[Оглавление]




ПРОГРЕСС


Он возвращался в город, в котором не был двадцать лет. Умиленно глядел из хорошо протопленного мягкого вагона в желтые леса. Выпив чаю, съев бутерброд с румяной, влажной бужениной, прилег на уже заправленную постель (все же СВ!). Прикрыв глаза, попытался вспомнить что-нибудь особенно важное о городе, в который ехал, - в предвкушении колокольчиком затрепыхалось сердце, но ненароком уснул, а проснулся от стука в дверь. Проводница: "Подъезжаем, я заберу стакан." Вместо мелочи сунул бумажную купюру, махнул рукой - сдачи не надо.

Чувствуя бодрость и прямо пружинистую силу (от интриги, ожидания, от нежелания пока формулировать), с удовольствием умылся и, опустив сумку, тщательно проверив документы, деньги, обратный билет (это он делал скрупулезно, по многолетней привычке командировочного с подчеркнутым вниманием к каждой бумаге), и это тоже придало настроения, снова уселся у окна. До прибытия было еще минут пятнадцать, и поезд, раскачиваясь и грохоча по лабиринту путей, ехал мимо расписанных граффити унылых бетонных заборов и прочей грязноватой железнодорожной местности, вдруг за которой - поверх, будто прямо с небес, грянул шпиль горделивого собора на поднявшемся ввысь холме, затем еще один, затем с моста (уже на другой плоскости и ниже) - целая улица, еще грустная, привокзальная, с простенькими кафе и не особенно яркими магазинами, рассчитанными на поток, а не на индивидуальность, но с мощенной булыжником мостовой, с лепниной, с завитками железных балконов, обреченная терпеть спешку, но все же ведущая к куполам. Чудесным образом стало распогоживаться, и когда он ступил на перрон, над ним, как на рекламном плакате, уже было пронзительно голубое небо.

Еще в вагоне, прогоняя сентиментальность, которая неизвестно куда могла завести да, собственно, уже вела, он построил план этого дня: сейчас в гостиницу, бросить вещи, потом в офис - сначала работа, если надо, допоздна, сегодня все успеть, а завтра в город. Поначалу так все и шло, его встретил улыбчивый молодой менеджер, которого он не знал в лицо, но помнил голос из телефонных разговоров, и еще тогда усвоил, что говорить быстро с ним не стоит. Он из того поколения, которое плохо знает русский, но шутки понимает, и это не от знания языка, а из-за общего "профессионального" менталитета, который, видимо, имеет свое эсперанто и мало пересекается с географией. Заехали в гостиницу, она располагалась как раз на той улице, которую он разглядывал на подъезде. Несмотря на внешнюю неумытость, внутри она оказалась вполне сносной: трехэтажное здание, все перестроено, от прежней планировки только высокие потолки, теперь они обшиты пластиком, в них празднично, даже днем, сияют многочисленные лампы. Три звезды, в холле - платный интернет, бара нет - кофейный автомат, зато включен завтрак в старинном ресторане напротив. Большой номер с двуспальной кроватью, на стене новый телевизор, в ванной фен, отопление еще не включили, но в шкафу запас одеял. Из минусов - окна выходят во двор-колодец, там парковка и мусорный контейнер, в котором копаются бомжи, поэтому шторы лучше закрыть.

Снова улыбчивый менеджер, по дороге в офис он попросил его проехать через центр:

- Не был здесь двадцать лет, а когда-то бывал чуть ли не каждый месяц, - громко и разборчиво, как на диктанте для школьника, сказал он.

- О, теперь это другой город! - отозвался молодой менеджер. Гордость в его голосе задела.

