[Оглавление]




Два взгляда из-за угла - и один взгляд углом

И.С.Тургенев, Ф.И.Тютчев и русская литература


По Гороховой я шел...
И гороху не нашел!
Из одной рецензии


Нынешний срез русской письменной культуры - это ряд параметров, относительно которых есть две стратегии оценки. Первая - эмотивная, материал для подпитки которой черпается из прошлого - либо советского, либо досоветского, либо из комбинации их обоих, а объединяет их все страдание по литературоцентризму, который был да сплыл, но который непременно нужно "возродить". Вторая стратегия - прагматическая, использующая настоящую политико-экономическую ситуацию для обкатки таких издательских технологий, которые исходят из смерти литературоцентризма как данности и ориентируются на дифференцированное обслуживание интересов читательской аудитории. Первые относятся ко вторым как к предавшим (высокое звание литературы) и продавшимся (духу коммерции), вторые воспринимают первых как отживающих свой век консерваторов и аберрантов-анахроников, либо вообще не способных быть лабильными, либо не умеющих свою латентную лабильность легализовать.

Это в частном, внутрироссийском плане. В более общем плане, который безразличен к частностям (вроде внутрироссийских), допуская любые различия в цветности при, главное, сохранении контуров рисунка, "безвременная кончина" литературоцентризма есть следствие перехода мировой культуры от направленного, линейного, визуального типа слагания и репрезентации себя самое к блуждающему, объемному, аудийному, от "галактики Гутенберга" к "новой электрической галактике". О чем еще 40 лет назад предупреждал Маршалл Маклюэн [11, 12] - и, как показывает крестовый поход событий, не сильно ошибался. Не уверен, правда, что его увлекала именно такая перспектива: перехода от, скажем, описания Бородинского сражения пером по бумаге к "стрелялкам" "мышкой" на экране дисплея, т.е. категорического понижения статуса жанра - от эпики до игротеки. Хотя - как перспектива - ему не могло не понравиться вот это: преодоление пассивности восприятия, замена пассива хоть каким, но интерактивом. И смущаться понижением статусности он совсем не был обязан, вполне обосновываемо предполагая: поначалу, естественно, "стрелялки", зато потом, глядишь, и "попадалки" - и, отнюдь не исключено, еще какие, т.е. может быть даже и не косвенные, а вполне тебе прямые.

Задержимся, однако, в рамках внутрироссийского масштаба явления с его намеченной оппозицией страстей и делячества. Ясно, что, исключая случаи оппортунизма и случек взаимных оппортунистов между собой (всегда бесплодных), эти подходы не столько непримиримы, сколько принципиально несводимы друг к другу - просто потому что в разные стороны направлены их временные векторы. С точки зрения абстрактной мировой культуры это, может быть, даже и интересно: мол, а что из этого выйдет? Точки зрения, кстати, чисто потребительской - чтобы потом воспользоваться результатом, элементарно - помародерствовать. Что, впрочем, не заключает в себе ничего экстраординарного: мародерством сначала на полях греко-римской, а затем и индийской, китайской, африканской и т.д. культур поставила себя на ноги, например, нынешняя европейская культура.

Совсем не то получится, если мы взглянем на ситуацию с точки зрения не мировой, а чисто русской, т.е. национальной. Национальная культура - постольку, поскольку она мыслит себя в категории долженствования, поскольку, то есть, она глядит длить себя, обязана включать в себя и охранительные механизмы. При этом очевидно, что чем ближе они располагаются к ее периферии, иначе - к ее границам с другими культурами, тем слабее они способны выполнять возложенную на них функцию. И наоборот - чем ближе они к ее порождающему стержню, тем они функционально действеннее. Идеальный случай - когда охранительные, защитные механизмы заложены прямо в порождающую модель культуры, т.е. когда нет необходимости в построении редутов для ее охраны и выдвижения загранотрядов, чтобы воспрепятствовать воздействию культуры иностранной. В этом и только в этом случае возможен свободный равноценный обмен такой национальной культуры с культурами инонациональными без опасности для ее идентичности. Правда, такую ситуацию трудновато представить даже на теоретическом уровне, не говоря уж о том, чтобы осуществить ее практически. Влияния не есть результат прикрепления "отстающей" культуры к культуре "хорошо успевающей": во-первых, нет арбитра, который бы определял, кто здесь ходит в передовиках, а кто наоборот, и соответственно, делал оргвыводы, во-вторых, свобода обмена оказывается тем более свободной, чем более односторонний характер имеет такое влияние. Ясно, что в этом случае приходится говорить уже не об обмене, а о доминировании - именно оно является мечтой всех националистов, различающихся чисто векторно: одни хотят доминировать центробежно, от забора до беспредела, для других достаточно и центростремительного доминирования - естественно, с резко очерченной периферией, чтобы строго пресекать вылазки инокультурных бандформирований.

