ДВЕ ПОРЦИИ ЗДЕШНЕГО СВЕТА
* * *
Человек погибает, зажатый тисками поэта;
от него остаются две порции здешнего света,
здешних записей файлы и здешнего мира поступки,
и судьба как судьба - по ранжиру, шеренге, по струнке.
Человек, погибая, даёт направленье теченью,
обретая в награду неведомый голос пещерный,
звук тончайшей струны, пластилиновой флейты упорной,
где - не чижик с фонтанки, но - в клетке проросшие зёрна
сквозь железные прутья; но - блюдо с водой сквозь безводье;
сквозь безлюдье - мелодия неба в плохом переводе.
Звук сбивается с такта, в слова попадает некстати,
и погибшая птица встревает: come on, everybody,
go home, беглянка, - но флейта уже за кордоном;
человек, погибая, даёт отсеченье закону,
пластилину - полёт, звук вступает в обратную силу,
чисто-чисто поёт, презелёный кружит синий-синий.
Только видно, как в небе сдувается шар белый-белый,
убыстряя разрыв между музыкой, словом и делом.
А другой остаётся - тоской по железному дому,
нарушая покой, запрещая судить по-земному.
_^_
* * *
У меня мукомолка - под левым ребром,
муравейник - за правым плечом,
а под левой лопаткой - невидимый дом:
заходи, не стучись ни о ком.
Если сложится всё, и не дрогнет рука,
будет сито полно до краёв, -
ты услышишь, как мелется крупно мука
из моих дураков-муравьёв.
Долго лопасти в свете поют просяном,
с пылу с жару - печаль, а над мельницей - дым, -
об ушедших, овеянных долгим трудом,
о пыльце по плечам трудовым.
Перемолотый свет, костяное ребро.
- Не тужи, - шелестят жернова, -
семь хлебов, а кутить вам теперь вшестером, -
и седеет моя голова.
Всякий знай свой шесток, муравьиный приют,
а над мельницей - дым, а за мельницей - дом;
как уходит шестой, так и эти уйдут.
Нам теперь пировать впятером.
Сложим бережно песни в десяток корзин,
шире шаг - от нахлебников прочь.
... У меня этой ночью рождается сын.
Долго длится рабочая ночь.
_^_
ЛАСТОЧКА
Cаднила рана все четыре шва,
а с пятым - затянулась - отболела;
четыре моря ласточка сожгла,
на пятом промахнулась - и сгорела.
Но мимо проплывавшего - спасла,
позволила добраться до причала,
лишь приказала помнить дым костра
да с юностью велела распрощаться.
С тех пор и голова его седа,
и корабли бесславно потонули,
но ласточку он помнит навсегда -
как страшный след от миновавшей пули.
_^_
* * *
А я уже там, где никто не поможет.
Но ты повторяй,
Герой с мировой возвратился пешком,
с нецарским двором, непобедным флажком,
с постыдной дырой оркестровой,
залатанной косо в делах и в бегах,
с нелепицей зренья на влажных устах
и песней на бельмах бредовой.
Неузнан, кивает: вон тот - это я,
беззубую пайку ломая.
Не тех ты гнала, дорогая моя,
ждала не того, дорогая.
Я зренье отныне двойное твоё,
твой голос протяжный отныне,
твой хлеб, обожжённый с обоих краёв,
Творец, возмечтавший о сыне.
Меси мне огонь в домовитой груди,
а вместо ребёнка на плечи сади
нестрашного зверя ручного,
чтоб виделся свет у него на пути
и верилось: всё впереди, впереди, -
и тяжесть, и память, и слово.
Чтоб эта меня убелённая речь
прогрызла, - а ты не смогла бы сберечь,
о праведный бэйби спартанский.
Дыра зарастает. Оркестрик поёт
о том, что никто никогда не умрёт,
никто никогда, никогда не умрёт.
... Возносится камень - и стёкол не бьёт.
И двор отражается царский.
_^_
* * *
Крутись, крутись, моя френдлента,
живи, неведомый журнал,
пока тебя фейсбук елейный
на тридцать лайков не послал;
пока в остатке - соты мёда,
а на орбите - сотни пчёл,
пока Господь, глухой и мёртвый,
всех подзамочных не прочёл;
пока всех швов не залатали,
неисправимы сбой и слом,
и пыль клубится золотая
над этим всем, над райским сном;
пока никто себя не помнит
и каждый жест обрит под ноль, -
лети, лети, случайный коммент,
вводись, таинственный пароль.
Короткий щёлк - и кровь из носа,
и смерть по нужным адресам -
но звук из ящика стенного
не отвечает за базар;
он ни за что не отвечает,
он прячет правду под кустом,
а там - и кривда за плечами,
когда иудливый курсор
крыла распятые расправит
и, улетая навсегда,
тебя предаст - но не из страха,
а за свеченье копирайта
и пёстрый рейтинг серебра.
