НЕТ НИЧЕГО РАЗУМНОГО
дельфины
смирившись с тем, что "влюблён" - это статус, а молоко бывает птичьим,
пересмотрев в сотый раз "Бездну" и другие любимые фильмы,
погружаешься в пучину фантастического безразличия,
а там - дельфины.
и так они ластятся к тебе, так пробуют тебя на запах,
словно выясняют, сколько в тебе рассеяно пыльцы света,
а ты не помнишь себя от счастья, потому что не будет уже никакого "завтра",
будет - вера
в то, что нет ничего разумного, есть только смерть и танцы,
не захочется больше выяснять, какими чувствами ты болен:
чувствам бесполезно сообщать, как они называются,
болезням - тем более.
дельфины подбрасывают тебя в тёплый космос, курлычат что-то, наверное, радуются.
привыкаешь к невесомости, к мягким плавникам, а вдалеке сквозь рыхлый пар виднеются
твои детские книжки, утонувший брат, любимая девушка под капельницей,
фабрика Уолта Диснея.
_^_
на стеклянном стуле
сидишь на стеклянном стуле и называешь это бессмертием.
другой бы назвал попроще: бессонницей или оставил бы без названия.
осмысливать собственное существование становится делом третьим.
это словно играть с Богом на раздевание
и неожиданно выиграть, а потом
вспоминать, кто же был твой соперник, оглядываясь растерянно.
пока жизнь не раскрылась и нет повода думать, что она цветок,
можно ухаживать за другими растениями.
на стеклянном стуле на заснеженной поляне под открытым замёрзшим небом
сидишь, будто веришь в то, что небо открытое, а стул стеклянный.
если вдруг спросят тебя о тех, кто захоронен в тишине твоего снега,
сменить поляну.
так вот сидишь, сидишь и начинает порой казаться,
что будущее тебя потеряло, а прошлого никогда и не было.
все печали этого мира умещаешь в паре абзацев,
заполненных пробелами.
долго дышишь на небо, пока на нём не проявляются
надписи самого глубинного содержания,
чтобы их прочитать,
прикладываешь к небу ладони, и на твоих пальцах
отпечатывается пустота.
теперь-то и ты понимаешь, что даже те, кто не спит - давно уснули,
что в этом гипнотическом мерном гуле
не спать невозможно.
вот проснутся они, а ты сидишь на стеклянном стуле,
просто сидишь на стеклянном стуле
и улыбаешься.
_^_
время цветов
было время цветов, питающихся цветами,
каждый новый день начинался с того, что не заканчивался вечер.
молчаливая соня от горластых горничных в тайне
выращивала жемчуг
в ушных раковинах своей младшей сестры,
которая видела только соню и которую видела только соня.
они могли целыми сутками друг на друга смотреть,
пока не становилось больно.
их анемичная, свет износившая мать
в прошлом - летала /яблочная фея в отставке/,
в настоящем - варила из жемчуга едкую мазь,
выводила у сони сердечные бородавки.
папы не было дома, и не было дома у них,
всё происходило на фоне пульсирующей акации.
соня знала наперечёт предстоящие дни,
записывала их на кассету и прокручивала у себя на пальце,
в плотоядном тумане собирала по косточкам тех,
кто лежал там с откушенными головами, с небесами проломленными,
кто до них не дошёл, кто не очень-то и хотел.
было время кузнечиков, насаженных на соломинки.
_^_
изумрудный город
не принимай близко к сердцу - подальше,
подальше,
девочка элли в замшевых мокасинах,
о милосердии не заикайся даже.
чем же ты пахнешь: деревом или бензином?
красною ртутью? жёлтыми кирпичами?
помнишь, в канзасе как смерть на тебя косилась?
смерть всех подряд косила,
и ты кричала.
чем лучше пахнуть: деревом или бензином?
белой горячкой? синим палёным светом?
замкнутым страхом? будущей непогодой?
нет ураганов.
их не бывает.
это
просто твой выбор,
твой изумрудный город,
шаг через клетку в розовое джуманджи,
где пустота осваивает безземелье.
ты мне потом как-нибудь обо всём расскажешь:
как там забыли тебя,
забывая, пели,
как набивались камешки в твои мокасины,
хлопали двери, холод стоял румяный,
девочка элли, вскормленная бензином,
деревом и
летучими обезьянами.
