МИРОНОВСКИЕ ИМПРОВИЗАЦИИ
ПИСЬМО СТАЛИНУ, ИЛИ ОТВЕТ ПИАНИСТКИ
Бесконечная радость любви и добра, воплощаясь в торжественный звук,
из источника веры рекою текла и срывалась с порхающих рук.
Тихой скорбью клавирный шумел Иордан из "Рекорда" в московской глуши.
Эту музыку слушал усатый тиран, размышляя о тайнах души.
Кто же лирой посмел за живое задеть полубога грузинских кровей
и в Adagio высшие силы воспеть? Кто же этот бесстрашный Орфей?
На рояле одна из Христовых невест вдохновенно играла в ночи, -
пианистка Мария, носившая крест под хламидой из черной парчи.
Оркестранты ей вторили, дух затаив, и от страха дрожал дирижёр,
повторяя в душе этот грустный мотив как расстрельной статьи приговор.
Звуки Моцарта тихо являлись на свет, шелестели, подобно дождю.
Лишь к утру записав этот слёзный концерт, отослали пластинку вождю.
Он всё слушал её и три ночи не спал, - Ахиллес, поражённый в пяту,
то, как бес, хохотал, то надрывно рыдал. Видно, с совестью был не в ладу...
Пианистка играла, и виделось ей, что еврейскую дочь сам Христос
через залы искусства ведёт в Колизей по ковру из нарциссов и роз.
На трибунах гудел возбуждённый народ. Выступали с речами жрецы.
У арены, заполнив широкий проход, ждали казни святые отцы.
Тихо пели они, чтобы страх победить, чтобы муки их были легки,
и молили Христа милосердно простить неразумным врагам их грехи...
Сотни тысяч священников в алой крови на арене лежали ничком, -
над телами стоял беспощадный раввин и махал ритуальным клинком.
"Сколько будет ещё человеческих жертв? - прошептала Мария в слезах, -
Я боюсь, что теперь не увижу Твой свет в этом мире, где царствует страх".
"О Мария, не плачь! - ей сказал Иисус, - Мы едины в несчастье земном.
Славя Бога за всё, утоляй свою грусть белым хлебом и красным вином..."
На прокатном рояле цветы и конверт, - из Кремля приезжал воронок.
Двадцать тысяч рублей за прощальный концерт пианистке прислал полубог.
Но Мария, живущая вечно в долгах, помогавшая ссыльным "врагам",
не пеклась о квартире, болящих ногах и была равнодушна к деньгам.
В благодарность она написала тогда меценату Иосифу так:
"На ремонт старой церкви я деньги отдам. В этом вижу особенный знак.
Истребляя народы за ложную власть, тьма царила в грузинской груди.
Я просить буду денно и нощно за Вас. О Господь! Просвети и прости..."
Бесконечная радость любви и добра, воплощаясь в торжественный звук,
из источника веры рекою текла и срывалась с порхающих рук.
_^_
МИМОЛЕТНЫЕ РОЗАНОВСКИЕ ЯМБЫ
Совсем недолго мне носить осталось
Дырявый золоченый портсигар
И новое пальто... Но где же радость?
И где печаль? От мира я устал.
В душе моей - пустыня среди скал.
Я вышел весь... Похоже, это старость.
Моя любовь к вещам, мои привычки
Осыпались, как старая листва.
Жизнь держится на мне едва-едва.
Я еду по Бассейной, сидя в бричке.
Ухабам в такт седая голова
Качается на шее, как на спичке.
Прохожим людям я совсем не нужен,
И сам ко всем сегодня равнодушен.
Я выдохся... Покрыта пылью шляпа.
Какой-то гадкий тошнотворный запах
От портсигара и пальто из драпа,
Как будто их владелец мылся в луже.
Наверно, надо выбросить меня,
Как те цветы, что в третий день увяли?
Проходит жизнь, копытами звеня.
Куда она идёт, в какие дали?
Зачем ей все любовные печали
И радости? - Представьте, знаю я...
Я браку посвятил бы лучший храм!
И пусть ханжи кричат, что это срам.
Меня пленяли Веста и Эрато,
Мужская сила в Аписе рогатом.
Я женским наслаждался ароматом
И Богу верен был, как Авраам.
Люблю красивых женщин и мужчин,
Боготворю зачатие и роды.
Но людям в наступивший век машин
Нужны, увы, не таинства природы.
Рекой течёт по жилам сладкий джин,
И племя гибнет в омуте свободы.
С мольбой смотрю в небесное стекло
Глазами киликийского еврея,
В бессмертие души почти не веря.