_^_
* * *
Вот идёт дровосек осторожно по минному лесу,
от гранитных шагов разбегаются тополь и клён.
Дровосек состоит из сочащихся кровью надрезов,
правдорубских катренов на теле железном,
из подлеска неприбранных коек и съёмных имён.
Дровосек состоит из подъездных паролей и явок,
из облупленных фото и взорванных братских могил;
раз пройдёт - открываются чёрные ямы,
два пройдёт - возвращаются старые язвы,
и сверкает из рубленых крон полустёртый винил, -
и поёт, и ему откликаются в такт мостовые,
поджигаются сами собой под загадочный стук.
Раз удар топора - и заводятся песни блатные,
два удар - зацветают цветы неживые,
и танцуют кресты у постелей случайных подруг.
А потом ничего - обрывается страшная плёнка,
замолкает мелодия вальса, но спят облака;
только авторов музыки в титрах почтят поимённо,
только сполох сверкнёт самолётный, и пахнет палёным,
и в заросшую рану ложится чужая рука.
_^_
* * *
У причала рыбачит ночной гармонист,
подплывает краса-панихида:
ослепительный голос, чешуйчатый свист,
по бокам - золотистая свита.
- Ой, пойдём-ка со мной, панихида-беда, -
раздаётся гармонь белозубо.
Отвечает краса: не пойду никуда,
я - звезда, подневольная рыба.
Я в реалити-шоу, я в шаре большом,
в жарком чане, космической бане.
Низко об пол стучит целлулоидным лбом
теневая моя, теневая.
Раз - молитва - поклон, два - молитва - поклон;
бьёт удары за меткое право
стать одной из монро, стать второй из мадонн, -
да не выйдет ни цента, ни грамма.
Ибо розданы роли, сверкает ремонт,
разливается газ веселящий;
пробирается луч золотой непрямой
на коробки, столешницу, ящик.
Раздражается кисть, занимается свет,
веет с моря ночная прохлада;
всё забыто-закрашено, прошлого нет, -
и не надо, не надо, не надо.
_^_
* * *
мимо ушиба течёт безразличье на скатерть
я рассылаю с утра свою душу во аде
льётся айпадовый воздух на пыльный киот
что-то в молчании общем от немости божьей
всё как в рассказе у чехова едет извозчик
десять собратьев не слышат а лошадь кивнёт
тихо плетётся телега цветёт повилика
некому не о чем а потому помолчи-ка
впрочем и так помолчи если будет о чём
нынче ты неуч победный на пёстрой поляне
хлеба отрежешь молчащим и небо проглянет
молча вино отхлебнёт пустоту рассечёт
скажет сурово побудь же в труде и печали
много бренчал ты на ивовых арфах венчальных
много оставил корзин в приозёрных кустах
пеплом по воздуху ценный свой ад разбазарил
имя запомнили все да тебя не познали
звонкая слава да образ не тот на устах
незачем незачем дальше ты слов недостоин
слушаю страшно что смолкнет а смерть не наступит
толщу пустот над ушибом твоим продышав
но обрывается голос на месте известном
кто ты такой чтобы он попрощался хоть жестом
жеста не будет а ты продолжай продолжай
_^_
* * *
В никуда ниоткуда несётся листок,
щедро траченный молью, посыпанный солью.
Это я к вам пишу, совершенный никто,
человек из подполья.
Выползаю из принтера горным ручьём:
как ты в царстве своём, кто с тобой, что почём.
Завершаю - с любовью и болью.
Отвечает княжна: я уже не княжна,
я хочу быть больна - и отныне больна,
и нелепа для всех, и богата.
Шутовской колпачок, на глазу гнойничок:
всем дарю свой обол, золотой пятачок,
всех зову в золотые палаты.
Светит яркое солнце в палаты мои,
всюду белые стены да слуги мои,
каждый - с личной несмоченной ранкой.
Дарят олухи слёзоньки-слёзы свои,
заедаем ночами спитые чаи
прошлогодней нечестной баранкой.
А в награду за сушки, за грешный базар -
получаю от них тайнослышанья дар:
вот, подвинулась к Богу поближе, -
завтра будет потоп, а сегодня пожар,
послезавтра - поход неразумных хазар.
Я и слышу всё это, и вижу.
Так что мимо ступай, да подальше ягдташ.
На барометре этом - Великая Блажь.
Не пиши мне, забудь и запомни:
сплошь беда и зима - от письма моего.
Не дари мне упрёков. Не жди ничего.
Хорошо, хорошо, хорошо мне.
