БЕЗ НАЗВАНИЯ
I
Время действия - май 1989Конечно, я сам во всем виноват. И на кой такой ляд я поперся тогда к Саньке Шлыкову? Ну, положим, дело было не столько в Саньке, сколько в Аньке, но какого такого дьявола я вообще пошел к ним? Ведь знал же, знал, что и Аньке, и Саньке личность моя нужна, ну как... как Патрису Лумумбе - бесплатные валенки.
Или, как Рональду Рейгану - льготная путевка в Гагры.
Или, как лично Леониду Ильичу - приобретенный вне очереди автомобиль "Москвич-412".
Но нет, рассопливился: ах, святая мужская дружба! ах, первая, бля, любовь!
На что я вообще рассчитывал? На то, что Анька бросит Саньку и перебежит ко мне? А Санька... да бог его знает, что вообще должен был сделать он. Ну... наверно, сказать: "Старик, а ты гений!"
Или: "Давай жить втроем!"
Или просто: "Я очень тебя люблю".
Но ни черта подобного он, естественно, не произнес. А вот я, действительно, очень люблю и его и ее.
(Любителей явной и скрытой бисексуальности прошу не беспокоится. Я о другом).
Итак... о чем я?
А! О явной и скрытой бисексуальности.
Хо-ро-шо.
Поначалу в тот вечер все было окей. Во-первых, я был с бодуна. Во-вторых, после грязных и мерзких блядок. А, в-третьих... а, в-третьих, я был именно в том состоянии, в каком начинаешь подумывать: а не ухнуть ли мне с моста? Не сигануть ли под тот симпатичный троллейбус? Не забраться ли мне на чердак и не приладить ли к крепкой чердачной балке петельку?
... И вот самый разгар этих мрачных фантазий на продуваемом всеми ветрами углу Невского и Садовой я и встретил Эдика Мшвилдадзе.
II
Эдик - ярко выраженный тип грузина-меланхолика. Внешность у Эдика соответствующая: курчавая шапка волос, изогнутый, словно турецкая сабля, шнобель, иссиня-черные глаза с поволокой.
Короче, внешность классического джигита и абрека.
Но под всем под этим скрывается мягкий, словно... гм... толокно, характер типичного русского интеллигента с тысячей комплексов.
- Аве, Цезарь! - крикнул мне Эдик своим, как всегда, чуть-чуть виноватым голосом. - Идущие на смерть приветствуют тебя!
И вскинув руку, сжатую в тельмановский кулак, покраснел.
*
* * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * ** Этого самого Эдю Мшвилдадзе я знаю уже лет тысячу. Я познакомился с ним даже чуточку раньше, чем с Анькой и Санькой. Мы еще не учились на улице Савушкина, мы еще обучались кто где, лично я - в самой средней на свете двести сорок четвертой школе у Тучкова моста, когда нам с Эдиком, как выдающимся юным, бля, биологам, выдали бесплатные билеты на концерт в БКЗ "Октябрьский".
На этом же самом концерте присутствовал и Г.В. Романов (тогдашний хозяин города). Нет-нет, естественно, сам Г.В. присутствовал, как и положено, в царской ложе, а мы с Эдей, как выдающиеся юные, бля, юннаты, сидели в пятом ряду партера. И когда Григорий Васильевич с небольшим, тщательно выверенным опозданием прошел к себе, весь зал поднялся и зааплодировал.
А я остался сидеть.
Не то чтоб я был таким уж юным, бля, диссидентом. Нет, я учился в самой средней на свете школе у Тучкова моста, ходил в клуб юных биологов и был человеком до последнего волоска на жопе советским.
Но, когда появился Романов, я остался сидеть.
Эдик Мшвилдадзе взглянул на меня с уважением.
Так началась наша дружба.
III
- Аве, Цезарь! - повторно выкрикнул Эдик своим, как всегда, чуть-чуть виноватым голосом. - Идущие на смерть приветствуют тебя!