Нынешняя ситуация с русской культурой, когда, после развала СССР, перед нею был поставлен ряд задач, сводимых в основном к двум: 1) расквитаться с культурой советской и, как это сформулировалось, "возродиться", и

2) преодолеть разрыв с культурой западной и стать ее равноправной составною частью, имеет ясные исторические и, в частности, историко-литературные обертоны. Я не собираюсь рассматривать их все - нет пространства и времени, остановлюсь только на одном, но зато на примере двух литераторов. Это будет уже помянутый литературоцентризм, а литераторами окажутся Ф.И.Тютчев и И.С.Тургенев.

Коротко и квазиобразно говоря, здесь имеет место столкновение культуртрегерства и, так сказать, культур-триггерства. То есть, с одной стороны, возрождение русской культуры досоветского периода влечет за собою лобовое столкновение как раз с литературоцентризмом и его известным репрезентантом Толстоевским, вновь поднимая проблему учительства текстом, которая, между прочим, осложняется для упражняющихся в этом жанре (т.е. в "возрождении") тем, что учителями Толстой и Достоевский были, прежде всего, для в своей массе оппозиционной к самодержавию интеллигенции, в то время как "возрождение русской культуры", будучи составною частью "возрождения России" вообще, требует, в первую очередь, безусловного пиетета по отношению к самодержавию (иначе Николаю II придется делиться святостью с Лениным). С другой стороны, встраивание России в западную модель культуры обязывает ее похерить разом и самодержавие и литературоцентризм, оставив литературу наедине с рынком, а бывшего пророка - не с "Богом" или хотя бы его "помазанником", а с менеджером.

Ясное дело, что копаться в этом абсурде нет никакого смысла, хотя и, безусловно, есть резон - для тех, кто в рыночных условиях занят торговлей так называемой духовностью. Лично меня, как теоретическая проблема, интересует здесь совсем другое: что останется в русской культуре в результате смены парадигм от прежних времен и - можно ли хоть как-то воздействовать на этот процесс, имея в виду движение его в ту сторону, которая охарактеризует в данном случае не только мой интерес к процессу, но и заинтересованность в нем.

Смена культурных парадигм - не волюнтаристская затея, ее объективный смысл в выборе социумом того типа информации и способа ее распространения, который наиболее оптимален для его функционирования на некоем "данном этапе". Так, о литературоцентризме сословного общества эпохи самодержавия мы можем говорить, естественно, игнорируя при этом порядка 80% населения России, для которых не было не только писаной литературы, но у которых отсутствовала даже элементарная грамотность. Литература являлась тогда важнейшей составной частью одной из тех "двух культур", которые, согласно В.И.Ленину, формовали самодержавную Россию. В классовом и далее как бы бесклассовом, социалистическом обществе, с его установкой на тотальное просвещение, имела место экспансия уже имевшегося литературоцентризма (что вело к одной и более-менее однородной культуре), достигшая своего предела в эпоху перестройки с ее миллионными тиражами литературных журналов - и не без того чтобы на этих тиражах и захлебнувшаяся: просто потому, что достигла предела. Очевидно, что ни в какое ближайшее время возврата к ней не суждено.