И еду тихо, чтобы не трясло, -
Листочками изрядно облетел я.
Но Солнце любит всех, и мне тепло.
_^_
СОН О МЁРТВОМ БРАТЕ
Мой брат пришёл ко мне, но был он неживой,
с простреленной насквозь, поникшей головой.
Холодная ладонь легла в мою ладонь.
Меня сквозь сон пронзил его смертельный стон:
"Что сделали со мной, ты видишь, милый брат?!
Война тому виной, хотя я не солдат.
Я мирный человек, пришедший на майдан,
где ангел, почернев, застыл, как истукан,
а люди, озверев, забыли о любви
и утопили мир в пылающей крови.
Там в снайперский прицел на миг попал и я,
в затылок или в лоб ужалила змея.
И яд проник в меня стальным веретеном,
и радость бытия забылась мёртвым сном.
Скажи мне, добрый брат, что делать мне теперь,
когда внутри меня семиголовый зверь?!
Я за грехи людей проказой поражён, -
за слёзы матерей, сестёр, детей и жён.
Моя душа горит и в клочья рвётся плоть,
и змеями из дыр, шипя, струится злость.
Но это не конец, а дальше будет взрыв
и выплеснется ад сквозь лопнувший нарыв,
и многорукий бес войдёт в сердца людей,
чтоб башню до небес создать из их костей,
и кровь из ран рекой текла, текла, текла,
и, злобою горя, взрывались их тела,
и матери рожать отказывались впредь,
и мудрые отцы обожествили смерть..."
Сквозь сон я отвечал: "Христос - наш поводырь!
Он нас с тобой ведёт в свой горний монастырь.
Ты для меня - и крест, и истина, и жизнь.
Прошу тебя, мой брат, на спину мне ложись.
На небо побредём по мукам бытия.
Мы вместе обретём свободу, ты и я.
Войдём под светлый кров Небесного Отца,
там ангелы печать тебе сотрут с лица..."
И тёплая рука легла на спину мне,
как будто наяву, как будто не во сне...
_^_
ВОЗВРАЩЕНИЕ В ОТЕЧЕСТВО
Что ты смотришь в чёрную безбрежность,
очи не смыкая, верный друг?
Там, во тьме таится неизбежность.
Дух войны натягивает лук.
Сердцу не хватает кислорода.
Воздух в тетиву тугую свит.
Бледный призрак скифского народа
медленно спускается в Аид.
Вот уже бурлит по нашим венам
русский православный демонизм,
увлекая нас в дыру инферно, -
мы заходим в лифт, летящий вниз...
Мысли в голове моей роятся,
рифмами жужжа наперебой, -
курицу учить посмели яйца,
не дают уснуть, хоть гимны пой.
Вспомню я потир с вином и хлебом,
что меня спасал от доли злой.
В мрачный час быка направлю в небо
мыслей золотых жужжащий рой.
Колокол души как "Ал-ли-лу-йя"
мерно загудит в тиши ночной.
И блаженный сон вдруг обрету я
и вернусь к Тебе, О Боже Мой...
_^_
РЖЕВСКИЙ ПОЛИГОН
На Ржевке не дачи, а спальный район,
Теперь это часть Петербурга.
За нею военный лежит полигон -
Забытая Богом округа...
На Охтинском поле понуро стоят
Баллистики ржавые монстры.
Мелькают, как стрелы, машины по КАД,
Дымя чем-то кислым и острым.
Мир стал совершенней в искусстве войны,
От "Смерча" не спрячешься в доте.
Вот свалка снарядов среди бузины,
Разбитые пушки в болоте...
На сто километров луга и леса,
Лишь сталкеры в чаще гуляют, -
Посты на дорогах, глухие места.
Закрытая зона: "Стреляют!"
Кресты-кенотафы без слов говорят
Об ужасах красных развалин:
В двадцатых стреляли господ и солдат,
В тридцатых всех прочих стреляли...
Невинные люди под спудом лежат,
Зарытые голыми в ямах.
Им смерть подарила цветочный наряд
И слезное пение в храмах.
_^_
БАБЬЕ ЛЕТО У ФОНТАНА
Сегодня осень пахнет бабьим летом.
Фонтан клубится струями воды.
Брильянтовую пыль игривым ветром
Бросает на прохожих с высоты.
Обрызганный я сяду у фонтана,
пусть рядом на скамейке кто-то спит,
и сам вздремну под мерный гул органа
хрустальных струй, как местный сибарит.
И солнышко обнимет, словно брата,
теплом проникнет вглубь прикрытых глаз.
И я забуду, что спешил куда-то,
и снова опоздаю, в сотый раз.
_^_
|