_^_
* * *
Зачесать парик на прямой пробор,
затянуть гражданское - так, для грима;
до начала пьесы - один прогон,
две корзины нервов, камзол игривый;
пять минут на сплетенный перекур -
и на сцену марш - отражать эпоху:
ты сегодня - ряженый вэригуд,
одописец личный царя гороха.
Вот тебе удача - и вот почёт,
с ястребиной силой перо взлетает;
посмотри за левым моим плечом,
не стоят ли страждущие с цветами;
облегчённо выдохни - никого,
а потом ещё посмотри за правым -
и, пока строчу, вызывай омон:
пусть выносит прочь из погрома, срама,
на руках со сцены - бегом, бегом,
под шуршащий гул одобренья в зале
(ни фига себе режиссёрский ход!
ну сыграли, милые, так сыграли!).
И, пока охрана тревогу бьёт,
я тебе успею сказать о многом:
для чего и кем я приговорён
к мраку, гриму, сраму, опять погрому.
Царь сидеть останется, как влитой;
вот и девять граммов ему от смерда
самой лучшей одой летят в лицо -
о везенье разом - в любви и смерти
_^_
* * *
Я разучился тебе, сложная речь простая,
твой пионер с гвоздикой наперевес.
Пальцы твои, сложенные крестами,
зряшные ожидания перемен
не потревожат флангом ночным сплочённым,
личиком кукольным, ужасом заводным, -
чёрным и белым, белым и снова чёрным,
скрытым за мнимостью шахматной правоты.
Как ты лгала, надвигая армады смысла,
мел рассыпала, воинственности полна!
Сразу б нажать посильнее на ручку смыва, -
смыла б тебя осмысленная волна.
Помочь бурлачья, очкастая марьиванна,
долго берегшая свой травести-абсурд;
тайная прима бразильского карнавала, -
на отпеванье правду твою несут.
Лучше б явила сразу видок нескромный,
вздёрнула небыли-убыли алый стяг;
знал бы сейчас, как жить, семеня за гробом,
с кем пировать на спокойных твоих костях.
Лучше бы ринулся в бой за твои обломы,
чем, как дурак, обламывать по одной
смёрзшиеся гвоздики, уже беззлобно
сердце сжимая от жалости продувной.
Стану умён, послушен, обезоружен;
дальше-то что? Себя поднимать на щит?..
... Лживая правда родная, другой не нужно,
буду твоим, ты только ответь. Молчит.
_^_
* * *
а в Петербург я больше не хочу
плывёт в родное море рыбица
на полчаса проститься с детством
её встречает возле берега
сто лет прождавший поседевший
в каких краях ты долго плавала
пока я ждал носилась где ж ты
и отвечает рыбка-странница
заморским голосом нездешним
я в ста морях так долго плавала
от баренцева и до жёлтого
я о себе все годы слышала
сполна правдивого тяжёлого
мне о семи грехах поведали
несметной данью облагали
кого любила больно предали
но не поймали не поймали
а те кого не знала от роду
всего насмешливей ругали
там рыбий мой нормальный отняли
держать велели за зубами
теперь не слышима не узнана
плыву гортанным кокни-рашн
а после заиграет музыка
чтоб мне её аккордом страшным
насытиться и задохнуться
она в глаза глядит не деться
как немота канатоходца
как дискошлягер псалмопевца
_^_
* * *
мне нравится смотреть как умирает боль
отравленной стрелой пока не запретят ей
как бледен точен смел мой королевский гол
и мчится на огонь беда-самаритянка
лети мой мотылёк проворна и шустра
один короткий взмах отеческого дыма
меня там больше нет печального шута
там движется давно другая пантомима
картонный мой колпак мой вечный горностай
всё поглотила пыль гримёрочное лоно
на линии беды в небесном ватерлоо
как я любил тебя лети же улетай
а я забыл билет я в облаке застыл
я к образу прирос и облака тасую
на линии огня как я тебя любил
скрипач дурак сверчок ошую одесную
но в облаке кружит иная мошкара
и рой моих надежд проскальзывает мимо
зачем зачем я здесь как долог маскарад
и смерть уже вольна
и жизнь непредставима
_^_
* * *
Чай, заварка, вскипающий чайник.
В тишине - стук да стук рафинада.
Внешне - правильно, чётко, печально.
Чётко, грустно и правильно - с виду.
Чётко, грустно... Не надо, не надо,
я устал от вечернего быта,
от квартирного тесного ада.
Что-то сбилось. Идёт как не надо.
Этот чай нагревается долго,
остывает устало и душно,
сахар крошится больно и колко.
Хватит, господи, больше не нужно.
Сколько их, ритуалов несчётных,
никакого на смену, на смену.
Взять бы чашку за пухлые щёчки -
и об стену, об стену, об стену.
Пусть летит, замирая на взрыве,
чтоб отчаянно взвизгнуть - и смолкнуть.