Более того - в повестке дня опасность, что полноформатное чтение русской классической литературы скоро станет уделом горстки профессионалов, которые в условиях рынка и остаточной господдержки законно зарабатывают ею себе на пропитание. Сразу оговорю: сказав "опасность", я не имею в виду, что мне страшно, а фиксирую текущее состояние дел - и только. И в рамках этой фиксации задаюсь абсолютно естественным вопросом: а что, собственно, говоря, потеряет русский народ (или - "россияне") оттого, что русская литературная классика окончательно уйдет на периферию общественных интересов? И стоит ли она вообще того, чтобы о ней помнили - по сути, а не только в минуты политических спекуляций на национальной гордости? С одной стороны, мы имеем (еще помним) - "писатель, если только он //Волна, а океан - Россия, и т.д.", с другой - общество, которое покорно голосует на выборах за специально к этим выборам создаваемые партии и которое наилучшим образом характеризует следующий факт: радиостанция "Эхо Москвы" провела после выборов опрос на тему "Кто лучше всех проявил себя во время предвыборных дебатов?" И твердое большинство опрошенных ответило: "Единая Россия" - при том, что именно "Единая Россия", единственная из партий, в дебатах не участвовала вообще, кстати, объявив об этом во всеуслышание и мотивировав тем, что ей западло вступать в общение со всякими там. (С прицелом на будущее стоит заметить, что в данном случае "Единая Россия" воспользовалась стратегией православной церкви, которая всегда уходит от прямой полемики - ровно с той же мотивировкой, непременно, однако, сдобренной византийским елеем).

Именно поэтому я полагаю, что такой вопрос - "на кой ляд нам литературная классика?"- вполне правомерен, более того, у него есть совершенно определенное продолжение: какова мера ответственности самой литературы за такое состояние общества и, если эту меру можно определить, дифференцировав тем самым ее, литературу на "ответственную" и "безответственную", то: что нужно сохранить из этой классики, за что в ней есть смысл бороться, а с чем не только можно, но и нужно расстаться? Мой критерий здесь будет ментально прост, но художественно, по-видимому, невкусен: я буду позиционировать со знаком "плюс" все то, что способствует прочищению мозгов, а со знаком "минус" - все, что ведет к их запудриванию. Вполне, специально отмечу, отдавая себе отчет в том, что есть и иные мнения по этому поводу и очень даже функциональные: например, что масса не просто нуждается в мифах и химерах, но только язык мифа и способна адекватно воспринимать. Реагирую в рабочем порядке, т.е. на ходу: если это так, то либо нет оснований говорить о "классической", т.е. образцовой русской литературе в принципе, либо есть все основания говорить о том, что, например, Донцова и Бушков - достойные продолжатели традиций Толстого и Достоевского и, значит, готовые кандидаты в классики.

И перехожу, наконец, к Тютчеву и Тургеневу. Почему выбраны именно они? Во-первых, потому что оба на букву "Т", во-вторых, поскольку родились хоть в разные годы, но в один день, в-третьих, ибо оба, и тут они особняки среди крупных русских литературных имен, не просто визитировали Запад, Европу, но провели там десятки лет, т.е. могли (на личном опыте) судить об оппозиции Россия - Европа и ее коннотациях как никто другой. В том числе и о самой острой, что существенно важно для прояснения их умственных способностей, из коннотаций - революции, которая в то время отождествлялась с Европой, с Западом. В предельно общем плане здесь важно даже не отношение, а наличие понимания того, что резкие общественные сдвиги - не аномалия и тем более не нонсенс, а время от времени свойственный движению общества момент, фиксирующий элементарную невозможность решения накопившихся проблем иным, более приятным и рутинным способом.

Итак, к конкретике - читаем Ф.И.Тютчева. И для начала узнаем, что он за, так сказать, историософ. В письме-статье под названием "Россия и Германия" (1844) он пишет, предварительно отметя - подобно православной церкви и "Единой России" - даже тень возможности полемики с "жалким памфлетом" г-на де Кюстина: "Апология России!.. Боже мой, эту задачу взял на себя Мастер, который выше всех нас, и, на мой взгляд, до сих пор Он с ней весьма успешно справлялся" и сразу вослед: "Подлинная защитница - История, которая вот уже три века неизменно решает в пользу России все испытания..." [10, 377].

