НЕУДОБНЫЙ ЯЗЫК
* * *
Осень. Октябрь. Торопливо желтеет листва.
Время срезает меня незаметно, едва-едва.
И, опадая на землю, за слоем слой,
Я шепчу снегу: укрой, укрой.
Скоро выходит ему государить черед,
Вдоволь достанется здешним широтам щедрот.
И, окопавшись в густом шерстяном тепле,
Крепко увязнем мы в тесном жилье-былье.
Но, пока в силе октябрь - открою балкон,
Выпью там чаю, погреюсь дымком,
Птиц покормлю, прикину на глаз,
Как время худое работает против нас.
Что тут поделать, такое его ремесло -
Времени, то есть - и раз уж оно пошло,
Значит, дойдет до конца...а пока
Ветер царапает щеки и гонит на юг облака.
_^_
* * *
У местного прудика дурень Андрей
с ореховой удочкой - весь сикось-накось -
в прикормку большие комки отрубей
швыряет, нашептывая: накось-накось.
"Ну, кто же здесь ловит на хлеб, голова?! -
ворчит дядя Паша, - гляди, где крест-накрест
две ивы срослись, я таскал голавля,
он дуриком шел на кузнечика в нахлыст.
Пойдем-ка туда, попытаем двумя
снастями голубчика". И к дальним ивам
уходит седой дядя Паша, дымя,
с ныряющим в траву Андреем счастливым.
Закинули лески, явился Петро.
- Здорово, соседи.
- Здорово - здорово.
- Как сам?
- Потихоньку. Слышь, чует нутро -
не будет сегодня удачного клева.
- Ну, это посмотрим, о! дернул как раз,
балуешь, голавлик!- А как твоя стройка?
- Фундамент залили в железный каркас,
бетон взял для нашей зимы - хладостойкий...
Над ними закат, как порез ножевой;
Петро угощается пашиной "Примой",
Андрею подмигивает Бог живой,
и дремлет рыбешка на дне, невредимой.
_^_
* * *
Хорошо бродить по свету с карамелькой за щекою
Поросенок Фунтик
Синеют ночные дорози
Велимир Хлебников
Эх, мне бы положить за щеку карамельку,
еще одну в кармашек и в чемоданчик - штоф,
проехал бы тогда всю русскую земельку
от Курского до самых Петушков.
Здесь дрыхнут в бузине и почивают в Бозе,
и ловки сызмальства ноль семь делить на три.
О Русь моя, ты вся шаверма на морозе -
снаружи мерзлая, но горяча внутри.
Вгрызаюсь внутрь тебя, качусь бесплатно, шатко:
вагончик пригородный клац - на стыках - щёлк,
и облака бегут, как белые лошадки
из детской песенки - не ангелы еще.
Позвякивает мой фанерный чемоданчик,
фалерна полн - опохмели и обогрей,
"Катись-ка в тамбур, друг", - кривится сонный дачник,
туда и покачусь, опухший Одиссей.
А в тамбуре стекло опущено на локоть,
засунешь в ветер голову - ерошь!
и так вокруг всего полно: смотреть и трогать,
чем не насытишься, что в смерть не заберешь.
_^_
* * *
Неудобный русский язык во рту,
Поперек гортани рыбий костяк.
Колотящийся в горле комок-колтун,
Трудный предродовой моих слов натяг
Неудобный язык то податлив, то
С головой окунает в окунью немь,
И не знает, лежа на дне никто -
В невод вынырнет, в явь ли, в невь.
Неудобный язык различит на вкус
Чернозем, черный хлеб и чужой стишок
Из неровных слов, что слетевши с уст,
Только воздух ткнул и тоску прижег.
_^_
ДЕВЯНОСТО ВОСЬМОЙ
Край небосвода покрыт...
Мне четырнадцать лет.
Подсолнечная лузга,
Вечер, подъезд, тоска.
Под окнами мелюзга
Лепит снеговика.
Пьянёхонький городок
Лежит меж больших дорог:
Хрущевки и гаражи,
Лежи, не вставай, лежи.
Свалки, заводы, поля -
Малая это моя
Родина и земля,
Коей обязан я.
На корточках пацаны,
Пальцы обожжены -
"Прима" у них в чести -
Больше не наскрести.
Ленивая болтовня,
О том, что "мерин" херня,
В сравнении с "бэхой", бля".
Молчу и киваю для
Того, чтобы быть своим.
Глаза выедает дым
И тоненький свет щелочной;
Я свой среди них. Я свой.
Завтра в школу попру
На холодном ветру,
Серый колется шарф,
Шарк по наледи, шарк.
Там закончу стишок -
Дактиль горло обжег
"...небосвода покрыт
ТрА-та-та-тА навзрыд".
