К сожалению, Михаил Сухотин только сейчас получил возможность ответить на высказывания Д. А. Пригова в свой адрес. Прошло уже довольно много времени с момента той IRC-конференции, но некоторые высказывания не должны остаться без ответа, сколько бы времени ни прошло. По крайней мере, есть люди, которые в этом уверены.
На IRC-конференции Д. А. Пригова, организованной Zhurnal.Ru (12. 11. 96) на канале #zhurnal, читаем:
Hocuk: а что с Сухотиным?
D. A. Prigov: Трудно сказать, он просто как-то выпал из зоны моего внимания, и не только моего, а вообще из местного литературного процесса, который, к тому же, чудовищно узок, так что из него выпасть практически невозможно.
* D. A. Prigov выражает удовлетворение формой своих ответов.
Начиная с 88г. , т. е. с первой поездки группы "Альманах" в Англию, куда я не был приглашен, и после чего наши прежние частые встречи и отношения с Приговым, Рубинштейном, Айзенбергом и Кибировым прервались, это - первый отзыв Пригова о моей персоне. Он состоит из трех частей.
Первая: Трудно сказать
Вторая: Он просто как-то выпал из зоны моего внимания
Третья: И не только моего, а вообще из местного литературного процесса...Последовательность этих утверждений подчинена закону индукции: она развивается от частного мнения человека, не знающего что ему ответить, к решительному обобщению знатока. Но с ответами растет и ответственность. Ведь там, где в точных науках было бы достаточно просто логики математического языка (доказательство на то и доказательство, чтобы быть очевидным), здесь вообще не предпринимаются попытки каких бы то ни было обоснований. А утверждение между тем объективно-оценочное. Его третья часть начинается с отказа от всякой субъективности: "и не только моего, а вообще..." Поприветствовав территории и государства, Пригов извещает мир о моем, так сказать, действительном месте в искусстве, о том, что меня в нем нет.
Я думаю, Пригов, эта статья ничего Вам не докажет и ни в чем Вас не убедит. Так что, если Вы все же обнаружили ее и дочитали до этого места, - лучше оставьте ее: она написана не для Вас.
Мой возраст в современном искусстве - с самого начала 80-х годов, с интереса к АРТАRТу Никиты Алексеева и "Мухоморов", с поездок на лесные акции ("АРТАRТ в натуре", "АРТАRТ за забором") и вообще с самого тесного общения на предмет искусства в этой среде художников и литераторов. В 84-85 уже появились первые 10 текстов цикла "Великаны" (хотя стихи были и до этого). К тому же времени относится наше знакомство с Приговым и Рубинштейном, совместные выступления (в частности, в приговских перформансах) и мое участие в семинарах А. Чачко, который, надеюсь, будет подробно описан теми, кто стоял у его создания. Он сыграл, по-моему, совершенно незаменимую роль в истории нашего искусства.
В то время мои публикации - московский и питерский самиздат. Кстати, так и не изданным самиздатским сборником, составленным еще до "Понедельника", осталась машинопись "Задушевной беседы", совместного моего с Приговым, Рубинштейном, Айзенбергом и Кибировым проекта, предисловие к которому писал Шейнкер.
Но сейчас лучше говорить о том, что ближе. В последние годы я выступал с новыми вещами практически на всех площадках, где в Москве проходят программные чтения и выступления. Выступал, конечно, и не только там, но указываю их именно потому, что с планом чтений в Литературном музее, в Некрасовской библиотеке, музее Сидура, в клубах (на Пушкинской, в Георгиевском переулке, в Крымском клубе) - все всегда могут познакомиться заранее. Постоянно слежу за всем кругом вечеров НЛО, бываю в "Авторнике".
О моих стихах можно прочитать филологические работы В. Кулакова, Ю. Орлицкого, А. Герасимовой, Е. Козицкой.
Есть школьные сочинения, написанные по моим стихам.
В Интернете мои сочинения представлены по адресам:
http://www.levin.rinet.ru/FRIENDS/SUHOTIN/
http://levin.rinet.ru/STISH/Sukhotin.htm
http://www.screen.ru/letov/rus/Suhotin.htmМогу назвать несколько десятков имен московских (и не только) литераторов от Холина до Кукулина и Давыдова, кто следит за моими сочинениями и, безусловно, не согласится с утверждением Пригова. Могу назвать и тех, с кем особенно, как мне кажется, получается сегодня разговор об искусстве.