("Аве, Цезарь... и проч." - это он ради меня так усердствовал. Я слыл в узких кругах юным, бля, интеллектуалом).
- А-а, Эдык! И-а... уздрауствуй, дарагой! - заорал, в свою очередь, я с утрированным акцентом грузина из анекдота.
Эдик еще сильней покраснел.
(Нет ничего более несовместного, нежели Эдик и кавказский акцент).
- И-а... как дэла, дарагой? - продолжил юродствовать я.
- Да, в общем, нормально. А ты, Слава, как?
- Спасибо, тоже хреново... Как половая жизнь, дарагой?
- Как обычно... Сдал вот на днях кандидатский минимум. Ты, кстати, об этом еще не думал?
- И-а, канешна, нэт, дарагой! Какой может быть минимум-шминимум, когда я до сих пор не вылечил свой... и-а... храныческий ганарэя!
- Кстати, Слав, - потупился Эдик, - а ты бы не мог говорить без акцента?
- Какой акцент-шмакцент, гамарджоба? Я лутче всэх в нашем ауле гаварю по-русски!
- Ты чего... датый? - наконец догадался Эдик.
- Есть немного.
- А ну-ка, дыхни.
Я дыхнул.
- Мда-а... - поморщился Эдя, - а-амбре. Но, если ты это дело чуток зажуешь, - Эдик порылся в карманах и вытащил мятную карамельку "Взлет" (в карманах у Эдика хранятся на редкость странные вещи). - Если ты это дело чуток зажуешь карамелькой, мы сможем пойти на день рождения к Шлыковым. Они теперь снова живут на 4-ой Советской.
- К Шлы-ко-вой? - переспросил его я и вдруг почувствовал, как в груди что-то ухнуло, в ушах зазвенело, а во рту появился противный привкус медной ручки. - К Шлыковой? Т. е. к - Смирновой?
- Ага.
(В груди продолжало ухать, а в ушах - звенеть. Мое сердце вдруг стало неправдоподобно огромным. Оно перестало помещаться в груди и застряло в горле).
- Ну, да, к Смирновой. У нее ведь сегодня день рождения.
(Эдик, похоже, ничего не заметил. Он человечек не тонкий).
- Да, конечно-конечно, я помню. А это будет... удобно?
- Why not?
- Да-да, естественно... но, может быть... все-таки...
- Ты что там - не свой?
- Да-да, конечно... я ли вам не свойский, я ли вам не близкий, памятью деревни я ль не до... Короче, давай сюда свою карамель.
Я развернул плотный фантик, бросил в рот гладкий, как галька, "Взлет" и тут же почувствовал, как вдоль языка и неба подул приятный мятный сквознячок. Мне вдруг расхотелось бросаться под колеса автобуса. Мне вдруг захотелось петь и ходить колесом. Ведь через каких-нибудь десять-пятнадцать минут я увижу... её.
IV
Нет-нет, это все-таки я во всем виноват.
А не хрен мне было слушать иуду Эдика: "А-нич-ка бу-у-удит так рада! А-нич-ка та-а-ак по тебе соскучилась!" - всю дорогу пел мне он.
Хрена - соскучилась.
V
...Нет-нет, любой женщине, конечно, приятно, когда вдруг приходит безнадежно влюбленный в нее долдон и смотрит долгим собачьим взором. Но, если эта женщина имеет четырнадцатимесячное дитя и восьмидесятипятикилограммового красавца мужа, и если ей только что стукнуло двадцать четыре и она решила созвать на этот, пожалуй, последний легальный свой юбилей людей исключительно своего круга, настолько своего, что на длинном столе не стоит ни единого грамма грешной водяры, а сплошь (несмотря на все горбачевские трудности) коньяк да шампанское, шампанское да коньяк и даже две коричневые бутылки "Вана Таллинна", а вокруг всего этого сказочного великолепия плетется неторопливая вязь интеллигентной беседы, и допотопный катушечный магнитофон "Астра-2" тихонько бухтит: "...мишель, ма бель, виз а водз вот кам тугевэ вэлл...", - короче, если вокруг создалась атмосфера тончайшей духовности, а здесь вдруг вваливается безнадежно влюбленный в вас долдон и сиднем сидит в углу, и наводит на всех тоску: и тем, что молчит, и тем, что острит, - нет-нет, не банально (он остроумен), а тем, что острит он как-то не так, как привыкли острить испытанные остряки именно вашего круга, - короче, когда происходят все эти нелепые трудности, то здесь, согласитесь, у кого угодно могут не выдержать нервы, и кто угодно может вывести Эдика в коридор и прошептать ему на ухо: "Эдя, ну зачем ты привел сюда ЭТОГО?".