_^_
переходы
знаешь, оливия, гладкие переходы
из пеленальных комнат в глухие воды,
где пузырится свет, облекая в пену
наше бессмертие. сколотые ступени,
тканевый воздух, вышитый небосводом,
скоро, оливия, только умри - и вот он,
вспоротый сизарями цветёт и дремлет.
ты ли из глаз моих вынимала землю,
ты ли мне чёрным лебедем в спину билась,
твой ли рубиновый голос горчил рябиной.
выклюй, оливия, из мирозданья осень.
некого тут прощать: на прощёных возят
айсберги городов и вулканы храмов.
тот, кто спасён тобой, тот смертельно ранен.
воин из памяти, бог из живого металла,
я бы остался с тобой, но меня не осталось.
_^_
на заоблачной станции
после меня ничего не останется,
после меня совершится потоп.
матовый свет на заоблачной станции,
голый простор,
воздух былого, что угли за пазухой.
кто-то бесплотный виски мне сожмёт,
станут о жизни подробно рассказывать,
но без имён,
словно о музыке без композиторов
или о небе, не знающем птиц.
вдоль голосов этих, тёмных, пронзительных
буду идти
в белую мглу, где свободой очерчено
то, до чего не касается взгляд,
дальше, чем всё, что имеет значение,
дальше, чем ад.
детством пахнёт и любовями рыжими,
слово, теплея, вздохнёт чуть вольней,
станет беззвучным, но чутким и слышимым,
будто во мне.
так полоса из живого молчания
перечеркнёт и надежду, и страх,
чтоб отпустить за пределы отчаянья -
дальше, чем рай.
_^_
последний путь
когда отправишься в последний путь, оставь записку:
"все книги прочитаны. деньги сжёг. за любовь отвечу."
пусть думают, что не нашёл себя на человеческих приисках,
на месторождениях человеческих,
пусть решат, что не было в тебе элементарного тщания,
необходимого, чтобы выжить и существовать далее.
на самом деле ты никуда не уйдёшь. со многими попрощаешься,
но не отменишь назначенного свидания
со своим будущим,
которое захочется разворачивать и разворачивать:
там набухшие звёзды, вишнёвый лес и смерть словно речка,
в ней плавают такие же как ты, но уже другие - прозрачные.
за смертью ещё одна смерть. и ещё.
и ещё ты вечен.
_^_
никогда
когда я пережил своё детство, вернулся отец:
в многочисленных шрамах, прокуренный и больной,
говорил долго, тускло, порою в бессвязный текст
добавляя кусочное пламя "прости, сынок".
когда я пережил свою маму - казалось, уснул,
только сны вызывали язву и непокой:
в них пытался я длинным ножом наобум пырнуть
человека, который гладил меня с тоской.
когда я пережил свою совесть, пришла весна,
я назвал её изабеллой и полюбил.
изабелла была смешная: смеялась над
завалящей попыткой моей рядом с нею быть.
когда я пережил свою старость, никто не пришёл,
словно вовсе людей не осталось, но если бы
догадался взглянуть наверх, обнаружил, что
там прощальное небо в алмазную крошку,
в алмазную пыль.
_^_
альбатросы
я помню: мы ловили альбатросов
на слёзный запах безымянных женщин,
которых гальванические осы
кусали за эбеновые плечи,
за нёба, за надломленные шеи,
порой в сердца вонзаясь, умирали
и падали в сердечные ущелья
по синей электрической спирали,
и вылетали снова, торопились.
под сумраком смеялось и зудело.
нам выпадала молодость обильно,
перемежаясь небом то и дело
с бумажными приколотыми снами,
на них мы рисовали свет и пламень,
которые угадывались нами
за чёрными тяжёлыми цветами,
склонившими бутоны в знак вопроса
кому-то в чреве высушенных вод,
где мы ловили блох и альбатросов,
но так и не поймали никого.
_^_
в ноябре
Забудь о том, что сбудется/не сбудется,
Что время захлебнулось ноябрём,
Иди, бреди по выщербленной улице
В чужой, дождями выбритый район.