Это, господи, жизнь в перспективе,
распластавшая крылья-осколки.
Не достигшая радужной цели,
не сумевшая сбыться, смириться.
Жизнь, которая так хотела
всего лишь летать, как птица.
И глядит в темноту на последнем свету,
не умея ни плакать, ни злиться.
_^_
ТРАМВАЙНЫЕ ГОЛОСА
(цикл)
I. Говоришь мне и говоришь,
что-то важное говоришь.
Шишел-мышел, остёр, зубаст, -
я не верю ещё, ещё.
Задыхаешься, на бегу
мне правдивое говоришь:
ты - пустышка, не будь, умри, -
я не верю ещё, ещё.
Нет, ещё я не вышел вон,
не истратился, не иссяк.
Есть билет в прицепной вагон,
на дорогу - один пятак.
А вокруг тебя - сплошь ворьё,
ты - как зеркало, зер-ка-ло:
крив, нечестен, лицо твоё
нервным тиком искажено.
Так выкрикиваю в глаза:
мне пространство подчинено,
мне и время подчинено,
заодно, за-од-но мы с ним.
Смех да смех на лице его,
страх да страх на лице моём.
И заскакиваю в вагон,
да помахиваю рукой.
II. Ах, иссяканье творческого импульса!
Ухабы, кочки, боже помоги,
пускай обоз немножечко продвинется.
Сегодня мы с хозяином враги.
Рули-рули, заедем за окраину,
ну, повернули, - щука, лебедь, рак.
И я грублю хозяину, хозяину,
всё это пустячок, такой пустяк.
Ах, нету ямщичка, моя повозочка,
помощничка бы, дядечку с кнутом.
И я грублю, как ломовая козочка,
на ломаном, козлином, на родном.
Вот умничка, а выйдет с маслом Аннушка -
я отцеплю вагончик, ай-лю-лю,
достану ножик, а пока по камушкам
come on, везу-везу, грублю-грублю.
III. Не поучай меня без надобности
с апломбом резвости и гордости.
Ты понимать устанешь к молодости,
так наслаждайся тем, что в старости:
необозримой кровью-ранушкой,
озимой рожью - ранней кровушкой,
дурман-травой - трамвайной Аннушкой,
и дуралеем - шельмой Вовушкой.
А если - хватит петь - покажется,
а если - хватит жить - захочется,
ступай, ступай за новой травушкой,
выращивай, моя пророчица.
Не настигай меня, как нынче настиг,
едва дыша, хватая за плечи.
Не постигай меня, ты слишком постиг,
храни в святой неприкасаемости.
Бывало, вскочишь на подножечку:
готовьте, граждане, билетики,
протянешь, отдохнёшь немножечко,
а нынче - погляди в окошечко:
всё турникеты-турникетики.
я по секрету между нами
тебе вот так скажу-скажу
под голубыми небесами
всё время езжу и жужжу
и вижу злую-пассажирку
что тоже ездит взад-назад
у ней билеты под копирку
всевидящий и умный взгляд
мегера тётка-ветеранша
смешной беретик трубный глас
как я её не видел раньше
так не замечу и сейчас
и вот за это невниманье
о бедный смертный неофит
она сама тебя поймает
сама тебя вознаградит
артритным пальцем погрозит
IV. экзамен проваливший центровой
куда-нибудь но только не домой
сойдёшь на кольцевой на дождевой
и кто-то осторожный за тобой
ты перекуришь в арке под дождём
сквозь пустоту опишешь дальний круг
ускоришь бег рванёшь через забор
и кто-то осторожный за тобой
и кто-то нехороший за тобой
он горько рассмеётся над тобой
закроешь дверцу скроешься сбежишь
он тут же зарыдает о тебе
V. сбегутся бегуны и лётчики слетятся
все ждущие пройдут невыразимый путь
я к твоему плечу не в силах оторваться
когда-нибудь склонюсь когда когда-нибудь
я кровь и боль и стыд от рук твоих отмою
и посажу к ногам терновые кусты
я светом осиян и солью неземною
зачем не слышишь ты опять не слышишь ты
а всем кто не прошёл дресс-код в моём ковчеге
я молча прикажу беречь твой чуткий сон
смотри как в темноте скворчонок и кочевник
стучат колёса глухо
качается вагон
качается вагон
кончается вагон
_^_
* * *
Памяти Дениса Новикова
Не пёс на цепи, но в цепи неразрывной звено...
- Не бойся, не бойся, не вор я, вот стол, вот кровать,
вот что-то похлеще, но я не за этим к тебе, -
- доносится песня до горя, но имени не разобрать,
и горе играет в ответ на подзорной трубе.
Ударит по первой струне - и пойдёт-полыхнёт,
два раза нажмёт - и займётся прекрасным огнём,
а третий, волшебный удар - угловой апперкот,
как будто печаль, чёрт возьми, роковая на всём.