А то, что безнадежно влюбленный в вас мудила, видит плохо, а вот слышит - ха-ха! - отменно, за два с половиной года разлуки вы вполне могли и забыть, вследствие чего, возвратившись обратно в комнату и встретившись с его ослепшим от боли взором, вы и сами окаменеете не хуже статуи Командора, и - продлись эта заминка еще хотя бы мгновение - вы бы, наверное, просто бы померли от угрызений совести, просто бы тут же бы померли, вот и все, не приди к вам на выручку восьмидесятипятикилограммовый красавец-муж.
VI
- Слышь, Слав, - с какой-то почти женской нежностью вдруг произнес Саня, - а ты случайно не знаешь, чего это они там об Сахарова ноги вытирают?
- Не-е-ет, - стиснув в кулак все остатки светскости проблеял я, - не... не знаю.
Повисла новая пауза.
...Мне срочно нужно было уйти. Мне нужно СРОЧНО уйти из этого дома. Остаться здесь - все равно, что публично поесть дерьма.
- Правда, Слав, правда! - вдруг закричала с противоположного конца стола красотка Вера. - Правда... ага! - она осторожно поправила прическу. - Мы вчера с Машкой Тюриной, когда трансляцию-то смотрели, так просто плакали обе, как дуры, глядя на то, что они там вытворяют с Андреем Дмитриевичем. Просто сидели и ревели, как две коровы!
- Но ваш Сахаров тоже хорош, - своим, как всегда, чуть-чуть виноватым голосом возразил ей Эдик, - чего он корчит из себя юродивого?
- Сам ты юродивый! - возмутилась Вера.
Я резко направился к выходу.
- Слав, ты куда? - выкрикнул мне в спину Саня.
- Поссать! - усугубляя неловкость, ответил я.
VII
Итак, мне нужно уйти.
Мне нужно СРОЧНО уйти из этого дома.
Остаться здесь - все равно, что публично поесть дерьма.
...Сквозь неплотно прикрытые двери до меня долетали обрывки полыхавшего в гостиной спора:
- Как заметил В. Ленин, - произнес уверенный Санин голос, - обрусевшие инородцы почти что всегда пересаливают, вставая на путь великодержавного шовинизма.
- Это ты про... меня? - ответил ему, как всегда, чуть-чуть виноватый тенор Эдика.
- Это я просто так, - пророкотал Саня. - Это я, друг ты мой, намекекиваю, что прибалтам нет ни малейшего дела до наших с тобою великоимперских комплексов. Им вполне хватает своих, прибалтийских.
- Но Горбачев... - возразил тенор Эдика.
- Не трожь Горбачева!!! - заглушило его контральто красотки Верочки.
Итак, мне нужно СРОЧНО уйти из этого негостеприимного дома.
И это, в общем, несложно сделать. Нужно просто нагнуться и натянуть ботинки.
Сначала правый.
А - потом левый.
Ну?
...Я вздыхаю и возвращаюсь обратно в комнату.
VIII
- Сла-авка!!! - с какой-то несколько странной радостью встречает меня красотка Вера. - Сла-авка, как хорошо, что ты вернулся! Вот рассуди нас с Эдей...
- Да-да... - потерянно отвечаю я.