Но то ли город и впрямь так изменился, то ли память его подводила, но он действительно мало что из него помнил. Хорошо помнил друзей, разговоры, события, а вот дома и улицы напрочь забыл. От всего города в целостности сохранились лишь несколько зданий, из которых от силы можно было составить небольшой квартал. Но куда подевалось остальное? Где, например, вот этот дом -- сгорбившийся рыцарь-старичок под массивными латами черепичной крыши, с крохотным флигельком-головой? Где эта улочка, которая начинает, как золушка, в копоти и на задворках, а заканчивает, как принцесса, в золоте и почете? Их нет. Память ничего не сохранила, подменила какими-то другими. За двадцать лет выстроила собственный город, который был лишь собирательным заповедником его архитектурных приоритетов. Или в молодости ничего из этого вообще не важно? А важны только люди, и с ними было наоборот. Их он помнил очень хорошо. Часто беседовал, до сих пор продолжал споры, прерванные уже много лет как. Почему? Тут он знал наверняка. И в этом была его доктрина. В соответствии с ней с какого-то возраста он стал систематически делать вылазки в свое прошлое. Где-где, а в нем он теперь ориентировался куда лучше. Посещая его, обходя его закоулки, в которых, кстати, жил не только он, а еще масса других людей (и это очень важно в понимании прошлого - понять, что не только ты его хозяин, а еще и все эти люди), он хотел избавиться от тайн и неясностей. И делая это, он избавлялся от мучительной, иногда даже непереносимой грусти по прошлому, от недовольства днем сегодняшним, т.к. в прошлом, по пристальному рассмотрению, он находил не меньше изъянов; опять же, ответы давали возможность поверить в прогресс, в то, что его жизнь обогатилась новыми ответами.

Мудростью? Хотелось бы и так.

Машина въехала в тоннель, которого точно раньше здесь не было. Недлинный - может, на минуту езды. Вряд ли он был нужен здесь, в небольшом городе, а если и нужен, то скорее для какой-то иной, чем обычная функциональность, цели. Потому что проходил он отнюдь не под какой-то огромной горой (гор тут никаких не было), а под холмом, на котором располагался старый городской парк. Вековые деревья, дорожки, скамейки - раньше дорога плавно огибала его, делая при этом небольшой крюк, а теперь протыкала, как игла в гербарии протыкает муху.

Ответ он нашел сразу по окончании тоннеля. На выезде открывался вид на городскую реку и несколько небоскребов нового сити, частью урбанистического пейзажа - его входом, вратами и являлся сверхсовременный тоннель. Что касается прямолинейных черно-зеркальных истуканов-небоскребов, то их расположение рядом с кружевами церковных куполов и неровностями покатых крыш старого города было уже не раз им виденной новомодной традицией европейских городов. Эдакое подчеркнутое соседство старого и нового. Преемственность? Нет, скорее сосуществование. Попытка примирения непримиримого.

- Нам туда? - спросил он про небоскребы.

- Нет, там дорого, - отозвался с улыбкой менеджер. Вместе с негативной оценкой в его интонации бесспорно звучало уважение. - Мы снимаем офис в другом районе. Тоже престижном, но дешевле.

Провожая взглядом оставшийся в стороне сити, он поймал себя на том, что ему тоже нравятся эти небоскребы, но нравятся не за то, за что их, должно быть, ценил молодой менеджер. Для того они явно были символом капиталистического настоящего его страны и открывшихся возможностей. Для него же эти небоскребы были символом времени вообще. Любых изменений. И ему нравилось сейчас, после двадцати лет отсутствия, сравнивать новый и старый город. Сравнивать, как сравнивают современные глянцевые фотографии с померкшими старыми. Опять же сравнивать себя теперешнего и себя тогдашнего. И при этом он чувствовал себя так, как путешественник во времени из фантастического романа. Так, словно то время, которое он вспоминал - время его молодости, - никуда не ушло, и те люди, что в нем были, так и остались там, а он смог заглянуть за завесу времени.

Машина какое-то время ехала по бурелому эклектики 60-х и 70-х, въехала в район, стирающий само понятие архитектуры - в спальник 80-х, тут же свернула к новенькому торгово-офисному центру, как две капли воды похожему на десятки своих собратьев. Подземная парковка, первые этажи - кафе, боулинг, магазины, выше, этажей на семь-восемь - офисы.

Уже в лифте начали разговор о работе. Как и должно, молодой менеджер плохо отвечал на его вопросы и знал только о своей роли в проекте, не касаясь всего, что выходило за пределы его полномочий. Наличие множества подобных специалистов, не видящих, да и не стремящихся ничего больше знать, кроме своей специфики, - вот оно, капиталистическое настоящее. Матрица.

