К ВОЗДУХУ РУИН
* * *
Отвернись от залива и неба, смешайся с толпой,
пестротой сатурналий, бурлящей волною слепой,
под циничной гримасою маски, из самых глубин,
не тревожа плясуний, почти не спугнув коломбин,
отрешенно ступи на риальто, почувствуй контраст
и, когда золотое дитя тебе кубок подаст,
что в руках запоет, зазвучит, как прохладный рэгтайм,
но прохладе своей вопреки обжигая гортань,
ты доверься ему, остранись и не плачь ни по ком,
этой болью упейся и кубок дави сапогом -
веселящий напиток и яд, будоражащий без
промедленья, глоток обращает матрон в клоунесс
для смешенья с потоком, влекущим по городу вниз, -
окунись в эту шумную реку, сполна насладись
этим пьяным восторгом (что вызвать его из руин
станет вечной тоскою, как первый чумной героин,
ты почувствуешь позже, и память твоя повторит
ощущения ведьм, получившихся из маргарит),
наконец, содрогнись, сторонясь гудежа шапито,
от внезапного, словно ожог, понимания, что
даже он, этот нежный любовник, смурной гражданин
государства урарту, не помню его псевдоним,
не удержит тебя от распада - прощайся, окинь
очарованным взглядом скучающих пленных богинь,
чья латинская древность - обман, макияж, акварель -
и довольно уже эпилога, иди же, скорей,
по волне карнавала свои направляя стопы
налегке, наудачу, рассеянно прочь из толпы...
_^_
СКРИПИЧНЫЙ МАСТЕР
В глубине композиции - зарево, небо, весна,
одинокое древо покоится, как иероглиф
(многозначен по смыслу, как целое неповоротлив)
на летучей гряде облаков, что редеет весьма,
обнажая закат и сумбур перелетов вороньих -
это вид из окна. Повернувшись к закату спиной,
вы сперва ничего не увидите в силу контраста -
неожиданно виолончель, велика и бедраста,
появляется первой, блестя перевитой струной;
полудюжина скрипок, альтов ироничная каста
поплывут, структурируя воздух, придав мастерской
архаический вид. Возникает задумчивый мастер
в этом воздухе, сложном и тяжком от запаха масел,
оседающем в легких, неся неизменно покой
и заботу, и нечто, чей смысл остается неясен,
как рецепт итальянского лака. Вот, что-то спросив,
приходил ученик: он пока еще тонок, бесшумен,
вероятно, талантлив, почти непомерно красив
и неопределен - в наименьшей из всех перспектив,
может быть, шоумен или, более призрачно, Шуман.
Подобрать ему скрипку по росту, он быстро растет,
удаляясь от счастья и музыки, с легкостью рыси
уходя от погони, презрев эти дали и выси,
порожденные, странно, всего лишь звучаньем пустот
и дрожанием струн, и случайною волею мысли.
И маэстро, мурлыча под нос опереточный вздор,
древесину нагую в растворе светящемся мочит
и поверх рецептур колдовства добавляет в раствор,
лакирует, шлифует, глядит, говорит "мутабор" -
и она оживает, рыдает, поет и бормочет,
ощущая банальное сходство с банальным сверчком,
ощущающим то же, всю ночь будоражит окрестность
и, к утру взбудоражив, умеет под тонким смычком
умереть и ожить, и опять умереть и воскреснуть.
_^_
* * *
Вот ты говоришь: реальность, но что такое реальность есть?
я снова скажу банальность, прости, не можно же ею счесть
вон те очертанья или нагроможденье цветастых ширм,
реальность - зазор меж ними, и он бывает таким большим,
что в нем пропадаешь быстро, успев взгрустнуть, что теряешь вмиг
последние крохи смысла, но не исторгнуть ни вздох, ни крик,
бывает, напротив, узок, и ты повязан, смущен, смирен,
всецело во власти музык, туда влекущих, как песнь сирен -
вот это они, идеи, изнанка мира, пойми, мой друг,
и вспомни, как мы хотели с тобой узнать их, теперь недуг,
стоящий за этой страстью к теням теней, именам имен,
над нами почти не властен, еще немного - и мы поймем
природу того просвета, пропасть в котором, не тратя слов,
когда-то хотелось - это теперь всего лишь подкладка снов,
живи, структурируй время, нет выше счастья у нас теперь,
чем просто решать проблемы в такой реальности, только верь,
что есть мировые линии всех реальных проблем поверх,
но лишь через жизнь как минимум нам идти по ним без помех.
