СУМЕРКИ НАД ПАРИЖЕМ
Светлой памяти русского писателя
Ильи Дмитриевича Сургучева
посвящается
(1881-1956)
Одинокий мужчина в легком пальто с непокрытой головой брел тяжелой медленной походкой, стараясь держаться прямо, вдоль набережной Сены. Его утомляли пешие прогулки, и он выбирал для себя самый короткий путь.
Был обычный сентябрьский вечер. Облака плыли розовыми устрицами. Нежаркий ветер дул ему в спину и гнал перед ним желтые осенние листья. Река отражала закатное небо. Над Парижем спускались сумерки, и ряды каменных домов отливали тускнеющим блеском. Одышка мешала идти. Опираясь на трость, он часто останавливался и, прижавшись грудью к нагретому за день бетонному парапету, наблюдал за тем, как меняется окраска воды в плавной Сене.
Он провел некоторое время в лавках букинистов у Лувра, где с интересом рассматривал выставленные на продажу японские гравюры, картины французских художников, старинные иконы, рукописи и редкие фолианты, но ушел без покупки. За последний год он практически ничего не приобрел. Свернув с набережной, перешел кипевшую вечерней суетой ближайшую авеню, сверкающую витринами и вошел в знакомый ресторан, чтобы выпить стаканчик вина. Заняв столик у входа, привычным жестом пригласил гарсона, заказал легкое бордо и осмотрел зал. Несколько рук посетителей поднялось в знак приветствия. Сюда захаживали как маститые писатели, так и начинающие поэты, критики, журналисты и просто любители поговорить, поспорить о литературе, перекинуться последними светскими новостями. В ресторане не было суматохи, никогда не грохотала музыка. Оркестр: скрипка, виолончель, рояль - всегда исполнял популярные композиции, которые ненавязчивыми лирическими волнами растекались над столиками. Во всем чувствовался особый дух человеческого тепла и добрых отношений. Многие завсегдатаи ресторана знали вошедшего, ибо он был известный писатель, драматург, советник редакции эмигрантского журнала "Возрождение". Он любил встречаться здесь с друзьями, собратьями по перу, с которыми его связывала многолетняя дружба.
Писатель вышел из ресторана, когда совсем стемнело и неторопливо пошел на улицу Сербера. Он остановился у своего дома под двенадцатым номером и нажал на кнопку. Парадная дверь мягко открылась. Миновав коморку консьержки и, держась за перила, поднялся на второй этаж. Вынул из кармана ключ, с облегчением распахнул дверь и включил в прихожей свет. Он переехал в этот дом в 1945 году, сразу после окончания войны, сняв квартиру из двух комнат с мебелью из красного дерева, дополнив обстановку со временем книжными шкафами и полками. В просторном кабинете письменный стол и стулья были завалены пирамидами книг в добротных кожаных переплетах, среди которых было немало библиографических редкостей и первых изданий, а также журналами на французском и немецком языках. На видном месте красовалась увеличенная черно-белая фотография улыбающейся девушки в пальто с меховым воротничком, снятой во весь рост, и лежало прекрасное издание Библии на русском языке. На стенах были пришпилены к обоям старые афиши, напоминавшие о былой театральной жизни писателя. Широкий диван и два продавленных кресла у окна, затененного с улицы каштановым деревом, были излюбленным местом его кошек. В спальне, рядом с кроватью, стояли большие храмовые иконы, а стены украшались картинами, акварелями и рисунками.
Писатель снял пиджак, развязал галстук, подошел к зеркалу, длинному, массивному, в резной раме, провел рукой по запавшим щекам, поправил поредевшие волосы. На него смотрел изможденный человек, за семьдесят, с мешками под глазами, сеткой мелких морщин. Старость избороздила утомленное лицо, нетронутыми остались только живые глаза. Он не придавал значения своей внешности. Отвернулся от зеркала, прошел к окну, опустился в кресло, вытянув поудобнее ноги, и откинулся на спинку.
Свет круглых уличных фонарей проникал в кабинет сквозь полуопущенные жалюзи, а в тихих комнатах давно витало одиночество и время как будто остановилось. Он жил воспоминаниями...
Когда налетевший вихрь гражданской войны разбросал семью и родственников, разлучил с дочками на всю жизнь, писатель не принял революцию, и в 1920 году эмигрировал вместе с частями Белой армии, оказавшись сначала в Константинополе, а потом, годом позже, перебрался в Прагу. Конечной же остановкой на его жизненном пути стал Париж.
Снизу, с первого этажа, доносились едва слышимые звуки вальса Шопена. Там проживала одинокая молодая женщина, учительница музыки. Она давала днем частные уроки, и ее приходящие ученики репетировали часами, медленно и робко подбирая мелодии на рояле. Писатель был немного влюблен в молоденькую соседку, всегда здоровался с ней на лестнице, приподнимал шляпу в знак приветствия и любезно кланялся: "Bonjour, madam". Она отвечала смущенно: "Bonjour, monsieur". Лестничный полумрак оттенял овал ее утонченного лица, густые черные брови, чуть припухлые губы, мягко очерченный подбородок, полуосвещал пыльник из синего шелка и шляпку из рисовой соломки, куда она убирала пряди своих каштановых волос. В ее невысокой стройной фигуре было что-то щемящее, навсегда ушедшее, но светлым образом встающее перед ним ночами, когда он долго не мог заснуть, ворочался, кашлял, глотал таблетки. Астма мучила его давно и безнадежно. Болезнь обступила тесно. В такие минуты он думал, что хорошо бы без страданий отойти в вечный мир покоя.