Глядя на менеджера, он подумал, что он такой, как и должен быть. Джемперок в клетку, тоненький черный портфель с массивным замком в форме подковки, зауженные брючки, дорогие остроносые туфли. Наверное, два высших образования, во всяком случае в его офисе молодежь была укомплектована именно так. Плюс кроме русского -- один-два иностранных языка, какие-нибудь прослушанные семинары, диплом МБИАЙ 2 ступени, активные продажи и т.п. и т.д. Таких, как он, - миллионы. Везде. Любит поговорить о развитии, но на деле видит лишь то, что перед носом. Или современный мир так перегружен, что это нормально? Что даже еще совсем молодой человек устает в нем так, что уже ничего не хочет знать, найдя сравнительно спокойное для себя место?

Почему-то вспомнился разговор с приятелем недельной давности. Приятель был очень старинным, по сути единственным который остался у него с молодости. Говорили об индивидуализме. Приятель сетовал на современность. Замечал, что индивидуальность еще не значит личность, а индивидуальное не означает талантливое, и как быстро индивидуализм пророс в нашем мире. Все стремятся сейчас быть личностью, но выходит одна только индивидуальность. И явно, индивидуализм - это некая форма свободы, но как ни крути, он не счастье, а одиночество. И получается, что за это боролись реформаторы?

В оправдание он ответил, что все же -- сытое одиночество, а это не так плохо.

В офисе его уже ждали. Пока они шли к директору через большой зал, разделенный стеклянными перегородками на ячейки, он заметил, как его рассматривают, заметил, что не все из этих взглядов -- приветливые. Последнее, как раз, было понятно: кому нравится новое начальство? А именно его после покупки компании он представлял. Новые задачи, новые проблемы - они всегда только раззадоривали его! Уже знакомясь с директором офиса, с ключевыми менеджерами, которых ему собрали в единственном непрозрачном кабинете, он чувствовал, как просыпается в нем азарт, как, оказавшись в новом кругу, он начинает свой ритуальный танец - танец бойца, вожака, лидера. Правда, с учетом некоторых языковых трудностей танец этот оказался тоже чуточку замедленным, словно вместо искрометной джиги, ему пришлось танцевать романтический вальс. Это несколько раздражало, но в целом он остался доволен и собой, и новым коллективом. По крайней мере, на контакт сотрудники шли. Некоторая натянутость была, но она естественна, тем более что офис все же нуждался в определенной перестройке. Это он понял, когда подошло время обеда, который он попробовал отменить, но прочел по лицам, что делать этого не стоит. Обед для сотрудников офиса был частью статуса и был так же важен, как одежда (в некоторых вариациях все они были одеты в том же духе, что и встречавший его менеджер, - с иголочки). И хоть проходил обед здесь же, несколькими этажами ниже в кафе, занял он, наверное, больше времени, чем того стоило. Менеджеры внимательно и долго изучали меню, за едой неторопливо беседовали на отвлеченные темы, над чем-то иронизировали, в конце со вкусом потребляли десерт. А потом еще какое-то время после-- каждый на своем рабочем месте доделывали какие-то дела, и это был своего рода саботаж, и никто из них явно не спешил продолжить прерванное совещание. Ожидая, он понял, что так они цеплялись за свой уклад подсознательно демонстрировали нежелание нового.

В результате продолжили уже ближе к четырем, а к пяти он признал, что окончательно выбился из графика и всего ему сегодня точно не успеть, и завтра, невзирая на планы, все же придется вернуться. Посему - сегодня можно уйти вовремя. Да он и сам хотел этого. Оставленный где-то там город звал, сулил, что-то нашептывал полузабытыми голосами...

Отказавшись от помощи, он доехал до отеля на такси, умылся, сменил майку и, спросив у портье о самом коротком пути к ратуше, но вместе с тем отказавшись от карты - не хотел походить на туриста, - отправился пешком в указанном направлении.

Как никакой другой, этот город был поделен на две части: одна уже отреставрированная, открыточная и рафинированная, другая - совсем ветхая, накренившаяся и поблекшая. Гуляя, он попадал то на типично туристические улочки, окрашенные в яркие цвета, с сувенирными магазинами, с битком забитыми кафе, в которых туристов было куда больше, чем местных, и тогда ему чудилось, что он перенесся совсем в другой город - какой угодно, и таких он повидал не один десяток; то в город, отдаленно похожий на город его молодости. Тот город, если бы не черепичные крыши, был бы совсем черно-белым.