_^_
* * *
Казалось, к облаку тому
путь между озером и башней
с медлительностью черепашьей
в послеполуденном дыму -
вот цель перемещений всех,
что были сделаны тобою -
иди же этою тропою,
превозмогая боль и грех,
но невозможно превозмочь
твои печали и сомненья,
над уравненьем каменея
в сырую пасмурную ночь,
когда ты думаешь о том,
куда теперь все это дену
я, разрабатывая тему,
в которой важен, в основном,
тот, кто привнес тебя сюда
одной могучею рукою -
такого дивного покоя
ты не видала никогда,
но нет печальнее дождя,
чей стук по окнам дахгешосса
еще печальнее вопроса,
как дальше быть тебе, дитя.
_^_
* * *
Мы будем жить с тобой на берегу...
Мы будем жить с тобой, как будто нет
всех этих страшных сложностей пространства
и сложных страхов времени, бесстрастно
сквозь нас их проносящего в ответ
вопросам, нет, ошибкам без тревог
о том, зачем лицо тебе поранит
привычка думать, что оно - параметр,
связующий с прологом эпилог.
Как все, что есть число, все есть момент,
косая вспышка ярости незримой,
жестокий арлекин под пелериной,
невидимый в невидимый лорнет.
Прошу, давай забудем хронотоп,
забудем мыслить кодами, годами,
устроим арлекинам с бородами
за их дела игрушечный потоп,
но главное, прошу тебя, забудь,
что нет для нас на всей земле ни дома,
ни чердака, от сырости седого,
зато как будто есть как будто путь
внутри молочных сумерек, увидь,
как бледных знаков дремлющая россыпь
препятствует квартирному вопросу
вмешаться в наши планы, погубить
мечту, чего же легче, изменись,
не замечай вещей, не делай денег,
пошли, к примеру, завтра, в понедельник,
подальше прочь весь этот акмеизм.
Чем возвращаться в сумраке без сил,
без воздуха в скукожившихся легких
к одним заботам от других, далеких,
идем туда, куда нас пригласил
веселый южный ветер заводной:
на горизонт меж синими волнами,
качаясь, плыть в развесистой панаме
и становиться самою волной,
ведь для волны не нужно ничего,
пожалуй, только берега и небо,
двойная отрешенность, тонкость нерва
да ко всему готовое чело.
Чтоб счастье написать на нем, сотри
все прежнее, все имена и даты -
возникнет, утолив твои утраты,
волнующая легкость изнутри,
увидишь, как в потоке волн, стремглав
несомый вдаль каким-то странным танцем,
такой же легкий некто, скажем, Дайсон
нам будет делать знаки, угадав
своих; скользнув в перекрещенье дуг,
сколдованное им, уже открыто
летим - и я, совсем как Маргарита,
и ты, как давний парадоксов друг.
_^_
* * *
В этом городе черном готичном я чувствую боль
всякий раз, когда вдруг под надзором упрямых симметрий
среди черных одежд повстречается взгляд голубой,
так похожий на твой, равнодушной толпе незаметный.
Парадокс инфлюэнцы: жестокий озноб вопреки
лихорадке, меж бредом и явью не зная границы,
убеждаюсь - перчатка с изысканной левой руки
для воинственной правой, пожалуй, совсем не годится.
Этот трюк получался у некоторых, например,
у Ахматовой Анны перчатка легко надевалась,
что бы мог подтвердить бестелесный ее кавалер,
будь он выразить что-то способен хоть самую малость.
Нет уж больше подобных перчаток, каких бы шелков
ни потратить на них и каких ни расходовать кружев,
нет таких кавалеров, но сам этот фокус таков,
что соблазн до сих пор неокрепшие головы кружит.
Вероятно, другие симметрии нынче верны
между кровью врага и любовью, меж миром и сердцем,
лишь природа и музыка, той не имея вины,
что имеют иные, все те же в счастливом соседстве.
Кто взрастил, скажем, эти деревья, какой каллиграф
написал их китайскою тушью на звездах полночных,
и какой композитор, на сходстве однажды сыграв,
все считает, упорствуя, флейтою мой позвоночник,
клавикордами - руки по самую линию плеч,
наконец, остальное - нервической виолончелью,
из которой, как он ни пытается песню извлечь,
все нескладное что-то выходит, к его огорченью.
