[Оглавление]




КАВСАНЫ
(И вернутся к людям их имена)

Отрывок из романа


Введение

1

Ветер не выл - ветер скулил, как маленький брошенный щенок, потерявший надежду на сытый теплый покой.

Ночь преломилась посередине. Сон оборвался. Рука заледенела. Холод мелкими волнами перекатывался по телу, подбираясь к сердцу.

Поднялся. Потащился к окну. В окне - звезды, дорога. За спиной дыханье детей. У жены подрагивает верхняя губа. Несколько глубоких вздохов - отпустит, рука потеплеет, холод уйдет, как тогда в степи, в дороге, между двумя возами, на одном - отец с матерью в субботнюю ночь, на другом - дед умирает.

Внизу, на земле - чужой путь чумацкий. И вверху, над землей - звездный Чумацкий шлях. Тоже чужой. Все в этом мире - чужое, холодное, как изгнание ледяное. Бесконечное, как дорога. Безнадежное, как Ноев ковчег - в клокочущем волнами море.

Каждый по себе и все вместе, они медленно шли, понуро тащились, объединенные общей судьбой и общей надеждой. Но - обманет судьба, надежда - не сбудется. Пройдут годы, и, позабыв предыдущую остановку на бесконечном пути домой, в Иерусалим, они снова снимутся с места, забыв море и степь, как некогда забыли море и горы. Они позабудут многое, иные - всё. Только имена семи предков принесут с собой на конечную станцию. И за ними, последними, разберут пути - сложат в кучи рельсы отдельно, шпалы отдельно, снимут колокол, возвещавший прибытие. Опустеет перрон. Насыпь зеленой травой зарастет. И в ней поселятся цикады, прячась в зелени от палящего немилосердного солнца.



- Отец, что такое "сухие кости"? Это название мертвых?

- Верно, - отец отрывается от тетради, куда ежевечерне записывает цифры. Записывает, хоть помнит их наизусть. Зачем? Когда он сидит с тетрадью или - тем более - учит священные книги, его никто тревожить не смеет. Но вопрос о Священном Писании не в счет. С ним можно обратиться в любую минуту.

- Значит, пророк говорит, что мертвые оживут? Оживут - и восстанут?

- Оживут и восстанут. - Отец поднимает голову, и она растворяется в полутьме. А в световом кругу от свечи остаются ладони и между ними тетрадь.

- И станут как все?

- Станут как все.

- А какие будут у них имена? Ведь старых имен никто помнить не будет?



На все в мире, сущность явления определяя, как известно, можно взглянуть по-разному. Так, вникая в сущность дорог российских, снисходя к путешествующему по ним от станции к станции - прогонные, кормовые, от двуглавого орла к двуглавому орлу, чесаться и поглаживать ушибленные места будете непременно. Другое дело, если изволите до философского взгляда возвыситься. Тогда не клопы с синяками - а хронотоп.

На первый взгляд, "хронотоп" - нечто сложное, непонятное. Вовсе не так: χρόνος - "время", τόπος - "место". По-русски, значит: "время-место". Только по-русски любой, в особенности философский термин, звучит заскорузло. Другое дело - греческий. Ну, а то, что хронотоп определяет и литературный жанр и образ героя, одним словом, всё, это понятно каждому. И Бахтиным быть не надо. Одно дело, скажем, век восемнадцатый, Россия: начало века - Петр, конец - Екатерина. Другое дело век девятнадцатый: дней Алекандровых прекрасное начало. Что же касается места, то и это понятно: в одной точке пространства Будденброки, в другой - Кавсаны.

Но как бы то ни было, надо признать, что все эти рассуждения меркнут перед аппетитом, с которым здоровые молодые лошади после долгого перегона на почтовой станции звонко хрумкают: вместе с овсом хронотоп уминая. Пока не поедят-отдохнут - не поедешь.

Почтовая станция! Особый мир! От тракта к почтовой станции - подъездная дорога, упирающаяся в квадратный мощеный двор, по краям которого - две деревянные конюшни, сараи, кузница, амбар. Во двор и со двора въезжают и выезжают тройки, суетятся ямщики, конюхи уводят взмыленных лошадей и выводят свежих. Здесь же - жилище станционного смотрителя.

Сама станция разделена на две части: чистую половину для приезжающих и ямщицкую. На чистой половине - дорожные сундуки, чемоданы, деревянные шкатулки, кожаные саквояжи, сундук из кипариса; на окнах горшки с бальзамином, лубочные картинки на стенах. На стене при входе - правила, указы и постановления: "Какому чину и по сколько выдавать лошадей", "О подорожных и сборе с оных". Здесь же расписание "В какое время и по скольку лошадей и в какие экипажи запрягать должно".

В красном углу - стол смотрителя. На нем бронзовый подсвечник, чернильница с гусиным пером, книга для записи подорожных, шкатулка для погонных денег. Только вот что за подсвечник, что за чернильница, книга, перо и шкатулка - многое вещи могут внимательному глазу поведать. Каков он, станционный смотритель? Бывает, что простоват, бывает, что хлыщеват. С первым уморишься, со вторым натерпишься. Одним словом, хрен редьки...

В ямщицкой половине - огромная русская печь, на которой вповалку отдыхающие ямщики. Здесь же готовят пищу. На просторных полатях те, кому не хватило места на печи, а также кучи ямщицкой одежды - армяки, шубы, шапки.

Чем хороша почтовая станция? Случайными встречами, непринужденными разговорами. Случай - вот истинный Бог дороги. L'homme propose, Dieu dispose 1 . Случись на станции попутчик, с ним обязательно без лишних церемоний вступают в разговор: о дороге, хороша ли, дурна ли; не шалят ли по дороге дурные люди, да о погоде. Рассказов о нападении разбойников на почтовые кареты не счесть. При том, на всех дорогах молва пережевывает один и тот же сюжет, с мелкими местными вариациями.

Чего только на почтовой станции не увидишь, чего не услышишь. Через год-другой вспомнишь, как будто вернулся в прошлое.

За столиком, стоявшим у стены, под окном, выходившим в жидкий сад, сидели двое мелкочиновного вида и играли в шашки. Сделав ход, оба поминутно выглядывали в окно, словно надеялись увидеть, как начнет распускаться сирень, ветки которой едва не касались окна. Оба думали над ходами долго, и оба видимо раздражались долгодумием партнера. Обоим было невтерпеж побить чужую шашку. Дело в том, что играли они не в обычные, а в пьяные шашки: на доске стояли наполовину наполненные рюмки - одни с красным, другие - с белым вином. И судя по лицам, игралась уже не первая партия, о чем свидетельствовал на повышенных тонах разговор того сорта, который между русскими людьми происходит всякий раз, когда они выпьют лишнего.

- Что ни говори, а не любят Россию в Европе.

- Скажите лучше, боятся.

- Кто боится, а кто не боится. А вот не любят все. - Сказав это, игрок сделал ход и, торжественно подняв рюмку с красным вином, залпом опрокинул ее в огромный рот.

- За что же, по-вашему, нас не любят? - Расстроенно, то ли от услышанного, то ли от сбитой шашки, произнес другой, почесывая маленький безволосый подбородок.

- А за то, скажу я вам... - Он, задумавшись, сделал паузу, - за то, - продолжил веселым голосом, проводя шашку в дамки и наполняя рюмку до края белым вином, - за то, что Россия слишком большая и слишком другая. Европе с нами не сладить. Коль мы заявимся, то никаких покоев в Европе не хватит, чтобы нас принять.

- Эка хватили, принять. Нам и здесь хорошо. На что нам Европа.

- На то, что там зла меньше.

- Кто его, зло, мерял? И там зла вдоволь и у нас досыта. Зато в Европе что ни страна, как огород у попа. А у нас простор и раздолье. Да всё новые земли к империи прибывают.

- Прибывают да с кровью.

- А ничего, мил человек, без крови и не бывает.



Конечно, русской почте далеко до немецкой, до французской тем более. Что поделаешь, ямщик ведь не kutscher. Поверим самому знаменитому русскому путешественнику осьмого-надесять столетия - Н.М.Карамзину, сказавшему о французской почте: "Лошади везде через пять минут готовы; дороги прекрасные; постиллионы не ленивы - города и деревни беспрестанно мелькают в глазах путешественника".

Кстати, о Карамзине. Родился он в Симбирской губернии, в деревне по названию то ли Карамзины, то ли - Карамзинка.

"Что в имени тебе моем", - сказал поэт. Сказал - слукавил. Ведь даже о корабле говорят, каким именем его нарекут, так он и будет плавать. Нам всегда есть дело до имени, а порой оно - вещь совершенно самодостаточная. И порукой этому - зачем далеко ходить, веселое имя Пушкин. Так что, parole d'honneur (честное слово, франц.), имя имени рознь. Одно скрежещет, как по стеклу железо, другое стелется мягко, как весенняя степь, третье жаворонком взвивается в чистое небо, иное рыбьей чешуей серебрится, а это - вслушайся, возносится черным монашеским клобуком.



Дорога, вечный еврейский путь. Со стороны кажется: ниоткуда и в никуда. Дорога - по берегу моря, между горными перевалами, над пропастью, пучиной морской, всегда она вьется над вечностью.

По равнинным, степным или горным дорогам, тяжело дыша, на подъемах и вовсе задыхаясь, летом увязая в грязи, зимою - в снегах, втащилась в девятнадцатый просвещенный век страна, на которую свалились евреи - то ли в награду, то ли в наказание.



Ровная, стремительная, мягкая в поворотах, лоснящаяся, вонзаясь в горы тоннелями, мостами перепрыгивая через овраги, пробитая в известняке, дорога струилась на север. А рядом с ней, то приближаясь до нескольких метров, то отступая, в крутых опасных для современных скоростей поворотах, параллельно свежему гудрону тянулась старая дорога, о которой говорили, что проложена еще в период патриархов. По ней с севера на юг ходили три раза в год в Иерушалаим паломники, а потом пришли римляне, которым было несподручно идти по узкой, петлистой, в зазубринах поворотов дороге, и они расширили ее, укрепив мосты. С тех пор ею пользовались все, кто жил в этой стране, до тех пор пока не построили новую, оставив старую петлять, выставляя на показ, словно вздувшиеся вены, расширяющиеся год от года выбоины и колдобины.

Но дороги эти сосуществуют. И по той и по этой идет один и тот же человек: во рту горечь, кожа зудит, ватные ноги - словно бежал и упал, о конец истории споткнулся. Споткнулся, наткнувшись на диалог.



2

- Кавсаны не Будденброки, и уж тем более, не Форсайты.

- И что же? Что кроется за монограммами на серебряных ложках? Чем жил таинственный Т.Б. - Томас Будденброк, и не менее таинственный А.К. - Авраам Кавсан?

- Много, очень много. Например, то, что Будденброки едят сосиски с капустой, свиной шпик, запивая пивом. Кавсаны - куриный бульон, чолнт, форшмак и фаршированную рыбу.

- Что же еще?

- Будденброки оседлые, в отличие от Кавсанов.

- А Кавсаны все еще пастушествуют?

- Не столько пастушествуют, сколько бегут. За Будденброками сотни оседлых, малоподвижных лет. Темные, с потрескавшейся краской портреты на стенах. За Кавсанами в лучшем случае скупо отмеренные судьбой годы: ни портретов, ни стен, куда их повесить.

Одним словом, оседлых Будденброков нетрудно исчислить, расписав по годам смерти-рождения, свадьбы-крестины. С Кавсанами иначе: неисчислимы, трудно уловимы в хронологические сети - даты в дымке ускользнувшего прошлого. Но и Будденброки и Кавсаны несут прошлое в новых поколениях, не слишком это осознавая.

Юный четырнадцатилетний Будденброк, родовые правила нарушая, дарит букет, купленный на карманные марки, актрисе местного театра. Юный Кавсан этого не сделает: в его городе нет театра, а в кармане - денег. Но у него есть друг, с которым можно поговорить и о театре, и об актрисе.