Сейчас он скорее ютился рядом с первым и уже ждал своего часа, чтобы исчезнуть навсегда. Стать таким, как был когда-то? Возродиться? Конечно, нет. Ведь когда его выровняют, побелят и покрасят, то сделают больше похожим на сувенир в сувенирной лавке, только в большем масштабе. И со временем всегда так: одно уходит, другое приходит, и то, что ушло, восстановить уже никто не может. Воссоздать - это, пожалуйста, но уже как маскарад. Даже не музей. И это, наверное, правильно. Ведь музей состоит из экспонатов, уже проживших свой век вещей, бесполезных по сути, если закрыть глаза на их историческую или культурную ценность. А город быть музеем не может уже потому, что он должен служить домом для людей, он должен давать им кров и хлеб, словом, должен заботиться о живущих в нем. Посему город обречен быть комфортным, и, стало быть, обречен на прогресс. А это значит - изменения, смену поколений, смерть старого и рождение нового. Зачем же тогда он держится за воспоминания? (Даже доктрину себе придумал.) Что ему до его молодости? Ведь ее не вернешь! И не вернешь тех людей, с которыми он продолжает для чего-то говорить. Но, может, там осталось что-то важное, что понадобилось ему сейчас?

Уже несколько раз выйдя на ратушную площадь, он вновь уходил на опоясавшие ее боковые улочки, и пока бродил, обрел вполне конкретную цель - теперь он искал улицу Б... Хотя, кто такой этот Б...? Может, сейчас из героя он сделался антигероем, и улице дали другое имя? Собственно, из-за опасения оказаться посмешищем, эдаким пугалом из прошлого, он не спрашивал прохожих, а просто бродил и, когда попадалась очередная табличка на доме, задирая голову, пытался самостоятельно разобрать ее название.

На той улице тогда жил их общий приятель, и туда они приезжали больше двадцати лет назад, и чтобы навестить, и чтобы переночевать. Приятель учился в его родном городе, но на лето возвращался к родителям. Лето, собственно, в одно лето все и поместилось.

Кто они? О, их было много. Все разные, но одновременно - схожие.

Мишка Ионов -- начинающий фотограф. Белла - художник. Стас Климов - трудно определить кто, всего по чуть-чуть, в большей степени, наверное, концептуалист, поэтому и художник, и скульптор, и поэт, и искусствовед - во всяком случае, все это переплеталось в его перформансах. Фил - музыкант. Леха Тритон - торчок, вовремя соскочивший с иглы, в то лето рисовал какие-то готические комиксы, его брат Андрей, самый младший из всех, не определившийся акселерат-бездельник, кое-как окончил девятый класс, впереди ждал десятый, и поэтому торопиться ему было некуда. Плакс - еврей, белорусский националист. Егор Милашевский - из высокопоставленной чиновничьей семьи, модник, весельчак, знаток анекдотов, любимец девчонок. Цапля - студент актерского факультета, депрессивный и молчаливый. Коля Лао-Дзы - филолог-востоковед. Гена Хайдеггер - философ, болезненно переживающий трагедию своей непохожести с прочими людьми. Он, много читающий, ироничный, думающий, наверное, в перспективе -- писатель, но тогда он шутил, что до тридцатилетнего возраста никто из писателей ничего путного не написал, вот и он пока не пишет. Девчонки -- Лада, Оля и Львова - студентки художественного училища. Лада была чрезмерно возвышенна, и явно за этим скрывался какой-то подвох. Оля - настоящая красавица, ухаживать за ней боялись, и, видимо, от этого она всегда была на взводе, на грани очередной истерики, которые часто бесконтрольно закатывала прилюдно. Львова - за ней как раз ухаживали все, и он, в том числе, в то лето был на какое-то время ее парнем. Львова, смуглая еврейская барышня, никак не могла остановиться на ком-то надолго. Заводя отношения, она в скором времени их разрывала, иногда и то и другое помещала в один день. Виной тому, видимо, были ее завышенные критерии, которые в том возрасте были, пожалуй, чересчур преждевременными. Уже тогда, в семнадцать лет, она, скорее всего, искала себе мужа, и он должен был понравиться не только ей, но и ее родителям. Венера, Динка и Кенгуру - хиппи. Окончив школу, они не стали продолжать учебу, и тогда вовсю наслаждались свободой. Кроме этого, Венера писала похожие на Гребенщикова стихи, Динка любила секс и переспала со всеми, кто только этого хотел, а Кенгуру - о ней отдельно. Некрасивая, полненькая девочка, она жила в каком-то своем мире. Этим миром была вся огромная европейская часть СССР, по которой она непрерывно колесила автостопом, и, не задерживаясь нигде подолгу, за один месяц могла побывать в Киеве, Львове, Питере и где-нибудь еще. Везде у нее были друзья. Везде ее ждали и радовались ее приезду, а когда она уезжала - грустили. Но при этом она не связывала себя ни с кем из этих людей, и даже когда с кем-то сходилась, то находилась на каком-то отдалении.