Писатель давно заметил во француженке удивительное сходство с женой Ольгой, не только внешностью, но и манерой разговора. Время шло, но не уходил из памяти и не меркнул образ любимой Оли. К нему, как видения, возвращались петербургские годы учебы в Императорском университете на факультете восточных языков. Жена проживала с его родителями вдали от северной столицы, в жарком южном городе. Он скучал по ней, маленьким дочкам Клаве и Вере, писал теплые нежные письма, высылал гостинцы. Нередко во сне перед ними проходили младенческие годы, отрочество, юность, картины родного города: полутораэтажный дом-усадьба с верандой на Ясеновской улице, где он родился вторым ребенком, лица родителей, сестер, братьев. Напротив дома, на зеленой горке возвышался Казанский кафедральный собор с колокольней. С главного колокола летел чистый, Божий звон, смешиваясь с дробным, гулким звоном мелких колоколов, растекался улицами, переулками и, достигая окраин, наконец, терялся и умолкал далеко за городом, в степном просторе. В погожие дни могучий крест на маковке собора виднелся окрест на десятки верст, в ненастье мерцал, возникая из туманного марева. В этом соборе в 1900 году 19-летний студент обвенчался с девушкой из купеческой семьи Ольгой Григорьевной Меланьиной.
На вечерней заре многочисленное семейство всегда собиралось во дворе дома на Ясеновской вокруг стола, покрытого белоснежной скатертью, у начищенного самовара и при уютном свете керосиновой лампы устраивало чаепитие с баранками, пряниками и вишневым вареньем...
Музыка на первом этаже стихла, уличный гул стал тише, улетающие гудки автомобильных клаксонов реже, а писатель, погруженный в свои воспоминания, неподвижно сидел у окна. Кошка, мурлыча, взобралась на колени.
1905 год. От тех дней его отделяло пятьдесят лет. Они с Ольгой совершили недельную поездку в Кисловодск, оставив дочек на попечение матери, Софье Петровне. Ехали по скорой "чугунке", в удобном вагоне. От железнодорожного вокзала прошли, минуя Курзал, вниз по Голицынскому спуску и устроились в только что отстроенной, блестевшей свежей краской гостинице "Гранд-Отель". Лифт поднял супругов на верхний этаж, где они заняли номер с голубыми обоями, мебелью в стиле "ренессанс", цветами в красивой вазе и широкими окнами, смотревшими на пышные деревья курортного парка.
От гостиницы начиналась Тополевая аллея, бульвар, по которому вдоль дач, особняков, здания Главных нарзанных ванн неторопливо прогуливались отдыхающие.
Тогда этот год был ближе ему, чем любой другой. Они не расставались целыми днями, гуляли вдвоем и не замечали окружающих. После завтрака, прохладным утром, уходили в Новый парк и по петляющим вверх узеньким аллеям, по отступающей росе, вдоль молоденьких сосенок Романовской горки, после долгого подъема, выбирались на залитую солнцем открытую лужайку Красных камней. Вдали золотился куполом Свято-Никольский собор, белела вилла известного художника-передвижника. Парк, во всю ширь, разноцветным ковром сбегал к быстрой, горной Ольховке, обрываясь у ее размытых берегов. На самом краю стояла деревянная двухъярусная обзорная беседка с шатровой крышей, похожая на изящную часовню, с лирическим названием "Храм любви".
Супруги возвращались в гостиницу поздно и сонная горничная в нарядном фартуке подавала им в номер чай с печеньем. Жизнь была прекрасна и полна надежд... А потом нить, протянутая от сердца к сердцу трагически оборвалась. Весной 1907 года Ольга Григорьевна простудилась, слегла и больше не встала, найдя последний приют на "Успенском кладбище".
Закончив университет, возвратился в родной город, занялся общественной деятельностью, писал пространные рассказы, повести, пьесы из жизни губернии и стал известным драматургом в России.
Писатель не мог скрыть своего волнения, глаза наполнились слезами. Он встал с кресла, пересел к письменному столу, положил под спину подушку, откашлялся. Мысли, которые подспудно тревожили его последние месяцы, нахлынули вновь. Он взял чистый лист бумаги и, успокаивая дрожь в руке, четко вывел: "Китеж" - рассказ. И уже твердой рукой продолжил:
"... Тяжело и больно - и в эту минуту, такой затерянный и такой от всего родного отрешенный, я хочу хоть через эти печатные столбцы, хоть мысленно, хоть только прикосновением луча сердца быть с тобой, мой родной, мой милый и незабываемый с древнегреческим именем, самый для меня прекрасный и цветущий город на земле. Аще забуду тебя, Иерусалиме, забвенна буди десница моя!".
Он писал до тех пор, пока не почувствовал тяжести в веках, боялся сомкнуть глаза и все таки закончил повествование. Вся сумятица чувств, волновавшая его, улеглась. Он еще раз перечитал написанное, погасил свет, и, не раздеваясь, лег на диван. Париж просыпался...
© Виктор Кравченко, 2012-2024.
© Сетевая Словесность, публикация, 2012-2024.