Он закурил, по-прежнему стоя ко мне спиной. - Сука! Ведь она в постели ничего толком и не умела. А я из нее такую классную любовницу сделал. Получается, что для другого дяди.
- Может, останешься?
Алексей наконец повернулся, взглянул на меня сверху вниз, и, как-то криво ухмыльнувшись, отвел взгляд.
- Я тебе уже говорил, что после развода не могу спать вдвоем... Ладно, пойду я, все равно у нас сейчас ничего не получится. Извини... Странная штука, Жека, мысли о сексе с тобой возбуждают меня больше, чем сам секс.
Ну, что за дурацкая манера говорить на прощание гадости. Прощай, гад!
Вечер медленно наплывал теплым шоколадом сразу со всех сторон. Мы запили и закурили мой ехидный отказ идти на Голгофу. Обиды больше не было, была печаль, которую ангел запечатал на наших губах. Наше молчание катилось вдали огромным золотым диском. Мимо нас, соблазнительно елозя упругими попками по седлам, пронеслась на велосипедах воробьиная стайка мальчишек. Мы проводили их плотоядными взглядами.
- Подожди, Анжей, я сейчас...
Я зашел за дурно пахнущие кусты акации и расстегнул ширинку. "Нам нужен кто-то третий", - неожиданно вспомнились слова Алексея. Вот его-то нам, кажется, сейчас и не хватает. А может, только мне? На узкую травинку выполз коричневатый кузнечик, подергал задними лапками, настраивая инструмент, и застрекотал азбукой Морзе на немыслимой скорости:
- Посему не судите никак прежде времени, пока не придет Господь, который и осветит скрытое во мраке, и обнаружит сердечные намерения...
- Что ты имеешь, чего бы не получил? - подключился еще один кузнечик. - А если получил, что хвалишься, как будто не получил?
- ... потому что мы сделались позорищем для мира, для Ангелов и человеков, - выстукивал третий божественный радист из "Первого послания к коринфянам". - Мы безумны Христа ради, а вы мудры во Христе; мы немощны, а вы крепки; вы в славе, а мы в бесчестии...
Троекратную трескотню кузнечиков, которую не потревожила даже стремительная струя, внезапно заглушил резкий визг тормозов. Предчувствие вселенской тоски накатило и отбросило в прошлое - в младенчество, когда меня крестили в бедной деревенской церквушке. Я ничего не понимал, но когда поп опустил меня в купель, зашелся истошным криком. Я прощался и не мог напрощаться с прошлой жизнью. А вы стояли рядом и тревожно улыбались, словно собаки, у которых хозяин забрал щенка, чтобы подарить его новому владельцу.
Подаренный серебряный крестик давил на грудь, будто пудовый камень. Выйдя из-за кустов, я успел увидеть голубой зад удаляющейся милицейской машины. Ангел исчез, не оставив после себя даже перышка. Из опрокинутой бутылки тонкой струйкой убегало недопитое вино, такое же нежное, как и закат. Только теперь я обратил внимание на его название - "Кровь ангела".
- ... не сообщаться с тем, кто, называясь братом, остается блудником, или лихоимцем, или идолослужителем, или злоречивым, или пьяницею, или хищником, - донеслось последнее послание из кустов акации. - С таким даже и не есть вместе...
Брат сказал брату, что все это сон. Иногда сновидения вулканической лавой выплескиваются в явь и мучают своей двойственностью. Я полночи не мог заснуть, пытаясь представить, чем они занимались в одной постели. Мне все мерещилось море и пустынный пляж, залитый люминесцентным светом. Две угловатых мальчишеских фигурки, по эдемски нагие и возбужденные. Качалось наливное яблоко луны, готовое упасть в море в любую минуту. Взявшись за руки, старший и младший входят в воду - по колено, по пояс, по грудь... Чем они там занимаются, скрытые от глаз? Нет, не разглядеть, не потому что слишком далеко, а потому что очень давно. Я успокоился под утро, по кроличьи кончив в кулачок, и быстро забылся незрячим сном.
Когда я проснулся, в доме было пусто, лишь подогретый желток солнца протекал сквозь открытое окно на пол и стены. Предметы и вещи, звуки и краски находились на своих привычных местах. Вчерашний день был неровно оторван от календаря и валялся скомканным комочком на кухонном столе. На какой-то миг я и сам поверил, что видел всего лишь сон. И не от брызжущего семени свело скулы и слиплись губы, а от судороги ночного кошмара. Но разве сны бывают реальнее яви? Если только вещие.