В то лето он тоже сдружился с ней и понял, почему она боится задерживаться где-то подолгу. Кенгуру была максималистом - требовательным, последовательным и бескомпромиссным. Жить рядом с ней было практически невозможно, посему то ли ограждая себя от людей, то ли убегая от преследовавшего ее чувства неудовлетворенности, она и снималась с очередного места через два-три дня по приезде. Кроме этого, у нее был свой метод, своя мудрость, свой ответ на множество вопросов - он сводился к перемене мест.

Ах, как легко ему давались сейчас характеристики! Какое поистине королевское преимущество он сейчас чувствовал! Прошлое, будто написанная книга, предстало перед ним, и он мог читать ее с какого угодно места.

Обдумывая их общность, он вдруг подумал, что та их компания никакой компанией не была. Тусовка - вот что это было.

Чем отличается тусовка от компании и зачем вообще понадобилось это новое слово, он тоже сейчас мог легко сформулировать. Компания - это несколько связанных очень личными отношениями друзей, а вот тусовка - нечто гораздо более широкое. Это общество, во всяком случае, попытка создать общество, альтернативу тому, что имелось вокруг.

И как просто и дивно тогда было все устроено, и не было более полного мира, чем тот их мир! И каждый вне его был малостью, одиночкой, по мнению другого, официального мира - неполноценным обреченным отщепенцем. Но вместе -- они были силой и, пожалуй, что, стаей (или стайкой?), во всяком случае, когда они были вместе, тот большой, официальный особенно к ним не совался.

Свобода - вот дар, который они получали, пока были вместе. Эдакое "магдебургское право", дарованное их миру от мира большого в знак признания их общности.

Как они распоряжались ею? Щедро разбазаривали. Проводили время в разговорах, кафе, болтании по городу или уезжали сюда. Этот город, несмотря на то, что тогда они жили с ним в одной стране, был все же иностранным. Иностранным в прямом смысле: говорил на чужом языке, одевался, ходил - все не так, как у них. И, приезжая в него, они тоже становились чуточку иностранными - подражали, хотели понравиться? - нет, скорее здесь им больше позволялось. Можно было, когда устал, разлечься в парке на травке. Можно было, сидя в кафе - скажем, в полдень, - хором спеть песню, и за это не только не быть препровожденными в ближайшее отделение, а еще получить поддержку от окружающих в виде улыбок или даже аплодисментов. Здесь даже их одежда - "прикид", их длинные волосы - "хаера", браслеты из бисера - "фенечки", самодельные значки - "пацифики", не притягивали косых взглядов. На них не показывали пальцами, им вслед не качали головами. И главное, в этом городе, во всяком случае лично его, отпускал страх. Страх, что ты индивидуален, что жизнь твоя пока не расписана на годы вперед, что рано или поздно тебе все же придется держать ответ.

Чаще всего они приезжали сюда по выходным.