Юный Будденброк по младенческой неосторожности или в пророческом провидении может подвести под своим именем черту в семейной родословной. Юный Кавсан этого не сделает: за него черту может подвести пьяный казак, выскочивший из-за поворота в поисках жида, распявшего сладчайшего Иисуса, иконный образ которого запал в его пропитанную горилкой душу.

У Будденброков есть дом, где можно отдышаться, отсидеться, в случае чего зализать раны. У Кавсанов не то, чтобы нет дома - где-то ведь они растят детей, только их дом слишком большой, а потому - неуютный. Дом этот - весь мир, что не слишком располагает к комфортной, тихой жизни.

Будденброковы дети - славные, полнощекие, кровь с молоком, с барабаном в руках.

Ингале-мейделе 2  - переламывающиеся от худобы, смычок возносящие к небу. А сами слова - звенящие льдинки, тайные знаки.

Да что говорить. Достаточно взглянуть на стол, за который садятся Будденброки и за который - Кавсаны. Пиво с сосисками оставим в покое. Про эту будденброкову страсть знает каждый, а вот то, что у Будденброков с Кавсанами за одним столом проблем нет, а у Кавсанов с Будденброками множество, стоит, вероятно, напомнить. Конечно, чванливые Будденброки Кавсанов приглашали нечасто, однако могли пригласить - ничем не рискуя. Потому как не сели бы: некошерно. А вот, у Будденброков за еврейским столом нет проблем. И хоть в будние дни у Кавсанов не густо, зато в шабес... Пиршество духа. Но как подадут чолнт, все из головы - вон.

Будденброк разве что скользнет равнодушным взором: дары моря во льду, в снежном крошеве. Иное - Кавсан. Хоть и не станет эти дары некошерные есть, зато красиво. В снегах, в миниатюрных ледяных торосах - живое трепещущее серебро, розовые, как заря, креветки, разлапистые светло-серые кальмары, кроваво-сочный лобстер. Будденброк: глядит плотоядно, пиршество предвкушая. Кавсан: отстраненно. Немысленная, невозможная к поеданию - красота. Ну, а к фаршированной рыбе, сваренной в огромной кастрюле между слоями колец луковых, морковных, свекольных, он не может быть равнодушен.

Ни один Будденброк, разве что, из избранных избранный, не едал субботнего чолнта. Субботнего - в этом вся штука. Чолнт делает субботу субботой, - скажут другие. Одним словом, подведут третьи итог, суббота творит чолнт, а чолнт - субботу.

Что же за блюдо такое? Как это расскажешь? Жаркое? Жаркое. Суп это? Суп. Главное, что готовят его в пятницу, накануне. А начинают - еще на базаре: мясо и овощи, картофель, фасоль, яйца и кишкес. В чолнт идет все, что есть у хозяйки. А у еврейской хозяйки, как известно, есть все. Потому и рецептов чолнта столько, сколько хозяек.

У всех еврейских хозяек есть все, но вот сколько, когда - это у каждой своё: перца и чеснока, соли и сахара. Кажется, Господу землю творить было попроще. Сколько варить в пятницу, а сколько оставить субботе - великое таинство. Никто никогда никому этого не откроет. Разве что дочери - мать, и то перед смертью, не уносить же тайну в могилу?

Все готово. Уложено тесно рядами. Вода на нужные сантиметры покрывает последний слой - рисово-мясные котлетки. Яйца помыты и поверх уложены. В печь. Все кипит, пузырится, как земля при Творении.

Утро. Муж с сыновьями идет в синагогу. А она проверяет, как чолнт. Поев, в сотый раз расскажет муж за субботним столом знаменитую притчу о том, как один римский император хаживал в гости к Иегуде га-Наси.

Однажды пришел он в субботу и попробовал чолнт. Попросил у рабби рецепт. Тот ему дал, предупредив, что вкус у римского чолнта будет другой, мол, не будет в нем самого главного. Принес император рецепт своим поварам, приказал превзойти им - еврейских. Те старались-старались, но римскому чолнту чего-то не доставало. Пошел император к рабби, сказал, что тот был прав, и спросил, чего же не достает римскому чолнту. Рабби улыбнулся, сказав:

- Субботы.

То, что Будденброк белокур, а Кавсан черноволос, не так уж принципиально. Да и обманчиво это. Смотришь, черноволос, горбонос. Уверен, что Кавсан, оказывается - Будденброк. И, напротив, прямонос, русоволос. Уверен, что Будденброк, - оказывается Кавсан.

Только все равно они очень разные: один оседлый, а другой кочевой. По всему по этому и повествование о Кавсанах не может быть столь упорядоченным и разложенным по хронологическим полкам, как о Будденброках. Потому вместо широких - точечные мазки, детали вместо полотен.

Во все времена Будденброки ездили по дорогам хорошим и разным. Поэтому даже после дальней дороги у них оставались силы сесть записать. У них всегда был летописец. Времена менялись, но всегда находился тот, кто вел счета смертей и рождений, женитьб и замужеств.

Кавсанам же приходилось ездить по дорогам скорее разным, чем хорошим, за состояние которых не они были в ответе. После такой - в рытвинах и ухабах - дороги ничего писать было попросту невозможно. Может, и потому у Кавсанов летописцев не было.

Ну и что? На нет и суда нет. Недостающее - восполнимо. К тому же занятость делами насущными, а главное - вечное томление духа: что значит скудная запись на ломкой бумаге по сравнению с дорогами, путями и тропами, по которым они ехали, шли, бежали - от оседлости, от покоя.

- Значит Господь милостив к Будденброкам и не милостив к Кавсанам?

- Это с какой стороны посмотреть.

- С какой же?

- Например, с такой. Господу скучно с Будденброками возиться. Он о них на столетия забывает. Всё свое внимание устремляя на Кавсанов.

- И от того им неймется? Что ж, пусть продолжают тешить себя иллюзией избранности.

- Пусть иллюзия. Но не они ее выбирали. Как не выбирали дорог, по которым они уходили, оставляя за собой шрамы на косяках дверей - от сорванных мезуз, в Испании, Португалии, да мало ли где. Главное - вдалеке от нашего хронотопа.



А теперь о нашем герое. Он в чине немалом и путешествует по важной государственной надобности по Новороссии. Помните? Екатеринослав, Одесса, Мариуполь. Время? В дымке иногда и вовсе непроницаемого прошлого. Скажем так. Когда обязательной частью воспитания молодого человека полагали путешествие. Эпоха, которая тонко отзванивала словами "брегет", "бретер".

Взыскательный глаз найдет в этом повествовании анохронизмы. Ищите - обрящете. Их есть, и немало. В чем большой беды нет. Ведь легкий анахронизм не портит историческую картину, подобно тому, как легкое косоглазие не портит красивую женщину.

История Будденброков, где бы не остановился, всегда кажется завершенной. Равно как история Болконских, Ростовых. История Кавсанов - где бы ее не начать, все равно начнешь не с начала. Что же касается завершенности, здесь и вовсе - увольте.

Итак, начиная повествование, предполагаем оставить его незавершенным. Почему? И стоит ли начинать, зная, что не закончишь? Был же "Арап Петра Великого". Почему обязательно надо заканчивать?




Глава первая. Два героя

Примечание

Вслед за эпохой географических открытий, расширивших средневековые границы мира до границ мира эпохи Реннессанса и Просвещения, наступила эпоха частного, индивидуального освоения мира. Вслед за экспедициями, открывавшими новые земли, явились многочисленные частные путешествия, ставшие непременной слагаемой образования, с одной стороны, завершающей годы школярства, с другой - бывшие окном во взрослую жизнь. Путешествие становится инициацией Нового времени. В него устремляются все, кто только способен был его совершить: принцы и писатели, будущие министры и прожигатели жизни. Почему? Потому, может, что путешествие - это свобода. Nothing can be so sweet as liberty 3 .

Во второй половине 18 века и в начале 19-го путешествие - ведущий жанр европейской (следовательно - мировой) литературы. Первые части "Сентиментального путешествия" Лоренса Стерна вышли в 1768 году, дав имя ведущему направлению мировой литературы - сентиментализму. Незаконченное произведение породило массу подражаний, вполне укладывавшихся в схему Стерна, который всех путешествующих (абсолютное большинство человечества) делил на разряды: "Праздные путешественники, пытливые путешественники, лгущие путешественники, гордые путешественники, тщеславные путешественники, желчные путешественники. Затем следуют: путешественники поневоле, путешественник-правонарушитель и преступник, несчастный и невинный путешественник, простодушный путешественник, и на последнем месте (с вашего позволения) чувствительный путешественник (под ним я разумею самого себя), предпринявший путешествие (за описанием которого я теперь сижу) поневоле и вследствие besoin de voyager 4 ".

Каких только путешествий не обнаружит пытливый читатель! Даже беглый взгляд на книжные полки обнаружит "Краткое наставление для путешествующих по Альпийским горам" и "Voyageur sentimental" 5 , и "Физиогномические путешествия", и "Путешествие Хамфри Клинкера" Т.Д. Смоллета.

Одним словом, да здравствует путешествие! Как заметил самый знаменитый русский путешественник, оно "питательно для духа и сердца нашего. Путешествуй, ипохондрик, чтобы исцелиться от своей ипохондрии! Путешествуй, мизантроп, чтобы полюбить человечество! Путешествуй, кто только может!" (Н.М.Карамзин, "Письма русского путеешственника").

При этом, однако, случаются и весьма неприятные открытия, подобные тому, которые совершил Карамзин во Франкфурте, где он обнаружил 7000 жидов, что "должны жить в одной улице, которая так нечиста, что нельзя идти по ней, не зажав носа. Жалко смотреть на сих несчастных людей, столь униженных между человеками! Платье их состоит по большей части из засаленных лоскутков, сквозь которые видно нагое тело. По воскресеньям, в тот час, когда начинается служба в христианских церквах, запирают их улицу, и бедные жиды, как невольники, сидят в своей клетке до окончания службы; и на ночь запирают их таким же образом. Сверх сего принуждения, если случится в городе пожар, то они обязаны везти туда воду и тушить огонь...

Мне хотелось видеть их синагогу. Я вошел в нее, как в мрачную пещеру, думая: "Бог Израилев, бог народа избранного! Здесь ли должно поклоняться тебе?" Слабо горели светильники в обремененном гнилостию воздухе. Уныние, горесть, страх изображались на лице молящихся; нигде не видно было умиления; слеза благодарной любви ничьей ланиты не орошала; ничей взор в благоговейном восхищении не обращался к небу. Я видел каких-то преступников, с трепетом ожидающих приговора к смерти и едва дерзающих молить судью своего о помиловании. "Зачем вы пришли сюда? - сказал мне тот умный жид, у которого я был в гостях. - Пощадите нас! Наш храм был в Иерусалиме: там Всевышний благоволил являться своим избранным. Но разрушен храм великолепный, и мы, рассеянные по лицу земли, приходим сюда сетовать о бедствии народа нашего. Оставьте нас; мы представляем для вас печальную картину". - Я не мог отвечать ему ни слова, пожал руку его и вышел вон".

Самым известным русским путешественником без преувеличения можно назвать императрицу Екатерину II, чьи путешествия по Российской империи были событиями запоминающимися: по пути следования венценосной путешественницы строились дороги и дворцы, устраивались пышные встречи, балы, вдоль дорог горели смоляные бочки, а улицы городов были иллюминированы. Помазанник Божий, объезжающий владения и несущий своему народу благо, - сакральный смысл этих путешествий, как нож в масло, вошел в народное сознание, да так навсегда в нем и остался.

Со временем, став литературным жанром (по ходу породив и жанр "посланий"), путешествия становятся все бледней и тусклей. Так, князь Шаликов написал в молодости два "Путешествия в Малороссию" - бледные подражания "Путешествию в полуденную Россию" В.В. Измайлова, слабой копии "Писем русского путешественника" Карамзина.