Она очень правдоподобно делала вид, что ничего не случилось. А ему, пришедшему с работы и сразу уснувшему, и делать не надо было. Вечером мы даже решили сыграть в прятки. Я, как всегда, водил: один, два, три, четыре, пять... я иду тебя искать... я тебя иду искать... Я нашел его на кухне за длинной китайской занавеской, но не помчался, как обычно, с радостным криком: "Палочки-выручалочки!". Я смотрел на него с ужасом и любовью, с болью и наслаждением. Озноб зимней простуды переползал с левого плеча на правое, спускался по позвоночнику и растекался липкой лужицей по напряженным ягодицам. Стало страшно, что он сделает сейчас тоже самое. Тоже самое, самое, самое... И в тоже время мне захотелось, чтобы вчерашнее повторилось. В какой-то момент я начал раздваиваться, разрываясь между ужасом и желанием. А он, вертя головой, смотрел на меня то одним птичьим глазом, то другим. Я не выдержал этого жуткого напряжения и рассмеялся. Не просто рассмеялся, а закатился в нервной истерике - до плача навзрыд, до брызнувших слез.
- Боже мой, мальчик... сыночек, Боже мой, - причитала она, унося меня на руках в комнату.
Казалось, вечерний свет загустел малиновым желе, время словно остановилось, а пространство впало в прострацию. Я допил ангельскую кровь областного разлива. Ну, что печалиться об исчезнувшем ангеле, черт с ним, он же не мой ангел-хранитель. А интересно, он просто пропал, повинуясь божественной ссылке, или специально спрятался от меня? Может, решил поиграть? Взмахнул крыльями и перелетел на другой край света или тьмы. И теперь ищи-свищи его на земле. Что ж, давай поиграем: один, два, три, четыре, пять... Я все равно найду тебя, Анжей, ведь мы с тобой теперь одной крови. Слышишь, как твое семя стучит в моем сердце?
- ... и сказал мне: эта вода течет в восточную сторону земли, сойдет на равнину, и войдет в море, и воды его сделаются здоровыми, - продолжал радировать голенастый связной. - И всякое живущее существо, пресмыкающееся там, где войдут две струи, будет живо, и рыбы будет весьма много, потому что войдет туда эта вода, и воды в море сделаются здоровыми, и куда войдет этот поток, все будет живо там...
И я пошел, куда глаза глядят, а верней, на восток, опьяневший от назойливого желания заняться сексом. Точно так же, как и в первую нашу ночь с Алексеем.
Вино давно кончилось и начался коньяк.
- Я хочу остаться у тебя, - сказал он, нисколько не стыдясь своего желания. Но добавил, по-детски смутившись. - Только свет выключи.
Я тут же щелкнул выключателем, и мы слиплись с ним в неловком поцелуе. Языки выталкивали друг дружку, зубы неприятно касались зубов, слюни текли по губам. Но он быстро освоился с новой ролью, словно уже репетировал ее когда-то.
- Алеша, подожди... пойдем в спальню.
- Не спеши, у нас целая ночь впереди.
Его проворные руки тревожили и возбуждали. Я пил из его сосков воспоминания своего младенчества, вдыхал незнакомый мужской запах тела и сдавленно вскрикивал от нетерпения.
- Ты хочешь, чтоб я был с тобой нежным или грубым?
- Как тебе хочется... Делай со мной, что хочешь.
Он сдирал с меня одежду, как старую кору с дерева.
- У тебя чулки есть?
- Зачем?
- Мне было бы легче.
Он словно оттягивал момент последней близости.
- Нет... Я принесу крем?
Когда я вернулся, Алексей, уже голый, убирал со стола посуду.
- Давай останемся здесь. Я не хочу в постель.
Я был согласен на любое его желание, лишь единственную просьбу не мог выполнить.
- Жалко, что у тебя нет чулок.
Он трахал меня прямо на кухонном столе. Голубоватые блики сгорающего газа танцевали на его лице предсмертное танго. Наклонившись надо мной, он так обречено раскачивал мое тело, словно пытался расшатать основы библейского бытия. За его прикрытыми веками мне мерещились наши не рожденные дети. Алексей ритмично скользил во мне, погружаясь все глубже и глубже, но я чувствовал, что он все дальше ускользает в свое прошлое. Его ставшие безвкусными поцелуи и пьяные ласки предназначались не мне. Ну и пусть, ну и пусть, ну и пусть... Помогая себе рукой, я просто торопился за ним следом, захлебываясь в пресных водах реки по имени Лета. Но в самом конце нашего грешного плавания Алексей едва не рассмешил меня, вырвавшись из сумеречного плена страсти и беспомощно разбрызгивая сперму по моему животу и бедрам. Глупенький, я же не женщина, не забеременею.