Он пьёт из трубы металлической пламенный гной,
беспомощно смотрит на взвод уходящих во тьму;
их смоет - и в ситцевом платьице сок плотяной,
как свет обретённый, подносит служанка ему.
Он слышит печальные звуки - но глохнет мотор;
когтями скребётся и с ней расставаться не хочет,
пока не очнётся в приёмной укромный суфлёр,
трубы не отнимет и имени не обесточит.
... Я тоже однажды пойму - и порву навсегда
вот с этими, с теми, и с теми, и с черновиками:
коль белой вороной родился - так вырони сыр изо рта,
разбит капитал - но очищены совесть и пламя.
- Ты царь? Ну живи, - и за левым коротким плечом
глазами сверкнёт молодая Ахматова строго.
Жить хочется, музыка кончится, час истечёт,
точнее не вправе - ну что же, до стука, до срока.
_^_
ПИСЬМА ПЕРЕД ОТЪЕЗДОМ
(цикл)
I. Гори, мой фонарик поддельный, гори,
в отсутствие сна - освещай пустыри,
в отсутствие солнца - земли волдыри,
в ошейниках - поводыри.
Ты всё, что осталось, больной и смешной,
не надо ни роли, ни славы земной,
храни от обиды с ножом и сумой
идущего следом за мной.
Он розу мне бросит в мазут гробовой,
свети ему ярко, веди стороной,
а тот, что на масле, твой брат или чёрт,
пусть на пристани тихо поёт -
о финке, блеснувшей в сирени ночной,
о маленьком горе с подзорной трубой,
о взводе, стоящем за страшной стеной,
о жизни, о жизни иной.
II. Позвякивай, мой нищенский карман,
успеть бы выбить хоть немного долга
из всех, нам задолжавших на земле,
исполнить долг - и сгинуть в полумгле
с печальной честью отданного долга.
Мы больно обокрадены с тобой,
но гнева нет - и нечего бояться,
мы много оставляем за собой.
Бросай им жемчуг и песок сполна,
чтобы услышать окрик болтуна
и нервную усмешку постояльца,
ненадолго сменяющего нас.
Бросай, бросай им, как собаке кость.
Пускай из пустоты, а не из сора
рождаются бессмертные дела,
из бедности, из влаги и позора,
вот так вот - ни с того и ни с сего,
без рифмы, без одежды и размера.
Погашен свет, прочитан скорбный стих,
все гости разойдутся по делам,
ни до чего ни Богу, ни пространству.
... нас не забудут - слышишь? - не забудут.
III. Всё смешалось теперь, и не страшно, что нет людей,
а в ночи соловей поёт, и цветёт репей,
и не жалко в ночи ледяной замёрзшего соловья,
ибо жизнь у него - своя, и песнь у него - своя.
Всё сместилось куда-то вбок, и неясно, о чём трезвон,
только небо короткий срок отмотает, как честный вор,
а у нас - Божий пир кругом, райский сад, и в карманах медь,
и пока нам грозят судом, перепрятать бы всё успеть.
А у нас - полон дом гостей, всех одарим едой, тряпьём,
только посвиста в темноте, золотого сигнала ждём,
ждём указа, кому дарить, а кого - убаюкать сном,
с кем бесстыже заговорить на весёлом и неродном;
на убой подманить кого, а другого - свести с пути,
в темноте различить письмо в мелких блёсточках конфетти.
Пестрядь - нотная звукорядь, а над садом - гранёный звон,
это реки уходят вспять, и имя им - вавилон.
Значит, выпьем за скорый суд, за ночной разорённый сад,
скоро зеркало поднесут, и в него обратится взгляд.
И увидим лицо в огне, и согреется соловей,
и Твоя долетит ко мне, и станет равна - моей.
_^_
* * *
Серафиме Орловой
Всё движется любовью...
вот любовью летит самолёт навьючен
в голове у пилота секретный ключик
им легко открывается чёрный ящик
и выходит на старт человек поющий
уверяя что истинный настоящий
достаёт мандолину поёт о странном
про любовь про весёлую оклахому
кукурузное ранчо больную рану
приближаясь в полёте к себе живому
где-то зарево реется флаг трепещет
слепнет маленький бог в окуляр глядящий
развеваются полы одежды вещей
и нисходит на мир белый свет летящий
- я, - говорит, - из последних последний
зачем тебе моё сердце степного волка
и тоненький-тоненький голос на дне колодца
руку протянешь не вернёшься заледенеешь
не отнимай моё ранчо лети обратно
по звёздному трапу спускается маленькая гермина
разбивает небесную мандолину обрывает песню
к чёрту твоё ранчо и оклахому
к чёрту твоё сердце степного волка
протягивает руку на дно колодца достаёт голос
рассматривает на просвет
держит не отпускает
держит не отпускает
держит
не отпускает
_^_
* * *
Время слюнит карандашик химический,
свет электрический, шляпа с пером;
нет, не порыв разливанно-эпический, -
эпос - держите меня всемером.