1

Решив, что заканчивать повествование мы не будем, стоит по крайней мере его начать. Для этого необходимо кое-что сказать о героях. Пока их у нас будет двое. То есть, главных - двое. Остальные не в счет. Без них худо-бедно повествование бы и так состоялось. Если представить отношения наших главных героев геометрически, то они - параллельные, никогда и нигде не пересекающиеся. А если отказаться от ассоциативной жесткости, пересекались совершенно случайно, никого ни к чему не обязывая. Однако это лишь только кажется, что не пересекались. На самом деле сколько столетий они терлись боками. К тому же это в их поколении параллельные не пересекались. Ныне, во-первых, параллельным предписано пересекаться, а во-вторых, они, герои, двести лет вместе, добавим от себя, совсем без любви.

Но это - герои. Иное дело - автор повествовательной версии: он любит обоих героев. Любовями несомненно разными, но все равно - любит. В чем ничего удивительного нет. И не такие авторы и не таких героев любили.

Конечно, хорошо бы в повествовании расчислить время по календарю. Однако новое время - новые песни. У наших героев разное летоисчисчисление (и годы не те, и месяцы). Поэтому запутаться самому и запутать читателя очень легко. Но вот о возрасте героев непременно нужно сказать. Возраста они были схожего: два-три года туда-сюда значения не имеют. Еврейский герой повествования был в возрасте автора Притч (Мишлей), а русский - был выгодно женат, хотя от долгов освободиться еще не успел.

Образование у обоих домашнее. У еврейского героя возможностей иных не было: ближайшая ешива находилась то ли в Галиции, то ли в Польше, и послать туда сына учиться стоило состояния. Так что уроки Талмуда наш герой брал у отца вместе со старшими братьями еще в детстве, скоро догнав их в знаниях, а затем обогнав.

Домашним было и воспитание героя русского. Отец его обучение переложил на руки гувернера, как оказалось, беглого каторжника, у которого на плече была выжжена лилия, которую он всем желающим демонстрировал, объясняя, что это старинный знак именитого дворянства. Когда же наш герой подрос, к нему стали являться по билетикам учителя разных наук, как-то: математики, словесности, географии и истории, закона Божьего тож. Но человек предполагает... Одним словом, в один не слишком прекрасный момент все переменилось.



Начерно с героями определившись, выглянем в окно: дождь, после долгих засушливых дней - долгожданный, крупными каплями зачастил, словно прорвавшись сквозь грома раскаты и всполохи молний. Засверкало всё, затрещало - и, весело стрекоча, ливень обрушил на землю воды небесные - деревья омыть, прибить пыль дорог, души очистить, твердь небесную с хлябью земною соединить.

Разразившись стремительно, ливень выгнал во дворы хозяек, не успевших поснимать белье, и в некоторых дворах оно так и осталось висеть, парусами трепеща под порывами ветра. Ветер спадал - и белье опадало, устало, безвольно, покорившись воле стихии.

Дождь барабанил по крышам, напоминая о рекрутах, войнах, о казнях, о Государе - обо всем том далеком, чужом, что вторгалось под мирные крыши, как ливень, планы ломая, словно заборы, которые на костры разбирают солдаты.

Дождь барабанил, вторгаясь в устоявшуюся жизнь наших героев, один из которых от него укрылся в скромной хибаре, служившей конторой его фабрики, занимавшейся переработкой рыбы, продажей осетровых, икры всей Новороссии, отправляя бочки и в Грецию и в сам Петербург.

Утром наш герой, проснувшись и совершив омовение, еще не позавтракав, помолился, завершая молитву (что было принято с незапамятных времен в семье) 87-ой главой Тегилим (Псалмов).

Любит Господь Циона врата
более всех обителей Яакова.

Читая этот стих, он, как когда-то в детстве, представлял огромную - до неба, гору Цион, огромные ворота, через которые входили в город запыленные усталые путники, ведя коней под уздцы, а за воротами сразу - площадь, о которой рассказывал отец: она была важнейшим местом в городе, где собирались вершить суд городские старейшины.

Славное о Тебе говорят,
город Божий.
Села.


Помните, Раав и Бавель, ведающие обо мне, Пелешет и с Цором Куш:
этот родился там.

Это - страны, граничащие с Израилем и его ненавидящие, но не могущие его уничтожить. Они не признают, что этот родился там. Там - в Израиле. А этот - он, как и любой другой еврей. Потому что всякий еврей, где бы он на самом деле не родился, по-настоящему родился в Иерушалаиме.

Говорят о Ционе: каждый родился в нем,
его укрепляет Всевышний.


Запишет Господь в книге народов:
этот родился там.
Села.


Плящут, поют:
все истоки мои - в тебе.

Закончив молитву и наскоро позавтракав, герой наш ушел на фабрику, куда уже с утра приносили свой улов рыбаки.



Другой же герой - губернский чиновник, еще был в постели - с чаем и трубкою, на последней перед Мариуполем станции, а в городе уже шелестело - на русском, греческом, идише и валашском, известие о фамилиях, которые получит каждый житель города по высочайшему указу. В новых - родовых, именах было что-то таинственное, определяющее не только сегодняшнюю судьбу, но и судьбу потомков. Получишь фамилию, над которой будут смеяться, вот и весь род твой навек будет осмеян.

Известие переходило из дома в дом, а сумерки уже сгущались - одноэтажный, распластавшийся на берегу моря городишко с грохотом захлопывал ставни - от песка и ветра, чужого недоброго глаза.

Дверь скрипнула. Сколько не смазывай петли - скрипят. Песок. От него нет спасения. Стоит подуть ветерку, и песок, словно в пустыне, проникает повсюду: во все щели, во все скважины.

У еврейских жителей Мариуполя, откуда б они не пришли, сплошь еврейские имена: Авраамы, Ицхаки, Яаковы, Моше, Давиды, Шломо. А у евреек имена напротив все больше чужие, пришлые, словно в память о странствиях по странам чужим: Розы и Сони, Голды и Берты.

Вечером накануне дождя в дом постучался рыжий Пиня, синагогальный служка, которому, забегая вперед, суждено будет завтра выйти из каменного дома, где располагалось городское присутствие, с именем Пинхас Адмони.

Пиня постучался, прервав размышления хозяина о новых этрогах, которые начали привозить с греческого острова Корфу. До этого этроги выращивали в Каталонии, Италии, Греции и отправляли в Европу из Генуи и Венеции. Новые корфские этроги мало того, что были изумительно красивы, были еще и дешевы. Но войны в Европе нарушили обычные торговые пути, и корфские этроги на какое-то время стали единственными, которые можно было купить. Делать нечего, и раввины разрешили их покупать, коли других не было. Дело в том, что тонкое, невысокое деревце этрога часто болеет и живет десять, в лучшем случае пятнадцать лет. Но если этрог привить к лимонному дереву, то оно проживет, большого ухода не требуя, лет тридцать. Проживет-то, проживет, вопрос - годится ли его плод для исполнения заповеди о четырех растениях.

Спору нет, плод привитого этрога красив. Ведь этого требует заповедь. Но дело в том, что Тора запрещает прививать деревья. Это раз. А во-вторых, в древности в Эрец Исраэль не было лимонных деревьев. Вот и решай, можно ли использовать корфские этроги для исполнения заповеди. Одни раввины говорят "можно", а другие, настаивая на том, что греки-антисемиты с острова Корфу выращивают их, говорят "нельзя". Одни раввины говорят, что корфские этроги - привитые, другие утверждают, что нет. Каждый был уверен в своей правоте, как будто разбирался в ботанике и всю жизнь посвятил выращиванию этрогов. Поди разберись, особенно если знаешь, что здесь замешаны коммерческие интересы.

Пиня был человеком средних лет, субтильной наружности, с маленьким сморщенным личиком, но, как это иногда бывает, обладал могучим басом. Когда он вел молитву, стены синагоги сотрясались. К сожалению, Господь обделил Пиню слухом, так что даже самые простые, привычные мотивы в пинином исполнении были далеки от совершенства. Он это знал, на славу не претендовал, но когда за неимением лучшего обращались к нему, исполнял свою роль с радостью и старательно. Иногда, надо честно признать, у него получалось неплохо, тем более, что он всегда в молитву вкладывал всю свою еврейскую душу, а этого, говаривал он, потирая грудь, у него в избытке. При этом - если случалась рядом, он посматривал на жену, и та, подтверждая, старательно кивала головой, окидывая маленькую фигуру таким взглядом, словно от этого он мог подрасти.

Пиня любил книги. И каждый раз, когда ему случалось увидеть редкую еврейскую книгу, он долго обдумывал, как бы найти на нее денег, и - случалось, это ему удавалось. Тогда он ее сам переплетал и читал, восторгаясь ученой мудростью и радуясь своей работе. О том, что Пиня приобрел новую книгу, узнавали в синагоге все.

Учился он в своей жизни мало, а точнее говоря, и вовсе никогда не учился. Если не считать детских лет в хедере, где научился читать на святом языке и кое-как добрался до первых трактатов Мишны. Потом умер отец, и он, первенец, должен был помогать матери с младшими.

Когда Пиня читал книгу, у него появлялось огромное число вопросов, которые он задавать не стеснялся, вполне резонно полагая, что главное, чем может помочь еврей еврею - это поделиться с ним мудростью. В последнее время, однако, у Пини почти не было вопросов. Это означало только одно: книгу, купленную больше года назад, он уже прочитал, вдоволь насытившись ее мудростью и красотой собственной работы.

- Реб Авраам, - сделав паузу после вопросов о здоровье его самого, жены и детей, о состоянии дел и о погоде ("извольте видеть, опять собирается дождь, и он, будьте уверены, опять на неделю"), - реб Авраам, мы живем прошлым (я разумею память о наших родителях, да будут благословенны их имена) для будущего (я разумею наших детей, до ста двадцати им и нам вместе с ними).

- Вы правы... - Пиню надо было останавливать и направлять в нужное русло, иначе он мог делиться почерпнутой в книгах мудростью до прихода Мессии.

- Я хочу посоветоваться с вами, реб Авраам. Мне предложили купить книгу... Большие деньги... Истрепанный переплет... В ужасном состоянии...

- Что за книга?

- Старинная. Издана в Италии. Она будет сиять как звезда в моей библиотеке. Вы ведь знаете...

- Что за книга, уважаемый Пинхас?

Нет, Пиню не так легко было сбить. Он ведь не просто пришел. Он пришел с приготовленной речью. Реб Авраам, конечно, человек ученый. Святой язык знает так, как никто в Мариуполе, да что там в Мариуполе, во всей Новороссии. Да и говорит он, кроме крымского еврейского языка, на идише, русском и греческом. Пиня сам видел, как он разговаривал с итальянскими моряками.

- Что за книга?

- Реб Авраам, вы ведь знаете, что я после смерти...

- Живите до ста двадцати...

- Что я завещал свои книги мариупольской синагоге, дай Бог ей к тому времени быть двухэтажной и каменной.

Делать нечего. Авраам молитвенно сложил руки на груди. Прислушался к тому, что происходило за окном.

- Так вот, книга замечательная, древняя, в скверном переплете, называется "Зогар"...

Название вернуло Аврааму не только слух, но и дар речи, и вместе с ним способность убеждать.

- Теперь послушайте меня, уважаемый Пиня. Книга эта...

- Плохая?...

- Теперь слушайте внимательно и не перебивайте.

Пиня понял. Эти слова были знаком: он не просто должен замолчать, но весь обратиться в слух.

- Нет, книга сама по себе замечательная. Мне хоть и не довелось много ее изучать, но все же... Книги вообще сами по себе редко бывают хорошие или плохие. Важно, как их читать. Священную Тору, к примеру, можно, не дай Бог, прочитать так, что...

- Она принесет вред... - не вытерпел Пиня и закрыл рот ладонью в знак того, что больше он молчания не нарушит.

- Так вот. "Зогар" - книга мистическая, в ней множество иносказаний и тайн. И это одна из причин, по которой, простите, я не хочу принизить вашу ученость, не стоит браться за ее чтение...

- Но я надеялся, что вы, реб Авраам, своими советами поможете мне и направите.

- Не стоит мою ученость преувеличивать. Я не большой знаток "Зогара" и не смогу вам помочь. Но это не главное. А главное в том... Вы, надеюсь слышали о еврее по прозвищу Франк.