Но следом за улыбкой по губам пробежала волна луковой печали: после нас ничего не останется, только мутный потоп из слез и семени. Может быть, мы и самая счастливая пара на земле, но новый Ной не возьмет нас в свой ковчег. Сбросив ноги с его плеч, я забился в любовных судорогах, захрипел, застонал от нездешнего наслаждения, слаще которого еще никогда не испытывал. Алексей тут же навалился на меня, испуганно зажимая мой рот ладонью.
- Что скажешь маме? - спросил я его на рассвете в прихожей.
- Что был у бабы, - ответил он.
После Алексея по квартире еще несколько дней ползал из угла в угол специфический запах его тела. Запах начавшейся портиться пищи. Запах, который я узнаю из миллиона других запахов миллиона других любовников.
- ... не уклоняйтесь друг от друга, разве по согласию, на время, для упражнения в посте и молитве, а потом опять будьте вместе, чтобы не искушал вас сатана не воздержанием вашим.
Все правильно, радист. Отстучи-ка туда, наверх, что мы по-прежнему не уклоняемся и хотим быть вместе. Быть вместе и в посте, и в постели.
Значит, мне опять водить, как и в детстве. Что ж, не впервой: один, два, три, четыре, пять... Я закрыл глаза, и меня вновь пронзил давний озноб простуды, когда я стоял перед тобой, раздираемый на две части: бежать прятаться за монастырские стены или уткнуться в тебя мокрым от слез лицом... восемнадцать, девятнадцать, двадцать, двадцать один. Дальше считать не имело смысла: зачем называть годы, которые еще не прожил? Кто не спрятался, я не виноват. Я не виноват, что ты спрятался от меня. Слышишь? Я иду тебя искать.
Невдалеке "Вечерним звоном" зазвонил мобильный телефон. Интересно, по ком зазвонил мобильник? Священник остановился и начал судорожно, будто блох ловил, копошиться в складках одежды. Наконец он извлек из-под рясы серебристый аппарат и прижал его к уху.
- Да... я уже знаю, мне звонили сегодня в обед... Сказано же, что не судите, да не судимы будете...
Едва заметно пританцовывая на одном месте, он устало вглядывался в сгорающие небеса. Никак из небесной канцелярии проводят опрос на предмет Страшного Суда?
- Бог простит... Я же сказал, что Бог простит...
Умиротворенный взгляд рыжего священника плавно спускался с небес на землю, пока не поскользнулся на мне. На чуть полноватом лице мужчины вспыхнул восторженный ужас, будто он увидел чудо из неизвестной религии. Я униженно улыбнулся ему и резко махнул головой, стряхивая со лба капли пота.
- Бог простит, - повторил он в третий раз и прервал разговор. На лице уже ни ужаса, ни восторга, лишь искреннее сожаление об еще одной потерянной душе. - Аминь.
Почти не глядя, священник нажал несколько кнопочек и, отвернувшись, забубнил о чем-то в серебряную трубочку. Будто Богу докладывал. Прихрамывающий отрок из удаляющегося взвода послушников обернулся и остановился, коротко и кротко глядя то на меня, то на наставника. А тот закончил говорить и по-цыгански ловко спрятал телефон под рясой.
- Отец Иосиф! - призывно и протяжно позвал смазливый паренек.
Мы вздрогнули одновременно: он - от неожиданности, я - от совпадения имен. Священник нетерпеливо замахал рукой, прогоняя отставшего отрока, а сам остался стоять, скорбно взирая на меня со стороны. Ну, причем здесь Иосиф, Отче? Он не хочет помочь, не может, не решается сделать свой выбор? А вот Алексей уже в детстве был умным, хоть и испорченным мальчиком, блаженно обманув младшего братика. Тебе приснилась эта странная и страшная близость, на самом деле мы близки другой любовью. Спи спокойно и дальше, милый братишка. Наша жизнь так часто похожа на сновидение, если быть точным - на две трети. Прошлое и будущее удалены от нас на расстояние сна. Кажется, вот оно, только протяни руку, но, дотянувшись, пальцы хватают остывшую пустоту или несбывшийся свет.