Назову, впрочем, только одно имя. Для наглядности. Всеволод Некрасов, замечательный поэт и критик, автор послесловия к моему сборнику "Центоны и маргиналии", не считает меня выпавшим из литературного процесса. Мне кажется, что достаточно уже и одного этого имени, чтобы сильно поставить под сомнение подобные приговские resume. Так что одно из двух: или я не в процессе, или Пригов не в курсе.
* * *
Время приблизительно с 87 по 91 г. г. - самое интересное и переломное для нас. Оно оказалось испытательным. Видимо, именно в эти 3-5 лет и произошли изменения, заложившие важные соотношения сил и тенденций на карте сегодняшнего московского искусства. Один из самых показательных срезов истории тех лет - отношение к проблеме понятности-непонятности.
Это заметила и Н. Осипова статье-воспоминании о встречах и выступлениях у нее на Пушкинской в 80-е годы: "Лев Рубинштейн стал писать, кажется, более "связные" и "понятные" вещи" ("О "салоне" на Пушкинской", НЛО 32).
Быть "понятнее" более широкой аудитории предполагало тогда и "открытие" автора для нее, и занятие "своего места в новой координационной сетке", если пользоваться стратегической терминологией Пригова тех лет. Так Рубинштейн в интервью, взятом И. Кулик для газеты Гумманитарного Фонда, обнаруживая дух соревновательности, заявлял, что ему все равно в каком издании или соседстве публиковаться (не будем представлять себе одиозные, правые издания), - это для него только проверка на прочность: "кто кого размажет" (цитата). В том, что он могущественней Союза Советских Писателей, автор, конечно, убеждал не самого себя. Но вот для тех, кто о нем и слыхом не слыхивал, по привычке всю жизнь "читая Новый Мир и Иностранную Литературу", как в стихотворении Я. Сатуновского, такая вот саморекомендация, безусловно, кое-что разьясняла. Это интересно. Ну ладно. Пойдем дальше.
Стремление к "понятности" для широкого читателя хорошо видно и по поэтическим публикациям в "Новом Мире", немедленно последовавшим за августовским путчем 91 года. Они как бы подтверждаются, удостоверяются этим событием, и по целой серии познавательных статей, с которыми Пригов выступил в то время, пытаясь "сориентировать" широкую аудиторию в современном искусстве. Такова, например, статья, где всего на двух страницах десятки имен московских литераторов для простоты поделены им на 3 класса по собственному, не имеющему отношения к литературной критике или филологии, усмотрению (самый первый "Черновик"). В другой статье того же времени он сравнивает московский круг неофициального искусства перед лицом катастрофических перемен истории с семьей, мирно пьющей чай на кухне, в то время как стена этой кухни с грохотом обваливается на проезжую часть, открывая их для всеобщего обозрения...
Но ведь эту стену, простите, мы сами наружу и пробивали, и подобное обозрение не могло явиться чем-то новым, в нем нет ничего катастрофического: оно всегда разумелось и подразумевалось в поэзии: искусство не может быть только "для немногих, писателей, художников, филологов и искусствоведов" (Н. Осипова. "О "салоне" на Пушкинской"), для "своих", оно и за железным занавесом, и за кухонной стеной открыто всеобщему обозрению просто в силу своей общечеловеческой природы. Казалось бы, логика приговского сравнения требовала, чтобы обваливалась не одна стена, но и все, что за ней: и улица в афишах и лозунгах, и киоски Союзпечати со спортлото, и очереди в винные магазины, и пешеходы... И, что самое главное, - то, о чем и как они, эти пешеходы говорят. Иначе, в чем же опасность?
Боязнь быть "неправильно понятым" начинается, видимо, с недоверия к речевому контексту времени, когда то, что только что узнавалось с полуслова, на глазах меняет повадку, окраску, когда может показаться, что твое речевое поведение просто окажется "иноязычным" для читателя, живущего через каких-нибудь 15-20 лет в другой исторической обстановке, с другим бытовым укладом, новой фразеологией. Но возможно и обратное: именно в твоей речи будут услышаны и поняты те его следы, по которым склеются "двух столетий позвонки".