Ты думаешь о том, что всё изменчиво:
И страсти,
и тревоги,
и ты сам.
Да кто тебе сказал, что осень - женщина?
Она ребёнок:
может быть - пацан,
Сбивающий рогаткой неизбежности
С беспечности ершистую листву,
А может быть - девчонка,
та, что бесится,
Кричит и спорит -
бестия,
тайфун.
Ты в косы ей вплетаешь мысли праздные
О том, что не судьба
и не дано,
Не тот маршрут
и нет пути обратного,
Что прошлое как бездна за спиной.
Но рвётся из-под рук растрёпа,
с песнею
Уносится вприпрыжку - догони!
Я в ноябре проделывал отверстие.
Я знаю, что там -
небо и огни.
_^_
ненасытные дни
счастья нет, хотя казалось вот-вот.
это где-то без пяти тридцать лет.
полдень жизни, или вроде того.
город тула или, может, смоленск.
память тонкую, что девичий сон,
притесняют ненасытные дни.
под ладонью затихает висок.
шепелявит раритетный винил.
привечая то собак, то путан,
бродит юность. ничего не болит.
полночь. падает двойная звезда
и отскакивает от земли.
_^_
моя любовь
любовь моя ни в кого не материализуется,
так и остаётся: красивой, словеснообра'зной,
всеми разделённой, разлуконенаказуемой
и ко мне как будто бы непричастной.
не называть же каждое своё увлечение любовью -
одна она у меня, одинокая, тюлево-бежевая.
я держу её в тепличных условиях,
и она меня за кого-то держит.
нет у неё ни страха, ни целомудрия,
девственности нет /её, кажется, вообще не было/
она пользуется моей доверчивостью,
припудривается
косметикой каждой моей подруги,
на мягкой мебели
оставляет своё мерцающее оперение.
длительность
наших отношений наводит на мысль, что любовь у меня последняя.
хотя всё самое искреннее в жизни звучит неубедительно,
всё равно что лирическое отступление.
и что мне с ней делать? пожалуй что, взять да выставить
на посмешище или за дверь,
или стервою, прогрызающей мою грудь.
иногда мне кажется, что я умру от сердечного приступа,
если раньше приступа не умру.
_^_
фарфор
лампы фонарей в горячей глине,
долгое фарфоровое "до",
где Тарковский вылепил Феллини,
и они достраивают дом,
и у них тепло зажато в лёгких,
и в глазах зажмурен белый свет.
просто всё: от мыла до верёвки,
от любви до дырки в голове.
на Тарковском - светлая рубаха,
на плече Феллини - попугай,
он блестит от солнечного праха,
клювом раздвигает берега
млеющей под копотью речушки.
на безрыбье тонет человек -
ждут его софитовые души
и косматый ангел Гулливер.
где Тарковский балует Феллини
поцелуем в детские уста,
на пересеченье слов и пыли
есть ещё свободные места.
_^_
радио
но дальше проще: радио и свет,
цыплят простуженных по осени считают
до можжевеловой весны. приходит зверь
и так ревёт, что сердце западает
за край тоски, кончается запас
любви, и мир приходит к изначалью,
где никого никто ещё не спас
и не спасёт уже до окончанья
большого сна, глубокого, что тень
прекрасной музыки, услышанной ребёнком.
и зверь тебя уносит в свой вертеп,
схватив за пах. повизгивает тонко
твоя душа. встречаются волхвы,
на них нельзя смотреть и не заплакать,
звезда растёт у них из головы,
а голова одна на всех.
ни страха.
не вечереет. неусыпен день.
на всё про всё ни времени ни веры.
и дальше так, что нечего хотеть
в утробе зверя.
_^_
лезвие
не ровен день споткнёшься об себя
и выплюнешь отравленное лезвие;
вспорхнув тревожно, стая голубят
сорвётся с языка несоответствием
делам и помыслам; придвинется итог
всему грядущему, прозрачный, незначительный...
вчера общался с мёртвыми - и что?
сегодня - мелковат и необщителен,
сегодня, сталь нашарив за губой,
чудишь себе, заламывая прошлое.
и свет в тебе вещает голубой,
и боль тебя, несбывшаяся, вросшая,
переживёт.
_^_
|