Сытое урчание мотора нарушило отрешенную тишину. Священник обернулся и призывно замахал руками белоснежной машине скорой помощи.
Я не был здесь лет шесть, если не больше, но зрительная память оживилась при виде погоста и почти безошибочно довела до ваших заброшенных могил. Тугая калитка заверещала на два голоса, пропуская меня внутрь низкой оградки. Голубая краска на железных прутьях облупилась и почти вся осыпалась, обнажив рыжую ржавчину. Два креста из потемневшего дерева стояли по пояс в пыльной траве. Сквозь жесткий бурьян на холмиках проступили крупными каплями крови, посаженные когда-то цветы. Однако мне не было стыдно, ведь по пути нередко попадались и гораздо запущеннее могилы. К тому же, я чувствовал себя здесь такой же кладбищенской былинкой.
Не знаю, передал ли вам Анжей привет, почему-то я забыл спросить его об этом. Но сейчас я могу сделать это и сам. Привет... привет. Я наклонился и развел жесткие соцветия, сначала у одного креста, потом - у другого. Нет, вы не были счастливы, хоть и умерли в один день. Теперь я знаю это точно. Кажется, тогда плакали все, кто пришел проститься с вами. Только не я. Да, даже тогда я осознавал, что остался один. Один на один с неизвестностью. Мне хотелось завыть, словно осиротевшему волчонку, задирая сморщенную мордашку в набухшее влагой осеннее небо. Но я смотрел на торопливо падающие пригоршни желтоватой земли, а видел лишь темный пах могилы, приближающийся к моим губам. И они снова слиплись намертво, как и в тот обморочный вечер. Я слушал ползущий из медных труб траурный марш, а слышалось совсем другое: "Иди сюда, я тебя ебать буду".
Тогда это было для меня равносильно антиоткровению. Сколько лет спустя приходилось еще внутренне вздрагивать и временно терять ориентацию в пространстве, услышав поблизости символический слоган: "... ебанный в рот!". Теперь это было обыденностью, сомнамбулическим удовольствием, изощренным способом любви. Например, любви с Алексеем. Или удовольствием с падшим ангелом.
Зачем ты позвал именно меня, Анжей? Как будто не было никого лучше. Или хуже. Лучше или хуже? Черт его разберет, кто должен идти на Голгофу. Да и зачем? Ради кого, скажите мне на милость? Ради всего человечества, как Христос? Почему же тогда так трудно избавиться от ощущения, что Бог любит всех, но никого в отдельности... Нет, не хочу. Да имел я всех в одно болтливое место! Интересно, ради кого или чего обыкновенный человек, а не Сын Божий, может добровольно пойти на Голгофу? Кажется, какая-то французская королева сначала виртуально потеряла голову от любви, а потом по-настоящему - на эшафоте. Черт, красиво! Я, наверное, тоже согласился бы ради любви. Но ведь гвозди будут забивать в тело. Господи, да люди прошли и не через такие пытки. Много их осталось в нашей бесчеловечной памяти?
Ладно, не хочу больше притворяться. Мне просто некуда идти, почему бы не на Голгофу. Мне просто не за что пострадать, почему бы не за любовь. Ради адской боли, незаметно переходящей в райское наслаждение, но вновь возвращающейся на круги своя. Слышишь, Алексей, нет никого на этой земле, кого бы я любил сильнее. Хоть ты и бросил меня, ты остался единственной надеждой, что моя жизнь на земле была, а не пригрезилась какому-то падшему ангелу в кошмарном сновидении.
- Если бы вы были от мира, то мир любил бы свое: а как вы не от мира, но Я избрал вас от мира, потому ненавидит вас мир, - протрещала запоздалая сорока, пролетая над вечерним кладбищем.
- Слышишь, Анжей?! - крикнул я в горящие закатом небеса. - Я не знаю и знать не хочу, какая нелегкая несет туда тебя. Мне все равно. А я пойду с тобой, пойду, ей-богу, но ради своей единственной любви, отвергнутой слишком святыми христианами. Слышишь ты, падшее создание?!