- Почему прозвищу, ребе, разве это не была фамилия гнусного человека, да сотрется имя его?

- Значит, слышали. Хорошо. Прозвище потому, что его он получил в городе Смирна, где его научили каббале и посвятили в тайны другой гнусной секты - Шабтая Цви. В Польше их швебсами называют. Франк - так на Востоке называли выходцев из Европы. Так вот, Шабтай Цви нанес страшный удар по еврейству, многие поплатились верой, многие - жизнью. Шабтай Цви оставил свою веру и перешел в ислам. А Франк и те, кто пошел за ним, изменили своей вере дважды: перейдя в ислам, а затем, когда стало выгодно, стали католиками. Хотели еще раз продаться, перейдя в православие, но русским этого было не надо. Этот негодяй говорил: "Я пришел избавить мир от всяких законов и уставов, которые существовали доселе".

- Господи, и такого человека родила еврейская мать.

- Родила. Под его влиянием еврейские женщины изменяли своим мужьям.

- Господи, - только и сумел выдохнуть ошарашенный Пиня.

- Франкисты крестились. Их крестными были многие родовитые поляки. Крестившись, они часто принимали их фамилии. Так что Ясинские, Красинские, Воловские, Заводские, Зелинские - это не только старые польские фамилии, но и фамилии выкрестов.

- Господи, ребе, но какова связь "Зогара" с этими гнусными миним, да сотрутся их имена?

- Дело в том, что Франк и его друзья оскверняли своей ложью Талмуд и другие священные книги. А вместо Талмуда ставили "Зогар", тем самым говоря гоям, которые и так ненавидят Талмуд, мы не такие. Мы не учим Талмуд, который добра не принес еврееям.

- Но разве "Зогар" виноват? Разве книга виновата?

- Конечно же, нет. "Зогар" ни в чем не виноват. Книги никогда ни в чем не виноваты. Виноваты люди. Но я думаю, что с книгами тоже надо быть осторожным. Не случайно мудрецы наши не разрешают изучать мистические тайны молодым людям...

- И неженатым...

- Так что, я бы вам посоветовал повременить с покупкой книги.

- Жаль. Я уже задумал для нее такой славный, с золотыми нитями, переплет.

Пинхас Адмони появится только завтра, а пока Пиня обходил дома и, грозно насупив брови, предупреждал евреев, что им велено явиться завтра для обретения (так он выразился) родового имени, то есть фамилии. При этом будущий Пинхас Адмони, предупреждая возможные вопросы, сообщал, что, во-первых, фамилии дают не только евреям, так что беспокоиться нечего, а во-вторых, тем, кто не понимает по-русски (а таких было немало и среди евреев, и среди греков), будут объяснять на идиш те, кто во время торговых сделок поднаторел в языке империи, подданными которой они являются теперь уже не первый десяток лет.

Служка задерживался в домах ненадолго: еврейская община Мариуполя была немаленькой, к тому же постоянно пополнялась: приходили из Крыма, из городов и сел Новороссии, да и из других мест, даже из далекой Польши пришел молодой парень, которому, забегая вперед, завтра суждено выйти от губернского чиновника с фамилией Поляк.

В доме Авраама будущий Пинхас Адмони задержался. Кроме "Зогара" давно его мучил вопрос, который кроме как Аврааму, некому было задать. Конечно, надо торопиться, да и не в его правилах отнимать время у уважаемых и занятых людей, но не найдет ли реб Авраам еще несколько минут.

- Конечно, Пинхас, найду.

- Послушайте, что сказано в нашем священном Писании о Ковчеге, который Господь велит построить Ноаху: "Сделай себе ковчег из дерева гофер; с отделениями сделай ковчег и осмоли его внутри и снаружи смолою". Вот мой вопрос. Что такое гофер?

- На этот счет, уважаемый Пинхас, нет единого мнения. Великий учитель наш и раввин Авраам ибн Эзра, отмечая, что Писание не позволяет идентифицировать это дерево, добавляет, что оно было легким, не тонущим в воде.

- Если так, то можно начать поиски, ведь таких деревьев не так уж и много, не так ли?

- Возможно.

- И тогда, вероятно, это был кедр, или кипарис, или какое-то иное похожее дерево.

- Может быть. Кто знает. Только великий наш комментатор Раши, основываясь на мидраше Танхума, говорит, что название дерева не случайно, оно связано со словом гафрит - смолой, ниспосланной с небес для уничтожения всего живого.

Еще долго длилась беседа, в которой по обыкновению Пинхас не столько хотел узнать мнение реб Авраама, сколько высказать свое. Но, во-первых, это было делом привычным, а во-вторых, даже самая длинная беседа когда-нибудь заканчивается.

Но для Авраама она не окончилась даже с уходом Пинхаса. У него в голове все время звучал стих:

"И увидел Господь, что велико зло человека на земле, и что вся склонность мыслей сердца его только зло во всякое время, И пожалел Господь, что создал человека на земле, и восскорбел в сердце Своем. И сказал Господь: истреблю человека, которого Я сотворил, с лица земли, от человека до скота..." (Брешит 6:5-7)

История Ноаха для него все время соотносилась с историей праотца Авраама, ведь они оба знаменуют собой перелом, иной уровень в продолжающемся Творении мира. "Одной ногой" Ноах и семейство его - в прошлом, когда все живое на земле извратило свой путь и должно быть уничтожено, другой - в новой, неуничтожаемой эпохе. Авраам "одной ногой" - в языческом Ур-Касдиме, другой - в новой, не языческой эпохе человечества, родоначальником которой он и является. Ноах с семьей избран из человечества, чтобы продолжить его. Авраам избран из народа, населявшего Ур-Касдим, чтобы стать родоначальником других народов, в первую очередь - народа Исраэля, избранного и отделенного от других народов, как "человечество Ноаха" от человечества развращенного, которое ("человечество Ноаха"), в свою очередь, будет разделено на народы, из которых и будет избран Авраам.

По воскресным и праздничным дням в церкви - без постоянного священника, неказистой, однако просторной - звонили, сзывая православных. Звонницы не было - один-единственный колокол примостился у церкви, и, не взмывая, а стелясь по улицам, глухо, надтреснуто, словно знойная степь или сухие иглы сосны, впивался в пространство:

- Идите... дите... те...

Шли греки, хохлы, шли волохи, - все те, кто считал себя православным. Шли одетые чисто, бабы в цветастых платках, с детьми на руках, мужики - в белых рубахах и сапогах. Стайками дети кружили, кто побогаче одет, кто победнее, босиком - никто. Город был молод и небогат, но нищих в нем не было.



2

В молодости по воле отца будущий губернский чиновник учил языки, налегая по моде тех дней на греческий и латынь. Он даже подумывал о духовной карьере. Но она не задалась по причине, по которой не задается большинство карьер, - романтической. Осознав, что серьезное продвижение по духовной лестнице связано с принятием монашеского сана, вошедший в юношеские лета, он ощутил свое призвание к иной стезе, после чего, сделав решительный разворот, обнаружил себя выгодно женившемся на дочке новороссийского помещика, вовремя с малыми деньгами бросившего отцовский надел и теперь наезжающего в портовый город Одесса сорить деньгами. Впрочем, сыновей своих он успел поучить уму-разуму, а единственную дочку удачно выдал, пристроив зятя на заметную должность в соседнюю губернию.

Накануне отъезда губернского чиновника граф неожиданно пригласил его среди других во дворец, где они и были приняты в большой зале.

- Господа, каждый из вас, отправляя свою должность, обязан помнить, что он служит царю и отечеству. - Граф, обращаясь к чиновникам, всегда начинал с высоких материй и лишь затем переходил к вещам конкретным. - Помните, господа, могущество России прирастает не инородцами, но землями, которые инородцы населяют. Лучше всего, - прищурившись, граф изобразил что-то похожее на улыбку, - лучше всего было бы прирастать землями, так сказать, пустыми, лишенными населения. Но где такие земли? Потомки Адама и Евы так плотно заселили мир, что скоро и в океане не сыщешь самого крошечного безлюдного острова. Так что, ежели кто вздумает стать Робинзоном Крузе, пусть знает, что острова ему не отыщется. - Его сиятельство решили пошутить. - Так что, господа, пусть каждый, отправляя (граф несколько замялся, поняв, что повторяется) должность свою, помнит, что он обязан споспешествовать исправлению нравов инородцев. Конечно, и исконные обитатели империи Российской не всегда достигают высот цивилизации и нравственности, но в силу исконных прав своих... - Граф запнулся, не зная, как выпутаться из "исконных прав", да так и бросил на полуслове, потому что главным для него было инородцы, а не "исконные", тем более, что весьма затруднительно было порой определить, что это значит, кого включать, а кого нет в число исконных обитателей Российской империи. - Так вот, как вам известно, за последние несколько десятков лет, в царствование матушки-императрицы и благословенного внука ее Александра... - Зал молчал, но граф почувствовал, что сидящие отметили отсутствие в ряду императора Павла, имя которого хоть и старались лишний раз не упоминать, но вот так, в ряду... - Россия при-ро-сла (желая подчеркнуть слово, граф имел обыкновение растягивать его, произнося по слогам) новыми землями. - Зал понял, что графу сподручнее было сказать "Новороссия", но уж больно не шло официальное название к этой задуманной несколько вольною речи. Чиновники знали, что не чуждый словесности граф чрезвычайно чувствителен к таким вещам. - Одним словом, господа, я хочу обратить ваше пристальное внимание на то, как должно поступать по отношению к инородцам. С одной стороны, мы всячески должны споспешествовать искоренению из их среды всяческих национальных предрассудков, делая все возможное для сближения инородческого уклада жизни с великорусским. С другой стороны, необходимо помнить, что предрассудки национальные весьма живучи, и к их искоренению следует подходить весьма и весьма осторожно. Особые меры следует принять господам, имеющим дело с евреями. Помните, господа, это народ жестоковыйный, сиречь упрямый. Они с Господом Богом кощунственно спорили, так что смотрите, они ведь хитры, бестии, объегорят кого угодно. С другой стороны, они по большей части замечательные промышленники и купцы. Им, агасферовым детям, скитальчество написано на роду. Незаменимы в пустынных, вновь заселяемых местах. Так было во многих европейских странах. Пока нужны, будем терпеть, а как нужны быть перестанут, то и прижать недолго. Но главное, господа, это порядок. Ему мы призваны царем и отечеством служить. А потому завтра некоторые из вас отправятся в путешествие с целью наведения порядка. Инородцы в конце концов должны обрести фамилии, что будет споспешествовать взиманию налогов, рекрутской повинности... - Граф попытался вспомнить, чему еще это должно было споспешествовать, но не вспомнил. Пригладил виски и закончил:

- С Богом!



Уже смеркалось, и ехать дальше ночью не стоило, лучше было отправиться ранним утром. Но губернский чиновник среди прочего любил пустить пыль в глаза: как же, по высочайшему указу он скачет наделять фамилиями мещан города Мариуполя, скромного городка, раскинувшегося на месте, где сливается приток Кальчик с рекой Кальмиус, впадающей в Азовское море.

Мал городок, небогат Мариуполь. На улицах лошадей не увидишь - не Петербург: о восьми окнах карета, четверка взмыленных цугом, ливрейный лакей на запятках. Только великие люди его не минуют. Сам император Александр в июне осьмнадцатого проезжал. А два года спустя генерал Николай Раевский с семейством здесь побывал с красавицами-дочерьми и обезьяной во фраке, сказывали - великий поэт, надежда России. Оно-то, конечно, на все Божья воля: пусть там поэт или же обезьяна.

Едва отпив чай и наскоро закусив холодной телятиной (безвкусной и жесткой, как любое станционное угощение), он кликнул смотрителя и, протянув ему рубль, велел закладывать.

- Гляди, побыстрей!

- Куда Вы, ваша милость, ведь ночь на дворе. Остались бы до утра. - Чиновник был единственным постояльцем. А потому станционный смотритель не прочь был подзаработать. Особенно сейчас, ведь в эту пору, проезжих немного.

- Не уговаривай. Времени нет. - И слуге:

- Выноси вещи.