Между прочим, интуитивным побуждением "сохранить речь навсегда", весь этот зыблющийся быстроживущий и вот-вот уходящий контекст, сберечь его уникальность, обьясняется, как мне кажется, совершенно обратное поведение - уход в "непонятность" некоторых других московских авторов (в том числе, например, Левина и Строчкова), написавших в то же самое время целый ряд "непереводимых" текстов (хотя, по-моему, если использовать возможности комментирования, перевести можно все). Какого-нибудь мурылика с запарханными блянами - вряд ли кто переведет, но вряд ли кто этой песни и не узнает. Поддержанная манерой исполнения, она только и живет узнаваемостью этого контекста в псевдозаумном словообразовании, пародирующем феню, а вместе с ней и любой вообще спецязык, язык, понятный "для своих". Как бы то ни было, но подобный наш опыт тех лет, по-моему, ясно показывает, что "непонятность" - не значит "недоступность", и "непереводимость" может быть открытой и узнанной.
* * *
Непредсказуемость отношений именно с этим "языком своих", совпавшая с резким охлаждением энтузиазма квартирных прослушиваний стихов Пригова, и в самом деле, сравнимым, разве что, с падением, как он сам точно заметил, именно кухонной стены, и приводила его тогда, начиная, примерно, с написания "Азбуки Алмазной" в замешательство, что я хорошо помню по нашим разговорам и по обсуждению его стихов. Смущала перспектива неуправляемости "чудовищно узким, местным процессом", в котором, и действительно, чем больше выявлялось неповторимых местных черт помимо тех, что в него внес Пригов, появлялось новых имен, чем рельефней вырисовывалась наша история, тем "уже" и, по его же собственному определению, "чудовищней" этот процесс для Пригова становился.
И выпасть из него Пригов, в самом деле, не сумел. Вместо этого он сумел его исказить, предварительно создав его искаженную легенду, чему свидетельство - его высказывания, подобные тому, с которого начинается эта статья. Но процесс держит Пригова, не как вода щепку, но совершенно особенным, возможно, даже незаметным ему самому образом. Позволю себе одно сравнение. Человек кричит: "Я волка поймал!" Другой ему: "Так веди его сюда!", а первый отвечает: "Не могу. Он меня крепко держит: вцепился и не пускает!" Пригов ли держит процесс, процесс ли - Пригова, ясно одно: точно так же, как он этот "узкий", а попросту говоря, естественный процесс кривил, так ему по кривой теперь из него и выезжать.
И не окажется ли тогда, что здесь он со своим "новым типом художественного поведения" как-то наследует той самой - в том числе и литературной - наихудожественнейшей власти, которая была на этом месте до него, и список тех, по кому эта система проехалась, то тут, то там украшает увлекательный дневник Корнея Ивановича Чуковского, той власти, для которой еще относительно недавно совсем ни к чему было замечать и его самого, и чей, по инстанциям "отслеживаемый проект", почему-то Пригова в виду не имел. Кто же тогда кого "размазал" (если вспомнить интервью с Рубинштейном) - не возникнет тогда ни у кого такого вопроса?
И еще, по поводу необходимости "мужества намывать свой собственный миф, стоя на своем месте" и "работы в пределах его" (из того же интервью с Приговым в Zhurnal.Ru). Если и в самом деле мои предположения верны (а все - за то, поскольку сегодня это уже не только мои и не только предположения), то я вижу сейчас особый род мужества - независимого противостояния "мужеству" Пригова, "намывающего свой миф" на месте бывших узурпаторов власти в искусстве, всегда считавших себя вправе раздавать или отбирать места, но не считавших за искусство то, что выходило за пределы их ведомства.
Д. А. Пригов выражает удовлетворение формой своих ответов?
Тогда 2 стихотворения, как нарочно, написанных до прочтения интервью в Zhurnal.Ru:
Представьте себе моего представителя,
представляющего меня вам
таким,
каким он себе меня представляети второе:
Здесь присутствую не только я,
но еще и факт моего отсутствия,
что между нами, читателями, говоря,
не может не быть нененененененебезынтересным
© Михаил Сухотин, 1998-2024.
© Сетевая Словесность, 1998-2024.