Двое санитаров в белых халатах выпрыгнули из машины и как-то тяжело, по-медвежьи, побежали по направлению, указанному монастырским сексотом. При их приближении я испытал жуткое облегчение, что все, наконец-то, кончилось, и не надо теперь тащить проклятый крест на какую-то мистическую Голгофу. Этот непомерный груз за спиной оказался явно не по мне. Но следом удушливой волной нахлынуло не менее жуткое разочарование, что я не дошел до цели. А ведь пострадать за свою любовь - святое дело.
Один из санитаров, чуть постарше меня - с толстыми щеками и по-боксерски приплюснутым носом - облапил спереди.
- Отцепись, а то хуже будет.
Он стиснул меня, словно страстный любовник после бесконечной разлуки. Что-то по щенячьи пискнуло в груди, и вечерний свет поплыл перед глазами цветными шарами. Второй - уже пожилой, со свежевыбритым черепом - впился обезумевшим инквизитором в крест. Несколько минут они безуспешно пытались отодрать нас друг от друга. Я не сопротивлялся, просто мои пальцы свело судорогой, и я никак не мог их разжать.
- Да ладно, Геша, - первым сдался пожилой. - Пусть Кондрат сам с ним возится, у нас уже смена, считай, кончилась.
- Твое счастье, придурок, а то б я тебе пальцы переломал... У-у-у, сука! - замахнулся молодой, но не ударил, только провел кулаком перед лицом. - Давай, Димыч, волоком, так быстрее.
Они подхватили меня под руки и поволокли к машине с красными крестами по бокам вместе с крестом на спине. Я всматривался в стремительно остывающие небеса, словно надеялся увидеть там знакомого ангела.
- Спасибо, батя, за звонок, - поблагодарил Геша. - А то от этих шизанутых уже спасу нет.
- Ты бы лучше спросил у батяни: не его, случаем, этот клиент, - вполголоса проворчал напарник.
- С Богом, братцы, с Богом. - Пощипывая пальцами вязкий воздух, священник проводил всех троих в поздний путь, потом сам перекрестился на истекающие сусальным золотом церковные маковки. - Спаси и пронеси.
Эх, отец Иосиф, отец... ты бы еще воздушный поцелуй Господу послал. Машина скорой помощи ловко развернулась к церкви передом, к нам - задом. Санитары грубо затолкали меня в душный салон ногами вперед. Запрыгнув следом, они уселись по бокам, и машина рванула в сторону города.
- На "белочку" не похоже, - посмотрев на меня, сделал заключение Димыч.
- Да шиза обыкновенная. А она бывает только от двух вещей - от несчастной любви и веры. Что, парень, на секту нарвался? - Геша навис надо мной молодым бульдожьим лицом, отчего его губы и щеки отвисли еще сильней. Кажется, он больше не злился на меня. - А зря. Ежели жизнь прижала, лучше в настоящую церковь сходить. По себе знаю.
- Да прямо уж, - тут же возразил напарник. - Чем попы лучше нас? Так же жрут, пьют и с бабами спят. А некоторые вообще с пацанами. То же мне, посредники, бля!
- Нет, зря ты так, Димыч, говоришь. Что-то в этом есть... Мне, например, один раз помогло.
- Не знаю. Я сорок семь лет прожил и как-то без их помощи обходился.
- А я до сих пор в церковь захожу, типа для профилактики. Редко, правда.
- Лучше к проституткам.
- Одно другому не мешает, - расхохотался Геша.
- Зря смеешься. Я про одного писателя читал, не помню фамилию, иностранец... когда у него жена умерла, он, чтобы руки на себя не наложить от горя, после похорон целую неделю из публичного дома не вылезал. Помогло.
- Не понимаю, - Геша ощупывал мои окаменевшие пальцы, все еще пробуя их разжать.
- Чего тут непонятного: клин клином выбил... Моя помрет, я тоже по блядям пойду.
- Дурак ты, Димыч, и не лечишься! Разве можно так про живого человека говорить.
- Баба - это обезьяна, животное. Тебе, молодому и одинокому, хорошо чирикать, а я сейчас приду домой и буду до ночи слушать старую песню о главном: когда тебе зарплату прибавят и почему тебе ее второй месяц уже задерживают?
- Да это почти у всех сейчас.
- Так она плюс ко всему потом в постели начнет выкобениваться - то дам, то не дам... И этот, небось, из-за бабы. - Димыч вдруг наклонился ко мне, и я обратил внимание на его косоглазие. - Твоя тебе рога наставила, угадал?
- Нет, меня Алексей бросил.
Машину тряхнуло на какой-то колдобине, и оба санитара одновременно чертыхнулись.