Вечер. Декабрь. Тоска.
Под окнами, вполголоска
Матерясь, мелюзга
Строит снеговика.
_^_
* * *
Time < ...>
Worships language and forgives
Everyone by whom it lives
Ох, не выбраться, чую,
Из скворечни-Москвы
В эту землю чужую,
Знать, отброшу мослы.
Мне, косясь, смотрят в темя
Небеса и снежок -
Будто Бог выгрыз время
И окурком прижёг.
И поэтому зябок
Мой скрипучий уют,
Ведь у маленьких лапок
Все, что есть отберут.
И в последнее сито
Падать мне налегке,
Все мои барыши-то -
Сотня слов на листке.
Только он и в прибытке -
Узкий с будущим стык -
Все у времени скидки
Получивший язык.
_^_
* * *
Холодает в Москве,
По-осеннему вновь холодает,
Потому что листве
Жизнь оседлая надоедает,
И уходит листок
За листком в свою смерть кочевую,
Чтобы злой холодок
Взял пейзаж в кабалу круговую.
Пьют из луж воробьи
И теснят голубей оробелых,
Облепив, как репьи -
Скоро вместе поклевывать белых
Мух. Стряхнув божьих птах
Набирает октябрь обороты.
Мелкий дождь, как наждак
Торопливо шлифует природу,
Чтобы снег лег ровней.
Холодает в Москве, холодает
И белесое небо над ней
С каждым днем оседает
Все ниже, но Бог - ни гу-гу,
Будто им и не пахло;
Я закутан в тоску,
Словно яблоко в паклю.
Я закутан в Москву
И тоску - ни унять, ни отвлечь их,
Потому и живу
Как застигнутый снегом кузнечик:
Неуместное это живьё,
Зацепившись у самого края
Все пиликает - тельце своё
Тихой песенкою согревая...
_^_
* * *
Путем зерна.
Ходасевич.
Я сплю в глубоком ноябре
Вневременном, бесснежном, черном
На дне его, внутри, в нутре,
Подобно неподвижным зернам
Озимым. Заскорузла тьма
И комковата, как суглинок
Снаружи, но темней тюрьма
Продольных створок, половинок.
Я должен развести их врозь
Расклеить, изнутри прогрызть их,
Сломать и прорасти насквозь,
Как зыбкий колосок, как листик.
Я сплю в глубоком ноябре
Укромным сном на неудобном
Зверином, жилистом одре
И коренным ростком поднёбным
У терпеливого зерна
Учусь округлой ровной силе,
Пока червива и жирна
Земля. И обо мне забыли.
_^_
* * *
В гулком воздухе ветхом
Ненадежный свой дом
Строит осень: то редким,
То дремучим дождем
Хлещет, сыплет и шепчет
И сечет и сечет;
Город тонок и сетчат
В водостоки течет
Всюду листьев усопших
Охра, киноварь, ржа -
В завершающий обжиг
Опадают шурша.
Шорох этот шершавый
Я люблю ворошить,
По ладоням, по ржавым
Им гадать-ворожить,
Чтоб заслушалась осень
Воркотней, ворожбой
И, ударившись оземь,
Обернулась зимой.
_^_
* * *
"Да я уж год, считай, как сварщик:
оплата сдельная - четыре косаря
выходят в лёгкую". Он в старших
не стал досиживать. В начале января
мы встретились, мой бывший одноклассник
обрадовался, предложил присесть
на корточки и, сплевывая на снег,
рассказывал мне жизнь свою, как есть.
Я выслушал про мастера, про тёрки
с заказчиком, про то, как хороши
бывают в местном заведенье тёлки,
где вот бы посидеть нам от души.
- Нет, мне на поезд: в университете
экзамены. - Давай, хоть по пивку?
Кем будешь? - Журналистом. - А в газете
меня опишешь? - хвастану в цеху.
Как тут отделаться: братишкой кличет, братом
и тащит в клуб: "пох... твой экзамен, нах..."
и спотыкается, и кроет тяжким матом
все, что наличествует в здешних тульских тьмах.
Не вспоминал о нем, но как-то начал сниться,
еще не сварщик - троечник, крепыш,
пытается диктант списать, а Спица
орет: к себе смотри, ты как сидишь?!
Вот серая тетрадь - изделье сыктывкарской
бум. пром. и оттого уфсиновский фасон -
все крапинки видны, как будто водкой царской
промыт хрусталик мой. Но это только сон,
и он кончается; охота ж всякой дряни
гнездиться в памяти, бубня и бормоча:
приятель мой убил кого-то там по-пьяни
и тянет наяву червонец строгача.
_^_
|