Он тогда еще нигде не учился. Работал лаборантом в школе: нагло опаздывая каждый день, являлся на службу в десятом часу, и в два уже был свободен. Но ему все сходило с рук из-за того, что устроен он был по протекции из гороно, где его мать занимала какую-то должность. Тогда он не поступил с первого раза в институт, и понималось, что на такой несложной работе ему будет проще подготовиться на следующий год. Поступать же было необходимо, потому что в противном случае ему грозила армия, а о "закосить" не было и речи - путь к "белому билету" лежал через сумасшедший дом, а это для него было уже слишком. Но одновременно, для того чтобы поступить, он тоже ничего не предпринимал, разве что раскладывал в своей комнате перед приходом матери учебники и с легким чувством исполненного долга уходил. А возвращался поздней ночью или даже утром.

С вокзала, а тогда их города еще были связаны электричками, шли до центра пешком.

По дороге обязательно пристраивались в какое-нибудь недорогое кафе на завтрак. Брали сосиски с горчицей - местный деликатес. В их городе сосиски были в дефиците, имелись только вчерашние заварные пирожные да бутерброды с позеленевшей вареной колбасой.

Запивали кофе. Его подавали в пузатых в цветочек чашках. Столы в том кафе были накрыты льняными скатертями. Ничего такого в их городе тоже не было. Во всяком случае, за ту скромную плату, что это стоило здесь.

...В разрозненных, будто сшитых из лоскутков, воспоминаниях он идет рядом с Кенгуру. Впереди - далеко обогнавшие их друзья. Должно быть, все вместе они идут на улицу Б....

Он рассказывает Кенгуру о фильме, который посмотрел неделю назад. Кенгуру как всегда внимательна, не перебивает, дает выговориться. Он чувствует, как дрожит его голос. В присутствии Кенгуру он всегда теряется, и это оттого, что она для него самый что ни на есть авторитет. Она - настоящая. Настоящая потому, что живет так, как считает нужным.

Слушая, Кенгуру улыбается лишь краешками губ. Эта, ее как у Джоконды, полуулыбка ему не понятна: то ли она улыбается его рассказу, то ли собственным мыслям.

Он старается говорить, как киновед, - логично и весомо. Говорит об идеальной свободе, которой, по его мнению, посвящен фильм. Подбирая слова, чтобы продолжить и чтобы связать этот фильм с другими картинами снявшего его режиссера, начинает говорить дальше, но Кенгуру перебивает его.

- Это говоришь не ты, - вдруг заявляет она.

"Она не слушала меня, - решает он, - или слушает так, как никто еще не слушал."

- А кто? - спрашивает он.

- Так говорят многие, - продолжая улыбаться, Кенгуру дополняет, - и ты говоришь так, потому что так говорят многие.

- Я не понимаю, - делая вид, что злится на то, что она перебила его, отвечает он.

Тем не менее внимательно ждет продолжения. Все те, вроде бы очень важные, рассуждения о фильме становятся для него вдруг совершенно не важными. А важно лишь то, что дальше скажет Кенгуру.

- Не пугайся... Просто сейчас это не ты. И говоришь ты другим голосом.

"Как она догадалась? - в смятении думает он. - Это ведь и правда не я! А кто? Я не знаю. И всегда только ищу. И будто перебираю чужие интонации, чужие слова и мысли. И она права: что мне до этого фильма? Ведь я всегда мечтаю только о своем. И думаю только о своем."

Кенгуру внимательно следит за ним и видит, как прямо физически бегут по его лицу мысли. Так в солнечный день бегут по земле тени от плывущих по небу облаков.

- Ты такой... - она перестает улыбаться и замолкает, - Ты очень, очень хороший, - так и не найдя других слов, заканчивает она.

"Значит, я тоже настоящий?!"

Он счастлив. Он благодарен ей.

Как ни в чем не бывало, он возвращается к фильму, и теперь говорит куда как весомее и увереннее. Даже Кенгуру больше не перебивает его, и хоть это она придала ему уверенности - теперь она слушает его чуть ли не восхищенно, и улыбка с краешков губ теперь заполняет все ее лицо.

Подходя к улице Б..., он под каким-то предлогом отстает. Украдкой рассматривает фигуру Кенгуру: ее полные короткие ноги, расширяющуюся книзу линию майки от плеч до бедер, давно не мытые русые волосы странницы, забранные на затылке в косицу.