В центре - герой непременно трагический -
в позе царя, но с поддельным ружьём.
Ест он на золоте, пьёт он на серебре,
в старческой маске младенец грудной,
водит по кругу от юга до севера
адской дорогой сквозь дождь проливной.
... Тянется эпоса пятая серия.
Я не пойму, что творится со мной.
В памяти - пота горячее марево,
нимб неуюта меж пыльных седин.
Слышится голос: а ну-ка, ударь его, -
снова по воздуху вмазал, кретин.
Битва за место идёт государево.
В ней нам сражаться один на один.
К бою готовы - стоим без движения,
по берегам - две пассивных орды.
Спрячем вражду за разумными жестами
тронной бессмыслицы, общей беды.
В звоне доспехов - готовность к сближению.
Мы перейдём постепенно на "ты".
Так, обрастая и родом, и племенем,
маска срастётся с лицом неживым.
Но окликают обоих по имени -
и к холодам поднимается дым.
... В правильном роде. В четвёртом склонении.
Выбор оправдан. Удар неделим.
_^_
* * *
баю-баю мы честные хуле
голышом в накладную беду
видишь детка усталые пули
видишь губы в смертельном меду
у лишившихся кожи вчерашней
ветеранов кофейных террас
полустёртых смешной промокашкой
принимаемых в шуме за нас
с виду белых фарфоровых кукол
спят умаялись грудь колесом
обещает им девочка-гугль
досмотреть кокаиновый сон
про скрижаль с аароновой манной
чёрный волос в подмышках у тьмы
вот такие вот девочка-ангел
переменчиво смертные мы
но оставшихся в нас не обидим
верных клонов проверим войной
стал диджеем ночной духовидец
духовидица мужней женой
чары сдохли ни песен на блюде
ни бедовых костей в рукаве
видишь тени убитых иллюзий
обнимаясь бредут по траве
но и мёртвые прежде чем влиться
в их дружину невместной семьёй
мы успеем сквозь ноздри транскрипций
честно выдохнуть имя своё
шумно выплюнем смачно закурим
следом выстрелим в иконостас
чтобы видели ангел и гугль
что убили меня а не нас
раз-два по ветру вдунули-дули
в два прицела судьбой и строфой
и шальная последняя пуля
расколола небесный фарфор
_^_
* * *
Пойдём в балаган, поглядим на уродов, -
как вольные гости песчаных курортов,
проложим по пляжу маршрут.
На запад - к Эдему, на север - к вигваму:
трёхрукий француз, бородатая дама,
ребёнок в четырнадцать пуд.
Мы тоже из ваших, мы среднего рода,
мы вас настигаем у главного входа, -
а денег не хватит за вход -
войдём и присядем на равных со всеми,
запишем, что сами и в доле, и в теме,
огрызком в расходный блокнот.
Уже детвора к нам в окошко скребётся, -
но дремлет француз, и недвижен ребёнок,
а дама несёт кирпичи:
виват, марсельеза, прощай, метастазы!
Она разъебенит наш мир до отказа
и новый построит в ночи.
Ей мнится иное - от низа до верха.
Уже развевается флагом по ветру
смешная её борода.
Удар молотка - и ****ец балагану;
но зданье стоит, и она полагает,
что мало вложила труда.
Она перебьёт от досады посуду,
задремлет на третьей руке у француза
и станет на сутки ничьей;
молчит зазывала, а где-то маячит
дворец из румяных, дворец из горячих,
из крепких её кирпичей.
_^_
* * *
вот уже с горы в снеговом потоке
вверх и вниз летят обороты речи
а другие камни в неё бросают
остальные к трону цветы бросают
говорят рождественские слова
вот уже волхвов поджимают сроки
кто замёрз кто выжил а кто далече
а гора стоит и сама не знает
говорить ли всем что давно мертва
объяснить ли всем что давно не больно
что себя не помню не верю больше
что меня туман ледяной окутал
что цветы что камни сплошной покой
пресекать ли эту каменобойню
этот образ грёбаной фараонши
или дальше тыкаться в звёздный купол
очумевшей каменной головой
не ходи по мне альпинист отважный
не молись мне в ножки фанат невежда
лёд на мне столетний бронёй недвижной
остальное - кадрик передвижной
заплутаешь сгинешь а мне не страшно
всё равно не каждого сверху вижу
а увижу - что мне беспечный лишний
камикадзе тысячный несмешной
а давненько круто любить умела
молодому голову задурила
заблудился бедный в ночную темень
оступился долго лежал у ног
зеленела грустно во мгле омела
охраняя сон моего туриста
всё во мне болело от той потери
только он очнуться уже не мог
все цветы собрать бы земли и неба
положить бы к месту его паденья
да прошло сто лет и никто не помнит
был неброский крестик и тот поник
с той поры и сердце заледенело
с той поры и холод в моих владеньях
с той поры совсем не бывает больно
не бывает радостно с той поры
не клади мне в ноги цветов прохожий
проходи скорей стороной нездешней
не сочувствуй мне не грусти со мною
не тревожь холодный столетний сон
только снег и звёзды в моём флаконе
снег лежит неслышный летит неспешный
над страной над бронзовой тишиною
над высокой облачной сединою
укрывая землю со всех сторон
_^_
* * *
Потому что расплаты с долгами пора,
что лупила одна темнота по глазам,
но для нужных дерев не имел топора,
и о том, что люблю, - языка рассказать.
Как стучался о грудь оберег золотой,
как бесчувственный шов омывала игла;
не латалась дыра, но копился простор,
залетая за ворот с прямого угла.
Сколько воздуха - хватит на сотни прорех,
на десятки трудов безнадёжных ночных!
Зажигать - не гасить - самому не сгореть,
задувать - понемногу сгорая от них.
Только ужас и свет. Со свечой торжество,
свет - и ужас - иголки, нащупавшей край.
... Не пиши мне. Совсем. Никогда, ничего.
И отчаянья - только его - не теряй.
_^_
ТЮРЕМЩИК
I.
говори мне о чём-нибудь говори
пусть на связке призывно звенят ключи
спой о том что жить тебе до зари
ну а мне бежать в грозовой ночи
говори я пауз не выношу
вопрошай бестактное обо мне
моё горло неси к своему ножу
подводи мою спину к своей стене
к рту забитому глиной - лопатный ствол
пистолет - к расслабленной голове
не четыре не восемь все двадцать строк
а дыханья хватит и тридцать две
ибо если что-то всегда вело
в полумире чувств полумерах дней
только изобилье моих длиннот
потому длиннее ещё длинней
подо мной реки золотой причал
надо мной звезды голубая взвесь
я срываю кляп я сто лет молчал
распилил решётку и вышел весь
II.
спой мне песню мой хмурый тюремщик
между нами стеречь не стеречь
за оградой стальные деревья
и одна вперевалку тюленья
на двоих тугоплавкая речь
в этой вечной войне одиночной
мы натянутой крови одной
ты всегда огрызался нарочно
звучно лязгал засовом непрочным
но сегодня будь ласков со мной
но сегодня хочу разговора
огнестрела вплотную к груди
я сто лет прободал просто вором
а теперь за безличным укором
разгляди же меня разгляди
только с виду я божик печальный
не видавшее люльки дитя
крепкий мост у меня за плечами
на подмоге в доспехах датчане
и складная в кармане ладья
посмотри же ни ноты не зная
про мою камнеточную жизнь
достаю и взмывает резная
не по морю обвалы сминая
а раскатистым голосом ввысь
дай ей господи тесного горла
между крыльев упорную плеть
тучной стаи в четыре аккорда
и в расчехленный клюв полуголый
каплю спеси последнее спеть
_^_
ПТЕНЕЦ КАРТОННЫЙ
Перечитывая эти записки, я убедился в искренности того, кто так
беспощадно выставлял наружу собственные слабости и пороки. История души
человеческой, хотя бы самой мелкой души, едва ли не любопытнее и не полезнее
истории целого народа, особенно когда она - следствие наблюдений ума зрелого
над самим собою и когда она писана без тщеславного желания возбудить участие
или удивление. Исповедь Руссо имеет уже недостаток, что он читал ее своим
друзьям.
Итак, одно желание пользы заставило меня напечатать отрывки из журнала,
доставшегося мне случайно. Хотя я переменил все собственные имена, но те, о
которых в нем говорится, вероятно себя узнают, и, может быть, они найдут
оправдания поступкам, в которых до сей поры обвиняли человека, уже не
имеющего отныне ничего общего с здешним миром: мы почти всегда извиняем то,
что понимаем.
М. Лермонтов. "Герой нашего времени".
Предисловие к журналу Печорина
Памяти Айгуль Исламбековой
I.
и вот мне приснилось что сердце моё не моё
не светится лживым зелёным окошком фейсбука
не ждёт в темноте соглядатаев подслеповато
и спицы и спицы в артритной ночи теребит
а едет в прожаренный город сквозь свет безнадёжный
крикливо толкается в поезде номер неясность
и снова и снова умеет болеть
и вот мне приснилось что всё впереди впереди
у сердца принявшего враз грациозные формы
вокруг толчея в подозрениях пенится пиво
не могут понять кто ты есть и зачем родилась
а шаг оступилась и вещи съедает и мебель
и платье жену и всё кроме страха войны
ну что развалились гражданка сидите спокойно
никто не бывает неправ и никто ни при чём
II.