Что получается? Получается, что Тютчев отождествив историю с произволом так называемого "Бога", далее, уже по своему произволу, приписывает "Богу" особое благоволение к России, но - опять же без указания причин - ограничивает время этого благоволения тремя веками, видимо, смею предположить я, исходя из того, что сразу за ними явится неудобное Смутное время, да еще и с поляками, а там и вовсе пойдут валом татаро-монголы, относительно нашествия которых придется допускать, что "Бог" либо капризничал, либо, о ужас!, ошибался, что, конечно, совершенно недопустимо. Особенно показательным в этом смысле оказывается продолжение сюжета. Когда запахло Крымской войной, Тютчев решил разобраться с нею, прибегнув все к тому же главному аргументу - "Богу", и определил "Ему" задачей примерно покарать врагов России [9, 193]. А когда "Бог" почему-то не внял тютчевскому посылу, тот резко сменил координаты мотивировки: как бы забыл про "Бога" и его трехсотлетний протекционизм и как бы вспомнил о социальной политике и психологии, конкретно - о подавлявшейся при Николае I "свободе слова" [9, 210]. То есть, говоря современным языком, сменил имидж клерикала-патриота на имидж либерала-правозащитника. Подчеркну: без малейших следов умственного и морального напряга.

Далее в том же тексте, уже изрядно вкусивший дипломатической службы Тютчев берется характеризовать отношения России и Германии в рамках откровенно сентиментальной риторики как "непритворное душевное согласие" [10, 378], что в политическом смысле может восприниматься либо как инфантильная благоглупость, либо как чересчур уж ловкая попытка навести разовую тень на многоразовый плетень. Более того, он утверждает: "Для того, кто живет на почве реальности, а не в мире фраз, очевидно, что такая политика - самая подлинная, законная и естественная для Германии" [10, 378]. Напомню, кстати, что эта помесь мистификации с сентиментальщиной предлагается редактору одной из самых влиятельных немецких газет. Ему же он адресует следующий пассаж о роли России в Европе. Она, оказывается, в том, чтобы "раз и навсегда утвердить торжество права исторической справедливости над революционным процессом" [10, 383]. Почему? Потому что "право, историческая справедливость выражают ее сущность, ее призвание, ее будущность". И апофеозис: "Только слепое невежество, добровольно отворачивающееся от света, может не признавать эту великую истину" [10, 383].

Когда нет аргументов, основанных на фактах, нет, соответственно, умения аргументированно экстраполировать эти факты, а заодно нет интуиции, которая есть не что иное как умение мгновенно превращать факты в аргументы, тогда фактами служат угрозы, а аргументами - инвективы. Вот они: "Она (Россия. - А.М.) и впредь сумеет помешать любителям политических опытов отторгнуть или увести в сторону от живого центра единства целые народы" - плюс ритуальная за это "бессмертная честь и хвала Государю" [10, 383]. Который всего годы спустя окажется у Тютчева уже смертно ответственным за крымский позор.

Тот же уровень, так сказать, аргументации и мотивировок находим в тексте, поименованном просто "Записка" и помеченном 1844-45 гг. Почему Европа погрязла в расколах, ересях и неверии? А потому что "тут не что иное, как десница Божия, незримо управляющая всем происходящим в мире" [10, 391]. А в чем преимущество перед нею истинно христианского Востока? А в том, что "Православный Восток... по природе своей един и тесно соединен во всех своих частях, живет своей собственной жизнью, самостийной (!) и нерушимой (!!). ...он вечно (!!!) един и неделим". Из этого недетского лепета следует достойный его вывод: "При нынешнем состоянии умов в Европе общественное мнение, со всей внешней разноголосицей и независимостью, в глубине души ("душа мнения" - концепт, достойный не просто инженера, но инженера глубин человеческих душ. - А.М.) только и ждет, чтобы покориться авторитету" [10, 397], т.е., понятно, авторитету того, что санкционированный свыше автор обозначил как "Восточная Церковь есть Православная империя" [10, 396]. Это ничуть не слабее проектов многодумного дьякона Кураева (для которого там, где нет православия, там и целина) распространить свет Московской патриархии на темный Китай.

Программный текст Тютчева "Россия и революция" (1848), писанный специально для Николая I, начинается с программного же заявления: "В Европе давно уже существуют только две действительные силы: Россия и Революция. Обе эти силы теперь стоят друг перед другом и, быть может, завтра вступят в поединок. Между ними невозможны никакие договоренности, никакие соглашения. Существование одной означает смерть другой" [10, 399]. А заканчивается поразительно точным предсказанием: "Тысячелетние (?) предчувствия не обманывают. Россия, держава веры, не оскудеет верой в решительную минуту. Она не убоится величия своих судеб и не отступит перед своим призванием. А когда еще это призвание было столь явным и очевидным? Можно сказать, что Господь начертал его огненными письменами на Небесах, затянутых черными тучами" [10, 409]. И далее опять пророчит окончательное крушение Запада и столь же окончательное утверждение на его руинах "Восточной Церкви", она же "Православная империя". Относительно этого, и с политической, и с исторической точки зрения навязчивого делириума, Тютчев строго указывает: "Я говорю с глубокой убежденностью" - окончательно прописывая себя по ведомству тех людей, у которых глубокая убежденность заменяет разум и которые всегда привечаемы в известного рода медицинских учреждениях. Теперь, например, эта публика, но в ее нынешнем изводе, просто обязана объяснять благоприятную для России мировую конъюнктуру цен на нефть исключительно "промышлением Божьим" и усматривать ее великое будущее в картине всемирного распространения православия в обмен на эту самую нефть.