Наш герой вообще редко обращался к слуге по имени. Ну, а нам, не удостоившим именем даже самого чиновника, имя слуги и вовсе ни к чему.

Услышав приказание барина, он нехотя встал с дивана и пошел во двор зажигать в карете у потолка свечу, закрытую колпаком, и рассовывать по карманам вещи, которые чиновник имел обыкновение в дороге держать под рукой: несессер, медный бутыль с горячей водой у ног, бутылочку с коньяком - для поднятия настроения и согрева, книгу, заложенную изящной кожаной закладкой, подаренной чиновнику одной дамой. Напоследок слуга провел тряпкой по двум небольшим оконцам, тем самым завершив приготовления, и сам пошел устраиваться на облучке, рядом с ямщиком.

Признаться, чиновник любил, когда защелкивалась дверца, выделяя в этом мире маленький кусочек его личного, не тревожимого никем пространства. Закрытые шторками оконца кареты не пропускали внутрь чужой непрошеный взгляд. Его же взору были открыты места, которые они проезжали.

Забарабанит дождь, струйки побегут по стеклам, а внутри покойно, уютно, Морфей раскрывает объятья. А проснувшись, почему бы и не взбодриться хорошим глотком из дорожной фляжки и чудной байроновской строфой:

Какая ночь! Великая, святая.
Божественная ночь! Ты не для сна!
Я пью блаженство грозового рая,
Я бурей пьян, которой ты полна.
О, как фосфоресцирует волна!
Сверкая, пляшут капли дождевые.
И снова тьма, и, вновь озарена,
Гудит земля, безумствуют стихии,
И сотрясают мир раскаты громовые.

А затем можно достать полезную книжку, к примеру, такую, как эта, и прочитать описание Ноева ковчега, который не походил на современные суда с закругленным дном и заостренным носом, а представлял собой судно продолговатое, с прямыми углами и плоским днищем. Ковчегу не нужна была скорость - куда торопиться, все равно его капитан был не властен над водами потопа. Ковчегом не надо было управлять. Зато это судно было очень устойчиво и обладало большой вместимостью. 300 локтей в длину, 50 локтей в ширину и 30 локтей в высоту, что значит 133 метра в длину, 22 метра в ширину, 13 метров в высоту. Отношение длины к ширине 6 к 1 используется и современными кораблестроителями. На Ковчеге три яруса. А еще Ною было велено сделать отверстие в Ковчеге. Только не ясно - для чего. То ли это было окно для света, то ли для воздуха, то ли для того и другого вместе.

Поездки нашему герою были по вкусу благодаря его умению фантазией раздвигать скудное каретное пространство. Вот и сейчас он ехал и думал о том, как все переплелось в этом мире. Макаров - казалось бы самая что ни на есть русская фамилия. Ан нет. Макаров - это мекадеш ришон, благословляющий первым. Так принято у евреев называть когенов. Вот вам и чисто русская фамилия.

Разъезжая, он размышлял об отношениях человека с пространством и временем. Вспомнил, как в детстве с папенькой они добирались из Петербурга в Сулимовку: на перекладных, казалось, никогда не доедут. Чем быстрее скорость, рассуждал он, тем стремительнее пространство сужается. Той же скоростью определяется и отношение человека со временем. Только зависимость обратная. Чем быстрее человек движется во времени, тем большие исторические дали открываются перед ним.

Мало того. У разных народов разные представления о пространстве и времени. Среди греков много моряков, а потому их мир куда как больше, чем у русских, сиднем сидящих в своих деревнях. Помещик, тот хоть раз в год выберется в уездный город, а раз в жизни - в губернский. А крестьянин? Крепостной он и есть крепостной.

Или подумать - евреи. Хоть не моряки, но разъезжают по миру. Если сам нигде не бывал, так родные - торгуют, кочуют. Хоть сам прожил всю жизнь в одном месте, так отец или дед был пришельцем. А пуще всего, есть у них пространство метафизическое - Страна Израиля, Иерусалим.

В своих многочисленных поездках чиновник размышлял о том, почему ему, человеку, по собственному мнению не чуждому просвещения, его страна, Россия, видится в каком-то возвышенном, но грязноватом цвете. Почему он постоянно подсмеивается над ней. Вот и Наполеона победили, и русские солдаты мочатся на парижских улицах, а гордости как не было, так и нет. Был короткий восторг - сгинул.

Россия в грязноватых сбившихся панталонах вприпрыжку догоняла Европу, обживая новое для нее пространство и новые для нее времена. В доме с замкнутыми дверями и затворенными окнами двери приоткрыли, окна отворили. Не нараспашку, не настежь. Не для всех - для немногих. И оказалось, что Россия - Европа, похожая, но не совсем настоящая. Сравнили, и вот огромная, она скукожилась, ощутив одновременно и огромность и малость. Россия распахнула окно в свое прошлое, обнаружив, что оно - малая толика, скромная страница мировой истории.

Открывая новое пространство и новое время, Россия обнаружила евреев не в качестве библейских персонажей, давно и навсегда вымерших, а здесь, у себя под боком, в новонажитых землях. Обнаружив евреев, Россия удивилась, и, разинув рот, стала думать, что с ними делать. Похоже, по-настоящему свою вековую думу она так и не успеет додумать: евреи рано или поздно из России уйдут. Тесно им в этой огромной стране.

Эпоха, в которую его угораздило жить, представлялась Аврааму разжиревшим медведем, покидающим свою берлогу в поисках соседского меда. Он мед находит и пожирает. Соседей давит. Запах его вонючей шерсти разносится по окрестностям. Евреи производят свою толику меда, малую, не всегда медведю заметную. И, как могут, ее берегут. Учатся медведя беречься. Для них это дело не новое: не первый и не последний зверь в их судьбе.

Они - оптимисты. Навидались. Натерпелись. Пережили. Переживут.

Вот уже вторую неделю - от городка к городку, лошади споро несли карету по голой и пустой, как дообеденная столешница, степи. Лишь изредка вдалеке - жалкие, пыльные, низкорослые рощицы да порой, когда, вильнув у подножья холма, дорога выносила своих путников на вершину, перед их взором открывались древние, увенчанные каменными бабами могильники.

Изредка дорога приближалась к морскому берегу, и тогда в лунном свете появлялись бесконечные - до горизонта - песчаные, ракушечные берега, омываемые мелким, насквозь прогреваемым жарким летним солнцем несоленым морем, кишащим тюлькой, хамсой, бычками, сельдью, кефалью, камбалой, и самое главное - белугой, осетром, севрюгой. В лунном свете берег сливался с морем, и порой чиновнику казалось, что не лошади везут по степи, но - он задремал: впряженный в лодку дельфин несет его по морю, оставляя за собой белые, высвеченные лунным светом буруны.

Обладающий даром пророчества, Посейдонов слуга, доставивший на берег рожденную из пены морской Афродиту, добрый ангел морской, на спине несущий бога искусств Аполлона, спаситель юноши с лирой - певца Ариона, вмещающий души умерших, которых он через море смерти доставляет на остров Благословенных, царь рыб, морской властелин, пронзаемый трезубцем - Христос, способный, выпрыгнув из воды, достичь звездного неба, заняв на нем свое место - созвездье Дельфина.

В полусне, не чуждый муз, он представил себя Арионом, обучающим греков гармонии. Порядок в государстве - разве не вид гармонии? А фамилии, которыми ему доверено наделять, разве не способствуют порядку, сиречь государственной гармонии? Вот и он, Ариону подобно, разъезжает по городам, гармонию порождая. Но всегда найдутся недруги, рады они досадить, а то и извести, как корабельщики Ариона. Вот так и он, когда настанет последний час, обрядится в лучшее платье, встанет на носу корабля, пропоет песню - и бросится в море. Но чудо: дельфин вынырнет, примет его на широкую спину, и в мгновение ока домчит до берега. Начальство воздаст ему почести, наградит орденом, а преступных недоброжелателей строго накажут - сошлют, куда Макар телят не гонял, а то и закуют в железа, и - в рудники.

К карьере он относился достаточно равнодушно. Нет, он был не против получить чин или приличное место, а того, гляди, и орденок. Да и прибавка к жалованью не повредит. Но - просиживать для этого в присутствии лишние часы, угодничать, подличать, лизоблюдствовать... Ни Боже мой, карьера этого вовсе не стоила. А вот службу, надо сказать, он почти что любил, умея из всего извлекать для жизни приятное. Эта поездка, казалось бы, вонь и грязь станционная, тряска дорожная, все вокруг норовят что-то урвать, а, поди ж ты, и здесь умудрялся найти что-то хорошее: быстрый взгляд исподлобья проезжей дамы, случайное общество государева фельдъегеря, намеками сообщившего ему новость, которой, вернувшись, он - также намеками, поспешит поделиться с приятелями. Да и мало ли что еще подстерегает чиновника, объезжающего уезды по служебной надобности.

Конечно, бывает и совсем невмоготу. Порой находит такое... Но и против такой оказии у него есть выработанное опытом жизни лекарство. Коли в постели, то закутаться с головой в одеяло, а коли в дорожной карете - то в английский плед, позапрошлый год купленный на ярмарке в Мариуполе за три рубли.

Мариуполь! Мал городок, но кого здесь только нет. Всех больше греков, переселенцев из Крыма. Вот вокруг города их села: Бахчисарай, Ялта, Урзуф. Итальянцы строят суда. Греки ловят рыбу. Евреи рыбу солят, вялят. И все - торгуют. Кто только может.

На базарной площади - почтовая стация. Через Мариуполь проходят пути чумаков. Почему чумаки? Кто знает. Может, именем своим они обязаны слову "чум", что значит "ковш"? А может оно от татарского слова "чумак", что значит "извозчик". А может, виновата "чума"?

Сладко закутаться в плед с головой и подумать о чем-нибудь отвлеченном, непременно об отвлеченном, потому как жизненные впечатления, даже самые приятные, нет-нет да и доставят нечто скверное, скребущее душу. А вот с отвлеченным такого не бывает, потому как ты сам эти картины и сочиняешь, сам эти впечатления на свет Божий выводишь.

И откуда они только берутся? Скажем, обитают в море дельфины. Славные, брат, создания. Прыгают в море, резвятся. А случись шторм. Буря случись. Корабли как щепки по морю швыряет. Того и гляди, потонет. Всё, кажется, корабль идет ко дну. Шлюпку разбило. Ты за какою-то деревяшку вцепился. Крепко-накрепко. Едва ль не зубами. Всё, кажется, еще минута, и пойдешь ко дну, воды соленой нахлебавшись. Ан нет. Промысел Божий спасет. Пошлет Господь тебе на помощь создание Божье - дельфина разумного. Он подплывет под тебя, на поверхность поднимет - дыши, мол. И к берегу поплывет, высадит на мели - живи, человек, властвуй, природы царь. Хорош царь, если с бурею совладать не может.

Жаль только, что о таких вещах никому рассказать невозможно. Приятели на смех подымут. Жена удивится, виду она не подаст - не первый год в браке, знает: обижать мужа не следует, себе станет дороже.

Право, право, жаль, что никому фантазии эти рассказать невозможно. Они дорогого стоят. Может, для этого и стоит жить. А то, что вокруг - суета сует, всяческая суета. Жизнь настоящая - вот она, в сновидениях и фантазиях.

Наделенный воображением, даром, как и всё, несомненно случайным, он никак не мог для себя решить, напрасен он или нет. Конечно, немало приятных минут он испытывал благодаря воображению, переносясь в самые высокие, самые прекрасные сферы, наслаждаясь лицезрением неземных красот. С другой стороны, воображение не раз крало наслаждение у реальности. Какие волны могли соперничать с воображаемым морем? Какие женщины могли сравниться с теми, которые являлись в грезах?

А может, это и вовсе из сферы иной? Может, воображение - это талант, а его человек получает от Бога, и лишь перед Ним отвечает за то, как его употребит.

