ПЕСНИ И РАЗГОВОРЫ
WRITERS BLUES
я плохой учитель мама
плохой учитель:
я говорю женщине что она женщина а она не верит
видимо я плохой учитель мама
и вправду плохой учитель:
я говорю мальчишке что он мужчина а он плачет
а знаешь он прав мама:
похоже что это блюз -
такая музыка мама когда уже все ушли
времена тяжелы как всегда
и мне не вынести этот груз -
плюс память полна именами тех кто давно вдали
я плохой ученик мама
плохой ученик:
смерть гораздо длиннее любви - вот все что я знаю о жизни
тебе нечем гордиться мама
я играю в слова
чаще проигрываю но обещаю: завтра завтра все кончится
ведь это всего лишь блюз -
посреди сероглазых дождей
двенадцать тактов надежды с акцентом на слабой доле
так бывает мама
слава богу не каждый день
не запирай за мной дверь и поставь пожалуйста чайник: я сейчас
* * *
Безграничность войны - это звонок от женщины, которую не видел много лет: "Муж погиб в Чечне. На могиле должна быть твои стихи. Ты должен." Вначале: Ничего никому я не должен. А потом читать свои строки, выбитые на могильной плите,
Мы знаем боль.
Ты знаешь больше - жизнь,где кроме боли есть любовь и дети.
где свет,
И смерти нет.
И смерти нет.
И смерти нет.
Какая разница - на том, на этом свете.
пытаясь проглотить ком запредельной вины перед капитаном, которого никогда не видел. А потом напиться на поминках, проснуться в другом городе и жить дальше, почти ничего не помня.
* * *
Так язык переступает свои пределы во время поэзии, теряя определенность смысла, как жизнь, приобретая эту определенность, переступает свои границы во время войны.
* * *
Это нельзя остановить. Я знаю. Я ехал с автоматом в руках на ГТС-м (гусеничном тягаче среднем модернизированном - Интересно, как же грохотал ГТС-домодернизации?), пел "Эх, путь-дорожка фронтовая", пытаясь переорать рев двигателя, и чувствовал себя безупречным, как обожравшийся пейота Кастанеда, даром что не чапараль, а брусника и чахлые сосны скрывали условного противника. Сейчас смешно. А в девятнадцать холодная сталь калашникова, профессионально-чумазый механик-водитель, с которым делил последний пропахший солярой бычок десятикопеечного "Памира", полярная ночь Родины (прости, Господи, за патетику) надежны и близки, и все остальное не имеет значения, потому что ты - Воин. Это в крови. Может быть, это всего лишь тестостерон, черт его знает, но это - в крови.
* * *
не строен тополь но сутул
врастая в родину напрасно
переведи меня Катулл
хоть восемь строк о свойствах страсти
на рецептурную латынь
на желтый бланк с пометкой Cito
на всевозможные лады
хоть матом но переведи ты
меня Катулл через листву
себя не помнящую в осень
мы не подвержены родству
хоть что-нибудь хоть строчек восемь
переведи через кордон
сего смертельного пространства
где слово Родина и то
как выясняется напрасно
где век закончится вот-вот
как твой
темно и безвозвратно
пусть кто-нибудь переведет
меня когда-нибудь обратно
* * *
вот линия смерти - смотри - на моей ладони
на дне снегопада теплее думать о доме
которого не было здесь и уже не будет
на дне снегопада как Фауст и черный пудель
мы узнаем друг друга с первого взгляда
я и моя любовь
но уже не надо
ведь линия смерти - ты видишь - куда длиннее
всякой любови и веры в звезду над нею
всякой моей строки и твоей надежды
ты понимаешь - мир да и мы не те что
были когда-то
если вообще мы были
славно:вернуться
бог с тобою
пальцем по слою пыли
слово какое-нибудь написать
любое -имя какое нибудь или
ты понимаешь - я говорю о жизни
на распростертой трудной моей отчизне
на дне снегопада
на теплой моей ладони
линия смерти - Подумать только! - о доме
_^_
* * *
Неужели не стоит усилий? Но бьющийся пульс,
как посуда в семейную сцену, звенит, осыпаясь.
И уже непонятно, что проще: сказать "Ну и пусть"
или не доливая до края примерно на палец,
пустотою наполнить глубокие комнаты. Но,
осыпаясь, как бьющийся пульс, как былое кино,
все прозрачнее жизнь - все надежнее смысл в ней спрятан.
Неужели не стоит стыда? Да. Не стоит стыда.
Потому-то и степь мне светла горько, как никогда -
словно вдруг непонятно, зачем эта женщина рядом.
Неужели не стоит? Не стоит. А все-таки жаль -
словно вдруг до того тяжело и стремительно сходство...
"Как похоже" - заметишь. Успеешь запястье прижать.
Вспомнишь бьющийся в стекла рентгеновской осени остов.
"Как похоже" - подумаешь. "Жаль, непонятно, на что
так похоже" - вздохнешь. "А неплохо бы, - скажешь, - по сто
на дорожку Tinctura Crataegi". Да не с кем. Ну ладно.
Если б сразу, родивши едва, объяснили нам как
мало жить остается. Но все не о том и не так.
Неужели тебе до сих пор ничего не понятно?
ЧЕРНЫЙ КВАДРАТ
Спи спокойно, дорогой друг и товарищ.