- Понимаешь, Славка, Эдик, будучи комунякой (Эдик, не спорь, ты комуняка!), напрочь отказывается выполнять свою собственную комунякскую Конституцию и отрицает право нации на самоопределение. Что ты об этом думаешь?
- Честно говоря, ничего, - вздыхаю я.
- А все-таки?
- Ну... может быть... он кое в чем и прав.
- То есть? - прожигает меня возмущенным взглядом красотка Вера.
- Ну... потому что... - через силу промямлил я, с отвращением чувствуя, что помимо воли втягиваюсь в какую-то совершенно ненужную мне дискуссию, - право нации на самоопределение - это как бы... интернационал-большевистская, ленинская норма, а сформировавшийся после победы в советско-нацистской войне режим безусловно является... национал-большевистским...
- Ну, - презрительно фыркает Вера, - тебе лишь бы лишний раз соригинальничать.
- Да-да, возможно, - вздохнув, соглашаюсь я. - Вполне возможно, что я и сам - комуняка. Эдик, можно тебя на минуточку?
Иуда-Эдик, тупя глазки, подходит ко мне.
- Эдик, у тебя есть резинка? - шепчу я ему на ухо.
- В смысле? - удивляется Эдик.
- В смысле - стирательная.
Эдик озадаченно хлопает себя по карманам.
- Н-нет... ты знаешь, Слав, нет. А зачем тебе?
- Надо.
- А-а... нету, Слав, начисто нету. Может, спросим у Аньки?
- Т-с-с-с... Я тебе! Эдя...слушай, а ты не можешь потихоньку спросить у Верочки? У женщин в их сумках чего не бывает.
Эдик таинственно перешептывается с красоткой Верой, та - с белобрысой прыщавой Семеновой, та - с какой-то толстой, полузабытой и (сразу видно) хозяйственной, и эта толстая, полузабытая и - сразу видно - страстно мечтающая выйти замуж, заметно робея, подходит ко мне и передает из ладошки в ладошку запечатанную бритву "Жилет" в белом конвертике.
- Больше ни хрена нет, - говорит она неожиданным басом.
- Спасибо, - отвечаю я ей и, прихватив пакет с ностальгической полустершейся надписью "Зенит - чемпион!", опять выхожу в коридор и запираюсь в туалете.
IX
Дело в том, что иуда-Эдик, окромя всего прочего, еще и намурлыкал, что день, мол, рождения - это просто, мол, повод, что будет обычная собирушка - встреча старых друзей, а никаких, мол, подарков не требуется. В результате я не только явился незваным, как монголо-татарин, но и оказался единственным из двух десятков гостей, припершимся без презента.
А дарить-то мне было особо и нечего, кроме купленного перед самым загулом и до сих пор болтавшегося в моем пакете антикварного сборника А. Ахматовой. Но перед этим нужно было стереть неприлично высокую цену.
Дебиловатый, конечно, подарок. Тем более, что Анька (моя, естественно, Анька, а не мадемуазель Горенко) - человек в литературном смысле простой и любит Есенина. Но, в конце-то концов, Ахматова - это Ахматова. И этот музейной редкости сборник ("Anno Domini", Петроград, 1921 год), окруженный всеобщим пиететом, почитаемый и нечитаемый, наверняка ни один десяток лет простоит теперь на Анькиной книжной полке.
И, может быть, в году 2025 живущая в измененном и обновленном СССР старушка Анька раскроет его и расскажет внукам, что на самой-самой заре Великой Перестройки один безнадежно влюбленный в нее долдон подарил ей эту тощенькую брошюрку (наверное, денег пожалел).
*
* * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * ** За эти два с половиной года она очень сильно переменилась.
Стала совсем другой. Ну как же: беременность, муж и дети.
Она очень сильно переменилась. Все эти восемьсот шестьдесят восемь дней я хранил в своей памяти совсем иной образ.
Но теперь-то я знаю: все оставшиеся несколько тысяч дней, до той самой минуты, когда я ее забуду (а ведь когда-нибудь я ее забуду), мне придется помнить Аньку именно такой - подурневшей и почужевшей, с дитём и мужем.