В три года с подоконника уронен,
в четыре - вещей придурью отмечен, -
живи, живи, картонный мой уродец,
ты будешь мне поддержкой и отменой.
Тебя я сделал из того, что было,
чуть-чуть - из детских комплексов и фобий.
Ты будешь мне заменой и могилой,
и образом, и смертью, и подобьем.
Я в каждой речи - как перед мартеном,
томится покаяние по трубам, -
а ты расскажешь этим о вот этом
на языке торжественном и трудном.
Расскажешь о таком невыразимом,
с таких низин, что рты пооткрывают;
вперёд, вперёд, мой неудачный снимок,
дури их всех, картонный акробатик.
И вот уже не я, а ты по краю
идёшь, - но всех, что это я, заверишь;
легко отжившим сердцем поиграешь,
на новое, картонное заменишь, -
и упадёшь в траву птенцом подбитым.
Вот вздрагивают худенькие плечи,
а я шепчу: прости, так было надо,
а я шепчу: прости, так было поздно,
я время поверну, живи, не падай.
Но ты лежишь в крови картонной куклой
и взглядом с непридуманной обидой
мне, дурню, наказание пророчишь;
предателю, - предсмертное лепечешь.
III.
ну чего ты опять не о главном давай по главам
свет стоит опираясь на посох движеньем плавным
наставляя на тьму колчан
путь лежит освещённый дразня что не будет пройден
этой ночью меня убили в саду напротив
ты всё видел и промолчал
я писал детектив пролетая вдоль синеморя
размышлял из какого расти ему невермора
ан сюжетец и в нём изъян
ты стоял у меня на пути принцеват и свергнут
освещаем внизу дорожным лучом а сверху
смертью облачной осиян
ясно было что не жилец по-иному бледен
средоточье допросов слёз экспертиз и сплетен
было карму не побороть
а когда убивали тебя в три охапки света
чуть качнулся мой глобус как бы тебе на смену
новый фабульный поворот
говорили мне что не стоит грустить об этом
ни об этом писать да и вообще об этом
я издал свой роман-бабло
а вчера у меня попросил закурить прохожий
и скользнуло в его лице холодком по коже
что-то виданное давно
что-то было во взгляде с укором его такое
что-то нынче и в голосе хриплом твоём такое
хрен избавишься от вины
пролетая грозишься крылышком распростёртым
отражается небо в чумном корешке потёртом
и страницы темным-темны
_^_
* * *
приходи устать от меня вдвоём,
поиграть с погасшим вчерашним днём.
разожги обычный, не мировой,
или просто постой за моим плечом.
я опять последний в огне, в окне,
непонятен всем, а себе - вдвойне.
пью расколотый свет ледяной десной,
говорю не о том. о том.
по одну - умирают мои слова,
по другую - немеют мои дела.
в центре - всех пугает моя стена,
только чудом не снесена.
совпади со мной, проруби окно,
проруби окно - прорасти крыла.
видишь, сдуру солнечная гора
всю прихожую обняла?..
говоришь - проглотила - сожгла дотла,
говорю - прорастила - и умерла.
мне с какого-то времени всё равно.
вот такие мои дела.
всё равно, о ком, только в сердце ком.
а не веришь - войди и замёрзни в нём.
новый день кончается. год идёт.
застывает в окне моём.
_^_
* * *
Я не знаю много песен, знаю песенку одну...
Ф. Сологуб. "Лунная колыбельная". 1907
я не знаю много песен
знаю песенку одну
эта песенка во мне и днём и ночью
тёмен смысл мотив невесел
с ней проснусь и не засну
всё звучит и не даёт поставить точку
с ней иной словарь мне выдан
словно паспорт иль диплом
плыл я морем шёл я лесом райским садом
вещим ужасом пропитан
словно спиртом под стеклом
и теперь всё не о том о том о самом
а о чём о том о самом
ни о чём и обо всём
хоровая фронтовая и блатная
с этой песенкой упрямой
всё на спад и всё на слом
неизменна только музыка иная
а какая там иная
про весну иль про войну
ужас детства много слов и мало солнца
я спою её китайцу
отходящему ко сну
не поверит улыбнётся отвернётся
но однажды он поверит
в то что правды нет иной
пусть не высказать себя путём окольным
тонкой бритвою по вене
алый-алый проливной
смысл известный поднебесный подневольный
он узнает нет покоя
всё поймёт и не заснёт
сядет ангел к изголовью добрый руди
колыбельку он рукою
осторожною качнёт
спи спокойно завтра день хороший будет
_^_
|