Перехожу к И.С.Тургеневу.

В своем определенно комплиментарном, а потому малодостоверном очерке о стихотворениях Тютчева, Тургенев, наряду с фундированными похвалами в адрес Федора Ивановича, допускает и совершенно произвольные - вроде этой, впрочем, чрезвычайно уместной: "Ум его, - говорит он, - бесспорно (курсив мой. - А.М.), проник во все глубины современных вопросов истории" [8, 11, 167].

После такого заявления вполне логично было бы ожидать от Тургенева столь же глубокой историософии, какую демонстрирует Тютчев, т.е. сверху "Бог", под ним Россия, под Россией - все остальное, под остальным подразумеваем косную материю, которую Россия, направляемая "Богом" (или скорее наоборот), призвана одухотворить, т.е. покорить. И, например, программный текст Тургенева "Гамлет и Дон Кихот" (1860) как будто позволяет подверстать писателя к, так сказать, тютчевщине. Вот его тезис: "В донкихотстве нам следовало бы признать высокое начало самопожертвования, только схваченное с комической стороны" [8, 11, 169]. В то время как текст романа свидетельствует о куда более обыденном: постоянном жертвовании Дон Кихотом другими - при отсутствии у него самого инстинкта самосохранения, вовсю поощряемого автором. Если это и комизм, то весьма специфического рода. Не говоря уж о том, что уродовать сельский инвентарь и губить зазря сельскую же живность - подвиги как раз самого невысокого пошиба. Далее: "...что выражает собою Дон Кихот? Веру прежде всего; веру в нечто вечное, незыблемое, в истину..." [8, 11, 170]. Вообще "вера в нечто" - идеальный плацдарм для манипуляций, поскольку под это "нечто" можно при желании подставлять все что угодно, хоть "добро" и "красоту", хоть МММ и мельницы (и тогда Леня Голубков и Дон Кихот окажутся братьями), хоть СПС или КПРФ; вопрос только в конкретном спросе на это самое "вечное" и "незыблемое". И, наконец, финальный пассаж, схема, выдвинутая Тургеневым, согласно которой "Дон Кихоты находят - Гамлеты разрабатывают". [8, 11, 185]. Именно так и строятся религии: вдохновенная "находка" - по наводке со стороны (непременно объявляемой затем "священной") фикции, затем разработка фикции до состояния кодекса (здесь и происходит ее межевание на православия-католицизмы, шиизмы-суннизмы, махаяны-хинаяны и т.п.), далее - использование полученной религии по назначению, относительно которого удачно выразился в своем донесении Александру Христофоровичу Бенкендорфу его агент, жандармский полковник Иван Петрович Бибиков, имея в виду, понятно, атеистическую шушеру, т.е. всяких там охальников и хохотальников - что они, мол, "нападают с опасным и вероломным оружием насмешки на святость религии, этой узды, необходимой для всех народов, а особенно - для русских" [1, 607]. Вспомним тургеневскую схему: нетрудно догадаться, какая задача встает перед Гамлетом после того, как Дон Кихот передаст ему чертежи "этой узды".

Далее. Числивший себя "западником" Тургенев так аргументировал закономерность начала процесса вестернизации России: "...были втолкнуты в семью европейских народов" Петром I, потому что "должны были" - и, чувствуя логическую невнятицу, тут же спешил оговориться: "с чем господа славянофилы, конечно, не согласятся" [8, 10, 294]. К сожалению для Тургенева с таким "аргументом" не имеет права согласиться никто, кроме тех его единомышленников, которые как раз менее всего позволяют себе мыслить. И тут они с Тютчевым демонстрируют такой уровень заочной полемики, какой абсолютно равноценен арифметическим операциям с нулями: хочешь сей, хочешь куй, все равно получишь нуль.