спит утомленный любовью ушедший в любовь
приобретая черты забытых тобой
канувших летом или напротив зимой
впрочем не в этом господи боже ты мой
дело кто мог подумать что нужно больней
даже любившие боль спят забывши о ней
чаще у края реже к стене с головой
или ничком как под небом ушедшие в бой
как под тобой под суконным до "рота, подъем!"
спят ушедшие в век и пропавшие в нем
только окна окоем но совсем не пейзаж
а натюрморт окаймлен а художник не наш
впрочем не их и ничей словом космополит
или господь словно ты обманувший главлит
тем что темно словно ночь или нет ничего
не по уму им прижать то что было чело
прямо к стеклу и запомнить увидев за ним
дым над равниною русской мертвой сквозь дым
по фигу летом или напротив зимой
дело не в этом с миром как под тобой
спят занесенные снегом ушедшие в снег
Господи
мне на безлюдье и ты человек
* * *
Сколь неподкупен твой любой инфинитив!
Играть в историю - не слишком ли напрасно?
Под влажным небом муторный мотив
перемежать с портвейном темно-красным -
гораздо ближе и до рвоты ясно:
Играть в историю - отвесно и темно.
Не потому ль звезда на влажной тверди
что темно-красное вино
одна,
доводит мысль почти что до бессмертья -
до светлого курсива:
все равно.
* * *
И еще - эллинство, вернее эллинство, как поэтика руин: стихи ростовчан - вольно или невольно связаны с Танаисом, греческим (двадцать минут на электричке) полисом, городом, которого нет, местом добровольной ссылки, гетто и утопией одновременно. Поэзия рождалась и теряла почву под собой на раскопах рядом с амфорами пустоты и бутылками портвейна, бузиной, годной для флейты Пана, и блеклым бессмертием перекати-поля. "Не там ли жизнь мы прожили, откуда / Для эллина сияла красота?" - нет, чтобы просто сказать, мол, мы в жопе, мужики. А река называлась не Тихий Дон, а Мертвый Донец. Типа, Стикс. Игорь Кобрин, пытаясь разграничить искусство и дизайн, сказал, что дизайн - всегда о жизни, в отличие от искусства, которое всегда - о смерти.
О чем эта война?
ТАНАИС-РОСТОВ-ТАНАИС
I
Подберу к тебе ключ и забуду на два оборота
и спрошу у прохожего вдрызг трудового народа
что за город такой и дорогу к вокзалу спрошу
и народ мне ответит что города этого нету
как пройти к электричке расскажет и даст сигарету
и по нищей платформе прольется античный покой
непохожий на счастье какой-то совсем не такой.
II
Переулками пыльными жив еще чахлый гербарий
жив трамвай мимо волглых октав на подвальной кифаре
повторю что забыл и прольется так что же ты жив
я пройду через парк и останется парк за спиною
я пройду через дождь вдоль проспекта стоящий стеною
перейду через мост чуть направо сверну за рекой
непохожей на реку какой-то совсем не такой.
III
После жителей лета живущих продажею вишен
через два поворота тропы обернусь и увижу
промельк сумеречной электрички как росчерк пера
ничего не смогу объяснить древним воздухом скован
и тебя вспоминая над меркнущим теплым раскопом
я к минувшему городу буду ключи подбирать.
ЖГУТ ЛИСТВУ
Как ясно - как лес обезлиствел,
как близко - как под языком
спасение зябкое стиснув,
не в силах забыть ни о ком,
подумаешь только: "Как быстро",
как ясно, как близко - как выстрел,
прокуренный воздух витийства
молчанье прожгло сквозняком.
Прокуренный возраст. Под речью,
особенно, если под утро,
так вдруг оказалось, что нечем
платить этой улочке утлой -
ее перелетным глиссандо,
ее перспективе булыжной,
далеким ее адресатам
и ближним, особенно ближним.
Так вдруг оказалось, что - пусто...
Но это, наверно - к рассвету.
Сейчас непременно отпустит.
И это
пройдет. И увидишь (увижу),
как ясно, как выстрел, как вдруг
прокуренный возраст витийства -
как листья - чуть тлеет к утру.
* * *
Позволь мне отвернуться от страны
в ту сторону, где мы еще видны,
в ту сторону, где нам уже не быть.
Позволь мне слыть свидетелем свободы:
увидеть и запомнить, и забыть, -
как сон - почти пустого небосвода
пространство, где видна еще любовь.
Еще видна - но еле различима.
Еще видна - как темная причина
бездонности вот этой голубой,
бездомности вот этой, этих слов.
Позволь мне отвернуться от углов
крошащихся старушечьих квартир,
от шороха отчизны тараканьей.
И если выйду - дай мне не войти
обратно в речь, рождающую камни -
позволь ее увидеть впереди,
где ни страны, бревенчатой стенами,
ни тишины, давно чреватой нами,
где мы видны уже. Видны. Почти.
P.S.
А что касается политики, политобозреватель Левкин, обозрев такую же другую - средиземную - войну, заметил: "Остались только камни, но тут трудно понять, когда это произошло, позавчера или же до н. э. По привычке спишут на эллинов."
© Александр Месропян, 2000-2024.
© Сетевая Словесность, 2000-2024.