Жаль только, что не придумано средство, как эти фантазии славные в подлинную жизнь обращать. Взмахнул рукой - и вот тебе. Вместо унылой дороги - ни деревца, ни кустика даже, один песок на десятки верст, и вдруг вместо унылой дороги: буря, тучи сокрыли небо, волны - до неба, и вот она, смерть. Сил нет даже крест сотворить - как руки отцепишь? Тотчас пойдешь ко дну кормить рыб. И молишься про себя, Господа просишь не о себе, грешном, что о себе просить? О детках малых просишь да о жене. И вот тебе - чудо.



3

Послал Господь Ионе кита. А тебе дельфина пошлет. Бог все может. Любое расчудесное чудо для Него пустяки. Только надо уметь вымолить чудо. Вымолить чудо, сподобиться. Бывают же чудеса! И разве только люди праведной жизни могут сподобиться им? Вовсе нет. Тот же Иона, разве праведным был? Грешник ужасный! Против воли Господней восстал! Велению Всевышнего воспротивился! И ничего. Прощение получил. Казалось бы, получай. Смертью тебя покараю. Ан нет. Только слегка его припугнул. Хотя напугал до смерти. Но это ведь в поучение. А поучение дорого стоит. Приструнил, но кита послал. Ни в Азове, ни в Черном киты не водятся. На севере империи - велика, огромна Россия-матушка - киты обитают. Да что ему эти киты. Ему и дельфина достанет. Он и симпатичней кита. Какие у них морды смышленые. Видел, как подплыли к берегу. Право слово, как люди. Прыгают и резвятся, хвостами вместо рук машут - приветствуют.

Nom de Dieu! 6  Вот бы самому оборотиться в дельфина! Была бы умора явиться дельфином на бал-маскарад. Все по-дурацки обряжены: шуты и мартышки. Сам граф в дурацкой маске, вывезенной из Италии. А он - глаз не оторвать, настоящий дельфин. Шествует на хвосте по паркету. Лапами-плавниками руки всем пожимает. Даже самому графу руку, то бишь плавник подает. Тот в недоумении: какой-то дельфин плавник подает. Ему, графу, важнее которого на сотни верст никого, да и в самом Петербурге, где он вхож в beau monde, не много ровни найдется. К государю зван постоянно. Что ни обед, пожалуйте, граф, расскажите-поведайте, как дела в вашей губернии. Что, мол, нового и занятного?

- Как же, вот и новость поспела, Ваше Величество. Ведомо вам, что дельфины - животные очень смышленые. Так вот, был у нас бал-маскарад по случаю Нового года. Елка, шампанское - рекою. Все разодеты-разряжены. Я хожу средь гостей, узнаю, но виду не подаю, руку всем пожимаю - и паяцам, и разным цыганам, евреям с пейсами до пупа, животным - каких только нет. Любят у нас животными наряжаться: тиграми, львами, это всем льстит, хоть и царем животных, а все же, простите, батюшка государь, царем. Так вот, иду я, бал предо мной расступается, то руку пожму, то слово скажу, короче, милостью оделяю. И вдруг - предо мной, поверите ль, в полный рост вырастает дельфин. Стоит на хвосте. Даму, супругу, значит, под руку держит. То есть она держит его за плавник. Ну, думаю, чудеса. Чего заграница достигла. Костюм, верно, французский, или какой итальянский. Как живой! Шкура черна. Гладкая и блестит. Совсем как живой. Ну, думаю, я тебя проведу. Взял его за руку. Пожать мол. А сам тихонько тяну на себя. Думаю, потяну - в костюме непорядок случится. Будет балу потеха. Запомнят графа. Ан нет. Я тяну-пожимаю. И ничего. Как будто бы настоящий. Чернеет. Блестит. "Так-так", - думаю. - "Не на того, мол, напал. Я ведь сколько лет за границей, благодаря милости вашей".

- Право, граф, не тяни. Доскажи - не отвлекайся, - это матушка государыня не вытерпела, торопит.

- Сейчас, матушка, только ты уж прости, все только и начинается. Потому как бал - это что, всё ведь потом завертелось. Дельфин этот чиновником оказался. Непонятно, как человек в животное морское оборотился.

- И как же ты с ним, граф, поступил? Жалованье платил? В службу употреблял?

- Платить-то платил, а в службу как употребишь? Думали перевести его по морскому ведомству. Да штат был заполнен. Не выгонишь человека: жена, детишки, с жалованья живет, ну да сами понимаете, и подносят. Без этого как? Жалованье мизерное. Цены огромные. А надо ведь семью с достоинством содержать. Это дельфину - что ему надо? Дешевой рыбешки ведро, вот и сыт. Ни фрака, ни какого платья иного.



Карету тряхнуло - и вытряхнуло его из полудремы, из сладких фантазий. Выглянул в окно - тот же пейзаж, бесконечная степь, да где-то там - берег и море, поди знай, как далека от моря дорога.

Скачет чиновник, словно мозговую кость, смакуя мелкие подробности бытия. Среди степи его тесноватый, но уютный ковчег нарушает девственную тишину стуком копыт, скрипом колес да сильным и нежным, радующим слух звоном "Кого люблю, того дарю" (или что там на поддужном колокольчике, может, "дар Валдая", может, "купи, не скупись, езди, веселись", или "звенит - потешает, ездить поспешает").

Вот уже впереди вырисовалось здание почты с двуглавым орлом на входе, низенькое, деревянное, разделенное на две половины: одна для проезжих, в другой живет сам почт-комиссар, как велено станционного смотрителя величать согласно царского указа. Почтовые станции давно стали для чиновника не только пристанищем, местом отдохновения, но и - самим временем, заменяя ему часы. Версты оборотились минутами, бой часов - верстовыми столбами.

Задание у губернского чиновника было ответственным. Теперь и у нас будут фамилии, как в Европе. То, что между ним и высочайшим указом еще несколько десятков чиновничьих распоряжений, он не добавлял, но требовал, чтоб на станциях, куда он подлетал, подстегивая ямщика "на водку", лошадей давали незамедлительно. Впрочем, если на станции бросались выполнять его распоряжения, брошенные через плечо: лошадей, обед, чай и трубку, он не торопился вставать от обеда, тем более если были молоденькие попутчицы. А коль не было попутчиц, и то не беда. В таком случае чиновник любил подслушанные невзначай разговоры или, коль не случались, предаться воспоминаниям.

Однажды, зайдя на станцию, он обнаружил двух офицеров, сидевших в ожидании лошадей на диване. Судя по форме - егеря. Один, постарше, держал в руках книгу, которую никак не мог открыть, останавливаемый тем, что помоложе, беспрестанно занимавшим его вопросами. Видно, что младший спутник изрядно старшему надоел, но из учтивости тот вынужден был ему отвечать.

- Согласитесь, полковая музыка не менее важна, чем оружие. Она и есть важнейшее оружие русского солдата.

В ответ старший только поморщился, всем видом показывая: "Эка, братец, хватил!"

- Сам Наполеон утверждал, что его великую армию погубили два врага - морозы и русская военная музыка. Мол, его солдат и офицеров оторопь брала, когда русские шли в атаку под громкую песню.

- Ну, да, орать мы мастера. Особливо после доброй чарки. Так что, может, в ней, голубушке, русская сила, а не в песне.

- Ну, как вы можете, Сергей Александрович... Даже в шутку нельзя. Ведь чему учил нас благоверный князь Александр Невский...

- Чему же? Не союзу ли с врагами отечества?

- Ну право, все вы готовы, Сергей Александрович, переврать. "Бог не в силе, а в правде" - вот что говорил князь Александр. А к музыке и к песенникам вы плохо относитесь зря. Видали бы, как мой строй русским шагом - сто шагов в минуту, идет по городу. Барабанщики, трубачи, песенники, флейтисты - впереди строя...

- И провинциальные барышни машут с балконов. А уж цветочницы и модистки...

На этих словах он наконец раскрыл книгу, и младшему ничего не оставалось делать, как, встав с дивана, направиться к смотрителю - требовать лошадей, что как известно, было делом и вовсе пустым.

На несколько минут наш чиновник, занявшись своими делами, отвлекся от офицеров, а когда снова обратил на них внимание, то увидел, что младший снова допекал старшего, заставив того отложить книгу.

- Нет уж, Сергей Александроваич, позвольте вам не позволить. Как вы можете так легко относиться к имени. Имя человека никак не безразлично сущности. Вот если бы вас, скажем, звали... ну Проклом, разве вы могли бы быть штабс-капитаном егерского полка?

Похоже, на сей раз сказанное задело Сергея Александровича - то ли он обиделся на Прокла, то ли ему хотелось поделиться своими мыслями на эту тему.

- Древние верили, что, называя детей такими именами, как "победитель", "воин", они наделяют их соответствующими качествами. Но ведь это, простите, голубчик, глупость. Ну, назовет кто-то ребенка славянским именем Святослав, к примеру, а дите уродилось ленивое и бесталанное, что же, он в жизни своей будет стяжать славу?

- Но ведь для чего-то нужно ведь имя человеку? Зачем, к примеру, принимая постриг, монахи берут новое имя? Да к тому же обычно это имя особое, монашеское? Или у католиков - папа? Чем ему плохо со старым именем?

- Ну, это как раз проще простого. Новое имя - новая жизнь. Особое имя - особая жизнь. Может, в древние времена люди и верили, что имя не внешний знак, а суть человека. Но, батенька, в девятнадцатом веке такие суждения, извините, непозволительны образованному человеку.

- Хорошо, а скажите на милость, зачем же тогда мы поминаем умерших в заупокойных молитвах, зачем провозглашаем во время литургии имена святых?

- Ну, уж это точно вопрос не ко мне. С этим к священнику обратитесь. Они знают всё. На всё у них готовый ответ.

- Да ладно вам, не сердитесь. Я вот читал, будто в Древнем Египте имена тщательно оберегались. У египтянина было имя, известное всем, и другое - истинное, которое хранилось в тайне и произносилось лишь во время важных обрядов. У них имя и человек были одним целым. Их бог Ра скрывал свое имя, но богине Исиде удалось его выведать, вскрыв ему грудь. Имя было там, внутри.

- Вот вы, батенька, опять за свое. Мне-то, надеюсь, вы грудь вскрывать не будете, чтобы выведать, что меня зовут Сергей Александрович.

С этими словами штабс-капитан снова, на этот раз решительно, открыл свою книгу в переплете красного сафьяна, напечатанную, как успел подметить чиновник, не на простой - на превосходной веленевой бумаге с золотым обрезом.

То ли из уважения к дорогому изданию, то ли еще по какой причине, но младший оставил штабс-капитана в покое. Впрочем, как оказалось, до поры до времени. Чиновник успел задремать, но штабс-капитан, несколько повысивший голос, вырвал его из объятий Морфея.

-...Обуздать, обуздать, - штабс-капитан, похоже, терял выдержку, передразнивал собеседника. - Что вы такое, батенька, говорите.

- Именно-с так. Обуздать. Россия должна себя обуздать в стремлении к расширению. Нельзя съесть всех ягод. Можно и подавиться.

- Как вы можете обуздать канатоходца? Обуздаете - упадет, не соберет костей.

- А не обуздает, так лицо свое потеряет. На кого станет Россия похожа? На татар, на турок, жидов? На всех понемножку. Что же такое будет тогда Россия?

- Вот в том ее призвание. Расти вширь. На запад, а более всего - на восток и юг. И прекратить расширяться она не может. Прекратит - тотчас погибнет. Без движения нет жизни. России мало самой себя. Ее историческое призвание - покорять, век от века прирастая пространством.

- Сколько ж можно? Сколько можно прирастать глупостью и нищетой? Увязая в песках и во лжи. Что сказал Талейран? Вот, в Англии есть всего два соуса и триста конфессий. Во Франции, напротив, - всего две конфессии и триста соусов. А я добавлю, что Россия хочет, чтобы везде была конфессия одна. А соус... Это как французы распорядятся. Вот Сибирь перед нами. Пустая, голая, пьяная.

- Да пусть бы и так. Все равно, хоть пустая и голая, но движение нельзя прекратить. Свалимся. Себе на позор. На смех другим. А то, что пьяная, так еще князь Владимир сказал, что питие - Руси веселие. Угрюмство та же остановка. Его нам тоже не перенести.