...В тот вечер компания отправилась гулять в город. В планах было посетить заброшенный монастырь, который предполагался как место для проведения очередного преферанса Климова. И все, кто желал, могли стать не только его соавторами, но и актерами.

Перформенсы Климова имели одну особенность: они грешили абсолютной непродуманностью. Это и обсуждала по дороге компания, предварительно выслушав то, что Климов предложил, как концепцию.

- Начинать надо, когда стемнеет. Зрители войдут в ворота почти в полной темноте. Фонарь у входа не горит, и мы дадим им ручной фонарик. Но только один на всех.

- Можно я буду среди актеров?! - спросила Львова.

- Ты сначала узнай, что будут делать актеры, а потом напрашивайся, - вставил Милашевский.

Терпеливо дождавшись (а что ему оставалось еще?), пока тусовка закончит зубоскалить, Климов продолжил:

- Когда все окажутся внутри, в небольшом дворике их встретит черный монах. Он заберет у них фонарик и удалится, оставив всех растерянно ждать в темноте.... ОЖИДАНИЕ В ТЕМНОТЕ! - восторженно и скорее для себя подчеркнул Климов.

Заинтригованная тусовка не перебивала.

Климов медлил, перед тем как рассказать про новую сцену, ему, казалось, не хотелось расставаться с предыдущей.

- Потом вокруг ожидающих одна за другой вспыхнут несколько бочек. Их бросили работавшие в монастыре строители. В них еще осталась смола... Яркий огонь осветит полуразрушенные стены храма и часовни. Будет ништяк, так как будет казаться, что развалины тянутся к небу. Стены ожили и в мольбе тянутся к небу. Ну а дальше вступит со своей группой Фил.

- Что мне играть? - спросил он.

- Ясно что - "Лестницу в небо", - ответил Климов.

- Я буду монахом... - предложил Милашевский.

- Нет, монахом должен быть Хайдеггер. А из тебя монах, как из Динки Джульетта, - заявила красавица Оля, на которую давно не обижались и скорее оберегали, позволяя ей многое.

- Согласен, - откликнулся Климов.

Мнение самого Хайдеггера не спросили, так как были уверены, что тому попросту безразлично. Не участвуя в обсуждении, он шел рядом, уставившись себе под ноги, и был целиком поглощен своими мыслями.

- Кем же я тогда буду? - спросил Милашевский.

- Ждущим в темноте! - съязвила Львова.

Тусовка заулыбалась.

- Все опять слишком абстрактно, - вступил Плакс.

- Ну да! А ты хочешь в конце размахивать белорусским флагом? - являясь его вечным оппонентом, ответил Климов.

- Пусть тогда девчонки будут у раскрытых этюдников! - пошутил кто-то.

- А Лао-дзы пусть читает вслух Дао!

- А Венера сыграет на свирели!

- А я буду фотографировать один и тот же ракурс!

- А Ольга пусть расчесывает волосы!

- А я буду Курящим в темноте!

- А я - Выпивающим!

Кроме Плакса и Климова, все вновь хохотали.

Пропустив шутки, Климов заметил, что идея с флагом - неплохая. Но пусть только Плакс размахивает белым флагом.

- Почему белым? -- возмутился Плакс.

- Потому что белорусский здесь ни к чему.

- Может, и так, но зато это не так общо, как у тебя.

Между ними разгорелся спор. Тусовка вновь улыбалась.

Когда добрались до монастыря, выяснилось, что проводить в нем перформанс совершенно невозможно. Весь монастырский дворик мало того, что был завален остатками строительного мусора после начатого и так и неоконченного, явно брошенного ремонта, но еще был облюбован местными алкашами. Под ногами хрустело битое стекло, у дерева мочился мужик. Хохоча и прикрывая носы, тусовка выскочила наружу.

- Не понимаю. Как я мог этого не заметить? - всю дорогу назад удивлялся Климов. - Хотя в этом тоже что-то есть?

Опять хохотали. Хохотал и Климов.

...В тот приезд родители их приятеля с улицы Б... уехали в отпуск в Крым.