В другом месте Тургенев, однако, совершенно справедливо замечает: "Известно, что глумящийся человек часто сам хорошенько не дает себе отчета, над чем трунит и иронизирует", резюмируя: "хохот невежества противен" [8, 10, 304]. Этим я хочу сказать, что речь, безусловно, не о том, чтобы посмеяться - вежественно или невежественно, без разницы - над Тютчевым или Тургеневым, а о том, что приспел (если не припек!) момент разобраться в их (и их коллег-"классиков") наследии на предмет: что из них мы берем на пароход современности, потому что, в отличие от времен футуристов-волюнтаристов, нынешний пароход, если не озаботиться его грузом, сделает это сам - и, нет сомнений, с непременным классическим же исходом: обращением интеллигенции, postfactum и помимо фактов, к своему излюбленному занятию - оплакиванию безвозвратно утерянного и поиску виновных вне себя.

Близясь к финалу. В заметке "По поводу "Отцов и детей" у Тургенева имеется одно весьма дельное замечание: "Ничто так не освобождает человека, как знание..." и далее: "Может ли человек "схватывать", "уловлять" то, что окружает, если он связан внутри себя?" [8, 10, 355]. С ним корреспондирует, на первый взгляд, совершенно ему постороннее - из рецензии на аксаковские "Записки ружейного охотника", где Тургенев вспоминает слова одного своего старого знакомца Татаринова: "Стрелки, - говаривал он, - разделяются на три класса: бывают между ними áхалы, пýкалы и шлéпалы. Ахалы только ахают, когда вскакивает дичь; пукалы стреляют и не попадают; шлепалы стреляют и попадают. Из пукалы еще может выйти шлепал; из ахалы - никогда" [8, 11, 152]. Поэтому мое предложение - не торопиться ахать, когда я начну оглашать то, к чему, собственно, и вел свое повествование.

Начинаю, но издалека - не столько пространственно, сколько временнó: жил в Китае две с половиной тысячи лет назад такой человек Конфуций. Который, кстати и между прочим, говорил, что в рассуждения о духах не вступает. Зато он много рассуждал о должном и недолжном - естественно, исходя из того, что кругом было много недолжного. Руководствовался Конфуций при этом вполне определенными критериями, о которых здесь не место распространяться [об этом см., например, в: 2, 3, 4, 5, 6, 7], пользуясь которыми отобрал из предшествующей ему литературы, уже в известной степени дифференцированной, энное количество текстов, которые соответствуют этим критериям - а остальные похерил, чтобы не захламляли сознание.

Перехожу к непосредственной современности: аналогичную операцию, полагаю я, надо проделать и с так называемой "классической русской литературой" - руководствуясь теми, например, критериями, которые я предложил: умственной опрятностью и вниманием к фактам (если кто-нибудь найдет более основательные - я буду только рад). Например, я не вижу никаких разумных причин для издания и переиздания тютчевских статей и писем - очевидно, что они совершеннейшая макулатура, в какой бы перл творения не возводили их комментаторы-аллилуйщики: от этого их ничтожность выглядит лишь назойливее. В конечном счете, эти статейки только позорят очень хорошего местами поэта. Из его стихотворений стоит оставить штук тридцать (максимум - тридцать одно)1, прочие, по сходным причинам, отправить в схожее место. Сложнее ситуация с Тургеневым: он куда более осмотрителен сравнительно с Тютчевым и потому заметно более прозорлив, чем он. Если Тютчев утверждал, что Россия будет вечным православным душителем европейской революции - и угодил пальцем в "нечто", то Тургенев устами своего героя, "человека в серых очках", с которым он вел диалоги в 1848 г., практически верно предсказал будущую судьбу социализма, а именно: "В настоящее время социализм требует творческой силы. Он пойдет за ней к итальянцам, к немцам... к вам, пожалуй", т.е. - в Россию [8, 10, 369]. Тем не менее, мне представляется, что "Записки охотника" плюс "Отцы и дети" станут вполне репрезентативным и внятным вариантом Тургенева на будущее. То есть, за них можно и нужно бороться.