*
* * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * ** ...Итак, задвинув щеколду, я сперва для удобства сел на стульчак, а потом разорвал обертку, вынул упругое лезвие и, распахнув книгу там, где стоял фиолетовый штампик с ценой, стал, не дыша, соскребывать вписанную в него циферку "240".
- Уф! - выдохнул я через пару мину. - Кажется, все.
Любовь творит чудеса. Даже своею неумелой рукою (с детства заточенной под детородный орган) я удалил эти цифры:
а) радикально
б) незаметно.
Стоит себе фиолетовое слово "цена", а что там стоит за ценой - совершенно не видно.
Так-то оно лучше. Правда, Анна Андреевна?
(Тем более, что зарплата у красавчика Сани - сто рублей с чем-то).
Ну-с, теперь-то, кажется, действительно все.
Я отодвинул щеколду. Приоткрыл дверцу...
Черт, чуть не забыл! Нужно для конспирации спустить воду.
Странно. Слив не работал.
Я забрался на унитаз и заглянул в бачок.
Действительно странно. Воды, вроде, доверху. Поплавок - приподнят. А вода - не течет.
В прочем... я не сантехник. Не течет - и бог с ним.
Настроение мое вдруг необъяснимым образом прояснилось. А фразочка "я не сантехник" вдруг разрослась в стихотворную пародию на Евгения Евтушенко:
Я в детстве мечтал стать водо про вод чи ком, И жизнь прожить на станции Зима...
"А ведь офигительно получилось!" - с гордостью подумал я, - "просто офигительно: и жизнь прожить на станции Зима... и жизнь прожить... на станции Зима... Но делаем мы не всегда, что хо-чет-ся, я стал поэтом... та-та-та хана... Просто офигительно. Почти гениально!".
*
* * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * ** ...От литературного творчества меня отвлек огромный черный кот Никодим. Никодим - это я так, не будучи ему представленным, звал про себя величественного Анькиного и Санькиного котяру.
(На самом-то деле я думаю, что и Анька и Санька были людьми достаточно вменяемыми, чтоб окрестить своего любимца просто Васькой или Кузькой, но, несмотря на это, мне почему-то нравилось звать этого жирного, неправдоподобно огромного, как бы вылепленного из полуночного сумрака котищу именно Никодимом).
Так вот, Никодим - зевал.
Его ярко-красная пасть была распахнута настежь, его угольно-черная спина выгибалась дугой, а толстый пушистый зад был отклячен. Причем, в таком положении он замер, похоже, навечно.
Вроде бы - каталепсия.
Жутко жалко скотину.
В прочем, я не ветеринар.
Миновав окаменевшее животное, я протопал по длинному коридору к гостиной, где вовсю веселилось общество.
Веселилось, опять же, как-то на редкость беззвучно. Даже допотопный катушечный магнитофон не бухтел.
- Чего они все затаились? - мельком подумал я и приоткрыл дверь.
.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . ... Открывая ее, я чуть не сшиб с ног Эдика Мшвилдадзе.
Он покачнулся, но, вовремя подхваченный мной, устоял. Правая рука Эдика находилась сантиметрах в пяти от ручки двери, левая была откинута далеко назад, корпус чуть-чуть наклонен. Колени полусогнуты.
На полуобращенном к народу и расплывавшемся в прощальной улыбке лице были - как у Манилова - только нос и губы.
В прочем, все остальные выглядели не лучше.
Восьмидесятипятикилограммовый красавец Саня наливал себе в рюмку ликер. Между горлом бутылки и краем бокала дрожала зеленая нитка "Вана Таллинна". На заметно полнеющем Санином лице застыло обычно ему несвойственное выражение мефистофельского сарказма.
Незамужняя и хозяйственная, подперев кулаком щеку, сидела рядом. Ее простоватая круглая ряшка кривилась в гримасе кабацкой тоски.
Высоко взлетевшие брови сидевшей напротив Аньки свидетельствовали о безудержном веселии пополам с безудержным же изумлением.