Огорчаясь, он плачет и музыки просит навзрыд,
рвущих жилы синкоп, на которые был бы наверчен
ускользающий смысл, только путь к его сердцу закрыт,
если есть подозренье, что музыка та не о вечном.
Все избитые темы запретны, так страшно раним
этот некто несчастный, чья кровь протестует живая,
как дожди в этом городе черном, как воздух руин
его древних ворот, пропускать никого не желая.
_^_
* * *
Февраль. Достать чepнил и плaкaть...
Очнуться вдруг среди жизни, вздохнуть навзрыд, не найдя чернил
в столе, души - в организме, вокруг - того, кто б его чинил...
сомненье в образе червя явится первым, сомненья без:
кто я вообще, зачем я, и как плачевно очнуться здесь,
сейчас, посредине моста меж тем и этим, в двойной войне,
внутри белкового монстра навроде тех, что кишат вовне,
но чу! вот с усмешкой легкой чеширской реет душа моя,
постой! привязать веревкой, прибить гвоздями ее края,
укутать в три слоя марли, свернуть крыла, обнести стеной,
воскликнув: ну не кошмар ли, ужель, ужель это все со мной?
держать ее в черном теле, без разговоров, гостей, музык,
все думать ночью в постели, ну как бы ей развязать язык,
но сделать это красиво, какой-то знак увидать, прочесть
о том, как ее носило у края бездны и где он есть -
с настойчивостью маньяка искать ответ, подтвержденье, суть,
но все понимать двояко, как подоплеку чего-нибудь,
искать теней, отголосков, зеркал в карманах, глубин в стенах,
а бездну увидеть плоской, как подоконник, увы и ах...
расстанемся же друзьями, ступай обратно, витай, мерцай,
тебя все равно изъяли, не мучь меня и прощай, don't cry,
я тоже не буду, буду, но после, если оно судьбой
падет на того иуду, что это все сотворил со мной,
да ладно, не в этом дело, не в мести, хладной, как цвет небес,
куда невесомый демон не так давно улетел, исчез,
шумя, чередуя взмахи чернильных крыл и любви слова,
а в этом животном страхе, который снова меня сковал,
как в детстве, когда мне мама все обещала, что мой кошмар -
лишь сон, и того обмана вполне хватало ослабить жар,
хоть сам кошмар возвращался еще кошмарней, еще страшней,
я выше не помню счастья, чем пробудиться среди вещей,
теней, обступивших ложе, зеленой лампы, игрушек, книг,
да некуда мне, похоже, теперь очнуться - везде тупик,
но чем по живому резать, разув глаза, подломив каблук,
я каждое утро в десять смотрю на небо: а вдруг, а вдруг
скользнет мимолетно, смело, ударясь оземь и став собой,
душа моего размера, на плечи ляжет, шепнет: постой
и незачем так пугаться, а надо делать счастливый вид, -
но кроме одной люфтганзы никто здесь неба не бороздит...
И снова: как быть, чем плакать, устало сердце, пустой сосуд,
уж даже не плоть, а мякоть, какие силы меня спасут -
недоумевая, буду блуждать, пока на пути моем
опять не случится чудо: войдя случайно в чужой район
промзон, какие-то трубы, бетон и стекла, взглянув окрест,
найду, наконец, кому бы бессвязно выразить сей протест:
он чуден, глубок и тонок и так подходит на эту роль,
как, впрочем, любой подонок, любой любовник, любой герой
любой оперетки бледной, он будет чуток, но скажет лишь,
что... это твоя проблема, я тут совсем ни причем, малыш...
малыш - в такой ипостаси мне быть не можно, и потому
пойду себе восвояси в пургу слепую, в глухую тьму
не звать, не жалеть и даже не плакать вовсе, не ждать отнюдь,
а жить, полагаю, дальше, недолго думая, как-нибудь,
сквозь хмурые дни и версты невозмутимо неся чело,
живут же другие монстры, жуют, моргают - и ничего,
вчера не страшнее завтра, что равно в лету уйдет золой,
но, к счастью, пока я автор, последнее слово всегда за мной,
последнее, как молитва, как уравнение всех причин
и следствий, сгущенье ритма, который дальше неразличим
сверх некой минуты сладкой, когда, предвидя немой покой,
я буду уже над схваткой, хоть в ней увязну одной ногой,
а прочий контекст неважен, равно как тот, кто нам сочинил
такую реальность, скажем, где в феврале не найти чернил.
_^_
|