На фоне ситуации с массовой утерей интереса к русской классике абсолютно нерелевантными ей выглядят такие акции, как уже идущее 100-томное полное собрание сочинений Л.Н.Толстого или планирующееся к изданию полное собрание сочинений А.П.Сумарокова. Насущно совсем другое: ставший результатом жесткого отбора совершенно определенный корпус текстов русской и советской классики - с преподаванием и требованием их знания в полном объеме и с параллельно организованным на государственном уровне преследованием издания всяких разных трехстраничных изложений и "золотых сочинений" как профанирующих настоящее знание. Это достойный, если предполагать в нем участие литературы, путь к сохранению единства нации и национальной преемственности - а также русской литературной классики как массового, а не только узковедомственного фактора. Соответственно, должна быть резко поднята роль сочинений на экзаменах в любые, независимо от их профиля, вузы - в противном случае ситуация, о которой пишет ведущий русский исследователь конфуцианства А.С.Мартынов, будет только углубляться: "Сегодня, - говорит он, - мы не склонны считать жестокость и хамство, господствующие в межчеловеческом общении в нашей стране, свидетельством подлинной дикости общества, полагая, что истинным показателем его развития является высокий технологический и научный потенциал" [2, 9]. А завтра, продолжу я, эти "технологи" и "ученые" скажут вам: "Короче, Тургенев, вали отседова!".

В качестве пуанта. Ясно, что реально канон существует не только для того, чтобы определяться внутри него, но и - относительно него. Именно таким - относительным - будет и финал моего текста. Ибо он будет посвящен совершенно периферийному занятию - разъяснению эпиграфа, который, в свою очередь, взят из совершенно периферийного текста - тургеневской рецензии на роман Евгении Тур "Племянница", более того - из примечания к нему. В нем Тургенев рассказывает о каком-то цензоре - потрошителе Гоголя. Далее по тексту: "Помнится, тот же цензор утверждал, что не следовало бы пропускать в печать известных водевильных стишков:

Во-первых, - говорил он, - это все-таки критика, неудовольствие мерою начальства; а во-вторых, теперь вот толкуют о горохе... а кто может поручиться, что другой сочинитель, воспользовавшись послаблением цензуры, не напишет:

Так уж лучше не позволять толковать и о горохе" [8, 11, 123].

Смею верноподданейше заметить и прошу довести это до сведения вышестоящих чинов, что ни о свободе, ни тем более о горохе я даже не заикнулся.



    Использованная литература

  1. Летопись жизни и творчества А.С.Пушкина: 1799-1826. Изд 2-е, испр. и доп. / Сост. М.А.Цявловский. - Л., 1991.
  2. Классическое конфуцианство: переводы, статьи, комментарии А.Мартынова и И.Зограф. В 2-х тт. Т.1. - СПб; М., 2000.
  3. Конфуций: "Я верю в древность" / Сост., перевод и коммент. И.И.Семененко. - М., 1995.
  4. Малявин В.В. Конфуций. - М., 1992.
  5. Мартынов А.С. Конфуцианство. "Лунь юй". В 2-х тт. Т. 1. - СПб, 2001.
  6. Переломов Л.С. Конфуций: жизнь, учение, судьба. - М., 1993.
  7. Переломов Л.С. Конфуций. "Лунь юй". - М., 2000.
  8. Тургенев И.С. Собрание сочинений в 12-и тт. - М., 1953-1958.
  9. Тютчев Ф.Лирика. Письма. - Л., 1985.
  10. Тютчев Ф. Полное собрание сочинений в стихах и прозе / Сост., пред., статьи, примеч. В.Кожинова. - М., 2000.
  11. McLuhan M. The Guttenberg galaxy. The making of typographic man. - Toronto, 1962.
  12. 12. McLuhan M. "Playboy" interview. By E.Norden // "Playboy", Chicago, 1969, vol. 16, № 3, pp. 53-54, 56, 59-62, 64-66, 68, 70, 158.



© Андрей Мадисон, 2003-2024.
© Сетевая Словесность, 2004-2024.

– Творчество Ивана Тургенева и Федора Тютчева –
Версия для широкого дисплея
[В начало сайта]
[Поэзия] [Рассказы] [Повести и романы] [Пьесы] [Очерки и эссе] [Критика] [Переводы] [Теория сетературы] [Лит. хроники] [Рецензии]
[О pda-версии "Словесности"]