По случаю того, что квартира оказалась пуста, решили закатить вечеринку. Ионов, Белла и Тритон были отправлены в магазин за вином. Девчонки - на кухню, где из заготовленной родителями на две недели провизии им предстояло приготовить роскошный ужин. Фил у проигрывателя рассматривал пластинки. Плакс и Климов демонстративно сидели по разным концам комнаты, листали какие-то выуженные из родительской библиотеки толстенные фолианты.

Он и Кенгуру говорили на балконе. Точнее, говорил только он, а Кенгуру слушала.

-Хочешь, поехали со мной? - вновь, как и в прошлый раз, перебила она его...



Разглядывая очередную табличку в начале узенькой улицы, одна сторона которой была монастырской стеной, а другая начиналась реставрационными лесами, опасаясь идти под ними, он ступил на проезжую часть и чуть было не угодил под автомобиль. Привыкшие к езде по извилистым тесным улицам старого города, водители здесь лихачили, как на горном серпантине.

Виртуозно, за мгновение до наезда водитель успел нажать на тормоз и, терпеливо ожидая, пока турист уйдет с его пути, не выглядел ни испуганным, ни разозленным, и только дорога освободилась, надавив на газ, умчался прочь. От этой самоуверенности водителя он тоже не испытал страха, но в этот момент словно проснулся и вдруг понял, что совершенно устал. Что никакой улицы Б... он сегодня не найдет, да ему и не надо ее искать. Ни сегодня, и ни завтра. Потому что ее в этом городе нет. Потому что даже если и найдет, то не узнает. Или скорее не примет...

Развернувшись, он вернулся на ратушную площадь по дороге, которую теперь уже хорошо знал. Он больше ничего не вспоминал, а только любовался окрестностями. И его вдруг охватила беспечность, такая, какой он давно не знал.

На площади, устроившись в плетеном кресле у такого же плетеного стола в открытом кафе, он заказал себе пива и стейк. Пока дожидался, заметил, что на площадь стекается народ. Вскоре в кафе, в котором он сидел, были уже заняты все столики, и в кафе рядом было то же, и в кафе напротив. Даже за его столик, вежливо уточнив, не занято ли и можно ли присесть, к нему подсела нарядно одетая молодая пара.

Поначалу удивившись такому столпотворению в обычный будний вечер, он, наконец, вспомнил, что сегодня -- отборочный тур конкурса Евровидения, и, проходя несколько раз за этот вечер через площадь, он отметил, что посреди нее рабочие монтируют сцену с экраном. Сейчас рядом с ней появилось несколько угрожающе огромных, стоящих друг на друге и похожих на какое-то инопланетное оружие, динамиков.

Как он забыл про конкурс!

Он пожалел, что пришел на площадь. Но перебираться куда-то в другое место уже не было сил. Да и выпитый им второй бокал делал свое дело. Конкурс для домохозяек - так, кажется, называли это мероприятие. "И сколько же их здесь собралось!" - оглядывая все прибывающую толпу, думал он.

Где-то на третьем или четвертом бокале он вдруг сформулировал, почему не уехал тогда с Кенгуру. Побоялся. Как и всегда, побоялся завтрашнего дня. И боялся и до этого, и после. И всю жизнь потом потратил, чтобы перестать бояться. Много работал, разбогател, получил независимость, но страх, выходит, остался. Только теперь он еще смешался со стыдом. Стыдом от того, что жизнь он потратил на то, чтобы оказаться сейчас тут (так получалось!), пить хорошее пиво, жевать хорошо прожаренный стейк и раздраженно глазеть на конкурс для домохозяек, обильно перча сарказмом и еду, и окружающих.

Где-то на шестом бокале, когда толпа вокруг, слившись в едином порыве, стала подпевать невнятной и смазливой конкурсантке, он решил, что первым в офисе уволит встречавшего его молодого менеджера.

Ах, как ему понравилась эта идея! Правда, утром, когда тот же менеджер вез его на работу, он вспоминал об этом опять же со стыдом.




© Сергей Лапцевич, 2013-2024.
© Сетевая Словесность, публикация, 2013-2024.




Версия для широкого дисплея
[В начало сайта]
[Поэзия] [Рассказы] [Повести и романы] [Пьесы] [Очерки и эссе] [Критика] [Переводы] [Теория сетературы] [Лит. хроники] [Рецензии]
[О pda-версии "Словесности"]