МОЙ ДВОЙНИК, ЗАКУРИВ,
ПОГЛЯДИТ НА ЧАСЫ...
БАБОЧКА ГРОДБЕРГА
I. Белая бабочка пляшет по краю органа.
Бабочка смотрит на Гродберга, Гродберг - на гаммы,
мама - на бабочку Гродберга. Всем хорошо.
Мир на воздушном качается шаре большом.
Господи, что ж напоследок всё как-то туманно,
словно отчалило детство со всем багажом?..
Память упорно разложит слова по порядку:
этот гербарий отложим, а этот - в тетрадку,
бережно, рядом с рассохшимся белым крылом.
Тает надежда облаткою под языком.
Если оттуда смотреть - всё бездумно и сладко;
если поближе - овеяно горестным сном.
Чудо моё невозможное, белые дни!
Выгони новых, случайных, земных, кто бы ни,
только верни ощущенье, что склеено блюдце.
Если нельзя - только туже петлю затяни.
(Господи, год - как тут памятно не задохнуться!..)
В зелени, в зелени жёлтой стоят и смеются,
помолодев на пригоршню беды и стыда.
Лица размыты, нездешним очерчены светом.
Каждый уже одинок - но не знает об этом.
Каждый по капельке мёртв - но не скажет когда.
II. В этой системе разладилось что-то - и вот
больше на жёстком магнитном никто не живёт.
Память легко удаляет ненужные файлы.
В левом углу монитора кораблик плывёт.
Сколько на крестик ни жми - выплывает окно:
светлая комната. Четверо. Ночь. Люблино.
Немногословные, словно подземные стражи:
этот застенчив, а эта - уткнулась в кино.
... Алое-алым плывёт под футболкой пятно.
Я никому не под стать в этом пасмурном царстве.
Райская скатерть бела - о, безмерность моя! -
или молчание - сумрачно, жёстко, пацански -
или рыдание - залпом, в четыре ручья.
Крепко отчаянье, крепко держу на весу.
Дурой-рукой небольшую устрою грозу:
дурой-рукой, чтоб не вязнуть в их топком покое,
скатерть, и блюдца, и всё это царство снесу.
Может, хотя бы тогда пошевелятся, но -
это минутное чувство скорее смешно.
О, моя радость - мотив жестяной, коробейный!
Алое-алым плывёт под футболкой пятно.
Нету других "потому" на твои "почему".
Музыка, музыка - выстрелом в топкую тьму.
Эта программа уже никогда не ответит.
... Дай завершить самому.
_^_
* * *
I. Благослови Господь тебя, мой враг.
Вот так: благослови тебя Господь.
Ещё: Господь тебя благослови.
(Как ни крути - а всюду стык согласных).
Последний гвоздь вобью остервенело,
присыплю крышку горсточкой земли.
И всё ж - благослови на самом деле,
что я один, а за окном гроза;
пишу себе - и, кажется, стучится
судебка, скудоумица, синица,
и мне дано прекрасное юродство -
смотреть в её бесцветные глаза.
II. Господь с тобой, мой враг, не ставший другом,
что, убоясь меня, ты чертишь круг,
и мы в дожде, очерченные кругом,
где каждый голос - эхо, полузвук;
доносятся слова через мембрану,
боишься, просишь, веришь - искажает,
и сходит за удар пожатье рук.
Не тон - полутона, не тень - оттенок,
не человек - спокойствия предел;
и говорит - мол, это не смертельно,
но выбрал - и красиво умираешь:
достойно, в тридцать семь, ударом в спину
из-за угла - как сам того хотел.
III. Так славно озлобление твоё
под маской безразличия, что слов нет;
так средь дождя забытое бельё
стыдливо притворяется, что сохнет.
Так я стою - очищен, кроток, наг,
а ты - дождлив, и мелочен, и бешен;
грубишь, проходишь - и не узнаёшь;
так, якобы учительствуя, дождь
стегает ветки вишен и черешен;
так я пройду - и следом ты пройдёшь.
Так всё пройдёт - и да пребудет так.