Лица всех прочих присутствующих выражали различные степени вежливой скуки.
Но больше всех, пожалуй, не повезло красотке Вере. Перед самым моментом "икс" она собралась чихнуть и сейчас страшнее красотки Веры был один Костя Райкин.
.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . ... За-бав-но.
Это дело следовало обмозговать и обмыть.
Я сел рядом с Саней. Навалил себе полную миску салата и набулькал полный стакан "Вана Таллинна".
Тяпнул. Откушал.
Тэк-тэк-тэк.
Я еще раз внимательно огляделся.
На загоревшемся за время моего отсутствия телеэкране вовсю заседал съезд народных депутатов. Какой-то забравшийся на трибуну бородатый товарищ чего-то такого эмоционально втолковывал всем прочим народным избранникам.
(Лишь значительно позже, изо дня в день наблюдая брадатого в каждом втором телевизоре, я наконец-то вспомнил его фамилию - депутат Казанник).
За-бав-но.
Это дело требовалось обмозговать и обмыть.
Я тяпнул еще полстакана.
Однако мое капризное вдохновение продолжало упорно диктовать мне стихи:
Я в детстве мечтал стать водо про вод чи ком, И жизнь прожить на станции Зима... Но делаем мы не всегда, что хо чет ся. Я стал поэтом. Мне теперь - хана. И, утопая в клевете облыжной, Опять приняв валета за туза, Я говорил себе, на вост рив лы жи: "Не мучься, Женька, сдали вантуза".
- Ох, и круто!
Ну, а потом, неправедно-рассерженный, несломлено-отверженный, Я шел...
- Хватит! - перебил я себя самого. - Хватит страдать херней. Необходимо срочно сосредоточиться.
Я встал и побродил среди окружавших меня живых статуй. Зачем-то потрогал за руку Эдика. Так и есть. От Эдиковой ладони тянуло смертельным кладбищенским холодком.
Я потрогал тарелку, вилку и скатерть. Дотронулся до дверцы трельяжа.
Так и есть.
Температура всех окружавших меня предметов составляла где-то семь-восемь градусов.
Цельсия. Разумеется, Цельсия.
Странно. До чертиков странно.
Печально вздохнув, я решился на опыт.
Я взял любимую Анькину вазу (Анька прямо-таки обожает всевозможные искрящиеся многопудья; боюсь, что этой ее привязанностью заведует тот же участок души, где приютилась и любовь к ветхому шушуну на пару с весенней гулкой ранью), итак, я вынул любимую Анькину чешскую вазу и осторожно разжал пальцы.
Так и есть.
Ваза зависла в воздухе.
Чудовищно любопытно.
Тогда я решился еще на один рискованный эксперимент. Я осторожно подпрыгнул.
До наступления момента странностей такой прыжок должен был привести к тому, что я подлетел бы вверх сантиметров на сорок. Но сейчас я настолько боялся врезаться головой в потолок, что инстинктивно поднял вверх руки.
Чудовищно любопытно.
В отношении меня закон тяготения действовал. Подлетев на полметра вверх, я благополучно опустился на пол.
Я вспомнил бессмертного Сашу Привалова и решил провести еще пару-тройку простейших физических опытов.
В результате приваловских опытов выяснилось: я был как бы одет в тончайший пространственно-временной кокон. Например, если я просто открывал кран на кухне, вода из него не текла. А вот ежели я забирал носик крана в руку, то вода из него начинала сочиться.
Более того! Полностью спрятав ее в кулаке, мне удалось оживить зависшую в воздухе муху. Я вдруг ощутил, как она начала шевелиться и жужжукать. Но, стоило мне растопырить пальцы, как муха тотчас же, не успев взлететь, окаменела.
Чудовищно любопытно.
В прочем, я - не физик.
.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . ... Я сел, докушал салат. Опрокинул третий стакан "Вана Таллинна". Полюбовался на бороду депутата Казанника. Говоря откровенно, у Аньки и Саньки делать мне было больше нечего.