- Вот вы заладили. Не перенести, не перенести. А может, нам попросту надо остановиться, подумать куда идем? А то не всадник направляет коня, а конь - всадника.

- Mille pardons 7 . Только все равно в движении, расширении - на восток, на юг, Божье призванье России.

Этот бесконечный, под стать российским пространствам, спор прервал смотритель, объявивший господам офицерам, что лошади готовы.



Как-то со своей миссией чиновник побывал в Крыму - забираясь в самые труднодоступные татарские селения, поражаясь их малолюдству: население этого райского уголка словно вымерло. Пробираясь горными дорогами, он натыкался и на вовсе брошенные селения: скособоченные дома обветшали, готовые вот-вот упасть, сады и виноградники одичали, мечети превратились в приют птиц и мелкого зверья. Хотел он забраться и в монастырь, скалистым козырьком нависающий над дорогой вдоль моря. Снизу был прекрасно виден купол церкви в обрамлении крон кипарисов. Казалось, от моря до монастыря рукой подать.

- Полдня на ослах подниматься, Ваше превосходительство, - сопровождающий его чиновник - офицер, несколько лет назад вышедший в отставку и еще хранящий армейскую выправку, явно не желал мучаться с монастырем.

- Сколько времени тебе надо, чтобы добыть ослов?

- Кто его знает, сами видите, что села пусты, татары в Турцию подались, греки, армяне, жиды - в Новороссию.

Делать было нечего. Так и остались монахи без фамилий, неучтенными и обойденными чиновничьим вниманием.

Другой раз, по служебным надобностям разъезжая, заглянул он по дороге в корчму. Погода была ужасной: снег таял, не долетая до земли, и вскоре дорога стала совершенно непроезжей. Лошади еле переставляли ноги. Возница устал махать кнутом и орать. Выезжал с предыдущей станции - манил молодой тонкий белесый месяц. Но спустя пару верст и он утонул в мокром снеге.

Нужно было срочно искать пристанище. И тут откуда не возьмись - корчма. Диво-дивное, несколько месяцев назад проезжал здесь - голое место. А теперь у самой дороги, на околице деревни - беленая разлапистая хата с огромным крыльцом и конюшнею во дворе. Дверь полуоткрыта - оттуда пар, словно хозяева решили совладать с погодой - малость помочь продрогшим путникам.

Через каких-то полчаса лошади получили отдохновение и меру овса. Кучер пристроился то ли к проезжим чумакам, то ли к местным мещанам - кто их теперь разберет: ни в одежде, ни в говоре, ни в повадках разницы не заметишь. Он сам один сидел за столом, и с каждой рюмкой водки холод изнутри поднимался и уходил, казалось, именно в эту приоткрытую дверь, из которой на дорогу из корчмы валил пар.

Было чисто, но как-то пустовато. Ничего лишнего. Никакого господского досужества: цветов, скатертей и салфеток. Но делать нечего, да и люд, заглядывающий сюда, к таким вещам небольшой охотник. Выпить, поесть можно было и без скатертей и салфеток.

Как и всякая корчма, эта принадлежала или управлялась по откупу жидом. Сколько времени у дороги не было ничего, а позволили жиду - и пожалуйста, водка и борщ и кусок говядины (пережарена только), и всякая снедь - лишь плати. Будет выгодно - они и поваров завезут французских: бульонами, котлетами, устрицами потчевать будут. Только пока не до французов. Не та публика. Рылом не вышли высасывать устрицы.

Поначалу, изголодавшись, он набросился на еду, но с каждым куском все внимательнее вглядывался в то, что происходило вокруг. Народу было полно, и, видно, работала вся семья. Его обслуживал сам хозяин - тонкокостный с живыми глазами еврей, заткнувший за уши пейсы. Он обращался стремительно: не успеешь кликнуть, едва услышав просьбу, бросается со всех ног, не забыв прихватить с собой улыбку.

Двое мальчиков лет пятнадцати-шестнадцати, как две капли воды похожие на отца, только потоньше и с развевающимися пейсами, носились на кухню и возвращались оттуда с борщом и говядиной, а то и с вяленой рыбой и черной икрой. Ее в маленьких блюдцах они несли на подносах, словно боясь пораниться или запачкаться. Он-то знал почему. Сами хозяева даже за стол отскобленный и промытый не сядут есть. Икра была некошерной. Но для гостей держали все, кроме сала. Да и без того в корчме было вдоволь всего - наесться, напиться, а для желающих - и последний грош пропить. Правда, пропить можно было и не у жидов, да молве-то какое дело - своего не обидишь, а жида - легче легкого. Вот такие пропойцы, верно, и насочиняли:

Як їде український козак тай корчму минає,
А жид вибiгає, та україньского казака за чуб хватає,
Та ще його двома кулаками по потилицi затиняє:
Що та мимо корчми їдеш тай корчму минаєш.

Его пристроили в углу, где было свободно. В углу же напротив шла торговля. Еврей-лотошник, которого непогода загнала торговать в корчму, разложил на столе свой товар: нитки-иголки, тряпки цветастые. Изредка он поднимал что-нибудь из товара, показывая поверх голов тем, кто еще к столу не добрался. Те, кто добрался, стояли долго: рассматривали, мяли, крутили, одна баба даже надумала понюхать цветастый платок. Он сидел здесь по крайней мере уже полчаса и так не увидел бабу, купившую и убравшуюся восвояси.

Но вдруг в противоположном углу что-то произошло. Бабы засуетились. Стали мелькать деньги. Товар перескакивал со стола в руки покупателей. И через несколько минут торговец в лапсердаке и картузе остался один, не считая одной пустой, никчемной бабы, которая увязалась за ним. Он идет к хозяину, протягивает тому деньги - видно, за разрешение торговать, та за ним. Он - к двери, она за ним, что-то тарабанит, торгуется, копейничает. Вот, они, выпустив пар, исчезли за дверью, ан нет, проходит минута-другая, и торговец возвращается, снова дает хозяину монету и скрывается за дверью.

Любопытно стало, зачем он вернулся. Подозвал хозяина, попросил рассказать, почему тот вернулся.

- Как же. Выйдя, он продал товар, вот и вернулся мне заплатить.

- Но он же продал за дверью, да и откуда бы тебе узнать, продал иль нет?

- Продал за дверью, а торговал здесь. А что мне не узнать, так на то есть кое-что поважнее копейки.

- И что же?

- Не знаю я, как сказать.

- Ну все ж. Говори.

- Он же торговец, а не обманщик. Раз обманет, другой, ни у кого доверия больше не будет.

- Что ж и покупателей своих не обманывает, не обсчитывает? Темные люди, поди и считать толком они не умеют.

- Извините, мой господин, у нас так дела не делаются.

- Совесть не дает или как?

- Закон.

- Закон у нас вроде единый, и для гоя и для еврея, - чиновник козырнул словом: очень жид был ему симпатичен.

- То закон государев, а у нас свой - еврейский.

- От Бога, что ли?

- Любой закон от Бога, - дипломатично увильнул хозяин, и, улыбнувшись, не дожидаясь пока словоохотливый собеседник соизволит завершить беседу, убежал по делам.



4

Поездка была утомительной. Ни греки, ни евреи особой радости не доставляли. Радость маячила впереди: напутствуя его, начальник отделения, его превосходительство, явственно намекнул:

- Люби правду, благочестие и верность, и твои труды будут замечены.

Его превосходительство произнес слова девиза ордена Анны. Святослав у него уже был. Теперь и время Анны поспело. Он представил себе, как появится в гостиных, щеголяя новой лентой через плечо. Размышления эти несомненно скрашивали его утомительный дорожный быт: пыль и грязь, запах лошадиного и мужицкого пота.

А с евреями он был и прежде, с детства знаком. Первый человек, который с подставой лошадей встретил их на тракте, на почтовой станции, чтобы отвезти в имение, был их управляющий, еврей.

Но - все по порядку. Наш герой родился в блистательной русской столице. Один, как перст: ни сестер, ни братьев. Маменька родами преставилась. Даровав ему жизнь, отлетела, ангел небесный. Но ее душа и оттуда, с небес, следит его путь, от бед и соблазнов земных охраняя. Папенька, едва женившись и не успев холостую жизнь позабыть, овдовел, и скоро устроившись с сыном-младенцем, чтобы не слишком обременял, но приличия соблюдя, вернулся к старому, не успевшему позабыться.

"Fortuna vitrea est!" 8  - говаривал он. Любил предаваться вольному философствованию.

По обычаям того странного времени папеньку еще до рождения записали в полк, чтоб к достижению совершеннолетия у него было военное звание. Если б родилась девочка, то в полковых документах отметили б, что солдат имярек умер.

Так что в молодости папенька успел послужить, но недолго. По протекции кого-то из знатных родных он был пожалован званием камер-юнкера, которое давалось как милость, а не награда за службу.

Кроме французского, знавший понемногу из других языков, папенька имел обыкновение истинные или мнимые успехи сына в декламации или музицировании приветствовать по-немецки: "Wunderschoen! Aber wunderschoen!" 9 ; а возвращения с прогулок - по-французски: "L'enfant prodigue" 10 ; когда же сынок изволил сердиться, он ответствовал по-английски: the angry boy 11 .

Папенька и раньше не слишком вникал в дела, а вникая, не слишком давал им толк. Была надежда, что обстоятельства радикально изменятся к лучшему. Во-первых, все шло к тому, что многолетняя судебная тяжба, в которую за долгие годы было вложено целое состояние, наконец успешно завершится. Во-вторых, впереди ожидало наследство, которое не только могло поправить дела, но и обеспечить сына. Но, как это нередко бывает, надежды оказались пустыми: тяжба была проиграна, а наследство ушло в чужие руки.

Получив печальное известие о наследстве, папенька схватился за голову, но уже через минуту напевал оперный куплет, добавляя: "коцебятина":

Мужчины на свете,
Как мухи, к нам льнут,
Имея в предмете,
Чтоб нас обмануть!

На вопрос, что такое "коцебятина" и откуда такие пошлые стихи, он увлеченно и по своему обыкновению подробно объяснял, что "коцебятина" - от имени слезоточивого немца Коцебу, заполонившего своими драмами русский театр, а стишки из "Днепровской русалки", незаконорожденной дочери "Дунайской нимфы". "Русалка" - комическая опера, творение венецианца в русской службе Катерино Кавоса. Действие "Русалки" происходит в Киевской Руси, в чем, хочешь, не хочешь, приходится видеть намек: как бы нам тоже не отправиться в те сказочные края.

Скрыв разочарование ерничеством, сделав театральный жест, папенька объявил:

- Прикрывшись гунькой кабацкой, пойдем по Руси.

На вопрос о том, что такое "гунька кабацкая", он, замявшись, нетвердо ответил:

- Одежда такая. Простонародная. Надо думать, что из рогожи.

Одним словом, печалился папенька недолго, обогатив свой лексикон новой максимой: "Что тяжбы? Прокорм судьям". К слову сказать, и он сам характер во многом унаследовал от папеньки: печалям, тревогам в его сердце нечем было поживиться. Вот, они его и обходили. Иногда зацепят по забывчивости, случайно - и прыг в сторону, как блоха.

Что поделаешь, такова была воля суда и взбалмошной тетки. Одним словом, провидению было угодно отнять последнюю надежду на поправку дел. К тому же подошел срок закладной, заплатить было нечем, и последнее великорусское имение было потеряно. За петербургскую квартиру платить было нечем, и папенька вынужден был податься в малороссийское заглазное имение, с которого раньше получался хоть и малый, но исправно высылаемый управляющим Янкелем доход. К слову сказать, несколько лет назад заглазная Сулимовка была переведена по письменному приказанию барина на оброк, отчего барские доходы не уменьшились, как это обыкновенно бывало, но даже немного возросли.

Деньги, высылаемые управляющим, сопровождались письмами-отчетами, которые он писал собственноручно. При этом цифры были каллиграфически стройны, чего не скажешь о буквах, для распознания которых требовалась некоторая фантазия. Однако завершающая письма подпись сделала бы честь и самому лучшему переписчику. Видно было, что "Янкель Кулиш" выводилось с особым тщанием и любовью.

И кто Янкеля наградил такой малороссийской гастрономической фамилией? Впрочем, это было не столь уж редким делом. Скажите на милость, разве еврей Борщевский лучше? Ничего не поделаешь, если судьба-история заносила еврея в германское благоразумное племя, то и фамилия его была по-немецки благоразумной, если - в романское бешеное, то и фамилия его носила следы тамошнего неистовства, ну, а коль в славянское, то и фамилия его была бестолковой.

Кроме странной фамилии, у Янкеля было странное увлечение. Он занимался огородничеством. Рядом со своим флигелем он разбил маленький, тщательно возделываемый огород, который обрабатывался им собственноручно по какой-то ему одному ведомой методе. Нечего говорить, что крестьяне туда не допускались. Большую часть огорода занимали земляные яблоки, которые Янкель поставлял - и весьма успешно - к барскому столу.

Янкель был первым в жизни евреем, которого увидел наш герой. На вопрос, почему он не встречал евреев раньше, в Петербурге, папенька, запахнув широкий темно-синий шлафрок и подпоясав его шнуром с голубыми кистями, не только рассказал ему, что евреи оказались в Российской империи вместе с польскими землями, но и - большой любитель исторических анекдотов - рассыпал их перед ним, как карточный пасьянс.

- О, евреи - великий и несчастный народ. Может быть, самый великий и самый несчастный. На севере Франции и в Германии, несмотря на запрещения правительства и духовенства, чернь грабила и убивала евреев, оправдывая свои неистовства подозрением в святотатстве и добывании крови из христианских младенцев для своих обрядов. Отправляясь в Палестину, крестоносцы считали святым долгом убивать врагов Христа. Дошло до того, что Святой Бернард в XIII веке ходил из области в область для укрощения ярости народа. Европейцы вообще не считали их за людей: жид был собственностью феодального владельца, и он торговал им, как скотом. Жид приносил ему ежегодно доход, в случае надобности его можно было продать или заложить. Генрих III продал всех жидов, живущих в Англии, брату своему Ричарду. Для отличия евреев от христиан им приказано было носить рог на шляпе и нашивки на платье, которые выдавались за деньги из государственной казны. Филипп Прекрасный, конфисковав все имущества жидов, живущих во Франции, под страхом смертной казни запретил им жить в государстве и подарил Парижскую синагогу своему кучеру. Евреев обвиняли в отравлении рек и источников, в распространении заразы волшебными заклинаниями. Напрасно ссылались они на свидетельства врачей: никто не хотел верить. Устрашенные общим волнением, правительства не смели защищать их против невежества и суеверия. Швейцария, Брабант в особенности были театром этих побоищ. Толпы фанатиков ходили из города в город, истязая себя, проповедуя покаяние и истребление жидов. Евреи, избегая мучений, часто предупреждали их самоубийством.



Итак, наш подрастающий герой очутился вдалеке от Невского проспекта, Летнего сада, которые успел несмотря на малые лета полюбить. Теперь в этом скромном малороссийском имении, в сотне верст от Киева, он часто вспоминал блистательную столицу, где иногда встречал самого царя Александра, совершавшего свою конную прогулку.

К своему удивлению, из прошлой блестящей петербургской жизни лучше всего он запомнил балаган на Адмиралтейской. На площади - раус (балкон), с которого балаганный дед зазывает публику, делая вид, что ест и пьет, в одной руке - ложка размером с тарелку, в другой - чарка с ведро. Старая солдатская шинель, длинные волосы, борода из пеньки, на шее - оловянные часы, под мышкой - книжка, под другой - полуштоф.

Он прыгает, квохчет, скачет, хохочет. Рот раззевает - народ зазывает. Кричит:

Подходи, погляди, как чернец деревянный
пляшет камаринскую с бабою оловянной.

Круша и топоча, толпа спешит увидеть, услышать торопится.

- Эй ты, не балуй!

- Сам не балуй, больно прыток!

А дед балаганный, изгаляясь, толпе, богохульникам, пересмешникам, обещает белых кречетов, голубей сизых, серых ястребов. А за ними - моря многорыбные, реки сладководные, земли доброплодные. А пуще всего - мир кромешный, опричный мир.

Впереди тоскливый Великий пост. А пока сырная неделя (масленица): блины, чучело зимы сжигают. На площади - море народа: простолюдины, господа, - всё и вся перемешалось, всё и вся веселится. А где-то там (в толпе шепчутся), полтинник ассигнациями - и вздорные картинки: гляди, что господа с дамами делают в разных местах: на кухне, в саду, и даже в присутствии.

Вольность, свобода. На день, на час. Шумное веселье, буйный разгул. Страшно и весело.

Трубы, флейты, бой барабанов, и в этом грохоте - голос, выкрикивающий в толпу "Роспись о приданом". Балаганный скоморох всем своим телом изображает предметы.

Парусинная кострюлька да табашная люлька.
Дехтярной шандал да помойной жбан...
А запись писали кот да кошка
в серую суботу, в соловый четверк...

Делать нечего. Смирившись, папенька покинул северную Пальмиру, захватив недавно услышанную им сентенцию: "В России все вдруг и все чудо", портрет незабвенной жены - работы Боровиковского, поясной, юное славное личико, платье в жемчужных тонах, подпоясанное широким пояском бирюзовым, перспектива - темно-зеленая дубрава и синее небо, лицо и платье сияют, словно лик Богородицы на иконе. По приезде первым его распоряжением было повесить портрет в кабинете, в центре стены, обращенной ко входу.

Захватил он сына и любимые курительные трубки: дешевые деревянные и дорогие - вересковые с таинственными мистическими древесными узорами, и резные пенковые. Вместе с трубками были увезены и воспоминания о вечерах у камина: сидят в низких креслах, попыхивающая трубка стоит на полу - от нее длинный чубук, неторопливо возносится дым, неторопливо течет разговор. Здесь, в Сулимовке, нет неторопливого разговора, как нет и маменьки, разливающей чай в чашки кузнецовского завода: затейливые деревца, обрамленные золотыми полосками, - маменькино приданое; то, что не успели расколотить, жалкие остатки привезли в Сулимовку.

- Мы одного двуглавого орла на двух одноглавых поменяли, - говорил папенька, намекая на то, что столицу они променяли на малороссийское поместье: в их древнем гербе было два черных орла - один вверху герба, будто окольцованный короной, а другой - на щите.

По обычаям времени папенька решил, получив наследство, отправиться вместе с сыном в путешествие. Тем самым он хоть и запоздало, но завершал свое образование, да и сыну, которому самому из-за малого возраста отправиться в путешествие было нельзя, оно бы принесло немалую пользу. Да и карьере могло сильно помочь: папенька надеялся, что сын, когда подрастет, будет употреблен по дипломатической части.

Но человек полагает, а Господь располагает. Уж как вышло, так вышло. Вместо Европы отправились они по тряским родимым дорогам, считая видные издалека черно-белые полосы верстовых столбов. Со столицею рядом были гранитные, мраморные, но чуть отъехали - и стали они деревянными. Поначалу он с любопытством всматривался при въезде в город или деревню в доску, на которой написано было названье селения, кому оно принадлежит и какое число душ в нем проживает. Но потом перестал: устал, надоело. Чем дальше они отъезжали от столицы, тем реже стали появляться на дороге голубцы - придорожные знаки с иконой и горящей лампадой. Вначале, завидев их, они с папенькой крестились, но потом и это им надоело. Но более всего на папеньку навевали тоску встречные кареты. Завидев встречных, он сетовал на то, что они сами так медленно плетутся. То ли ему казалось, что в Петербург лошади мчат быстрее, то ли чем дальше они удалялись, тем более он тосковал.

Оставив Петербург, они зажили в Сулимовке, в небольшом двухэтажном деревянном доме, неказистом, однако исправном стараниями Янкеля, который не слишком обрадовался приезду барина, но виду не подал. Получив письмо из Петербурга, он тотчас сообразил, что барину будет нелегко привыкнуть к здешней деревенской жизни, и позаботился завести более или менее привычный выезд, чтоб не стыдно было тому время от времени навещать уездный город Борисполь, а то и до Киева добираться.

В отличие от дворовых, согласных с любым барским словом, прежде чем оно произносилось, и полагавших делом чести ничего не исполнить или исполнить превратно, еврей-управляющий выставлял резоны, с которыми было спорить трудно. Но уж если пообещает что, разобьется в лепешку - исполнит. Сколь бы ни был он подневольным, но рабом не был. Янкель был вездесущ и всеведущ. В самом доме он затеял перемены, не слишком большие по скудости средств, но все же поправил, оклеил новыми обоями, тогда только входящими в моду в провинции. Одним словом, как мог, расстарался.

Деревенские относились к Янкелю без особой любви, но и ненависти не испытывали, называя то ли презрительно, то ли ласково - поди разбери, что у них на уме - "наш жид".

Прибыв, папенька принял доклад управляющего. Принял и новые условия жизни, которые обрисовал ему Янкель. Чувствительный барин - comme de raison 12 , едва не прослезился, услышав о том, как управляющий радеет о его крестьянах, поместье и доме. И хоть сам дом при первом осмотре нагнал невыносимую тоску, он, человек отходчивый, сумел ее развеять, отправившись после сытного, но тяжелого для желудка - с борщом и варениками на малороссийский лад - обеда на прогулку в сад.

Вместо разных петербургских супов - он больше всего любил селянку из копченого осетра с маслинами, каперсами и лимоном - в Сулимовке явились борщи: горячий, свекольный, с крошечными кусочками сала, который появлялся на столе зимой; зеленый со щавлем и шпинатом - в постные дни, холодный из свекольного кваса из погреба - летом. Как оказалось, даже у Янкеля на столе был борщ, только именовался он на идиш несколько иначе: "борщт".

Дом был небольшой, неказистый. Зато сад - огромный и славный. Собственно, это управляющий называл его садом. Надо сказать, что Янкель говорил по-русски, как это часто бывает с говорящими на неродном языке, слишком правильно, но иногда выбирал слова не слишком точно. Так и в этом случае следовало сказать "парк", а не "сад". Впрочем, наверное, даже самый строгий шишковист едва ли не умилился бы, услышав, как каждый раз к месту Янкель произносил: "Заяц пересечет дорогу - несчастье, поп попадет навстречу - путь несчастлив, кот умывается - к гостям".

Так ли, этак ли, но даже небольшая прогулка по парку папеньку и его несомненно взбодрила. Белки перепрыгивали с ветки на ветку, несколько раз промелькнули за деревьями зайцы и скрылись в поле. Весной, как уверял управляющий, была прекрасная охота на уток, а зимой, как видит ясновельможный пан, на зайцев. Лучше всего на масленицу - самое время! Масленица! Блины, балалайка, гармонь, частушки, запевки, разносолы, наливки, цыгане, сожженное чучело зимы.

Но была поздняя слякотная осень, и с охотой надо было подождать, а вот знакомиться с соседями можно было хоть завтра. Завтра не завтра, а отчет управляющего о соседях-помещиках папеньку вдохновил. В ближайшей округе числилось две вдовы и несколько славных барышень. Коснувшись этой темы, папенька встрепенулся, спросил трубку и под каким-то предлогом отослал сына в свою комнату, где он, обладая воображением живым, вполне мог домыслить разговор, который происходил в комнате, назначенной быть кабинетом (прежний папеньке почему-то не показался), в знак чего там поместили огромный письменный стол, сработанный по иноземным изображениям местным столяром, человеком небесталанным, но никогда ничему нигде не учившимся.




© Михаил Ковсан, 2011-2024.
© Сетевая Словесность, публикация, 2011-2024.




Версия для широкого дисплея
[В начало сайта]
[Поэзия] [Рассказы] [Повести и романы] [Пьесы] [Очерки и эссе] [Критика] [Переводы] [Теория сетературы] [Лит. хроники] [Рецензии]
[О pda-версии "Словесности"]