... Благослови тебя Господь, мой враг.
_^_
* * *
Дмитрию Шабанову и Полине Кондауровой
Снится-бредится: белое солнце над нервной Невой.
Трудный август под сорок, плывущие призраки-лица.
Снится: тройка крылатых коней и небесный возница.
Едем-едем сквозь дождь, и во сне не видать ничего.
Снится: белое солнце, и в тигле расплавленный день.
Остановка в дороге - так дивно, так странно и длинно...
Эй, ямщик, не тяни! Позади - двадцать два с половиной.
Мне ещё есть куда поспешить. Подгони лошадей.
Ты такой же, я верю - надрывно-крикливого склада.
Говори что-нибудь - что ещё не оборван полёт,
что недолго осталось - так больно, так верно, так надо;
что ещё по плечу нам словесная эта отрада;
что устали слегка от пути - но и это пройдёт.
Если даже лететь бесполезно - скажи: полетели,
обмани, что назавтра - удача, и радость, и кров.
Спой мне хрипло о жёлтой каморке с окном на Литейный,
спой о городе пасмурных скверов и зябких ветров.
Схорони меня в месте, куда по сердечному зову
без гроша уезжают, забив на размеренный быт,
пьют на крыше коньяк - и ни-ни за опасную зону,
и в холодных стихах - ни намёка на то, что болит.
Здесь легко обезуметь - подумаешь, меньше ли, больше...
Сколько нас - молодых и красивых, и крылья ничком...
Ночью колокол нервно звонил - ну давай, успокой же,
что не скажет о ком. Что под пыткой не выдаст о ком.
_^_
КОЛЫБЕЛЬНАЯ
Так нынче в комнате светло,
что кажется - темно.
Так сердце от беды свело,
что кажется - в стекло
стучит, выпрашивает пай:
немного хлеба, крепкий чай.
Качаем люльку, баю-бай.
Ребёнок, засыпай.
Пускай приснится тёплый дождь
и добрый китоглот.
У каждого на сердце ложь
и свой к другому счёт.
Ну а с тобой - наоборот,
ты был и есть - наоборот.
Стучи, стучи, базарный грош.
Блаженствуй, обормот.
Ты скоро вырастешь, пойдёшь,
куда беда ведёт.
Ну а пока - напрасно ждёшь:
ушла и не придёт.
Важней всего её покой.
Порядок на душе у ней.
А в комнате - мороз такой,
что нет его страшней.
Там город с тысячей дорог
и люлькой подвесной,
где бережно сопит вьюнок -
бесёныш заводной.
Ему назавтра - пир горой,
кастрюлька с беленькой лапшой.
И дивный мир у детских ног -
волшебный и большой.
_^_
* * *
Внутри - туман, и всё же не такой,
как тот, наружный, что шалит вслепую,
и, словно карамельку, держит пулю
(бывает, что патрон, но чаще - пулю)
под языком, но чаще - за щекой.
Туман внутри - и всё же не внутри,
а близится, как облако ржаное,
и заряжает ствол на раз-два-три:
давай-давай всё даром нажитое,
грядущее давай и прожитое -
и я ему в ответ: бери-бери.
Но есть иной - и нет его страшней:
он - яблоко, туманом налитое;
он спрашивает с детской прямотою
у внутренней могилы: "ты в покое?", -
и сам же отвечает ей.
_^_
ЭЛЕГИЯ У ФИНСКОГО ЗАЛИВА
Так холодно, пойдём скорей отсюда...
Залив и дюны в череде камней.
Последнее оставшееся чудо -
в последний час не вспоминать о ней.
Но здесь и только здесь - самоубиться,
вот так, с разбега в море и - бултых;
и выкликнуть песку и мокрой птице
свой лучший стих, свой непрожитый стих.
Или взвести курок - и просто-просто
не знать о ком-то под названьем "ты";
итак, сюжет - всю осень у воды
прожить в нирване, изучая звёзды,
читая их течение, как мантру;
зимой уснуть в берлоге, а весной
достать из депрессивного кармана
свой ад резной, свой ларчик расписной.
Там всё, что нужно: чёрный пистолетик
и два стишка на ювелирном дне,
чтоб резво посмеяться напоследок -
всё это было б не-, когда бы не...
Мигнёт безвольно птичка-невеличка
и маршевое соло на губе
протренькает светло и безразлично.
Не больно так, что даже неприлично, -
слегка не по себе. Не по тебе.
_^_
* * *
Я живу как пасхальный клич в ожидании рая:
ни о чём не пекусь и об участи скорой не знаю.
А ночами мне снится наряженный дом
и царевна, что резво махнёт рукавом.
Три часа до обеда, готовятся пёстрые люди.
Оттого-то мне снится, что въеду на праздничном блюде
я за праздничный стол, как на белом коне,
и со всеми примусь пировать наравне.
А пространство чужое, шипящее с левого края,
может злиться как хочет: я только сильнее прощаю.
Ибо если не злится - его как бы нет:
золотую волну разрезающий свет.
Чем сеченье прозрачней - тем сердце моё горячее.
Как мне выжить, как быть со смертельною долей моею,
со своею душой - то ржаной, то мучной, -
с голосами чужими за дверцей печной?..
И когда в моё тело вонзятся роскошные свечи -
будет слышаться радостный смех и заздравные речи.
А дамоклов сияющий нож надо мной -
это вестник благой, вечный свет неземной.
_^_
* * *
Страданье, страданье, страданье теперь таково,
что незачем дольше - и некуда больше его.
Все краны распахнуты настежь, и хлещет вода:
никак не закрыть - остаётся бежать навсегда.
Страданье, страданье во всём - не сдержать, не стереть.
Вот-вот устремится к пределу, непрочной стене.
И, чтобы не стало стенаньем, разлившись кругом, -
мне некого нынче ни братом назвать, ни врагом.
- О, где ты, спасенье? - и слышится в гуле ночном:
я - капля, я - соли крупица на днище речном.
Планета ветвящихся тропок, заброшенный сад,
где лживое благо по знакам ведёт наугад.
Направо пойдёшь - никакого страдания нет:
почтовая марка, бумажная плата за свет.
А влево посмотришь - покажется просто судьбой:
как шар новогодний, - нелепой, прозрачной, любой.
_^_
* * *
В сердце, Леночка, нож карманный,
а в кармане - напрасный стыд.
Хочешь - слово подставь иное:
смысл незыблем, как пьедестал.
Это что-то сродни туману:
лезет, лезет, в глаза глядит,
неотступной грозит виною,
посмотри, говорит, кем стал.
А ведь мог бы такое сделать!
А ведь мог развернуться так!
Но лежишь на печи три года,
бесполезнее, чем репей.
Лена, эту стальную стену
не пробьёт мой шальной кулак.
Ты же помнишь меня другого -
молчаливее и грубей.
Как спешил, опоздать пугался,
ощущая вблизи предел.
А теперь ни огня, ни града
не боюсь - но предел внутри.
Потому что огни погасли,
град полился - и отшумел;
те, кто были недолго рядом, -
разбежались на раз-два-три.
Им спокойно сейчас и глухо,
им легко без меня теперь.
Лучше так, чем стоять под дулом
оглушительного стыда.
Смерть, не слушай меня, старуха, -
я же всё это не тебе;
то, что звал тебя, - было сдуру.
Время, слушай меня сюда:
дай мне годы труда и муки
в наказанье за этот стыд,
за словарь, что пленён обидой
и покорен сейчас не мне.
Не сверкнёт в огранённом звуке,
новых смыслов не породит,
а лежит с апатичным видом,
отвернувшись лицом к стене.
Отлежавшись - к суровой прозе
он потянется как пить дать,
ибо только она способна
эту бездну вобрать в себя.
Время, дай мне костюм по росту,
дай мне с тяжестью совладать,
никому не мешая зовом,
лишним грузом не теребя.
В сердце, Леночка, стыд туманный.
Это, Лена, обидный стыд.
Больно колет, напрасно гложет,
Атлантидой со дна растёт.
Рядом времечко - нож карманный.
Тот, кто им с высоты грозит,
очень хочет убить, но всё же -
передумает - и спасёт.
_^_
* * *
Мой двойник, закурив, поглядит на часы.
До вокзала недолго. Ноябрь. Пантомима
очень образна, красочна, так представима,
что над ней возрыдай хоть в четыре слезы.
На ограде ворона, как мокрая смерть;
в сердце совесть засела - заноза тупая;
треть судьбы позади, остальное - в тумане.
Впрочем, - прошлое тоже туманно на треть.
Ты в обиде слегка, да и я подустал.
Но пока мы стоим - и спасибо на этом -
спой мне что-то больное надрывным фальцетом,
что-то в стиле шансон - чтобы розы, хрусталь
и печаль, а любовь - непременно слепа.
Расскажи мне какую-то личную тайну,
чтобы грудь защемило аккордом гитарным.
Наиграй мне слова, чтоб не вспомнил себя.
И - до лучшего! Верно, оно впереди.
Распрощаемся, ну же, светло и красиво.
Отплывает экспресс в деловитую зиму,
чей-то голос желает удачи в пути.
Обернусь невпопад - но желают не мне.
Никого за версту в полутёмном вагоне.
Остывает в стакане горячее горе.
Засыпают чаинки на дне.
_^_
* * *
I. Левой, правой, вот сюда.
Вдох глубокий, руки шире.
Возвращается беда
на круги своя-чужие.
С ней вернутся в дом родной
все, кого давно не ждали:
станет облако водой,
деревом - стена меж нами.
Стоит ранку сколупнуть -
всё опишет круг в начало:
кукушата - в скорлупу,
солнце - в небо, дым - в трубу,
слово - в то, что означало.
Сон, родясь из темноты,
темнотой очнётся снова;
подзабытые черты
воскресят меня иного.
Только не вернёшься ты
в этот свет первоначальный;
возвещён приход беды.
Скрип качельный. Вскрик печальный.
Ты - за лесом, за дубравой,
ты - за праздничным столом,
в окруженье пёстрой славы.
Рядом - гости бьют челом.
Ать-два-левой! Ать-два-правой!
Ходит горюшко кругом.
II. Гости весело смеются,
горе празднично идёт.
Мы ему подставим блюдце -
пусть поест и пусть попьёт.
Просидит в углу весь вечер,
лязгнет звуком заводным,
цыкнет зубом золотым.
И, поняв, что делать неча, -
потихонечку уйдёт.
Горюшко-горе,
улети на небо,
нету больше хлеба -
ни белого, ни чёрного
для тебя, никчёмного.
Свет хрустальный за окном.
Возвращайся в божий дом.
_^_
ОБЪЯВЛЕНИЕ
Меняюсь к лучшему. Меняю
двухкомнатную хату в центре
на однокомнатку с доплатой.
Мой худший - прост и безоружен,
а лучший - злится и вздыхает;
он лучше - вот и лезет к цели,
не спит ночами, строит планы,
как задавить того, кто хуже.
Кто хуже - смерти ждёт в сторонке,
кто лучше - в гущу прёт нахально.
Кто победит - почти что ясно,
прогнозы выявлены чётко.
Вот-вот уже один второго
прикончит, завладеет хатой.
А я взираю безучастно
на них, как будто ни при чём тут.
Мне жаль, ведь худший - он скромнее,
мне жаль - ведь худший мне дороже.
Но к лучшему меняться надо,
чтоб самым лучшим быть на свете.
Объединить бы их скорее -
но примиренье невозможно.
Сломать меж хатами преграду -
но воспротивятся соседи.
И я стою, курю спокойно.
Я знаю - всё идёт по плану,
и наслаждаюсь их игрою,
расклад меняя незаметно.
Вот-вот бумага на заборе
зальётся кровью неоплатной,
зальётся наилучшей кровью.
... Мой худший, выпьем за победу.
_^_
|