...Я встал, аккуратно поставил на книжную полку "Anno Domini" и направился к выходу. Но потом не выдержал, на минутку вернулся, вынул из пакета свой любимый цанговый карандаш, отыскал на Санькином письменном столе небольшой бумажный обрывок, крупно на нем написал: "Тщетны россам все препоны", и осторожно вложил этот белый лоскут в чуть отставленную руку Эдика.
X
Поллитра ликера, надо честно признаться, ощутимо подняли мне настроение. Я шел, напевая отличную песню на слова Е. А. Евтушенко:
Захотелось добавить. Заглянув в шашлычную на углу Староневского и Суворовского и, не отыскав в ее закромах ничего, окромя "Ркацители", я таки с горя выдул бутылку. Потом доел за каким-то лысым гражданином почти что нетронутый шашлык по-карски и покурил.
А потом снова вышел на улицу. Уже ничего не стесняясь, пел:
Вообще-то я собирался идти к "Метрополю".
Но - не добрался.
Виноват повстречавшийся мне на пути погребок "Коньяк-Шампанское", где, правда, ни коньяка, ни шампанского не было, но зато в избытке имелся ликер вишневый.
(Ужасная, кстати, мерзость!)
Чем все это закончилось я, если честно, не помню. Очнулся я в универмаге "Гостиный Двор". Я лежал в проеме торговой витрины, завернувшись в оконную занавеску. Под моей головой находился портфель из лжекрокодиловой кожи. К ручке портфеля был ниткой примотан ценник: "48 руб. 55 коп.".
Сколько времени я так проблаженствовал, вычислить было, увы, невозможно. Светило все тоже июньское солнце. Две трети горевших в соседней секции телевизоров показывали бородатого депутата Казанника, одна треть - футбольный матч "Зенит - Шахтер". Застывшая на Перинной линии пожилая провинциальная пара точно так же прижималась носами к стеклу, как и день (или час? или год?) тому назад.
Т-а-а-аска...
Монастырь с алкоголем.
XI
Тоска привела меня к "Метрополю", где и состоялся очередной гусарский кутеж с питьем шампанского и битьем штафирок.
XII
..."Так жить нельзя", - подумал я энное количество дней спустя.
Надо СРОЧНО что-то менять.
Ну, например... поселиться в Публичной библиотеке.
Эта мысль осенила меня близ площади Победы. За моею спиной возвышалась "Мечта импотента", а впереди поблескивали парники фирмы "Лето". Собственно, еще пару минут назад я собирался пожить на природе. Но сейчас простоватые сельские радости перестали прельщать мое сердце. Мною вдруг овладела мысль о суровой академической карьере. Несколько лет неуклонной аскезы и...
...я:
а) выучу древнеяпонский язык,
б) стану специалистом по вавилонской магии,
в) напишу восьмисотстраничный труд на тему: "Творчество Ф. Достоевского и кризис викторианской культуры".
Неужто это не явится достаточным оправданием для любой, а, следовательно, и моей жизни?
Естественно, явится. А, поскольку слова у меня никогда не расходятся с делом, ваш покорный слуга тут же прошел с песнями все четырнадцать километров: от Средней Рогатки до Лиговки, от Лиговки до площади Восстания, от Восстания до угла Невского и Садовой, где, наконец, показалось до боли знакомое желтое здание Публичной библиотеки.
Вбежав по истертой мраморной лестнице внутрь, через каких-нибудь двадцать (условных) минут я успел нагрузиться до самой ватерлинии: двенадцать томов Соловьева, три тома Ключевского, плюс - из спецхрана - практически весь Александр Исаевич Солженицын, плюс - для души - большой кишиневский Маркес, серые "Выигрыши" Кортасара, никогда не читанные мною струговская "Сказка о тройке" и булгаковская "Белая гвардия". Все это я перетаскал на специальный стол "Для докторов наук", после чего погрузился в пиршество мысли.
XIII
*
* * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * *